Воинская Державина служба до открывшагося в Империи возмущения

В помянутом 1762 году в марте месяце прибыл он в Петербург. Представил свой паспорт майору Текутьеву, бывшему тогда при полку дежурным. Сей чиновник был человек добрый, но великий крикун, строгий и взыскательный по службе. Он лишь взглянул на паспорт и увидел, что просрочен, захохотал и закричал: "о, брат! просрочил", и приказал отвести вестовому на полковой двор. Привели в полковую канцелярию и сделали формальный допрос. Державин, хотя был тогда не более как 18-и лет, однако нашелся и отвечал, что он не знает, почему присвоил его к себе Преображенский полк; ибо никогда желания его не было служить, по недостатку его, в гвардии, а было объявлено от него желание, чрез г. Веревкина, вступить в артиллерийский или инженерный корпус, из которых о принятии в последний кондуктором и был от него, Веревкина, удостоверен и носил инженерный мундир. По справке в канцелярии известно стало, что по списку с прочими, присланному при сообщении от Ивана Ивановича Шувалова, записан он в Преображенский полк за прилежность и способность к наукам, и отпущен для окончания оных на два года. Но паспорт лежал в канцелярии до вступления на престол императора Петра Третьего, по повелению котораго велено всем отпускным явиться к их полкам. И как посему он, Державин, в просрочке оказался невинным, то и приказано его причислить в третью роту в рядовые, куды причислен; и как не было у него во всем городе ни одного человека знакомых, то поставлен в казарму с даточными солдатами вместе с тремя женатыми и двумя холостыми, и приказано было флигельману учить ружейным приемам и фрунтовой службе; и как он платил флигельману за ученье некоторую сумму денег, то стараниям его и собственною своею расторопностию и силою до того в экзерции успел, что, на случай требования пред Императора, изготовлен был с прочими на показ; ибо сей Государь великий был охотник до екзерции, и сам по часту роты осматривал, как (и) 3-ю, в которой князь Трубецкой, фельдмаршал, генерал-прокурор и подполковник гвардии, числился капитаном.

В таком положении быв несколько времени, Державин вздумал, что у него есть вышеописанныя болгарския бумаги, которыя было приказано ему представить по команде; то он, отыскав г. Веревкина, принес к нему оныя, а сей представил его и с ними к главному куратору Ивану Ивановичу Шувалову. Сей, приняв его весьма благосклонно, отослал в Академию художеств к какому-то чиновнику оной, Евграфу Петровичу Чемезову, который, как известно всем, был первый того времени славнейший гравирный в Империи художник¹. Сие было в великий пост. Чемезов принял Державина весьма ласково, хвалил его рисунки, которые в самом деле были сущая дрянь; но, может быть, для ободрения только молодаго человека к искусствам были похваляемы, и приказал ему ходить к себе чаще, обещав ему чрез Ивана Ивановича найти средство и путь упражняться в науках. Но как были при Петре Третьем безпрестанно ротные и баталионные строи, и никому никуды из роты отлучаться не позволяли, то и не имел времени Державин являться ни к Шувалову, ни к Чемезову; а покровителя, чтоб его кто у ротнаго командира выпрашивал, никого не имел. В разсуждении чего и должен был, хотя и не хотел, выкинуть из головы науки. Однако, как сильную имел к ним склонность, то не могши упражняться по тесноте комнаты в рисовании, ни в музыке, чтоб другим своим компанионам не наскучить, по ночам, когда все улягутся, читал книги, какия где достать случалось, немецкия и русския, и марал стихи без всяких правил, которые никому не показывал, что однако, сколько ни скрывал, но не мог утаить от компанионов, а паче от их жен; почему и начали оне его просить о написании писем к их родственникам в деревни. Державин, писав просто на крестьянский вкус, чрезвычайно им тем угодил, и как имел притом небольшия деньги, получив от матери в подарок при отъезде своем сто рублей, то и ссужал при их нуждах по рублю и по два; а через то пришел во всей роте в такую любовь, что когда Петр Третий объявил гвардии поход в Данию, то и выбрали они его себе артельщиком, препоручив ему все свои артельные деньги и заказку нужных вещей и припасов для похода. Таким образом проводил он свою жизнь между грубых своих сотоварищей, ходя безпрестанно не токмо в строй для обучения экзерции, но и во все случающияся в роте работы, как-то, для чищения каналов, для привозки из магазейна провианту, на вести к офицерам и на краулы в полковой двор и во дворцы. 9-го мая стоял на краул в погребах, в старом Зимнем дворце (что был деревянный, на Мойке, где ныне музыкальный клуб) и сменен для смотра роты Императором, а скоро после того и всего полка, на Царицыном лугу.

Около сего времени, то есть в июне или в начале июля месяца, увидев его в таком уничижительном состоянии пастор Гельтергоф, который за какой-то неважный проступок при Императрице Елисавете Петровне был сослан в Казань и находился в гимназии учителем, а тогда возвращен и Императору был знаем; то он, сожалея о его Державина участи, что он находится без всякаго призрения и обижен, что многие младшие его солдаты, по рекомендациям своих сродников и милостивцев, произведены в капралы, а он оставался всегда обойденным, не смотря на то, что его ум, хорошее поведение и расторопность все начальники одобряли, то он Гельтергоф и обещал его Державина выпросить чрез своих патронов у Императора, как знающаго немецкий язык, в голштинские офицеры, которых полки или баталионы квартировали в Оранбауме. Но благодаря Провидение, сего Гельтергоф не успел сделать по наступившей скоро, то есть 28-го июня известной революции.

