С помянутаго возмущения по вступление Державина в статскую службу

Причины сего возмущения, крывшияся в Яицком или нынешнем Уральском городке, здесь не описываются, потому что известны они будут по историческим известиям. Начну тем, что во время брачнаго торжества великаго князя Павла Петровича с великою княжною Натальею Алексеевною, в 1773 году, в сентябре, стали разноситься по народу слухи о появившемся в Оренбургской губернии разбойнике, для поимки коего посланы гарнизонныя и прочия команды; а как несколько молва замолкла, то и думали, что неспокойство утушено. Но вдруг во дворце, на бале, в Андреев день, то есть 30 ноября, Государыня, подошед к генерал-аншефу, Измайловскаго полку майору, Александру Ильичу Бибикову (которому пред тем наскоро было велено отправиться в главную армию под начальство графа Петра Александровича Румянцева, с которым тогда был он не весьма в приязни), объявила о возмущении, приказав ему ехать для возстановления спокойствия в помянутой губернии¹. Бибиков был смел, остр и забавен, пропел ей русскую песнь: "Наш сарафан везде пригожается". Это значило то, что он туда и сюда был безпрестан-но в важныя дела употребляем без отличных каких-либо выгод; а напротив того, от Румянцова и графа Чернышева, управляющаго военною коллегиею, иногда был и притесняем. Вследствие чего на другой день были к нему наряжены в ассистенты или помощники многие гвардии офицеры по его выбору, ему знакомые, а именно: из Преображенскаго полку Кологривов, из Семеновскаго Маврин и Горчаков, из Измайловскаго Лунин и Собакин, и дан в военную коллегию (указ) об отряде в его команду войск.

Державин узнал сие, и как имел всегда желание употреблен быть в войне или в каком-либо отличном поручении, даже повергался иногда в меланхолию, что не имел к тому средства и удобства, ибо во время посылки на флоте команд в Архипелаг не находился в Петербурге, а в армию ехать волонтером не имел достатку, ибо гвардию тогда обыкновенным порядком на войну, как прочие армейские полки, не употребляли, кроме вышеозначенной экспедиции на флоте; итак вздумал открывшимся случаем воспользоваться. Вследствие чего, хотя ему генерал Бибиков ни мало не был знаком, но он решился ехать к нему и без рекомендации, слыша, что он человек разумный и могущий скоро проникать людей. Приехав, открыл ему свое желание, сказав, что слышал по народному слуху о поездке его в какую-то секретную коммиссию в Казань; а как он в сем городе родился и ту сторону довольно знает, то не может ли он быть с пользою в сем деле употребленным? Бибиков ответствовал, что он уже взял гвардии офицеров, ему людей известных, и для того сожалеет он, что не может исполнить его просьбы. Но как Державин остался у него еще на несколько (времени) и не поехал скоро, то он, вступя с ним в разговор, был им доволен, однакоже никакого не сделал обещания. Простясь, с огорчением от него поехал; но в приказе полковом ввечеру с удивлением увидел, что по высочайшему повелению велено ему явиться к генералу Бибикову. Он сие исполнил и получил приказание чрез три дни быть к отъезду готовым. <...>

Несколько дней спустя, возвратился отряд его и привез с собою заводскаго служителя Мельникова, бывшаго в толпе злодейской полковником, находившагося при Пугачеве. Сей в допросе показал, что убежал от него, когда его сообщник Творогов и прочие на ночлег при речках Узенях схватили и увезли в Яицкий город к находящемуся там в Секретной Коммиссии гвардии офицеру Маврину; что посланные крестьяне днем только одним не поспели к тому ночлегу, так что разведенный на нем огонь еще совсем не погас и несколько головней курилось. Державин в тот же час отправил его под крепким краулом к Голицыну, яко близ его находящемуся военному генералу, и донес также о поимке самозванца в Казань генералу Потемкину; сам же на несколько дней остался на месте, пока не получил от разных от него повсюду разосланных лазутчиков подтвердительных о том же известий. Князь Голицын, разспрося присланнаго от Державина бродягу Мельникова, послал тогда же с сим радостным известием о поимке самозванца подполковника Пушкина в Пензу к находившемуся там, принявшему тогда полную команду над всеми войсками, посланными на истребление бунта, к генерал-аншефу графу Петру Ивановичу Панину. Сей Пушкин, по повелению князя, просил Державина сказать ему чистосердечно, не дал ли он о сей поимке злодея известия ему главнокомандующему прежде его, или кому другому из генералов. Державин сказал, что он репортовал только тех, кого должно по команде; а именно: — его Голицына, а по секретной — генерала Потемкина, предоставляя к главному начальству дать сведение им самим: чем и был он доволен, полагая, что посланный к Потемкину курьер в Казань, сделав крюк несколько верст направо, не мог достигнуть прежде в Петербург, чем прямою дорогою чрез Пензу от графа Панина, но как Державин, послав своего курьера в Казань чрез Сызрань, написал в его подорожной, для ободрения селений, пребывавших от возмущения в ужасе по дороге лежащих, то сызранский воевода, увидя толь благоприятное известие, уведомил о том наскоро графа Петра Ивановича, и как сие уведомление дошло до графа прежде привезеннаго подполковником Пушкиным, то и встала на Державина буря.

