«Опыт о человеке»

«Опыт» открывается рассуждением, развивающим, в числе прочего, и топос Beatus ille:

Awake, my St. John! Leave all meaner things
To low ambition and the pride of Kings.
Let us (since Life can little more supply
Than just to look about us and to die)
Expatiate free o'er all this scene of Man;
A mighty maze! But not without a plan;
A Wild, where weeds and flow'rs promiscuous shoot,
Or Garden, tempting with forbidden fruit.
Together let us beat this ample field,
Try what the open, what the covert yield;
The latent tracts, the giddy heights explore
Of all who blindly creep, or sightless soar...

      (Pope 1963, 503—504)

В 1762 году в Амстердаме вышел в свет объемистый том, под обложкой которого были собраны пять переводов «Опыта о человеке» на разные европейские языки. Русский перевод не вошел в это издание, хотя был опубликован пятью годами раньше — в 1757 году. Этот замечательный, легкий и точный перевод, по сей день не утративший своей поэтической силы, принадлежал перу Николая Поповского, любимого ученика и последователя Ломоносова¹. Начальные строки первой эпистолы (О естестве и состоянии человека в рассуждении всея вселенныя), обращенные к Болингброку, звучали у Поповского так:

Доколе нам, Милорд, в забвении сем быть
И малых толь вещей себя надеждой льстить?
Оставим роскоши, пиры, богатства, власти,
Тиранской гордости и их безумной страсти,
Когда натура нам дала так краткой век,
Чтоб только осмотреть мог в жизни человек,
Что близко круг его, что с чувствиями смежно,
Потом оставит свет, жилище ненадежно.
Рассмотрим хоть одно позорище сие,
Что смертный чрез свое являет бытие.
Чудесный лабиринт! Но только с той отменой,
Что видим в оном мы порядке совершенной;
Долина, где растут прекрасные цветы,
И купно острые терновые кусты;
Заказанными сад прельщающий плодами
И меж приятными яд кроющий древами.
Сие пространное мы поле пробежим,
Что явно в нем, и что закрыто, обозрим;
Опустимся на низ в глубокие долины,
В верх подымемся на гор крутых вершины,
Осмотрим, что ползет спокойно в темноте,
И что теряется на самой высоте...

      (Поуп 1802 (1754), 11)

«Опыту о человеке» суждено было стать центральным текстом европейской философии оптимизма — одной из важнейших культурных парадигм XVIII столетия (Lovejoy 1964, 183—227). Четыре эпистолы «Опыта», последовательно рассматривающие человека в его отношении к вселенной, к нему самому, к его счастью и к обществу, призваны были дать ответ на основной вопрос поэмы — о происхождении зла — и доказать, что, на самом деле, «в мире все благо; что между страстями и разумом нет противоречия, что любовь к ближнему нераздельно связана с любовью к самому себе; что главнейшая наука — самопознание, и что счастье есть плод добродетели...» — так формулировал задачи, поставленные перед собой Поупом, писатель и критик А.Д. Галахов в обширном исследовании «Карамзин как оптимист», посвященном, среди прочего, истории восприятия «Опыта о человеке» в России (Галахов 1858, 119, 123)².

Карамзин читал Поупа в оригинале; большинству его современников «Опыт» был известен в переводе Поповского, выдержавшем к началу 1790-х четыре издания. В последнее десятилетие века потребность в том «оправдании путей Провидения», которым представлялась поэма Поупа современникам, вновь возросла. К трагическому 1793 году, ошеломившему мир казнью Людовика XVI и Марии-Антуанетты, относится начало работы Евгения Болховитинова, только что рукоположенного в сан священника и жившего в Воронеже, над новым переводом «Опыта», поэмы «глубокомысленной и пресладкой для унылого сердца»³. Вот как описывал причины обращения молодого священника к этому масштабному предприятию Евгений Шмурло (несомненно лучший из немногочисленных исследователей наследия Болховитинова):