Накануне сего дня один пьяный из его сотоварищей солдат, вышед на галлерею, зачал говорить, что когда выдет полк в Ямскую (разумеется, в вышесказанный поход в Данию) , то мы спросим, зачем и куда нас ведут, оставя нашу матушку Государыню, которой мы ради служить. Таковых речей, в пьянстве и сбивчиво выговоренных, Державин, не знав ни о каком заговоре, не мог выразуметь; тем паче, что в то самое время бывшия у него денжонки в подголовке, когда он был в строю, слугою солдата Лыкова, который к нему недавно в казарму поставлен был, украдены, то сей неприятный случай сделал его совсем невнимательным к вещам посторонним. Солдаты всей роты, любя Державина, бросились по всем дорогам и скоро поймали вора, который на покупку кибитки и лошадей успел несколько истратить денег. Между тем в полночь разнесся слух, что гранодерской роты капитана Пассека арестовали и посадили на полковом дворе под краул; то и собралась было рота во всем вооружении сама собою, без всякаго начальничья приказания, на ротный плац; но, постояв несколько во фрунте, разошлась. А поутру, часу по полуночи в 8-м, увидели скачущаго из конной гвардии рейтара, который кричал, чтоб шли к Матушке в Зимний каменный дворец, который тогда вновь был построен (в первый день Святой недели Император в него переехал). Рота тотчас выбежала на плац. В Измайловском полку был слышен барабанной бой, тревога, и в городе все суматошилось. Едва успели офицеры запыхаючись прибежать к роте, из которых однако были некоторые равнодушные, будто знали о причине тревоги. Однако все молчали; то рота вся, без всякаго от них приказания, с великим устремлением, заряжая ружья, помчалась к полковому двору. На дороге, в переулке, идущем близ полковаго двора, встретился штабс-капитан Нилов, останавливал, но его не послушались и вошли на полковой двор. Тут нашли майора Текутьева, в великой задумчивости ходящаго взад и вперед, не говорящаго ни слова. Его спрашивали, куда прикажет идти, но он ничего не отвечал, и рота на несколько минут приостановилась. Но, усмотря, что по Литейной идущая гранодерская, не взирая на воспрещение майора Воейкова, который, будучи верхом и вынув шпагу, бранил и рубил гранодер по ружьям и по шапкам, вдруг рыкнув бросилась на него с устремленными штыками, то и нашелся он принужденным скакать от них во всю мочь; а боясь, чтоб не захватили его на Семионовском мосту, повернул направо и въехал в Фонтанку по груди лошади. Тут гранодеры от него отстали. Таким образом третья рота, как и прочия Преображенскаго полка, по другим мостам бежали, одна за одной, к Зимнему дворцу. Там нашли Семеновский и Измайловский уже пришедшими, которые окружили дворец и выходы все заставили своими краулами. Преображенский полк, по подозрению ли, что его любил более других Государь, часто обучал сам военной екзерции, а особливо гранодерския роты, которых было две, жалуя их нередко по чарке вина, или по старшинству его учреждения, пред прочею гвардией, поставлен был внутри дворца. Все сие Державина, как молодаго человека, весьма удивляло, и он потихоньку шел по следам полка, а пришед во дворец, сыскал свою роту и стал по ранжиру в назначенное ему место. Тут тотчас увидел митрополита новогородскаго и первенствующаго члена св. Синода (Гавриила) с святым крестом в руках, который он всякому рядовому подносил для целования, и сие была присяга в верности службы Императрице, которая уже во дворец приехала, будучи препровождена Измайловским полком; ибо из Петергофа привезена в оный была на одноколке графом Алексеем Григорьевичем Орловым, как опосле ему о том сказывали. День был самый ясный, и побыв в сем дворце часу до третьяго или четвертаго по полудни, приведены пред вышесказанный деревянный дворец и поставлены от моста вдоль по Мойке. В сие время приходили пред сей дворец многие и армейские полки, примыкали по приведении полковников к присяге, по порядку, к полкам гвардии, занимая места по улицам Морским и прочим, даже до Коломны. А простояв тут часу до восьмаго, девятаго или десятаго, тронулись в поход, обыкновенным церемониальным маршем, повзводно, при барабанном бое, по петергофской дороге, в Петергоф. Императрица сама предводительствовала, в гвардейском Преображенском мундире, на белом коне, держа в правой руке обнаженную шпагу. Княгиня Дашкова также была в гвардейском мундире. Таким образом маршировали всю ночь. На некотором урочище, не доходя до Стрельной, в полнощь имели отдых. Потом двинулись паки в поход. Поутру очень рано стали подходить к Петергофу, где чрез весь зверинец, по косогору, увидели по разным местам разставленныя заряженныя пушки с зажженными фитилями, как сказывали после, прикрыты были некоторыми армейскими полками и голстинскими баталионами; то все отдались Государыне в плен, не сделав нигде ни единаго выстрела. В Петергофе расположены были полки по саду, даны быки и хлеб, где, сварив кашу, и обедали. После обеда часу в 5-м увидели большую четырехместную карету, запряженную больше нежели в шесть лошадей, с завешенными гардинами, у которой на запятках, на козлах и по подножкам были гранодеры же во всем вооружении; а за ними несколько коннаго конвоя, которые, как после всем известно стало, отвезли отрекшагося Императора от правления в Ропшу; местечко, лежащее от Петербурга в 30 верстах, к Выборгской стороне². Часу по полудни в седьмом полки из Петергофа тронулись в обратный путь в Петербург; шли всю ночь и часу по полуночи в 12-м прибыли благополучно вслед Императрицы в Летний деревянный дворец, который был на самом том месте, где ныне Михайловский. Простояв тут часа с два, приведены в полк и распущены по квартирам.

День был самый красный, жаркий; то с непривычки молодой мушкатер еле жив дотащил ноги. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки, в неистовом восторге и радости, носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякия другия дорогия вина и лили все вместе без всякаго разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось. — В полночь на другой день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательнаго своего превозношения, что Императрица в него приехала и прежде других им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения командующих, приступил к Летнему дворцу, требовал, чтоб Императрица к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова; ибо солдаты говорили, что дошел до них слух, что она увезена хитростями прусским королем, котораго имя (по бывшей при Императрице Елисавете с ним войне, не смотря на учиненный с ним Петром Третьим мир и что он ему был друг) всему российскому народу ненавистно. Их уверяли дежурные придворные, Иван Иванович Шувалов и подполковник их граф Разумовский, также и господа Орловы, что Государыня почивает и, слава Богу, в вожделенном здравии; но они не верили и непременно желали, чтоб она им показалась. Государыня принуждена встать, одеться в гвардейский мундир и проводить их до их полка. Поутру издан был манифест, в котором хотя с одной стороны похвалено было их усердие, но с другой напоминалася воинская дисциплина и чтоб не верили они разсеваемым злонамеренных людей мятежничьим слухам, которыми хотят возмутить их и общее спокойствие; в противном случае впредь за непослушание они своим начальникам и всякую подобную дерзость наказаны будут по законам. За всем тем с того самаго дня приумножены пикеты, которые в многом числе с заряженными пушками и с зажженными фитилями по всем мостам, площадям и перекресткам разставлены были. В таковом военном положении находился Петербург, а особливо вокруг дворца, в котором Государыня пребывание свое имела дней с 8-мь, то есть по самую кончину Императора.

По водворении таким образом совершенной тишины объявлен поход гвардии в Москву для коронации Ея Величества, и в августе месяце Державин по паспорту отпущен был с тем, чтоб явиться к полку в первых числах сентября, когда Императрица к Москве приближаться будет. Снабдясь кибитченкой и купя одну лошадь, потащился потихоньку.

В то время спознакомился он или, лучше сказать, сдружился своего же полка из дворян с солдатом Петром Алексеевичем Шишкиным, который у него последния деньги заимообразно почти все перебрал (которыя едва ли заплатил). Однако с остальными приехал в Москву и, будучи в мундире Преображенском, на голстинский манер кургузом, с золотыми петлицами, с желтым камзолом и таковыми же штанами сделанном, с прусскою претолстою косою, дугою выгнутою, и пуклями как грибы подле ушей торчащими, из густой сальной помады слепленными, щеголял пред московскими жителями, которым такой необыкновенный или, лучше, странный наряд казался весьма чудесным, так что обращал на себя глаза глупых; но к прибытию Императрицы построены стараго покрою Преображенские мундиры. — Подъезжая к Москве, в селе Петровском графа Разумовскаго несколько дней отдыхала, где мушкатер Державин, в числе прочих солдат, наряженных на краул, стоял в саду на ночном пикете и спознакомился с подпоручиком Протасовым, который после был ему приятелем и дядькою у великаго князя Александра Павловича. Из села Петровскаго (ибо тогда еще подъезжачаго подмосковнаго Петровскаго дворца построено не было³) ездила Государыня несколько раз инкогнито в кремль. Потом всенародно имела свой торжественный въезд, сквозь построенные парадом полки гвардейские и армейские, под пушечными с кремля выстрелами и восклицаниями народа. 22 числа сентября в Успенском соборе, по обрядам благочестивых предков своих, царей и императоров Российских, короновалась. Тогда отправлен был обыкновенный народный пир. Выставлены были на Ивановской Красной площади жареные с начинкою и с живностью быки и пущены из ренскаго вина фонтаны. Ввечеру город был иллюминован. Государыня тогда часто присутствовала в Сенате, который был помещен в кремлевском дворце; проходя в оныи, всегда жаловала чиновных к руке, котораго счастия, будучи рядовым, и Державин иногда удостоивался, ни Мало не помышляя, что будет со временем ея штатс-секретарь и сенатор. На зиму Государыня изволила переехать в Головинский дворец, что был в Немецкой слободе. Тут однажды, стоя в будке позади дворца в поле на часах, ночью, в случившуюся жестокую стужу и мятель, чуть было не замерз; но пришедшая смена от того избавила. На масленице той зимы был тот славный народный маскерад, в котором на устроенном подвижном театре, ездящем по всем улицам, представляемы были разныя того времени страсти, или осмехалися в стихах и песнях пьяницы, карточные игроки, подьячие и судьи-взяточники и тому подобные порочные люди, — сочинение знаменитаго по уму своему актера Федора Григорьевича Волкова и прочих забавных стихотворцев, как-то гг. Сумарокова и Майкова⁴.