Таковое спутанное обстоятельство раздражило чрезмерно честолюбиваго военачальника. Граф Панин подумал, что в угождение Потемкину, которому сродственник был князь Потемкин, тогдашний любимец Императрицы, с умыслу умедлено донесение, и тем главное начальство его презрено и доставлена честь перваго известия о поимке злодея им Потемкину, а не ему, как по порядку службы следовало. Хотя посланный из Казани от генерала Потемкина курьером майор Бушуев, приехал в Петербург после отправленнаго от Панина из Пензы князя Лобанова-Ростовского, но доколе сего впоследствии не объяснилось, то граф Панин пребывал в чрезвычайном на Державина бешенстве, и в пылу своего гнева, придравшись к безпорядкам саратовским, почитая виновника им Державина, требовал от него, чрез генерала Мансурова, от 27-го сентября ответа: каким образом не случился он быть, при нападении на Саратов, как на посте его, где с командою пребывание его требовалось? когда, за сколько времени от того нападения, и куды отлучался? Хотя вместо наград за ревностную службу, таковое повеление было крайне обидно; но отвечать было на оное не трудно, потому что у него Державина не было никаких военных людей под командою, и отлучился он из Саратова пред нападением злодеев не по собственному своему желанию и не по трусости, но по обстоятельствам вышеописанным и не туды, куды прочие военные начальники, Бошняк, Семанж и прочие, по способности плыть вниз Волгою рекою в Царицын на судах, убежали под защиту того города коменданта Цыплетева; но в мятущияся внутренний селения, дабы распустить собранных там им крестьян, могущих усилить толпы злодея и оборонить, если можно будет, колонии, что им, как выше видно, удачно и исполнено. А как таковой рапорт или ответ, от 5-го числа октября 1774 года посланный, по пылкому свойству Державина был довольно смел и неуступчив, так что он, надеяся на правоту свою, требовал суда: то и получил от него графа Панина от 12-го числа того же месяца пространный и весьма велеречивый ордер, которым он хотя показывал свое неудовольствие и насмехался, что не им Державиным Пугачев пойман; однако наконец заключил точно сими словами: "Впрочем будьте уверены, что все сие из меня извлекло усердие к людям, имеющим природныя дарования, какими вас Творец вселенной наградил, по истинному желанию обращать их в прямую пользу служения владеющей нашей великой Государыне и отечеству и по той искренности, с которою я пребыть желаю, как и теперь с почтением есмь вашего благородия верный слуга граф Петр Панин". Сей ордер, частию грозный и частию снисходительный, внушил желание молодому, чувствительному к чести офицеру ехать к графу самому и, лично с ним объяснившись, разсеять и малейшее в нем невыгодное о себе заключение; а как он имел уже повеление от непосредственного своего по Секретной Коммиссии начальника, генерала Потемкина, ехать в Казань, то и употребил сей случай к исполнению своего намерения, хотя мог и миновать Симбирск, в котором тогда граф Панин находился.

