Россия и Фантасмагория

«Профессору Робертсону» предстояло пробыть в России дольше, чем он мог предположить, отправляясь туда поздней осенью 1802 года. Путешествуя по бескрайним просторам Империи и регулярно выезжая за ее пределы, он прожил в России почти семь лет: с осени 1803 по осень 1809 года. Здесь он наконец обвенчался с Эйлалией, здесь родились еще трое детей (младший был наречен Дмитрием — в честь крестного, Дмитрия Нарышкина), здесь, после знаменитого указа от 28 ноября 1806 года, Робертсон принял клятву на верность Государю-императору и стал российским подданным. Свою жизнь в России Робертсон описал во втором томе замечательно интересных воспоминаний — «Mémoires récréatifs, scientifiques et anecdotiques d'un physician-aéronaute E.G. Robertson, connu par ses experiences de fantasmagorie et par ses ascensions aérostatiques dans les principales ville de l'Europe; ex-professeur de physique» (Развлекательные, научные и анекдотические воспоминания Э.-Г. Робертсона, физика-аэронавта, известного своими опытами фантасмагорий и полетами на воздушном шаре, осуществленными в главных городах Европы, бывшего профессора физики)¹.

Эти воспоминания, содержание которых полностью соответствует характеристике, данной автором в заглавии («развлекательные, научные и анекдотические»), служат основным источником сведений о жизни и деятельности Робертсона в Санкт-Петербурге и Москве, а также многочисленных анекдотов, связанных с его пребыванием в России. Кроме объявлений о спектаклях, полетах и лекциях Робертсона, из номера в номер публиковавшихся сначала в Санкт-Петербургских, а потом и Московских Ведомостях, и заметок, появлявшихся в Московском Курьере, Московском Зрителе и некоторых других изданиях, упоминания о Робертсоне мы находим в письмах англичанки Марты Вильмот, молодой компаньонки Е.Р. Дашковой, гостившей у нее с 1803 по 1808 год, и в письмах и дневниках Преображенского офицера и поэта С.Н. Марина (Вильмот 1987, 214; Марин 1948, 294—295). Особый интерес представляет для нас описание «Фантасмагории» в «Дневнике Студента» Степана Петровича Жихарева.

Жихареву довелось увидеть «Фантасмагорию», посвященную «доктору-поэту» Юнгу, точнее — оживляющую сцену известной легенды о погребении безвременно умершей дочери скорбного поэта². Приезд Робертсона в Россию совпал с выходом в свет очередного издания «Юнговых ночей» (на этот раз в вольном переводе С.Н. Глинки (М., 1803)); может быть, поэтому «фонарщик» демонстрировал ее здесь особенно часто³.

...Вот вам и нечто неребяческое. Вы в комнате, обитой черным сукном, в которой не видно ни зги, темно и мрачно, как в могиле. Вдруг вдали показывается светлая точка, которая приближается к вам и по мере приближения растет и, наконец, возрастает в огромную летучую мышь, сову или демона, которые хлопают глазами, трепещут крыльями, летают по комнате и вдруг исчезают.

За сим появляется доктор-поэт Юнг, несущий на плечах труп своей дочери, кладет его на камень и начинает рыть могилу. Эта чепуха называется фантасмагорией.

Бог с ней, с этой фантасмагорией! Перед самым представлением этого плаксы Юнга такая поднялась в темноте возня, что боже упаси! Там кричат «ай», там слышно «ах», там чмоканье губ, там жалобы на невежество, там крик матушек и тетушек: «что такое, Маша?», «Что с тобою, Лиза?» <...> Зрителей было человек более двухсот <...>. Опомниться не могу от этой потехи.

(Жихарев 1955, 147—148)

Имена Робертсона и Державина мы встречаем на соседних страницах жихаревских записок: Степан Петрович навещал поэта и накануне посещения «фантасмагории», и несколько дней спустя. Подробное описание «неребяческого зрелища» и столь эмоциональная реакция Жихарева на увиденное могли бы служить основанием для предположения, что один из спектаклей Робертсона и был тем «публичным оптическим зрелищем», которое побудило Державина к написанию «Фонаря», если бы ... запись Жихарева не относилась к 30 декабря 1805 года, т.е. не была сделана двумя годами позже интересующего нас времени.