Стоял он Державин тогда также сперва с даточными солдатами на квартире во флигеле, в доме гг. Киселевых, который был, помнится, на Никитской или Тверской улице. Таковая неприятная жизнь ему наскучила, тем более, что не мог он удовлетворить склонности своей к наукам; а как слышно было тогда, что Иван Иванович Шувалов, бывший главный Московскаго университета и Казанской гимназии куратор, которому он известен был по поднесенным, как выше явствует, болгарским бумагам, то и решился идти к нему и просить, чтоб он его взял с собою в чужие край, дабы чему-нибудь там научиться. Вследствие чего, написав к нему письмо, действительно пошел и подал ему оное лично в прихожей комнате, где многие его бедные люди и челобитчики ожидали, когда он проходил их, дабы ехать во дворец. Он остановился, письмо прочел и сказал, чтоб он побывал к нему в другое время. Но как дошло сие до тетки его по матери двоюродной, Феклы Савишны Блудовой, жившей тогда в Москве, в своем доме, бывшем на Арбатской улице, женщины по природе умной и благочестивой, но по тогдашнему веку непросвещенной, считающей появившихся тогда в Москве масонов отступниками от веры, еретиками, богохульниками, преданными антихристу, о которых разглашали невероятные басни, что они заочно за несколько тысяч верст неприятелей своих умерщвляют и тому подобныя бредни, а Шувалова признавали за их главнаго начальника; то она ему как племяннику своему, порученному от матери, и дала страшную нагонку, запрети накрепко ходить к Шувалову, под угрозою написать к матери, буде ея не послушает. А как воспитан он был в страхе Божием и родительском, то и было сие для него жестоким поражением, и он уж более не являлся к своему покровителю ⁵; но отправлял, как выше явствует, на ряду с прочими солдатами, все возложенныя низкия должности, а между прочим разносил нередко по офицерам отданные в полк с вечера приказы. А как они стояли почти по всей Москве, с одного края на другом, то есть на Никитской, где рота стояла, на Тверской, на Арбате, на Пресне, на Ордынке за Москвой-рекой, то и должно было идти почти с полуночи, дабы поспеть раздать приказы каждому по рукам до обедни. И как в Москве по пустырям, зимнею порою, во время больших вьюг, бывают великие снежные наносы или сугробы, то в одну ночь, проходя на Пресню, потонул-было в снегу, где напали собаки и едва не растерзали, от которых, вынув тесак, насилу оборонился. В одном из таковых путешествий случился примечательный и в нынешнем времени довольно смешной анекдот. Князь Козловский, живший тогда на Тверской улице, прапорщик третьей роты, известный того времени приятный стихотворец, у посещавшего его, или нарочно приехавшаго славнаго стихотворца Василья Ивановича Майкова⁶, читал сочиненную им какую-то трагедию, и как приходом вестоваго Державина чтение прервалось, который, отдав приказ, несколько у дверей остановился, желая послушать, то Козловский, приметя, что он не идет вон, сказал ему: "Поди, братец служивый, с Богом; что тебе попусту зевать? ведь ты ничего не смыслишь" — и он принужден был выдти.

Наступила весна и лето, и хотя, как выше явствует, младшие произведены были, не токмо в капралы, но и в унтер-офицеры по протекциям, а Державин без протектора всегда оставался рядовым; но как стало приближаться восшествие Императрицы на престол, 1763 году июня 28-го дня, а в такие торжественные праздники обыкновенно производство по полку нижних чинов бывало, то и решился он прибегнуть под покровительство майора своего, графа Алексея Григорьевича Орлова. Вследствие чего, сочинив к нему письмо, с прописанием наук и службы своей, наименовав при том и обошедших его сверстников, пошел к нему и подал ему письмо, которое прочетши он сказал: "хорошо, я разсмотрю". В самом деле и пожалован он в наступивший праздник в капралы.

Тогда отпросился в годовой отпуск к матери в Казань, дабы показаться ей в новом чине. На дороге случилось приключение, ничего впрочем не значащее, но однако могущее в крайнее ввергнуть его злополучие. Прекрасная, молодая благородная девица, имевшая любовную связь с бывшим его гимназии директором, господином Веревкиным, который тогда возвращен был паки на прежнее свое место, быв за чем-то в Москве, отправлялась в Казань к своему семейству, сговорилась с ним и еще с одним гвардии же Преображенскаго полка капралом Аристовым вместе для компании ехать. В дороге, будучи непрестанно вместе и обходясь попросту, имел удачу живостью своею и разговорами ей понравиться так, что товарищ, сколь ни завидовал и из ревности сколь ни делал на всяком шагу и во всяком удобном случае возможныя препятствия, но не мог воспретить соединению их пламени. Натурально, в таковых случаях более оказывается в любовниках храбрости и рвения угодить своей любезной. В селе Бунькове, что на Клязьме, владении г. Всеволжскаго, перевощики подали пором; извощики взвезли повозки и выпрягли лошадей; но первые не захотели перевозить без ряды; а как они запросили неумеренную цену, которая почти и не под силу капральскому кошельку была, то и не хотел он им требуемаго количества денег дать, а они разбежались и скрылись в кусты. Прошло добрых полчаса, и никто из перевощиков не являлся. Натурально, красавице скучилось; она стала роптать и плакать. Кого же слезы любимаго предмета не тронут? Страстный капрал, обнажа тесак, бросился в кусты искать перевощиков и, нашед их, то угрозами, то обещанием заплатить все, что они потребуют, вызвал их кое-как на пором. Но как пришли на оный, то и требовали наперед денег в превосходном числе, чем прежде просили. Тут молодой герой, будучи пылкаго нрава, не вытерпел обману, вышел из себя и, схватя палку, ударил несколько раз кормщика. Он схватил свой багор и закричал прочим своим товарищам: "Ребята, не выдавай"; с словом с сим все перевощики, сколько их ни было, кто с веслами, кто с шестами, напали на рыцарствующаго капрала, который, как ни отмахивался тесаком, но принужден был, бросившись в повозку, схватить свое заряженное ружье, приложился и хотел выстрелить; но к счастию, что ружье новое, пред выездом из Москвы купленное и неодержанное, курок крепок, то и не мог скоро спуститься. Мужики, увидя его ярость и убоявшись смерти, вмиг разбежались. Тогда он, отвязав маленький при береге стоявший челнок, сел в него и переправился чрез Клязьму в помянутое село Буньково. Там, ходя по улице и по дворам, никого не находил; наконец вышел из приказной избы мужик довольно взрачный, осанистый, с большою бородою и, подпираясь посохом, с видом удивления, спросил: "Что ты, барин, так воюешь, разве к басурманам ты заехал? чего тебе надобно?" Проезжий пересказал ему случившееся, жалуясь на притеснение перевощиков. "Ну что же за беда? разве не можно было другим манером сыскать на них управы? Стыдно-ста, молодой господин, озорничать, бегать с голым палашом по улице и пухать мир крещеный. Меня не испужаешь, велю схватить, да связать и отвезу в город, так и будешь утирать кулаком слезы, но не поворотишь. Барин наш нас не выдаст" (который был тогда обер-прокурором в Сенате и в случае при дворе). Таковым справедливым укором устыдил храбреца мужик. Это был бурмистр того селения. Насилу, кое-как будучи убежден, приказал перевозить за сходную цену все повозки.