Подъезжая к сему городу рано поутру, при выезде из подгородных слобод, встретил сего пышнаго генерала, с великим поездом едущаго на охоту... Поелику же он, по осеннему холодному времени, сверх мундира был в простом тулупе, то и не хотел в сем безпорядке ему показаться: уклонился с дороги и, по миновании свиты, приехал в Синбирск. Там нашел князя Голицына, который чрезвычайно удивился, увидя, что маленький офицер приехал сам собою, так сказать, на вольную страсть, к раздраженному, гордому и полномочному начальнику. "Как", спросил он: "вы здесь, зачем?" Державин отвечал, что едет в Казань по предписанию Потемкина, но разсудил главнокомандующему засвидетельствовать свое почтение. "Да знаете ли вы", возразил князь, "что он недели с две публично за столом более не говорит ничего, как дожидает от Государыни повеления повесить вас вместе с Пугачевым?" Державин отвечал: ежели он виноват, то от гнева царскаго нигде уйти не может. "Хорошо", сказал князь: "но я, вас любя, не советую к нему являться, а поезжайте в Казань к Потемкину и ищите его покровительства". — "Нет, я хочу видеть графа", ответствовал Державин. — В продолжение таковых и прочих разговоров наступил вечер, и скоро сказали, что граф с охоты приехал. Пошли в главную квартиру. Державин, вошедши в комнату, подошел к графу и объявил, кто он таков и что, проезжая мимо по предписанию генерала Потемкина, заехал к его сиятельству засвидетельствовать его почтение. Граф, ничего другаго не говоря, спросил гордо: видел ли он Пугачева? Державин с почтением: "Видел на коне под Петровским". Граф, отворотясь к Михельсону: "Прикажи привесть Емельку". Чрез несколько минут представлен самозванец в тяжких оковах по рукам и по ногам, в замасленном, поношенном, скверном широком тулупе. Лишь пришел, то и встал пред графом на колени. Лицом он был кругловат, волосы и оборода окомелком, черные, склоченные; росту средняго, глаза большие, черные на соловом глазуре, как на бельмах. Отроду 35 или 40 лет². Граф спросил: "Здоров ли Емелька?" — "Ночей не сплю, все плачу, батюшка, ваше графское сиятельство". — "Надейся на милосердие Государыни", и с сим словом приказал его отвести обратно туды, где содержался³. Сие было сделано для того, сколько по обстоятельствам догадаться можно было, что граф весьма превозносился тем, что самозванец у него в руках, и, велев его представить, хотел как бы тем укорить Державина, что он со всеми своими усилиями и ревностию не поймал сего злодея. Но как бы то ни было, тотчас после сей сцены граф и все за ним пошли ужинать. Державин разсудил, что он гвардии офицер и имел счастие бывать за столом с Императрицею: то без особаго приглашения с прочими штаб- и обер-офицерами осмелился сесть. В начале почти ужина граф, окинув взором сидящих, увидел и Державина: нахмурился и, заморгав по привычке своей глазами, вышел из стола, сказав, что он позабыл-было отправить курьера к Государыне. На другой день до разсвету Державин, пришед в квартиру главнокомандующаго, просил камердинера доложить о приходе своем его сиятельству, сказав, что он имеет нужду. Ответствовано, чтоб подождал. Наконец, по прошествии нескольких часов, около обеден, граф вышел из кабинета в приемную галлерею, где уже было несколько штаб- и обер-офицеров. Он был в сероватом атласном, широком шлафроке, в французском большом колпаке, перевязанном розовыми лентами. Прошед несколько раз вдоль галлереи, не говоря ни с кем ни слова, не удостоил и взгляда дожидающагося его гвардии офицера. Сей, когда полководец проходил мимо, подошед к нему с почтением, взял его за руку и остановя сказал: "Я имел несчастие получить вашего сиятельства неудовольственный ордер; беру смелость объясниться". Таковая смелая поступь графа удивила. Он остановился и велел (идти) за собою. Проходя чрез несколько комнат в кабинет и вошедши в оный, гневно делал ему выговоры, и между прочим, что он в Саратове с комендантом Бошняком, пред нашествием на сей город злодеев, обходился неуважительно и даже в один раз выгнал его от себя, сказав, чтоб он, во исполнение общественнаго и собственнаго его приговора, не препятствовал делать гражданам предположеннаго укрепления, и шел бы туда, где ему долг и честь быть повелевают. Офицер, выслушав с подобострастием окрик генерала, сказал, что "это все правда, ваше сиятельство: я виноват пылким моим характером, но не ревностною службою. Кто бы стал вас обвинять, что вы, быв в отставке, на покое и из особливой любви к отечеству и приверженности к высочайшей службе всемилостивейшей Государыни, приняли на себя в толь опасное время предводить войсками против злейших врагов, не щадя своей жизни? Так и я, когда все погибало, забыв себя, внушал в коменданта и во всех долг присяги к обороне города". Сие или сему подобное, когда с чувствительностию выговорено было, то у сего надменнаго и вместе великодушнаго генерала вдруг покатились ручьем из глаз слезы. Он сказал: "Садись, мой друг; я твой покровитель". С словом сим вошел камердинер доложил, что генералы пришли и желают его видеть. Тотчас отворились двери. Вошли князь Голицын, Огарев, Чорба, Михельсон и прочие, из коих первый, как принимал участие в Державине, то при самом входе и бросил на него глаза, желая знать, что с ним произошло. Разговор начался об охоте; граф хвалился, что была успешна. Державин, дабы удостоверить слышателей о своей невинности и благоприятном к нему расположении начальника, несмотря на произнесенные им недавно на него при многолюдстве грозы, вступя в разговор об охоте, сказал с усмешкою графу, что он смеет честь оной приписать себе! "Как?" с любопытством спросил граф. — "По русской пословице, ваше сиятельство", ответствовал поручик: "какова встреча, такова и охота. Я при самом выезде из города вас встретил и добрым сердцем пожелал вам удачливой охоты". Граф, засмеявшись, поблагодарил, и когда оделся, по выходе из кабинета, пригласил к обеду. За столом, показав ему место против себя, говорил почти с ним одним, разсказывая, каким образом московское дворянство в собрании своем для приятия мер к защите от мятежников сей столицы, когда назначался в предводители войск граф Петр Борисович Шереметев, то мало или почти никого не вооружали людей своих по примеру казанскаго дворянства; а когда его графа наименовали в вожди, тогда ничего не жалели. Словом, Державин приметил сильное любочестие и непомерное тщеславие сего впрочем честнаго и любезнаго начальника; но сею слабостию его, как будет ниже видно, не умел или не хотел воспользоваться. По окончании обеда граф пошел отдыхать. В шесть часов после полудня, как бывало обыкновенно при дворе Екатерины, генералитет и штаб-офицеры к нему собрались. Граф опять вступил в пространный разговор с Державиным и занимал его оным более получаса, разсказывая про прусскую семилетнюю войну, в которую ой служил еще полковником, и наконец про турецкую и более всего о взятии Бендер под его предводительством в 1770 году, чем он весьма превозносился, твердя непрестанно, что молодым людям весьма нужна во всех делах практика, как и вышеупомянутый его ордер от 12 октября сим выражением был наполнен. Потом сел за карточный стол с Голицыным, Михельсоном и еще с кем-то, составя вист, игру тогда бывшую уже в моде. Тут Державин сделал великую глупость. Ему не разсудилось в угодность главнокомандующаго, стоя попусту зевать, для чего, подошедши к нему, сказал, что он едет в Казань к генералу Потемкину, то не угодно ли будет чего приказать? Сие так тронуло графа, что виден был гнев на лице его, и он, отворотись, холодно сказал: "Нет". Но если б несколько при квартире его побыл и поласкал его самолюбие, как прочие, то бы, судя по снисходительному его с ним обращению, уважительным разговорам, мог надеяться всего от него добраго; но незнание света сделало ему сего сильнаго человека из покровителя страшным врагом, что впоследствии усмотрится.

Приехав в Казань, нашел также и генерала Потемкина себе неблагоприятным за то, для чего он на вышеписанные вопросы отвечал рапортом графу и заезжал к нему представляться в Синбирск: судя, что Державин у него был в непосредственной команде, то и должен был чрез него послать ему и Голицыну репорт и сам собою лично им не представляться. Державину сего в голову не приходило, и доднесь он не понимает, справедливо ли сие обвинение. Но как бы то ни было, генерал Потемкин очень сухо с ним обошелся и не принял на счет свой тех пяти сот рублей, которыя даны были малыковским крестьянам, посыланным на Узени за Пугачевым и привезшим первую ведомость о его поимке. Державин сказал, что для него все равно, он или князь Голицын примет на счет экстраординарных своих сумм сии деньги, и в то же время показал ему сего князя ордер, велевшаго из дворцовых малыковских доходов на счет его экстраординарной суммы употребить те 500 рублей. Сей ордер выпросил Державин у князя Голицына не по какой надобности, ибо он, по открытому отношению с прописом имяннаго указа покойным генералом Бибиковым ко всем управителям, воеводам и губернаторам, мог брать везде деньги, сколько бы ему ни понадобилось; но единственно из хитрой осторожности для того что ежели бы помянутые малыковские крестьяне 500 человек не с тем намерением к Пугачеву присоединились, чтоб находящагося его в безсилии с малым числом его сообщников на Узенях поймать, но в самом бы деле изменили и умножили собою толпу его, то чтобы ему не быть в ответе как за издержание, так и за произведение в действо сей стратажемы⁴. Но как генерал князь Голицын об оной знал и позволил взять деньги, то и упадала бы неудача в несчастном случае более на генерала, нежели на офицера. Таким образом, хотя вывернулся Державин из сей прицепки с честию, но случившееся небольшое любовное соперничество, в котором, казалось, одною прекрасною дамою офицер предпочитаем был генералу, то и умножилась между ими остуда, для чего и командирован был первый последним паки на Иргиз, якобы для сыску в тамошних скитах помянутаго раскольничьяго старца Филарета, который, по показанию некоторых сообщников Пугачева, благословил якобы его на принятие имени императорскаго. А как сие было уже в ноябре, то сбирающийся офицер в новую коммиссию, ездя в суетах по городу, по неосторожности простудился и получил сильную горячку, от которой едва не умер.

