Природа удивления

Одним из текстов-посредников между английской «ньютонианской» поэзией первой половины восемнадцатого века и ее русскими отголосками конца столетия стал перевод поэмы Марка Экенсайда (1721—1770) «Удовольствие от способности воображения» («Pleasures of Imagination» (1744)). Этот прозаический перевод был сделан в 1788 году Евгением Болховитиновым, тогда — студентом Московской Духовной академии и вольнослушателем Московского университета, с французского, тоже прозаического, перевода барона Гольбаха (Akenside 1759). В том же 1788 году перевод «Удовольствий» был напечатан в московской типографии Гиппиуса (Экенсайд 1788).

В конце 1780-х годов Болховитинов много переводил. Его внимание привлекали прежде всего французские авторы, в числе которых были как Фенелон и Боссюэ, так и малоизвестные писатели и поэты XVII—XVIII веков (Шмурло 1888, 80—90). Свои литературные опыты будущий митрополит начал с десяти тетрадок «Выписок из французских книг» (Pièces mêlées sur les diverses sujets tirés de diverses livres François). Это пестрое собрание утверждений и максим открывалось двумя определениями, почерпнутыми в знаменитом сочинении Даламбера «Даламберов Диоген» (Diogène d'Alambert): «Qu'est-ce que la Philosophie? La physique expérimentale de l'âme» и «Qu'est-ce que c'est que l'homme? L'optique du cœur et de la vérit黹.

Тема оптики, понятой как буквально, так и метафорически, занимала Болховитинова всю жизнь. Работая над переводом «Удовольствия от способности воображения», молодой священник подходил к этой теме вплотную (в следующий раз он вернется к ней через пять лет, в 1793 году, взявшись за перевод уже переведенного на русский язык «Опыта о человеке» Александра Поупа). Работа над переводом Экенсайда заставляла задуматься о законах «человеческой оптики», о соотношении познания и чувственного восприятия мира, о роли, отведенной «способностям воображения» среди других человеческих способностей.

Поэма Экенсайда увидела свет в 1744 году, перевод Болховитинова — сорок четыре года спустя, в 1788-м. Евгению было чуть больше двадцати лет — столько же, сколько автору поэмы в момент ее создания. И студента-медика Экенсайда, и семинариста Болховитинова увлекали идеи английских ученых-эмпириков начала века, прежде всего Ньютона и Локка. В «предуведомлении», в разделе, озаглавленном Чертеж поэме (Design), Экенсайд давал «способностям воображения» следующее определение:

Между телесными орудиями и нравственными способностями находятся в человеке еще некоторые способности, занимающие по видимому среднее место: их называют общим именем способностей воображения (Facultates Imaginationis). Сии способности, так как и внешние чувства, имеют себе предметом вещество и движение и производят в уме идеи, соответственные идеям приятности и отвращения нравственного.

[Курсив переводчика (Экенсайд 1788, iv)]

Хотя «Удовольствие от способности воображения» в переводе Болховитинова вышло в свет задолго до его встречи с Державиным, интенсивность их общения в 1805—1807 годах позволяет предположить, что поэт был знаком с текстом этой пространной описательно-дидактической поэмы — или, по крайней мере, наслышан о ней от преосвященного. Имя Экенсайда (Акенсида, Акензайда) прочно ассоциировалось в России с описательным жанром и с самим понятием воображения. Наряду с Гельвецием, Томсоном и Аддисоном, Экенсайд упоминается Семеном Бобровым во вступительных строках поэмы «Таврида» (1798) — «единственной, — по слову Кюхельбекера, — описательной поэмы на русском языке»². Очерчивая ту традицию европейской поэзии, которую призвано продолжить его собственное произведение, Бобров восклицает:

Сладко-поющая Камена!
Вдохни мне Аддисона силу!
Дай насыщенно вображенье
Чувствительного Экензайда,
И Томсона, — жреца природы,
Дорический напев и строй!

      [Курсив автора. — Т.С. (Бобров 1798, 4)]³

Одно из самых известных и цитируемых описаний-размышлений, содержащихся в поэме «чувствительного Экензайда», — описание радуги из второй книги⁴:

Человек ищет знания; лучи Истины очам его разсудка [understanding's eye] гораздо приятнее, нежели сладчайшие звуки его слуху и вкуснейшие яствы его устам. Никогда живые цветы радуги не были столь прекрасны для моих взоров, как когда рука науки показала мне путь солнечных лучей, исходящих от запада и упадающих на темное облако, которого покрывало заслоняет восток; как когда она мне внушила, что сие облако превращается в дождь или в капли росы и что тогда оно разделяется на бесконечное число прозрачных шариков, которых поверхности впуклыя к одной и выпуклые к другой стороне, принимают ударяющиеся в них лучи, отбрасывают потом их на воздух, принуждают отклоняться к светозарному источнику из которого они проистекли, и отсылают к различным устремлениям к оку встречаемого и удивленного зрителя, в котором они изображают все цветы и неприметные смежности красок от светлотелесного розового до темнофиалкового вида.