Хотя для 90-х гг. поэма Поупа и не была новинкой <...> но именно для этого времени английское произведение получало особенный смысл, приобретало обновленное значение. Французская революция тяготела над умами целой Европы. События, начавшиеся так неожиданно, развивались с поражающей быстротой. То, что казалось до сей минуты прочным и незыблемым, с чем связано было представление о собственном существовании, — все это рушилось от напора всесокрушающей силы. <...> Вера в конечное торжество добра, в разумность установленных законов человеческого бытия готова была поколебаться. Человек беспомощно озирался вокруг... Пред ним расстилалась одна темная бездна. Казалось, нет никакого выхода <...> для встревоженного, пытливого, особенно религиозного ума она [центральная мысль «Опыта». — Т.С.] была ценной нравственной поддержкой. В поэтических образах, набросанных мастерскою рукой, в ловких сопоставлениях, в том эмфазе, с каким излагает автор свою мысль, постепенно повышая тон и в последней, четвертой песне доводя его до страстного fortissimo, — Евгений находил ответы на волновавшие его запросы. Книга Попа, последнего, по его мнению, великого английского поэта, была в его глазах «чувствительной» и «трогательной», то есть обладала свойством всегда для него ценным; при мысли, что все к лучшему, Евгению и самая идея смерти не казалась уже столь тяжелой.

      (Шмурло 1888, 187—188)

Работа над переводом шла с перерывами: приступив к ней в 1793 году, Болховитинов затем отложил «Опыт» на несколько лет и вернулся к работе над поэмой лишь на закате века — в 1799-м. «Я переводил ее в последние скучные месяцы моего пребывания в Воронеже для утешения себя и после, умножив примечаниями, отдал... для напечатания», — писал Евгений своему воронежскому приятелю и постоянному корреспонденту Василию Игнатьевичу Македонцу, «памяти о дружбе» с которым он и посвятил свой перевод⁴.

О работе над «Опытом о человеке» Болховитинов говорит почти дословно то же, что Державин, несколькими годами позже, — об обстоятельствах создания «Фонаря»: «А для того, чтобы равнодушно это переносить и положиться во всем на волю вышнего, написал сию пьесу в собственное свое утешение...» (Державин IX, 258). Как мы помним, непосредственным поводом для написания «Фонаря» послужило смещение Державина с поста министра юстиции и смерть его друга и свойственника Львова. У Евгения причин для уныния было гораздо больше — их даже нельзя сравнивать с державинскими: в течение одного 1798 года он лишился трех своих детей, а в 1799-м овдовел и окончательно утратил интерес к мирской жизни. К переводу Поупа он вернулся, уже приняв монашеский сан и ожидая назначения в Александро-Невскую духовную академию.

При всей несопоставимости утрат, «равнодушно переносить» и, по возможности, преодолевать и Болховитинову, и Державину предстояло одно и то же — ощущение безнадежной разорванности «Великой Цепи Бытия» («цепи гармонии»), которая представлялась Поупу незыблемой. «Сия великая цепь, содержащая и соглашающая все части, хранящая таковою стройностию совокупность, в Божиих ли руках, или в человеческих?...» — задавал Поуп риторический вопрос в самом начале «Опыта» (Поуп 1806, 5). К 1793-му, а тем более к 1804 году, когда перевод Болховитинова был наконец готов к печати, а Державин дописывал «Фонарь», и священник, и поэт склонны были дать великому англичанину неутешительный ответ.

На «напечатание» поэмы ушло семь лет. Подобная задержка имела под собой множество причин; среди прочего — выход в свет в 1801 году еще одного прозаического перевода «Опыта», сделанного Федором Загорским с текста английского оригинала (Поуп 1801). Евгений находил новый перевод слишком буквальным, но вынужден был лишний раз пересмотреть свой собственный (выполненный, по мнению все того же Евгения Шмурло, с пяти разных французских переводов (Шмурло 1888, 195)). В результате «Опыт» Болховитинова, снабженный предисловием, а также «историческими и философскими примечаниями», «по долговременном пропадании насилу вышел в свет» в Москве, в типографии Пономарева, летом 1806 года⁵. Первые строки первой эпистолы звучали так:

Пробудись, любезный Сен-Джон! Оставь все мелкие предметы подлому любочестию и надмению обладателей. Есть ли в сей краткой жизни почти только нам и времени, чтобы обозреть около себя и умереть: то обозрим по крайней мере сие позорище человека. — Чудный лабиринт! — Однако ж есть в нем расположение, поле, произращающее цветы между волчицами! — Вертоград, обольщающий плодами запрещенными! — Пройдем вместе сие обширное поле; обозрим, что есть на лугах, и что сокрыто в пропастях, проникнем во мрачные пути слепо пресмыкающегося человека; вознесемся до несмысленного его воспарения, в коем он теряет мысли свои; последуем стезям природы; поразим буйство на самом его полете; воззрим на нравы при самой минуте их рождения; где должно, посмеемся; где должно, посудим чистосердечно; наипаче же оправдаем пути Божии перед человеком!