В то же время известно, что Робертсон начал показывать свои «фантасмагории» поздней осенью 1803 года. 10 ноября 1803 года Известия, выходившие в качестве приложения к Санкт-Петербургским Ведомостям, сообщали:

Г. Робертсон показывать будет в Кусовниковом доме, что по Невской перспективе, в коем наперед сего даваемы были Лионом маскарады, завтра, т.е. в среду, в четверг, в субботу и в воскресенье, по полудня в половине седьмого часа свои фантасмагорические опыты в явлениях. За вход платится в 1 месте по 10 р., в 2 м по 5 р., а в 3 по 2 р. серебром. — Так же можно у него ежедневно видеть опыты «невидимой женщины».

(«СПб. Ведомости», № 90, 2911)⁴

«Фантасмагорические опыты в явлениях» (последнее слово неизменно выделялось в афишах и объявлениях курсивом) демонстрировались в «кусовниковом доме» на Невской перспективе (Невский пр., 30/16) с ноября 1803 по май 1804 года⁵. Зимой Робертсон несколько раз показывал их при дворе, в Библиотеке Эрмитажа (главной поклонницей его таланта, не пропустившей ни единого представления и всячески пропагандировавшей фантасмагорию, была, по его собственным словам, «императрица мать», любительница силуэтов, Мария Федоровна (в мемуарах — «La Federowna»)). И в «кусовниковом доме», и в эрмитажной библиотеке, как до того — в подвале монастыря капуцинок, фантасмагории предшествовали физические и химические опыты, сопровождавшиеся короткими лекциями. Если верить Робертсону, петербургские торговцы оптикой утверждали, что за два первых месяца его представлений и опытов они продали столько оптических приборов, сколько за десять предыдущих лет⁶.

Зиму 1803/04 года Державин провел в Петербурге. Косвенные обстоятельства, говорящие в пользу возможного посещения им одного из спектаклей Робертсона или, по крайней мере, его осведомленности о происходящем, можно множить, но отсутствие документальных свидетельств, подтверждающих это предположение, заставляет придерживаться сослагательного наклонения. Впрочем, даже если бы наша гипотеза подтвердилась, — и тогда бы речь не шла об описании Державиным конкретного оптического зрелища. Его «Фонарь» и тогда не имел бы специфических черт «фантаскопа». По слову самого Державина, «оптическое зрелище» послужило «поводом к написанию» стихотворения. Впечатление это могло быть — и, видимо, было — сильным, но картины, представляемые державинским «фонарем», суть образы умозрительные.

«Фонарь» — с фонарем, стихотворение — с реальностью связывает, пожалуй, только одна, первая строфа. Орган, «гремящий на стогне» в темноте и тишине; огонь фонаря, «малюющий» на стене луну; обильно жестикулирующий «волшебник» («жезла движеньем, уст, очес»); народ, «толпами поспешающий» на его представление, — эти обстоятельства перекликаются с тем, как современники описывали обстановку, сопутствующую представлениям Робертсона.

Первая редакция «Фонаря», приводимая Гротом в комментариях, еще ближе подходит к свидетельствам современников (Державин III, 739):

Орган веселый, возглашая,
Пронзает ночи тишину,
И луч, средь фонаря блистая,
Рисует на стене луну.
В ней ходят тени разнородны,
Отвсюду волны льются черны;
Распялив, смотрят очеса:
Жезлом волшебник потрясает
И громогласно возглашает:
Придите, зрите чудеса.

Первой строфой ограничивается описательный — в буквальном смысле этого слова — пласт «Фонаря». Но и в трех строфах философского заключения, в самом уподоблении мира волшебному фонарю, а истории — фантасмагорическому действу слышится отзвук монологов, которыми Робертсон обычно завершал свои спектакли:

Vous qui avez éprouvé quelques moments de terreur, voici les seuls spectacles vraiment terribles, vraiment à craindre: hommes forts, faibles, puissants et sujets crédules ou athés, belles ou laides, voilà ce que vous est réservé, voilà ce que vous serez un jour. Souvenez-vous de la fantasmagorie.