(Экенсайд 1788, 55)

Текст английского оригинала кажется еще более витиеватым и наукообразным, чем его русский перевод: он перегружен тропами, с одной стороны, и терминами, с другой⁵. В конце столетия английские издатели и комментаторы Экенсайда находили строки, посвященные радуге, трудными для понимания и слишком запутанными даже для дидактической поэзии⁶. Но в Англии середины восемнадцатого века именно гибридный язык версифицированной науки мог претендовать на статус особого поэтического наречия. Радуга, в свою очередь, была идеальным объектом для подобного «научного письма». В том же 1744 году, когда Экенсайд опубликовал «Удовольствия», Джеймс Томсон — «жрец природы», как именовал его Семен Бобров, — уже во второй раз переделывал описание радуги из «Весны» — первой по времени написания части «Времен Года», — стремясь, по собственному его утверждению, к «научной точности и выверенности эпитетов» (McKillop 1942, 59)⁷.

Как и в случае с поэмой Экенсайда, русские переводчики поэмы Томсона стремились хотя бы немного «смягчить» научность его языка. Первый полный перевод «Времен Года», принадлежавший перу Д.И. Дмитревского, увидел свет в 1798 году, был переиздан в 1803-м и, скорее всего, был известен Державину и его окружению. Явление радуги (Spring, 11. 203—212) описывалось здесь так:

...Между тем является в неизмеримой высоте неба отражаемая восточным облаком и объемлющая землю великая эфирная дуга, и каждый цвет от красного до фиолетового живописуется в ней с изящнейшею соразмерностью.

Здесь, дивный Невтон! Растекающие облака, против солнца стоящие, образуют твою дождевую призму, здесь для просвещенных очей развивают они многосложную нить света, так как ты показываешь ей выход из покрытого белизною лабиринта...

(Томсон 1803, 16—17)⁸

Рассказывая в «Тавриде» об открытии солнечного спектра, хрестоматийно известными строками Томсона не мог не воспользоваться Бобров (несколько неожиданной выглядит здесь разве что замена имени Ньютона на Ломоносова!):

Здесь! — остроумный Ломоносов!
Списатель таинств естества!
Сии разтопленные тучи
Влечась против лица светила
Тебе в дождях явили призму,
И в поясе желто-зеленом
Те показали нити света,
Которых седмеричны роды
Ты столько тщился развязать.

      (Курсив автора. — Бобров 1798, 198)

Световой луч и его преломления были для Экенсайда, Томсона и их современников означаемым и означающим — объектом рефлексии и метафорой одновременно. Строки, посвященные радуге, стали «визитными карточками» обоих поэтов⁹. Физико-теологическое объяснение происхождения радуги, вообще характерное для английской поэзии 1730—1740-х годов, служило, в обоих случаях, лучшим доказательством «радости понимания»: по достоинству оценить красоту того или иного природного явления способен лишь тот, кто хорошо представляет себе причины и условия его возникновения (Lawlor 2006).

Примечания

1. «Что есть философия? Экспериментальная физика души»; «Что есть человек? Оптика сердца и истины» (цит. по: Шмурло 1888, 74).

2. (Благонамеренный, 1822, XVII, 11, 410). Во второй редакции «Таврида» была переименована в «Херсониду» (Бобров 1804). О причинах неукоренения описательного жанра, так вдохновлявшего переводчиков рубежа веков, на русской почве, о поглощении описательной поэмы — поэмой эпической см.: Левин 1970, 268—269.

3. Ср. также: «Пускай Сатурнова земля, / Где Тибр и Эридан клубятся, / Возможны краски истощить / Для тонкой Аддисона кисти! / Пусть на брегах туманных Темзы / Воображенье Экензайда / Фессальскую долину ищет <...>. Я в Херсонесе многохолмном / Под благодатным небо-склоном...» (Бобров 1798, 2).

4. Сведения о радуге, приводимые в цитированной выше статье, опубликованной в последней книжке «Магазина натуральной истории» за 1788 год, были представлены ее автором как «некоторые замечания одного английского писателя о радуге». Перевод «Удовольствия» появился в начале того же, 1788 года: это позволяет предположить, что под «одним английским писателем» подразумевался именно Экенсайд.