В продолжение оной генерал Потемкин отозван в Москву для доследования в Тайной канцелярии привезенных туда злодеев, и имел ту неприятность, что, не предполагая какой-либо злобы, а более от неискусства в производстве сего рода дел или из неосторожности, оклеветанный им Императрице митрополит Вениамин оправдался, который уже был у него яко изобличенный свидетелями изменник, что будто во время нападения злодейскаго на Казань присылал к нему (т. е. Пугачеву) с келейником своим на умилостивление или для спасения жизни своей подарки; содержан под крепким краулом, к которому (не)⁵ приказано было никого не пускать и ни с кем не переписываться. Но сей хитрый пастырь умел отправить чрез отверзтие нужнаго места тайным образом приверженнаго к себе служителя с письмом в Петербург, и по оному сей первосвященник явился невинным, так что за его претерпение напасти сей Императрица благоволила наградить его брилиантовым крестом на клобук, и он торжественно, при собрании множества народа, имел удовольствие в соборной церкви слышать всемилостивейший рескрипт Государыни, объявляющий его невинность, и служить благодарный за здравие Ея Величества молебен.

Но при всей невзгоде генерала Потемкина, Державин, но выздоровлении своем, не отпущен был им в Москву, как прочие его сотоварищи гвардии офицеры, бывшие в Секретной Коммиссии, но велено ему было, как выше сказано, для поиску Филарета ехать в Саратов и в прочия близ Иргиза лежащия области. Таким образом он пробыл всю весну и небольшую часть лета 1775 года в колониях праздно, потому что для поиску Филарета отправлены были уже гласно от графа Панина военныя команды; следовательно тайный его поиск в той стране едва ли был и нужен. В июне получил он от того генерала Потемкина, яко начальника Секретной Коммиссии, ордер, повелевающий ему явиться к полку, который находился, как и весь двор, давно уже в Москве. Но прежде прибытия Государыни в сию столицу совершена была уже публичная казнь самозванцу с некоторыми его главными сообщниками, Перфильевым и прочими. Державин должен был приехать в Москву непременно к торжеству Турецкаго мира⁶. Итак, не медля более на своем пепелище — ибо дом его в Казани и деревни были до основания разорены — простясь с престарелою и сокрушенною печальми матерью, которая при нападении на сей город, яко жертва уже на смерть приготовленная, претерпела мучительный плен, пустился в свой путь, получа несколько денег за проданный из оренбургской деревни малыковским крестьянам хлеб. Проезжая мимо Свияжска, воевода онаго города, Афанасий Иванович Чириков, показал ему от бывшаго в Сенате герольдмейстером князя Михайла Михайловича Щербатова⁷ письмо, в котором он к нему пишет: "Когда будет проезжать мимо вас гвардии офицер Державин, находящийся теперь в вашем краю, то скажите ему от меня, чтоб увиделся со мною в доме моем, когда придет в Москву". Таковое чудное приглашение удивило. Не можно было из него ничего основательнаго заключить, ибо князь Щербатов совсем Державину знаком не был и никакой с ним связи и переписки не имел. Что бы ни было, он решился с ним видеться. Но по приезде в Москву нашел полковыя обстоятельства для себя сколько новыя, столько же и неприятныя, ибо прежние начальники все переменились: командовали полком князь Потемкин и майор Толстой, которые не были знакомы. И первый из них, может, по холодным отзывам генерала Потемкина, а второй по наветам любимца его, офицера Цурикова, который прежде еще командировки Державина в сию экспедицию был с ним в ссоре, то и принят он был майором Толстым без всякаго внимания, и велено его было числить при полку просто, как бы явившагося из отпуска или из какой ничего незначущей посылки. Сие крайне раздражило служившаго с ревностию в опасных подвигах молодаго офицера и заслужившаго от многих генералов и от самаго Потемкина в многих ордерах и письмах чрезвычайную похвалу, так что многие из них обещались его представить прямо к высочайшему престолу; но как пришло к исполнению обещаний, то и спрятались они с своими протекциями, или не хотели, или не могли ничего в пользу его сделать, в том числе и князь Голицын. Напротив того, на другой день был наряжен во дворец на краул. И как в небытность его, командою любимца Императрицы графа, что после был князем, Григория Александровича Потемкина, строевой порядок в полку переменился, то он ничего не зная о том, и сделал ошибку, а именно: как должно было по новому введению командовать взводу просто: "вправо заходи", — он по-прежнему сказал: "левый стой, правый заходи"; то и встала беда, которая тем более сочтена непростительною, что рота, наряженная на краул, была на щегольство князем Потемкиным по его вкусу в новый мундир одета, и пред фельдмаршалом графом Румянцовым-Задунайским, приехавшим тогда в Москву для торжества мира, смотревшим из дворцовых окон, должна была заходить повзводно. За сию невинную ошибку, когда выступил полк в лагерь на Ходынке, без очереди проступившийся офицер наряжен на палочный краул. Сие наипаче поразило честолюбивую его душу, когда представлял он себе, что давно ли вверено ему было толь важное поручение, в котором мог он двигать чрез свои сообщения корпусами генералов, брать деньги в городах, сколько хотел, посылать лазутчиков, казнить смертию, воспрепятствовал злодеям весною пробраться по Иргизу во внутренния, не огражденныя никем провинции, и защитил, так сказать, своим одним лицом от расхищения Киргизцев все иностранныя колонии, на луговой стороне Волги лежащия, чем совокупно спас паки и Империю и славу Государыни Императрицы, которая, выписав их из чужих земель, приняла под свое покровительство и обещала устроить их блаженство прочнее, нежели в их отечестве. Но за все сие вместо награды получил уничижение пред своими собратиями, гвардии офицерами, которые награждены были деревнями, а он не только оставлен без всякаго уважения, но как негодяй, наряжен был на палочной краул.