(Поуп 1806, 3)⁶

Ключевым словом английского оригинала является с трудом поддающийся точному переводу глагол expatiate («Let us (since Life can little more supply / Than just to look about us and to die) / Expatiate free o'er all this scene of Man...»). Этот глагол, означающий, с одной стороны, «свободно говорить», «беседовать», «распространяться» («to speak or write at length»), имеет и второе значение — «бродить», «скитаться», «обходить» («to wander at will»)⁷. И Поповский, и Загорский, и Болховитинов останавливают свой выбор на «пространственном» значении expatiate, в английских словарях отмечаемом как более редкое (пробежим — у Поповского, пробежим вместе — у Загорского, пройдем вместе — у Болховитинова)⁸. В то же время отождествление маршрута «философической прогулки» с движением человеческой мысли, заложенное в семантике этого английского глагола, находит свое отражение в тексте всех трех русских переводов. Подобным образом, в двух пространствах — природном и философическом — разворачивались беседы Державина и Болховитинова, встретившихся на Званке летом 1807 года.

Примечания

1. Поповский был известен своими переводами из Горация: таким образом, в сознании русского читателя римский лирик и его британский «подражатель» были объединены дополнительно. Перевод «Опыта» был выполнен Поповским в 1754 году, издан в 1757-м и затем переиздавался в 1763, 1787, 1791, 1802 и 1812 годах. Любопытно, что стихотворный перевод Поповского был сделан с прозаического перевода будущего министра финансов Франции Этьена де Силуэта (1738). (О переводе «Опыта» Поповским см.: Модзалевский 1958, 136—141, шире — о «русском Поупе» в европейском контексте — Шайтанов 1989, 160—204.)

2. Недаром, вернувшись в Россию и приступив к изданию «Московского журнала», в качестве эпиграфа Карамзин избрал слова Поупа: «Pleasures are ever in our hands or eyes» («Удовольствия беспрестанно или у нас в руках, или перед глазами») — ими открывались все книжки журнала за 1791 год.

3. Русский Архив 1870, 845.

4. Цит. по: Шмурло (Шмурло 1888, 191). Врач по профессии, Македонец был активным членом философского кружка, основанного Евгением в Воронеже в 1790-е годы. «Выдержки из дружеских писем Евгения (впоследствии митрополита Киевского) к Воронежскому его приятелю Василию Игнатьевичу Македонцу», представляющие большой историко-литературный интерес, были опубликованы в первой книжке «Русского Архива» за 1870 год (с. 770—870).

5. Русский Архив 1870, 850.

6. Начальным строкам поэмы Поупа созвучно неловкое стихотворение самого Болховитинова, включенное им в письмо к Г.Н. Городчанинову от 2 июля 1804 года: «Я живу попеременно то в Новгороде, то в Хутыни. Но охотнее в последнем, где роскошная природа живит меня свежими своими красотами». Далее следует упомянутое стихотворение: «Мой сад не Английский, но фруктов в оном боле; / Оне сочней Петропольских, растущих поневоле; / Театр мой — целый сад, музыка — птичек хоры, / Мой пышный двор — друзей любезных разговоры; / Мой Ермитаж — в саду, в сгустившихся кустах; / Моя Кунсткамера — в снопах и в закромах; / Вся Академия — природа предо мной: / В ней лучше учится и сердце и ум мой» (цит. по: Срезневский 1868, 48).

7. Ср.: Использование этого глагола Аддисоном, в разговоре о воображении, склонном «to range abroad, to expatiate at large on the Immensity of its Views, and to lose itself amidst the Variety of Objects that offer themselves to its Observation» («слоняться no окрестностям, бродить по бескрайности видов, и теряться в разнообразии Предметов, являющихся взору») (Sped. 413).

8. Все три переводчика (в том числе Загорский, переводивший с английского), видимо, следуют французскому варианту — слову «parcourons» в переводе Этьена де Силуэта: «Puisque la vie ne s'étend et ne se termine guéres à regarder ce qui nous environne et à mourir; parcourons donc au moins cette scène de l'Homme» (Pope 1796, III, 23).