5. «For man loves knowledge, and the beams of Truth / More welcome touch his understanding's eye / Than all the blandishments of sound his ear, / Than all of taste his tongue. Nor even yet / The melting rainbow's vernal-tinctur'd hues / To me have shone so pleasing, as when first / The hand of science pointed out the path / In which the sun-beams gleaming from the west / Fall on the watery cloud, whose darksome veil / Involves the orient; and that trickling show'r / Piercing thro'every crystalline convex / Of clust'ring dew-drops to their flight oppos'd, / Recoils at length where concave all behind / Th'internal surface of each glassy orb / Repells their forward passage into air; / That thence direct they seek the radiant goal / From which their course began; and, as they strike / In diff'rent luster, thro' the brede / Of colours changing from the splendid rose / To the pale violet's dejected hue» (Akenside II, 103—118).

6. В своем «Предуведомлении» к переводу поэмы Болховитинов приводил слова «милорда Честерфилда», «в шутках» назвавшего «Удовольствия» книгой «самой лучшей из тех, которых он не понимал» (Экенсайд 1788, iii). Ср. также критическое замечание, высказанное известной романтической писательницей Анной-Летицией Барбо в предисловии к новому изданию «Удовольствий», подготовленному ею в 1794—1795 годах: «The Poet proceeds to consider the accession to the Pleasures of the Imagination from adventitious circumstances of which he gives various instances: that of the Newtonian theory of the rainbow seems too abstruse even for a philosophical poem; it may be doubted whether understood, it is of a nature to mix well with the pleasure of colours; it certainly does not accord well to that of verse» («Затем поэт рассматривает восхождение к Удовольствиям Воображения, обусловленное непредвиденными обстоятельствами, разнообразные примеры которых он и приводит. Изложенная в качестве одного из подобных примеров Ньютоновская теория радуги кажется слишком замысловатой даже для философской поэмы; она едва ли доступна пониманию; верно передавая удовольствие от цветов, она едва ли отвечает удовольствию от стихов» (курсив мой. — Т.С.; Akenside 1795, xvii)). Тем не менее Барбо находила белый стих Экенсайда «лучше томсонова и даже мильтонова!».

7. Выражение Боброва, при всей его высокопарности, довольно точно отражает научно-мистический характер отношения Томсона к природе. Смена времен года представлялась ему доказательством изменчивости и многообразия Творца («the varied God»), а атмосферные и климатические явления — демонстрацией той «Силы, которая наполняет, поддерживает и придает смысл Целому» («that Power, who fills, sustains and actuates the whole»).

8. «Here, awful Newton, the dissolving Clouds / Form, fronting on the Sun, thy showery Prism; / And to the sage-instructed Eye unfold / The various twine of light, by thee disclos'd / From the white mingling Maze» (Thomson 1854, 7). Два года спустя, в 1805 году Н.Н. Муравьев опубликовал в «Северном Вестнике» новый перевод «Весны», сделанный, по его собственному заявлению, с английского оригинала. В небольшом послании «К издателю Северного Вестника», предпосланном переводу, Муравьев писал о том, что «в сем покушении (т.е. в переводе с английского, а не с французского. — Т.С.) старался наиболее соблюсть красивую подробность Томсонова живописания». «Живописание, — продолжал переводчик, — должно быть первою целию Словесности. Оно одно составляет славу ея, оно одно делает ее сильною и приятною. Английские стихотворцы в особенности отличаются между новейшими авторами сим родом писания» (Северный Вестник, 1805, VI, 156). Сам текст, впрочем, не очень отличался от процитированного выше перевода Дмитревского: «Здесь, Невтон великий! Распускающиеся облака, дневному светилу противоположные, составляют твою дождевую призму, и пред оком ученой мудрости разделяют различные нити света, тобою извлеченные из белосмешанного лабиринта» (Там же. С. 168—169).

9. Интерпретация природного феномена радуги Томсоном и Экенсайдом характеризуется одним, довольно существенным, различием. Если Томсона (а вслед за ним и Боброва) интересует прежде всего рефракция и создание призматических цветов, то Экенсайд (и с ним Державин) сосредоточен на роли отражения в появлении на небе радуги. («[Поверхности шариков] принуждают [солнечные лучи] отклоняться к светозарному источнику, из которого они проистекли, и отсылают к различным устремлениям к оку встречаемого и удивленного зрителя (II, 112—114)). У обоих авторов представление об отражении несет на себе важную смысловую нагрузку: именно здесь сходятся два основных аллегорических значения радуги. Исследователи творчества Экенсайда склонны интерпретировать образ радуги в «Удовольствиях» следующим образом: в центре представления Экенсайда о «rainbow's vernal-tinctur'd hues» лежит платоническая триада Красота — Правда — Добро. Бог уподобляется солнцу, луч которого попадает на «материальный» мир облака и здесь теряет свою исходную, цельную ясность и белизну, разбиваясь на цвета призмы. В процессе отражения световые лучи возвращаются обратно к источнику: таким образом, материальный мир как бы отсылает Божественный свет обратно к его божественному источнику (Whiteley 1981).