Таковыми чувствами возмятенный, вспомнил он о письме князя Щербатова, показанном ему Чириковым в Свияжске: полетел к нему узнать причину его непонятнаго приглашения. Приехав, сказал кто таков и что он ожидает его сиятельства приказания. Князь сказал, что ничего не имеет и не может ему приказать; но только, получив от Государыни его реляции для сохранения в Архиве с прочими происшествиями прошедшаго века, желал его лично узнать; дополня, что он ему сделает честь своим знакомством, предлагая к услугам несколько покоев в его доме и что ему только нужно. "Но при всем том", продолжал князь, "вы несчастливы. Граф Петр Иванович Панин — страшный ваш гонитель. При мне у Императрицы за столом описывал он вас весьма черными красками, называя вас дерзким, коварным и тому подобное". Как гром поразило сие Державина. Он сказал князю: "Когда ваше сиятельство столько ко мне милостивы, что откровенно наименовали мне моего недоброхота, толь сильнаго человека, то покажите мне способы оправдать меня против онаго в мыслях моей всемилостивейшей Государыни". — "Нет, сударь, я не в силах подать вам какой-либо помощи; граф Панин ныне при дворе в великой силе, и я ему противоборствовать никак не могу". — Что ж мне делать? спросил огорченный. — "Что вам угодно. Я только вам искренний доброжелатель". — С сим они разстались. Приехав на квартиру и размысля неприязнь к себе сильных людей и не имея ни единой подпоры, пролил горькия слезы и не знал что делать. А паче по стесненным своим домашним обстоятельствам, что не токмо не имел чем жить, но при пожаловании его в офицеры, когда хороший его приятель, поручик Алексей Николаевич Маслов одолжил его некоторыми нужными вещами, и он, по дружеской своей с ним связи, обязан был по возможности своей ему служить, то он уговорил его поручиться за него в дворянском банке в нарочито знатной сумме, уверив верною в срок заплатою; а как по существующим тогдашним законам можно было знаменитым людям ручаться за кого-либо и без залогов недвижимаго имения, ибо материнское даточное его Алексея имение заложено было беззаконно в коммерческий банк отцом его полковником Николаем Ивановичем Масловым, то в дворянский банк его не принимали. Державин, поехав для усмирения бунта, в продолжение слишком двух лет не видав Маслова, думал, что он, заплатя свой долг, освободил его из-под поручительства, но тут, к умножению его горести, узнал, что приятель его поручик Маслов так замотался, что не токмо не платил процентов в банк за занятую сумму, но, быв отставленным подполковником, в уклонение от платежа других долгов, бежал в Сибирь в безвестности, так что не будучи сыскан, обратил банковое взыскание на поручителя по себе Державина. А как у него собственнаго имения, кроме самомалейшаго, не было, а которое и было, то без раздела с матерью закладывать было его не можно, то и обвинен он был в подложном ручательстве, а между тем для сохранения казеннаго интереса велено было какое где только нашлось, взять и материнское имение в присмотр правительства. Словом, кроме сокрушения сердечнаго, которое он причинил сим поступком матери, со всех сторон разверста была пред ним бездна погибели.

Но при всем том, он не потерял духа, а возвергнув печаль свою на Бога, решился действовать отважнее. Вследствие чего просил майора Толстаго представить его подполковнику своему, тогдашнему графу, что был после князем Григорию Александровичу Потемкину; но как он от сего отговорился, то и написал он от 11-го июля к подполковнику письмо такого содержания: что во весь продолжавшийся мятеж был он в опасных подвигах, не имея у себя помощников, что воспретил злодеям пробраться во внутренпия провинции, что спас колонии от Киргиз-кайсаков, что остался один не награжденным против своих сверстников, несравненно менее его трудившихся, и тому подобное, а для того и просил, ежели он в чем виновен, то не терпеть его в службе с собой в одном полку, а ежели он служил как должно ревностному офицеру, то не оставить его без награждения, тем более, что он лишился в сем мятеже и собственности своей в Казанской и Оренбургской губерниях. Письмо сие взяв с собою, поехал он на Черную Грязь или в подмосковную деревню князя Кантемира, которую недавно Государыня купила и изволила там жить в маленьком домике, не более как из 6 комнат состоящем, в коем помещался и Потемкин⁸. По обыкновению, при дверях сего вельможи нашел он камер-лакея стоящаго, который воспрещал вход в уборную, где ему волосы чесали. Камер-лакей не хотел пустить, но он смело вошел, сказав: где офицер идет к своему подполковнику, там он препятствовать не может. Сказав свое имя и где был в откомандировке, подал письмо. Князь прочетши сказал, что доложит Государыне. Чрез несколько дней, когда он у себя его между прочими увидел, то сказал, что Ея Величеству докладывал, и всемилостивейшая Государыня приказала его наградить, что и последует 6-го августа, т. е. в день Преображенья Господня, когда изволит в столице удостоить обеденным столом штаб- и обер-офицеров полку Преображенскаго. Наконец пришел день Преображения; угащиваны столом на Черной Грязи, а не в Москве, и награждения никакаго не вышло. Чрез несколько дней еще попытался напомянуть любимцу; но он, уже от него с негодованием отскочив, ушел к Императрице. Между тем в течение сего время просил он князя Голицына, чтоб заплатили ему из провиантских сумм по счету деньги за продовольствие войск провиантом и фуражем, следовавших зимою к осажденному Оренбургу, которыя под предводительством подполковника Мильховича в числе 40,000 подвод, везших провиант, фураж прочие припасы, жили у него в оренбургской деревне, яко в съездном месте, недели с две, съели весь хлеб молоченый и немолоченый, солому и сено, скот и птиц, и даже обожгли дворы и разорили крестьян до основания, побрав у них одежду и все имущество. Следовало заплатить ему. Надлежало бы, по крайней мере, тысяч до 25; но он с великим трудом исходатайствовал у того князя квитанцию только на 7000, и то из особливаго к нему благорасположения сего военачальника. А как получено тогда из Петербурга от приятеля известие, что по поручительству в дворянском банке за Маслова, когда имение сего нашлось заложенным отцом его в коммерческом банке, определяется описать в казну все, где найдется, имение его Державина и самого его требовать лично к ответу; то оставя все искание наград, отпросился в отпуск и поскакал, в исходе сентября, в Петербург, дабы банковых судей, которых Маслов, занимая деньги, умел задобрить и сделать к себе снисходительными, упросить быть и к нему Державину нестрогими, помедля вышесказанным определением, дабы он имел время где-либо просить о свободе из несправедливаго залога отца жены его Маслова имения и об отдаче онаго за сына под залог дворянскаго банка, чрез что бы ему от поручительства избавиться.