Приехав в Казань, желал с красавицей своей чаще видеться; но, будучи небольшаго чина и не богат, не мог иметь свободнаго хода к ней в покой; ибо она жила в одном доме с г. директором, с супругою его вместе. А притом, как должен был по приказанию матери ехать в Шацк, для выводу оттуда некотораго небольшаго числа крестьян, доставшихся ей на седьмую часть после перваго ея мужа, г. Горина, то сии кратковременныя любовныя шашни тем и кончились: ибо более никогда уже не видал сего своего предмета.

Приехав из Шацка в оренбургскую деревню, куда приехала и мать его, прожил с нею там оставшееся летнее время; а в исходе сентября отправила она его в Оренбург, по некоторым случившимся деревенским делам. На дороге, не доезжая Сорочинской крепости верст за 30, случилось с ним приключение, которое едва не лишило его жизни. Спускаясь с небольшаго пригорка, переломилась под коляскою передняя ось. В разсуждении обширнаго проезда степных мест берут дорожные всегда с собою оси запасныя. Он приказал подделывать оную; надев патронташ и взяв ружье, пошел по речке, тут протекающей, смотреть дичины. Увидел пару уток; но оне его не допустили: перелетев по той же самой речке, сели в луке. Он пошел за ними и, перешед маленький кустарник, увидел вдруг стадо диких свиней или кабанов с молодыми поросятами.

Боров матерой, черношерстый, усмотри его, тотчас от табуна отделился. Глаза его как горящие угли заблистали, щетина на гриве дыбом поднялась, и из пасти белая пена потекла струею. Охотник, приметя опасность, хотел перескакнуть на другую сторону речки, ибо она была самая крошечная; но не успел он к ней подойти, как увидел кабана, к себе бегущаго, и в тот же миг почувствовал себя брошенным на несколько шагов; а вскоча в безпамятстве на ноги, усмотрел мелькнувшую кровь на пене во рту у зверя, выпалил из ружья, имеющагося у него в руках, со взведенным курком, на поясовом прикладе. Вепрь пал, стремившийся к нему в другой раз, и как был уже очень близко, то заряд, хотя из мелкой утиной дроби, но угодя ему прямо в сердце, поверг его бездыханна на землю. Победитель хотел подойти к врагу своему и осмотреть его рану; тогда же сам, почувствовав слабость, упал и, взглянув на левую ногу, увидел икру почти совсем от берца оторванную и кровь ручьем текущую. Не могши далее идти к своей коляске, остался на месте, пока казаки, называемые в том краю гулёбщиками или охотники, ездящие по степям за кабанами, сайгаками и прочими зверьми, на него наехали и, узнав от него приключение, нашли людей с коляской, которые, подделав ось, давно дожидались и не знали где найти. Нельзя в сем случае не признать чудеснаго покровительства Божия. Первое в том, что свирепый зверь не пересек страшными своими клыками берца у ноги и жил сухих близ лодыжки, а отделил только почти с самаго подколена одну от кости икру или мягкое мясо. Второе, что ружье, чрез которое был переброшен, упершись дулом в землю, не сделалось неспособным к выстрелу, ибо ложе хотя от ствола отломилось, но удержался приклад с замком по самые замочные винты на казенном шурупе; с затравки порох не ссыпался и произвел свое надлежащее действие. Третье, что без всякаго прицеленья заряд попал в сердце зверя, иначе бы легкою раною он мог более разсвирепеть и довершить пагубу. Четвертое, что он не растерзал живота, а поразил только ногу. Но как бы то ни было, благодарение Промыслу, спасся от смерти, и хотя был в Оренбурге недель с шесть болен, но пособиями губернатора князя Путятина вылечился; однако рана совершенно не затворялась целый год.

По наступлении срока отправился в Петербург к полку. Таким же образом вел свою жизнь как прежде, упражняйся тихонько от товарищей в чтении книг и кропании стихов, стараясь научиться стихотворству из книги о поэзии, сочиненной г. Тредьяковским и из прочих авторов, как-то: гг. Ломоносова и Сумарокова. Но более ему других нравился, по легкости слога, помянутый г. Козловский, из котораго и научился цезуре или разделению александрийскаго ямбическаго стиха на две половины. В сие время написал стансы, или песенку похвальную Наташе, одной прекрасной солдатской дочери, в соседстве в казармах жившей, и отважился показать служившему унтер-офицером Сергею Васильевичу Неклюдову, котораго через то и брата его Петра Васильевича Неклюдова, бывшаго бомбандирским сержантом, приобрел приязнь, а прочих своих собратий похвалу. Тогда же шуточные, непристойные, сочиненные им стихи на счет одного капрала, котораго , жену любил полковой секретарь, бывший тогда в великой силе у подполковника графа Бутурлина, наделали ему хлопот и были причиною ненависти того секретаря, хотя он прежде его любил за нарисование весьма искусно пером печати с его гербом. Ибо один из офицеров, имея в кармане те стихи, подал их вместо приказа гранодерскому капитану поручику Афремову, а тот разсказал другим офицерам, то и вышел из того по всему полку смех: за что г. полковой секретарь молодаго стихотворца гнал и вычеркивал всегда из ротнаго списка, поданнаго к производству в чины, а по сей причине и служил он в капралах четыре года, ведя вышеописанную скромную жизнь. Он стоял уже с своими братьями дворянами, упражняющимися в карточной игре и прочих шалостях, молодым людям свойственных; то и начал уже по-малу в нравах своих развращаться.

В сем промежутке времени едва не случилась с ним незапная страшная смерть. Ходил он по обыкновению в своем звании во все краулы, то в одном из оных в Зимнем каменном дворце, когда он еще внутри не весь был выстроен, и в той половине, где после был придворный театр, а ныне апартаменты вдовствующей Императрицы Марии Федоровны, наверху в одном из самых вышних ярусов, были двои двери: одни в покой, в котором был пол, а другия в другой, в котором был пролом до самых нижних погребов, наполненных каменными обломками; и как по лености не токмо офицеров, но и унтер-офицеров, приказано было ему ночью обойти все притины⁷ дозором, то он пошел, взяв фонарщика или солдата, который нес фонарь, казанскаго дворянина знакомаго себе, по фамилии Потапова. Бегая по многим лестницам, не дожидаясь освещения проходов, пришел наконец к вышеописанному месту, и хотел стремление свое продолжать далее, но вдруг услышал голос Потапова, далеко на низу лестницы от него отставшего, который кричал: "Постойте, куды вы так бежите?" Он остановился и лишь только осветил фонарь, то и увидел себя на пороге, или на краю самой той пропасти, о которой выше сказано. Один миг — и едва одни кости его остались бы на сем свете. Он перекрестился, воздал благодарение Богу за спасение жизни и пошел куда было должно.