Приехав в Петербург, от 5-го числа письменно еще напомнил князю Потемкину о исходатайствовании ему обещанной за службу награды; но как на то и другое потребно было время и сильное покровительство, дабы утруждать Государыню Императрицу; то, до прибытия двора из Москвы, нечего было другаго делать, как просьбами судей удерживать в недействии банковое дело. Надобно было между тем, по приличию гвардии офицера, снабдить себя всем нужным, как-то: бельем, платьем, экипажем и прочим, то и нашелся в необходимости издерживать те 7 тысяч рублей, которыя по квитанции князя Голицына из провиантской канцелярии получил. Тем паче на сие решился, что далеко бы недостало всей сей суммы на уплату долга Маслова, и что льстился надеждою о свободе его собственнаго имения. В получении оных денег помог ему Александр Васильевич Храповицкий⁹, бывший тогда еще секретарем при генерал-прокуроре князе Вяземском. От покупки сказанных вещей и от заплаты собственнаго в банке долгу, более 2000, осталось из 7 тысяч только 50 рублей. Куды их потянуть? Решился поискать счастия в игре, которою в то время славился лейб-гвардии Семеповскаго полку капитан Никифор Михайлович Жедринской. Поехал к нему, и так случилось, что в первый вечер выиграл у него на те остальные 50 руб. до 8000, потом еще более у графа Матвея Федоровича Апраксина и у прочих в короткое время до 40,000 рублей. Сие было в октябре 1775 году. Но такое счастие продолжалось не более как месяц, а именно, до возвращения только двора из Москвы; когда же приехал и можно бы было выиграть несравненно превосходнее суммы, тогда фортуна переменилась.

В 1776 году скончалась великая княгиня Наталья Алексеевна, и Державин в Невском монастыре был при погребении тела ея на крауле, будучи уже поручиком с 1774-го июня 28 дня. Имел несчастие первую обиду снести (а впоследствии и многия) от графа Завадовскаго, который тогда еще был не более как полковником, по статс-секретарем и любимцем Императрицы, при случае том, когда хотел Державин подать чрез него прошение Государыне о упомянутом Масловском банковом деле, чтоб освободить имение Алексея Маслова, по коему он Державин был (поручителем) из несправедлива™ залога отца его; то господин Завадовский не токмо не вошел в существо просьбы, не помог ему; но при самой подаче письма, наговорив множество грубостей, выслал его от себя. Что сему причиною было, неизвестно; кажется, ничто другое, как неожиданное и непомерное возвышение его фортуны. А как около сего же времени, то есть в половине 1776 года, случилось, что князь Потемкин, бывший любимец, впал при дворе в немилость и должен был несколько месяцев проживать в Новогороде, от чего фаворит его майор Федор Матвеевич Толстой, быв в крайнем огорчении, спесь свою, умерил; то Державин, при случае наряда роты по обыкновению в Петергоф для краула к Петрову дню, выпросился у него в сию командировку; ибо считалась оная за милость. При баталионе гвардии, наряженном для сего краула, был командирован Измайловскаго полку майор Федор Яковлевич Олсуфьев, самый человек добрый и честный, любил, сколько и где возможно оказывать благотворения. Державин, потеряв всю надежду на Потемкина, выпросил у сего Олсуфьева дозволение подать к Императрице прошение о своей награде. Он ему позволил. Письмо было слово от слова следующаго содержания:

"Всемилостивейшая Государыня! Ежели и самая жертва жизни ничто иное есть, как только долг Государю и Отечеству, то никогда и не помышлял я, чтоб малейшие мои труды в прошедшее мятежное безпокойство заслуживали какое-либо себе уважение. Но когда, Всемилостивейшая Государыня, великой прозорливости Вашего Императорскаго Величества праведно показалось воззреть на трудившихся в то время, и по особливой матерней щедроте и получили товарищи мои, бывшие со мною в одной коммиссии: Лунин, Маврин, Собакин и Горчаков, по желанию их, награждения. Остался я один не награжденным. Чувствуя всю тягость несчастия быть лишенным милости славящейся Государыни щедротами в свете и сравнив себя, может быть по легкомыслию, с ними, нахожу, что я странствовал год целый в гнезде бунтовщиков, был в опасностях, проезжал средь их, имея в прикрытие свое одну свою голову, не так как они города и войски, и во все сие время не имел у себя ниже в письме помощника, а исполнял то же что они; сверх того, когда еще войски не пошли и к Оренбургу, я был от покойнаго генерала Бибикова послан с секретным наставлением о наблюдении за самыми войсками, идущими для очищения Самарской линии; был в сражениях и возвратясь заслужил похвалу. Потом, находясь при нем с месяц, имел важную поверенность сочинять журнал всем к нему присланным повелениям, репортам и от него данным диспозициям. А когда войски пошли к Оренбургу, то я же опять должен был, запечатав начатой мною журнал, ехать в новую посылку на реку Иргиз. Там будучи, сделал чрез посланных от меня лазутчиков диверсию пробраться от Уральскаго городка по Иргизу на заволжския провинции, где в защиту их никаких войск не было. Свидетельствую сие злодейским письмом, присланным ко мне уже после, в осторожность, от генерала Голицына. После того воспрепятствовал вытребованными командами бежавшими от Самарской линии Ставронольским Калмыкам разорять иргизския селения и скрыться за пределы государства, что свидетельствую ордерами генерала князя Щербатова. Напоследок, удержать от несогласия начальников погибающий Саратов, сколько моего усердия показал, то самое событие оправдало, когда по упадку духа и по разврату робких сердец не следовали первым зрелым положениям, которыя я предлагал и подтверждал, и что при сем несчастном случае, не выступая из своей должности, не брал на себя ничего лишняго, на то имею одобрение генералов: Потемкина, князей Щербатова и Голицына; и что я не должен причитаться, от падения Саратова, к тем разсеянным, которые, оставя посты свои, довольными войсками подкрепленные, явились в Царицыне; но и в самых крутизнах несчастия, подвергаясь явным опасностям, быв почти два раза в руках Пугачева, для точнаго известия о его оборотах пробыл несколько дней еще в тех местах, где самое жесточайшее зло существовало и, донеся о всем, о чем только нужно было, близ-находящимся генералам; напоследок во время всеместнаго злоключения, когда по нагорной стороне Волги жительства бунтовали, а по луговой разсыпавшиеся Киргизкайсаки расхищали иностранныя колонии и был Саратов вторично в опасности, то я, собрав крестьян, вооружил их и оградил те колонии кордоном, а остальными моими людьми преследовав хищников Кайсаков в степи, разбил, несколько взял живых и избавил из плена одних колонистов около 1000 человек, чему имею свидетельство — благодарный ордер князя Голицына. В самой же поимке самозванца ежели я не имел чрез посланных моих людей счастия, то и никто не может тем похвалиться; но первое известие, что он пойман, я первый всюду дал знать, за что многие получили чины. Имев кредитивы от покойнаго генерала Бибикова, не употребил их во зло и не более издержал денег в продолжение всей моей коммиссии 600 рублей; доставил нужных людей Секретной Коммиссии, и уповаю, во всей тамошней области никаких не сыщется на меня жалоб. Между тем во все то время, отдавая спасенныя мною имения их владельцам, как и немалое количество казенных, дворцовых и экономических денег и скота, принадлежащаго колониям, на что имею квитанции, лишился я всего собственнаго моего имущества в Оренбургском уезде и в Казани, даже мать моя претерпела злодейский плен. Поправить же себя щедротою Вашего Императорскаго Величества, чтоб взять из учрежденных в губерниях банков денег, не мог, ибо имение мое заложено в с. — петербургском банке.

Все сии происшествия сравнив с деяниями товарищей моих, вижу, Всемилостивейшая Государыня, что я несчастлив. Прошлаго года в Москве принимал я смелость просить его светлость князя Григория Александровича Потемкина, яко главнаго моего начальника, заступить меня ходатайством своим пред Вашим Императорским Величеством и получил отзыв, что Вы, Всемилостивейшая Государыня, не оставите воззреть на мое посильное усердие, изъявив монаршее благоволение наградить меня, почему и приказал мне его светлость ожидать онаго. Теперь наступает тому другой год; надежда моя исчезла, и я забыт. Представляется мне, что не нахожусь ли за что под гневом человеколюбивой и справедливой монархини. Мысль сия меня умерщвляет, Государыня! Ежели я преступник, да не попустит вины моей или заслуги более долготерпение Твое без воздаяния".

Письмо сие подано в июле месяце в Петергофе в присутствии тамо Императрицы ея статс-секретарю и полковнику, что был после графом и князем, Александру Андреевичу Безбородке, с приложением всех документов, на которые в нем была ссылка. По возвращении двора в Петербург, господин Безбородко объявил просителю, что воспоследовало на оное Ея Величества благоволение, и сказал бы он, какого награждения желает. Сей отвечал, что не может назначить и определить меры щедрот всемилостивейшей Государыни; но когда удостоена ея благоволения служба, то после того уже ничего не желает и будет всем доволен, что ни будет ему пожаловано; ибо по жребию, чрез игру вышесказанной фортуны, не имел уже он такой нужды как прежде, заплатя долг в банк за Маслова до 20,000 рублей и исправясь с избытком не только всем нужным, но и прихоть его удовлетворяющими вещами, так что между своими собратьями и одет был лучше других, и жизнь вел приятную, не уступая самым богачам. В сие время коротко спознакомился с Алексеем Петровичем Мелькуновым, Степаном Васильевичем Перфильевым, с князем Александром Ивановичем Мещерским, с Сергеем Васильевичем Беклемишевым и прочими довольно знатными господами, ведущими жизнь веселую и даже роскошную. Сие продолжалось до ноября месяца того 1776 года; а как возвратился тогда из Новагорода посредством письма своего к Императрице, поданнаго князем Вяземским, князь Потемкин, то в один день, в декабре уже месяце, когда наряжен был он Державин во дворец на краул и с ротою стоял во фронте по Миллионной улице, то чрез ординарца позван был к князю.