В сих годах, то есть в 1765-м и в 1766-м году, были два славныя в Петербурге позорища, учрежденный Императрицею, сколько для увеселения, столько и для славы народа. Первое, великолепный карусель, разделенный на четыре кадрили: на Ассирийскую, Турецкую, Славянскую и Римскую, где дамы на колесницах, а кавалеры на прекрасных конях, в блистательных уборах, показывали свое проворство метанием дротиков и стрельбою в цель из пистолетов. Подвигоположником был украшенный сединами фельдмаршал Миних, возвращенный тогда из ссылки. Другое, преузорочный под Красным Селом лагерь, в котором, как сказывали, около 50 тысяч конных и пеших собрано было войск для маневров пред Государынею. Тогда в придворный театр впускаемы были без всякой платы одни классные обоего пола чины и гвардии унтер-офицеры; а низкие люди имели свой народный театр на Коммиссариатской площади, а потом из карусельнаго здания, на месте, где ныне Большой театр, на котором играли всякие фарсы и переведенныя из Мольера комедии.

В один из сих годов, но помнится только, что осенью случилася поносная смертная казнь на Петербургской стороне известному Мировичу. Ему отрублена на эшафоте голова⁸. Народ, стоявший на высотах домовой на мосту, необыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия Государыни, когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогся, что от сильнаго движения мост поколебался и перила обвалились. В то время, не знаю по какой надобности, Государыня путешествовала по Остзейским городам в Лифляндии, как-то: в Ригу, в Ревель и в прочих. Зимою объявлен поход Ея Величества в Москву. Державин, по рекомендации вышепомянутаго Петра Васильевича Неклюдова (который пожалован около того времени в полковые секретари), пожалован в фурьеры и командирован, под начальством подпоручика Алексея Ивановича Лутовинова, на ямскую подставу для надзирания за исправностию наряженных с ямов лошадей, изготовленных для шествия Императрицы и всего Ея двора. Сей Лутовинов и старший его брат капитан-поручик, Петр Иванович, хотя были умные и весьма расторопные в своей должности люди, но старший весьма развращенных нравов, которому последуя и младший нередко упражнялся в зазорных поступках и в неблагопристойной жизни, то есть в пьянстве, карточной игре и в обхождении с непотребными ямскими девками, в известном по распутству селе, что ныне город, Валдаях; ибо младшего брата станция была в Яжелобицах, а старшего в Зимогорье, в соседстве с Валдаями. Там проводили иногда целыя ночи на кабаке, никого однако посторонних кроме девок не впущая⁹. При всем том, хотя целую зиму, с ноября по последняя числа марта, в таком распутстве провели, однако Державина со всеми принуждениями довести до того не могли, чтоб он когда-либо напился пьяным; да и вовсе не токмо вина, но и пива и меду не пил; в карты же однако по малу играть начал, не оставляя упражняться, если только время дозволяло, и в стихотворстве. Тут первые написал правильные ямбические экзаметры на проезд Государыни чрез реку того селения Мохость, в которой иногда находят прекрасный жемчуг. По проезде всего двора проехал кабинет-министр Адам Васильевич Олсуфьев и велел, сняв станции, следовать всем гвардейским командам к их полкам в Москву. Ему были принесены жалобы, а особливо на старшаго Лутовинова в разных безчинствах, а особливо в неотдаче ямщикам прогонных денег, которыя получаемы были из Кабинета и от проезжающих. Они были промотаны; но у меныпаго Лутовинова как возложено было получать и платить ямщикам те прогоны на унтер-офицера Державина, то он их ни мало не удерживая, всегда отдавал по рукам, кому следовало, и тем их сберег от постыдной растраты, а офицера своего от суда, которому старший брат подвергнут: разжалован был, наипаче за то, что когда спущены были со станциев команды, то поскакали опрометью в Москву, а особливо двое Лутовиновых. Приехав в село Подсолнечное, где стоял капитан Николай Алексеевич Булгаков, котораго почитали не за весьма разумнаго человека, требовали от него, будучи в шумстве, наскоро лошадей, но как лошади были в разгоне, то они, ему не веря, приказали их сыскивать по дворам; а как и там оных не находили, то многие буяны из солдат, желая угодить командирам, перебили в избах окошки и разломали ворота, тс и вышла от сего озорничества жалоба и шум. Булгаков вступился за свою команду. Он и Лутовиновы, наговоря друг другу обидных и бранных слов, называя Булгакова дураком, разгорячились или, лучше сказать, вышли хмельные из разсудка, закричали своим командам: к ружью! Булгаков также своей. У каждого было по 25 человек,, которые построились во фрунт; им приказано было заряжать ружья; но Державин, бегая между ими, будто для исполнения офицерских приказаний, запрещал тихонько, чтоб они только вид показывали, а в самом деле ружей не заряжали; и как было тогда ночное время, то офицеры того и не приметили, а между тем подоспели лошади и наехали другия команды, именно из Крестец капитан Голохвастов, то и успокоилось сие вздорное междуусобие.

В сие время досталось Державину при производстве в полку чрез чин подпрапорщика в каптенармусы, а генваря перваго числа 1767 года — в сержанты, ибо, при покровительстве полковаго секретаря Неклюдова, его уже не обходили. С открытием весны Государыня на судах по Волге шествовала в Казань. На сем пути, в сообществе своих приближенных господ, трудилась над переводом Мармонтелева Велизария. Гвардия возвратилась в Петербург, а Державин на некоторое время отпросился, для свидания с матерью и меньшим его братом, учившимся в гимназии при директорстве г. Капица, в Казань, где и потом в оренбургской деревне оставшую часть лета и осень в семействе своем прожил. Возвращаясь из отпуска, взял с собою и меньшаго его брата из гимназии, которая была тогда под ведомством директора г. Каница.