Допущен будучи в кабинет, нашел его сидящаго в креслах и куеающаго по привычке ногти. Коль скоро князь его увидел, то по некотором молчании спросил: "Чего вы хотите?" Державин, не могши скоро догадаться, доложил, что он не понимает, о чем его светлость спрашивает. "Государыня приказала спросить", сказал он, "чего вы по прошению вашему за службу свою желаете?"- "Я уже имел счастие чрез господина Безбородку отозваться, что я ничего не желаю, коль скоро служба моя благоугодна Ея Величеству показалась". — "Вы должны непременно сказать", возразил вельможа. "Когда так", с глубоким благоговением отозвался проситель: "за производство дел по Секретной Коммиссии желаю быть награжденным деревнями равно с сверстниками моими, гвардии офицерами; а за спасение колоний по собственному моему подвигу, как за военное действие, чином полковника". — "Хорошо", князь отозвался, "вы получите". С сим словом лишь только вышел из дверей, встретил его неблагоприят-ствующий ему майор Толстой, и с удивлением спросил: "Что вы здесь делаете?" — "Был позван князем". — "Зачем?" — "Объявить мое желание по повелению Государыни", и словом, пересказал ему все без утайки. Он, выслушав, тотчас пошел к князю. Вышедши чрез четверть часа от него, сказал: "Вдруг быть полковником всем покажется много. Подождите до новаго года: вам по старшинству достанется в капитаны-поручики; тогда и можете уже быть выпущены полковником". Нечего было другаго делать, как ждать. Вот наступил и новый 1777 год и конфирмован поднесенный от полку доклад, в котором пожалован я в бомбардирские поручики, что тоже как и капитан-поручик¹⁰. Потом и генварь прошел, а об обещанной награде и слуху не было. Принужден был еще толкаться у князя в передней. Наконец в феврале, проходя толпу просителей в его приемной зале, едучи прогуливаться и увидев Державина, сказал правителю его канцелярии, бывшему тогда подполковнику Ковалинскому¹¹, сквозь зубов: "Напиши о нем докладную записку". Ковалинский, не знав содержания дела, не знал что писать, просил самого просителя, чтоб он написал. Сей изготовил по самой справедливости, ознаменовав при том желание произвесть полковником в армию. Чрез несколько дней увидев, сказал, что князь не апробовал записки, потому только, что "майор Толстой внушил ему, что вы к военной службе не способны, то и велел заготовить другую о выпуске вас в статскую службу". Державин представлял ему, что он за военные подвиги представляется к награждению и не хочет быть статским чиновником, просил еще доложить князю и объяснить желание его в военную службу; но как некому было подкрепить сего его искания, ибо никого не имел себе близких к сему полномочному военному начальнику приятелей, то князь и по второму докладу, как Ковалинский сказывал, на выпуск его в армию не согласился; а для того и принужден он был, хотя с огорчением, вступить на совсем для него новое поприще.

Примечания

1. Это случилось как раз в то время, когда наследнику великому князю Павлу Петровичу исполнилось 19 лет; было отпраздновано его совершеннолетие, и, следовательно, оп имел полную возможность принять правление в свои руки. С этих пор, по образному выражению Грота, "императрица Екатерина могла опираться исключительно на славу своего царствования...".

2. По собственному показанию Пугачева, ему было тогда 32 года.

3. Примечание Державина: "Сказывают, при первом свидании, как представлен он был сему главному военачальнику в сем же городе, привезенный с Яик^ в клетке генералом Суворовым, то когда граф надменно спросил: как он смел поднять оружие против его?- "Что делать, ваше сиятельство, когда уж воевал против Государыни!" — Граф не вытерпел и вырвал у него несколько волос из бороды".

4. Стратажема (фр. stratageme) — военная хитрость.

5. Лишнее "не" заключено в скобки вслед за Я. Гротом. Тот же прием последовательно повторяется в дальнейшем ниже.

6. Приказание возвратиться в полк Державин получил не в июне, а еще в конце марта; казнь Пугачева происходила 10 января, а "торжество Турецкого мира" — 10 июля 1775 г.

7. Щербатов Михаил Михайлович (1733-1790) — известный историк и писатель, автор 7-томной "Истории Российской", сочинения "О повреждении нравов в России", первой русской утопии "Путешествие в землю Офирскую..." и других произведений.

8. Подмосковная деревня Черная Грязь куплена Екатериной II в 1775 г. и переименована в село Царицыно, в котором Баженов и Казаков возводили (так и не завершенный) знаменитый дворцовый комплекс (ныне поселок Леиино, Воздушная ул., 1 — 2).

9. Храповицкий Александр Васильевич (1749-1801) — сенатор, статс-секретарь Екатерины II и сотрудник в ее литературных и исторических занятиях, писатель, поэт, драматург и переводчик. Наиболее известен "Памятными записками", которые вел при Екатерине II с 1782 по 1793 г. Обменивался стихотворными посланиями с Державиным.

10. Местоимение "я" — недосмотр автора. При собственноручной вЫправке текста, переписанного писарем, Державин везде заменял первое лицо — третьим. Подобная же несогласованность повторяется еще несколько раз ниже.

11. Ковалинский (Ковалепский) Михаил Иванович (1757 — 1807) — впоследствии правитель Рязанского наместничества, а в начале XIX в. куратор Московского университета; ученик и составитель "Жития" Григория Сковороды. Об этой встрече его с Державиным автор современного жизнеописания Сковороды Ю. М. Лощиц пишет: "Коваленскин, как глава канцелярии, всячески помогал симпатичному просителю в его предприятии, и, хотя звания Державину так и не дали, они друг друга запомнили, и впоследствии Коваленский стал вхож в дом знаменитого поэта... Благодаря этому знакомству Державин первым из русских литераторов-профессионалов заинтересовался личностью и философскими трудами Сковороды: в самом конце XVIII века для его библиотеки была заказана писарская копия с биографии философа, сочиненной Коваленским".