Но, приехав в Москву и имев от матери поручение купить у господ Таптыковых на Вятке небольшую деревнишку душ 30, остановился и как за чем-то совершение крепости остановилось, то отправил в Петербург меньшаго брата, просил записать его в службу помянутаго своего благодетеля, полковаго секретаря Неклюдова, и себе на два месяца отсрочку, которую и получил, а брат записан в тот же Преображенский полк, но только по склонности его к математике, в бомбардирскую роту. И как стоял он тогда у двоюроднаго своего брата, господина Блудова, который и его двоюродный брат господин подпоручик Максимов, живши в одном с ним доме, завели его сперва в маленькую, а потом и в большую карточную игру, так что он проиграл данный ему от матери на покупку деревни деньги. Тогда забыл о сроке, хотел проигранныя деньги возвратить; но как не мог, то, заняв у него Блудова, купил деревню на свое имя и ему оную, с присовокуплением материнскаго имения, хотя не имел на то и права, заложил. Попав в такую беду, ездил, так сказать с отчаяния, день и ночь по трактирам искать игры. Спознакомился с игроками или, лучше, с прикрытыми благопристойными поступками и одеждою разбойниками; у них научился заговорам, как новичков заводить в игру, подборам карт, подделкам и всяким игрецким мошенничествам. Но благодарение Богу, что совесть или, лучше сказать, молитвы матери никогда его до того не допускали, чтоб предался он в наглое воровство или в коварное предательство кого-либо из своих приятелей, как другие делывали. Но когда и случалось быть в сообществе с обманщиками, и самому обыгривать на хитрости, как и его подобным образом обыгривали, но никогда таковой, да и никакой выигрыш не служил ему в прок; следственно он и не мог сердечно прилепиться к игре, а играл по нужде. Когда же не имел денег, то никогда в долг не играл, не занимал оных и не старался какими-либо переворотами отыгриваться или обманами, лжами и пустыми о заплате уверениями доставать деньги; но всегда содержал слово свое свято, соблюдал при всяком случае верность, справедливость и приязнь. Если же и случалось, что не на что, не токмо играть, но и жить, то запершись дома, ел хлеб с водою и марал стихи при слабом иногда свете полушечной сальной свечки, или при сиянии солнечном сквозь щелки затворенных ставней. Так тогда, да и всегда проводил он несчастливые дни¹⁰. А как он уже в такой распутной жизни просрочил более полугода, то помянутый его благодетель Неклюдов (отправляя еще секретарскую должность, хотя был уже и капитаном-поручиком), видя, что он за сроком столь долго проживает в Москве, и слыша, что замотался, то, опасаясь, чтоб не погиб, ибо разжалован бы был по суду в армейские солдаты, сжалился над ним и без всякой его просьбы в ордер между прочими полковыми делами к капитану-поручику Московской команды Шишкову приписал, что когда сержант Державин явится, то причислить его к московской команде, который ордер (с сведения или без сведения об сей отсрочке, то неизвестно) майор Маслов подписал, и был спасителем погибающего мотарыги. Он, став сим средством обезпечным от несчастия, пробыл несколько еще месяцев в Москве, вел жизнь не лучше как и прежде; а поелику жил он в помянутом доме Блудова с сказанным же его родственником Максимовым, то и случилось с ним несколько замечательных происшествий.

Первое. Хаживала к ним в дом в соседстве живущаго ириходскаго дьякона дочь, и в один вечер, когда она вышла из своего дома, отец или матерь, подозревая ее быть в гостях у соседей, упросили будошников, чтоб ее подстерегли, когда от них выдет. Люди их и Блудова увидели, что бутошники позаугольно кого-то дожидаются, спросили их; они отвечали грубо, то вышла брань, а потом драка; а как с двора сбежалось людей более нежели подзорщиков было, то первые последних и поколотили. С досады за таковую неудачу и чтоб отмстить, залегли они в крапиве на ограде церковной, чрез которую должна была проходить несчастная грация. Ее подхватили отец и мать, мучили плетью и, по научению полицейских, велели ей сказать, что была у сержанта Державина. Довольно сего было для крючков, чтобы прицепиться. На другой день, когда он часу ио полудни в первом ехал из вотчинной коллегии, где был по своим делам, в карете четвернею, и лишь приближился к своим воротам, то вдруг ударили в трещетки, окружили карету бутошники, схватив лошадей под уздцы и, не объявя ничего, повезли чрез всю Москву в полицию. Там посадили с прочими арестантами под краул. В таком положении провел он сутки. На другой день поутру ввели в судейскую. Судьи зачали спрашивать и домогаться, чтоб он признался в зазорном с девкою обхождении и на ней женился; но как никаких доказательств, ни письменных, ни свидетельских, не могли представить на взводимое на него преступление, то, проволочив однако с неделю, должны были с стыдом выпустить, сообща однако за известие в полковую канцелярию, где таковому безумству и наглости алгвазилов¹¹ дивились и смеялись. Вот каковы в то время были полиция и судьи!

Второе. Познакомился с ним в трактирах по игре некто, хотя по роду благородный, знатной фамилии, но по поступкам самый подлый человек, который содержался в юстиции за подделку векселей и закладных на весьма большую сумму и подставление по себе в поручительство подложной матери, который имел за собою в замужестве прекрасную иностранку, которая торговала своими прелестями. В нее влюбился некто приезжий пензинский молодой дворянин, слабый по уму, но довольно достаточный по имуществу. Она, с ведома, как после открылось, мужа, с ним коротко обращалась и его без милости обирала, так что он заложил свое и материнское имение и лишился самых необходимых ему нужных вещей. А как сей дворянин был с Державиным хороший приятель, то и сжалился он на его несчастие. Вследствие чего, будучи в один день в компании с мужем, слегка дал ему почувствовать поведение жены. Муж старался прикрыть ее и оправдать себя своим неведением; и хотя тогда прекратил разговор шутками, но запечатлел на сердце своем на него злобу за такое чистосердечное остережение. Он, спустя некоторое время, позвал его в гости к себе на квартиру жены и под-вечер намерен был поколотить, а может-быть и убить; ибо когда Державин вошел в покои, то увидел за ширмами двух сидящих незнакомых, а третьяго лежащаго на постели офицера, котораго раз видел в трактире игравшаго несчастно на бильярде: ибо его на поддельные шары обыгривали, что он шуткой и заметил офицеру. Хозяин, приняв гостя сначала ласково, зачал его по-малу в разговорах горячить противоречиями, и потом привязываться к словам, напоминая прежде слышанныя им, относя их к обиде его и жены; но как гость опровергал сильными возражениями свое невинное чистосердечие; то умышленник и начал кивать головой сидящим за ширмами и лежащему на постели, давая им знать, чтоб они начинали свое дело. Против всякаго чаяния, лежащий сказал: "Нет, брат, он прав, а ты виноват, и ежели кто из вас тронет его волосом, то я вступлюсь за него и переломаю вам руки и ноги"; ибо был он молодец, приземистый борец, всех проворнее и сильнее и имел подле себя орясину, то хозяин и все прочие соумышленники удивились и опешили. Это был господин землемер, недавно приехавший из Саратова, поручик Петр Алексеевич Гасвицкой, который с того времени сделался Державину другом.

Третье. Помянутый сродственник господина Блудова, Максимов, живший с ним в одном доме, имел в Москве великое знакомство, а особливо с сенатскими чиновниками; ибо имел по сему правительству дела. Он имел свои деревни в тогдашней Пензинской губернии, близ села Малыковки, что ныне город Волск. К нему хаживал той волости экономический крестьянин Иван Серебряков, содержавшийся в сыскном приказе по поводу подаваннаго им проекта Императору Петру Третьему о населении выходящими из Польши раскольниками на местах пустопорожних, лежащих по реке Иргизу, впадающей в реку Волгу. Поелику же он Серебряков и к нему приставленные начальники тот проект и сделанную по оному им от правительства доверенность употребляли во зло, принимая всякаго рода и господских людей вместо польских выходцев, давали им для поселения по Иргизу билеты; то и было о том следствие, а он до окончания онаго и решительнаго о нем приговора содержался в том приказе. Известно же было из манифеста о турецкой войне, что Запорожские казаки, под предводительством атаманов их, Железняка и Черняя, разграбили польскую Украйну и разорили за Днепром турецкую слободу Балту, от чего война началась; то и велено было выступившим в поход войскам тех Запорожцев переловить и послать в Сибирь, что и исполнил граф Петр Александрович Румянцов. По приводе в Москву некоторых из тех разбойников и главных их предводителей, Железняка и Черняя, последний занемог, или притворился больным, то до выздоровления и посажен в тот же сыскной приказ, где содержался Серебряков; и как они сидели в одном покое, то между разговорами разсказал Черняй Серебрякову о награбленном с его артелью богатстве, а может-быть и с прикрасою, что ямы наполнены ими, покрытыя землею, серебряной посудой, и пушки жемчугом и червонцами. У Серебрякова на сие сокровище разгорелись зубы. Сообщил он сие сведение вышесказанному Блудова родственнику, живущему в одном с Державиным доме, и прельстил его своими росказнями. Сей или оба они вознамерились воспользоваться сим богатством. Для чего Серебряков, выпрашиваясь из-под краула, нередко хаживал к нему, и Державин его у него несколько раз видал; но никак не участвовал в их умысле, тем паче, что они, желая одни набогатиться, никогда и не приглашали его к тому. А как им нельзя было без сообщников сильнейших и произвести в действие сего своего предприятия, то и пригласил сказанный родственник к сему промыслу довольно значущих чиновных людей из господ сенатских и прочих благородных людей, своих приятелей, чрез коих бы высвободить Черняя и Серебрякова из тюрьмы. Они это сделали таким образом: составили подложный вексель на Черняя, по которому произвели взыскание, и как находился такой закон, по коему должно было изо всех правительств по требованиям посылать в магистрат для уплаты их долгов их заимодавцам, а из магистрата дозволялось отпускать их в баню, в церковь и к родственникам под присмотром; — сего довольно ключкотворцам. Черняй отпущен в баню под надзиранием одного гарнизонного солдата: на Царицыной площади отбит незнаемыми людьми; а Серебрякова выпросил под свое поручительство помянутый господина Блудова родственник. Сия побочная история введена здесь для того, что после откроется у оной связь с коммиссиею, по возмущению Пугачева бывшей, в которой употреблен был Державин.

Наконец, кратко сказать, он, проживая в Москве в знакомстве с таковаго разбора людьми, чрезвычайно наскучил или, лучше сказать, возгнушавшись сам собою, взял у приятеля матери своей 50 руб., который прошен был от нея ссудить в крайней его нужде, бросился опрометью в сани и поскакал без оглядок в Петербург. Сие было в марте месяце 1770 года, когда уже начало открываться в Москве моровое поветрие. В Твери удержал было его некто из прежних его приятелей, человек распутной жизни, но кое-как от него отделался, издержав все свои денжонки. На дороге занял у едущаго из Астрахани садоваго ученика с виноградными к двору лозами 50 руб. и те в новгородском трактире проиграл. Остался у него только рубль один, крестовик, полученный им от матери, который он во все течение своей жизни сберег. Подъезжая к Петербургу в 1770 году, как уже тогда моровое поветрие распространялось, нашел на Ижоре или Тосне заставу карантинную, на которой должно было прожить две недели. Это показалось долго, да и жить за неимением денег было нечем; то старался упросить карантиннаго начальника о скорейшем пропуске, доказывая, что он человек небогатый, платья у него никакого нет, которое бы окуривать и проветривать должно было; но как был у него один сундук с бумагами, то и находили его препятствием; он, чтобы избавиться от онаго, сжег при краульных со всем тем, что в нем ни было, и, преобратя бумаги в пепел, принес на жертву Плутону все, что он во всю молодость свою чрез 20 почти лет намарал, как-то: переводы с немецкаго языка и свои собственныя сочинения в прозе и в стихах. Хороши ли они, или дурны были, того теперь сказать не можно; но из близких ertf приятелей кто читал, а особливо Христианина в уединении, Захария, весьма хвалили.

Приехав, как выше сказано, в Петербург с одним рублем, благословлением матери, занял на прожиток 80 рублей у Григорья Никифоровича Киселева, давнишняго своего приятеля, казанскаго помещика, с которым учились вместе в гимназии, служили в полку и гуляли на подставах. Тут брата своего застал уже бомбардиром или мушкетерским капралом, но больным в чахотке, что, быв на ученье, от усильнаго поворачивания пушки надорвался, вспотел и пошед домой простудился, от чего пришла сперва лихорадка, от которой лечился известным славным шарлатаном Ерофеичем, вылечившим графа Алексея Григорьевича Орлова от весьма опасной болезни, от котораго все лучшие доктора отказались¹². Выпив несколько приемов настояннаго с какими-то кореньями питья, стал кашлять кровью и получил вышеобъявленную неизлечимую болезнь. Видя его в весьма короткое время изсохнувшим, отпросил в отпуск к матери в Казань, где он под ея призором осенью, более 20 лет от рождения своего, кончил жизнь и погребен на Проломной улице, у церкви Вознесения Господня.

Оставшись после брата, на занятыя у Киселева деньги выиграл сотни две рублей у помянутаго выше господина Протасова, заплатил долг и пробавлялся кое-как, имея наиболее обхождение с ним, с Петром Васильевичем Неклюдовым и с капитаном Александром Васильевичем Толстым, у котораго тогда и в 10-й роте находился. Сии трое честные и почтенные люди его крайне полюбили за некоторыя его способности, что он изрядно рисовал или, лучше сказать, копировал пером с гравированных славнейших мастеров эстампов, так искусно, что с печатными не можно было узнать рисованных им картин. Более же всего нравился он им за некоторое искусство в составлении всякаго рода писем. Писанныя им к Императрице для всякаго рода людей притесненных, обиженных и бедных всегда имели желаемый успех и извлекали у нея щедроты. Случалось, обработывал он приказныя и полковыя дела, и доклады иногда к престолу, и любовныя письма для Неклюдова, когда он влюблен был в девицу Ивашеву, на которой после и женился, хотя отец сперва тому и противился.

В 1771 году переведен в 16-ю роту, в которой отправлял фельдфебельскую должность в самой ея точности и исправности; так что, когда назначен был в том лете лагерь под Красным Кабачком, то капитан Василий Васильевич Корсаков, никогда не служивший в армии и ни мало не сведущий военных движений, возложил все свое упование на фельдфебеля, ибо и офицеры были столько же сведущи в том, как и он, или по крайней мере люди изнеженные или ленивые, что не хотели заниматься своею должностию: такова была тогда служба. Но как и он ничего не знал и не знали, как в лагерь вступить, то и принужден был у солдат, недавно написанных в гвардию из армейских полков, учиться, а чтоб не стыдно было, то, вставая на заре, собирал роту и, разставя колья, назначал им лагерныя улицы и входы и вводил в них повзводно или пошеренжно людей. А как лагерь благополучно отстояли, и на полковом смотре никакого безпорядку не случилось, то и более заслужил уважения от всех офицеров и унтер-офицеров, которые избрали его в хозяина и препоручили сложенную ими компанионскую сумму. По выходе из лагеря, в сентябре, как надобно было к приближающемуся новому году атестовать из унтер-офицеров в офицеры, что тогда происходило чрез собрание ротных командиров и прочих офицеров, то нельзя было не отдать справедливости, по службе, по поведению и по честности, фельдфебелю. Однакоже полковой адъютант Желтухин, имея меньшаго брата сержантом, младшим Державина, за которым ему не могло достаться в офицеры, и желая как можно натянуть, придирался всячески к ' фельдфебелю, и в один раз, что минуту после его приезду на полковой двор пришел за приказом, поставил его под ружье, желая тем представить его неисправным в должности и обнесть тем у майора Маслова, котораго он был любимец и делал из него, что хотел, который уже был направлен, чтоб Державина за бедностию в гвардии офицеры не производить, а выпустить в армейские офицеры. Однакоже, как офицеры знали его способности, а особливо помянутые Неклюдов, Протасов и Толстой, которые были уже капитанами из лучших и майором уважаемы, наотрез в собрании сказали, что ежели Державин не атестуется, то они никого других атестовать не могут. Итак он в начале 1772 года, генваря 1-го дня, произведен гвардии прапорщиком в ту же 16-ю роту, в которой служил фельдфебелем. В самом деле, бедность его великим была препятствием носить звание гвардии офицера с пристойностию: а особливо тогда более даже, нежели ныне, предпочитались блеск и богатства и знатность, нежели скромныя достоинства и ревность к службе. Но как бы то ни было, ссудою из полку сукна, позументу и прочих вещей на счет жалованья (ибо тогда из полковой экономической суммы всегда коммиссаром запасалось оных довольное количество) обмундировался он; продав сержантский мундир, купил аглинские сапоги и, небольшую заняв сумму, и ветхую каретишку в долг у господ Окуневых, исправился всем нужным. Жил он тогда в маленьких деревянных покойниках, на Литейной, в доме господина Удолова, однакоже порядочно, устраняясь от всякаго развратнаго сообщества; ибо имел любовную связь с одною хороших нравов и благороднаго поведения дамою, и как был очень к ней привязан, а она не отпускала его от себя уклоняться в дурное знакомство, то и исправил он по-малу свое поведение, обращался между тем, где случай дозволял, с честными людьми и в игре, по необходимости для прожитку, но благопристойно. Из офицеров приязнь его тогда была наиболее с поручиком Алексеем Николаевичем Масловым, который также имел интригу с одною довольно чиновною дамою. Сей Маслов был человек довольно умный, честный и с нарочитыми в словесности, а особливо на французском языке, сведениями; но при всем том ветреный и мот, который ввел Державина в большия хлопоты, как о том ниже увидим.

В сем году около осени случилось замечательное происшествие. В один год, помнится в июле месяце, отдан приказ, чтоб выводить роты на большое парадное место в три часа поутру. Прапорщик Державин приехал на ротный плац в назначенное время. К удивлению, не нашел там не токмо капитана, но никого из офицеров, кроме рядовых и унтер-офицеров; фельдфебель отрапортовал ему, что все больны. Итак, когда пришла пора, он должен вести один людей на полковое парадное место. Там нашел майора Маслова, и прочия роты начали собираться. Когда построились, сказано было: "к ноге положи", и ученья никакого не было. Таким образом прождали с 3-х часов до 9-го часа в великом безмолвии, недоумевая, что бы это значило. Наконец от стороны слобод, что на Песках, услышали звук цепей. Потом показался взвод солдат в синих мундирах. Это была сенатская рота. Приказано было полку сделать каре, в которой, к ужасу всех, введен в изнуренном виде и бледный унтер-офицер Оловянишников, и с ним 12 человек лучших гранодер. Прочтен указ Императрицы и приговор преступников. Они умышляли на Ея жизнь. Им учинена торговая казнь; одели в рогожное рубище и тут же, посажав в подвезенныя кибитки, отвезли в ссылку в Сибирь. Жалко было и ужасно видеть терзание их катом, но ужаснее того мысль, как мог благородный человек навесть на себя такое бедствие. Однакоже таковых умышлений на Императрицу было не одно сие (окроме возмущения злодея Пугачева, которое будет ниже несколько обстоятельнее описано, потому что в усмирении онаго участвовал и Державин), и именно гласныя, не говоря о невышедших наружу: скоро по коронации в Москве Хрущевский и Жилинский; по возвращении в Петербург Озеровский и Жилинский: первые ошельмованы на эшафоте переломлением шпаг и разосланы на житье по их деревням, вторые в каторжную работу в Сибирь, а Пугачевский успокоен с большим кровопролитием в междоусобной брани.

Примечания

1. Чемесов Евграф Петрович (ок. 1737 — 1765) — академик, автор 14 великолепно исполненных портретных гравюр; был, как и сам Державин, казанским уроженцем.

2. Ропша лежит не "к Выборгской стороне", а на юго-запад от Петербурга; название ее произошло от финнизированного русского "Храпша" (по имени собственному "Храп"). Непосредственными поводами к свержению Петра III послужили его самые неудачные начинания: покушение переменить обрядность православной церкви на протестантский лад и приказ о выступлении гвардии в датский -поход, никак не связанный с коренными задачами внешней политики России.

3. Имеется в виду построенный впоследствии, в 1776 — 1786 гг., архитектором М. Ф. Казаковым Петровский путевой дворец (ныне Ленинградский пр., 40, памятник архитектуры).

4. Распорядителем был сам Федор Григорьевич Волков (1729- 1763) — основатель первого русского профессионального постоянного публичного театра; разъезжая во время этого маскарада верхом, он простудился и вскоре умер.

5. Как явствует из собственных примечаний Державина к оде Петру Великому (см. ниже в "Объяснениях"), он и в дальнейшем, в пору своего возвышения, "убедительно был привлекаем" в масонские секты, однако снова, уже сознательно, следуя примеру Екатерины II, "никогда не был в оных".

6. Майков Василий Иванович (1728-1778) -известный русский поэт екатерининской эпохи, впоследствии (с 1770-х гг.) масон, автор масонских "духовных од".

7. Притины (воен.) — места, где ставятся часовые.

8. Мирович Василий Яковлевич — 24-летний подпоручик Смоленского полка, предпринял попытку освободить из Шлиссельбургской крепости своего ровесника, заключенного императора Ивана VI Антоновича, который при этом неудавшемся предприятии был убит. Сам Мирович казнен 15 сентября 1764 г.

9. О валдайских бесчинствах рассказывает и Радищев в главе "Валдай" "Путешествия из Петербурга в Москву", присовокупляя, правда, при этом вымышленную романтическую легенду. Память об этих лихих нравах сохранилась теперь только в языке в виде известного присловья о "валдайских девках".

10. Примечание Державина: "В сие время, т. е. в 1768 (читай: 1767. — П.П.) г., открыта в Москве Государыней депутатская законодательная коммиссия, в которую собраны были со всей империи разные народы для подачи своих голосов. Императрица возвратилась в Петербург, и коммиссия за нею в сию резиденцию взята. Державин, быв сержантом, был в ней сочинителем, но не долго, ибо мать, в короткое время, по нуждам своим, вызвала его в отпуск. В короткое после того время, помнится, в начале 1769 года, открылась Турецкая война, и депутаты распущены; коммиссия же, в небольшом числе письмоводцев, осталась в ведомстве генерал-прокурора". Материалами комиссии Екатерина II воспользовалась при составлении своих позднейших законов и указов.

11. Алгвазил (исп. alguacil) — страж, полицейский, охранник.

12. Крестьянин Ерофеич прославился своим лечением, к которому прибегал даже не веривший в медицину Потемкин. Он передал свое имя знаменитой когда-то на всю Россию водочной настойке, основанной, согласно известной поваренной книге Елены Молоховец, на смешении водки с фунтом английской мяты, анисом и померанцевыми орешками.