Первая редакция стихотворения и в этом случае выражала сходную идею отчетливей, чем финальный вариант (Державин III, 739):

Сей мир ничто, как представленье
Волшебной скрытою рукой.
В различных образах движенье
Всем тени видимой какой.
Вертет волшебник появится,
Махнет жезлом и затемнится
Одна другу сменяет тварь...

В посвященной «Фантасмагории» статье «Неологии» Луи-Себастьян Мерсье восклицал: «О мир, о мир! Кто ты? Могу ли я ощутить тебя или ты — всего лишь тень? Когда чувства наши обретут наконец способность судить о своих собственных иллюзиях?!»⁷

В 1805 году Робертсон с разросшимся семейством перебрался в Москву. Устроиться здесь «волшебному фонарщику» оказалось сложнее. Робертсону отказывались сдавать дома или квартиры⁸, а на представления фантасмагории, к его большому удивлению, ходили поначалу только «мужики в тулупах»: лишь убедившись в том, что слуги и крепостные возвращаются «с Мейерова моста» живыми и невредимыми, туда отправлялись их хозяева. По мнению Робертсона, суеверные москвичи подозревали его в «прямом родстве с дьяволом» (не последнюю роль в этом сыграло его имя — Robert, прочно ассоциирующееся с известным средневековым персонажем — «Робером-дьяволом»). Любопытно, что в начале двадцатого века народная этимология сходным образом интерпретировала мистическую фигуру Демонстратора — киномеханика, «прямого потомка» Робертсона (Цивьян 1991, 72).

Примечания

1. Воспоминания вышли в свет в 1831 году, пользовались во Франции большой популярностью и уже в 1840-м, три года спустя после кончины самого «физика-аэронавта», были переизданы. Второе издание (Mémoires récréatifs... 2 vol. Paris, A La Librairie encyclopédique de Roret, rue Hautefeuille, 10bis, 1840) обладает особой привлекательностью для исследователя, т.к. сопровождается большим количеством гравюр-иллюстраций с рисунков автора. Нам известна всего одна попытка переиздания мемуаров Робертсона в XX веке, предпринятая в 1985 году небольшим французским издательством Clima, специализирующимся на издании научно-технической литературы. Издателя и автора предисловия, историка фотографии Филиппа Блона интересовала «научная» часть воспоминаний бельгийского физика. Поэтому в свет вышел только первый том, получивший отдельное название: La Fantasmagorie. Второй том, почти исключительно посвященный путешествию Робертсона по России, не переиздавался ни полностью, ни частично.

2. Согласно мрачной легенде, дочь Юнга, прекрасная Нарцисса, умерла на юге Франции, жители которой — католики, нетерпимые к инакомыслящим, отказали ей в христианском погребении, и несчастный старик вынужден был хоронить свое дитя тайком, под покровом ночи. Изображающая этот эпизод французская гравюра («Йонг делает погребение своей дочери») была воспроизведена во втором томе «Плача, или Нощных мыслей... г. Йонга» (СПб., 1799) — первого полного русского перевода «Ночных мыслей», сделанного с английского оригинала поэмы. Эсхатологические настроения Робертсона и кладбищенская эстетика Юнга дополняли друг друга. Ср. в «Письме к ***» у М.Н. Муравьева, близкого Державину: «То бритский муж в "Нощах" изображал нам свет / Картиной, в коей мрак снедает слабый свет, / Возлюбленных детей оплакивая тризны» (Муравьев 1967, 216).

3. О восприятии Юнга в России, в том числе о пропаганде его морали в масонских журналах, см.: Левин 1970, 210—226. Ср. письмо А.М. Кутузова — Радищеву (1792): «Мы окружены здесь тленностию, все здесь мечта и сон. То, что мы называем счастием, есть не что иное, как кратковременное отсутствие горестей. Справедливо говорит любимый мною стихотворец: «I know the terms of which he sees the light! / He that is born, is listed; life is war; / Eternal war with woe. Who bears it best, / Deserves it least» (II, 8—11) (цит. по: Левин 1970, 213).

4. Концом октября 1803 года датировано содержащее упоминание о Робертсоне письмо С.Н. Марина, принадлежавшего к окружению Державина, посещавшего литературные вечера в его доме и впоследствии принятого в члены «Беседы». Ср. также упоминание о представлениях 1804 года в заметке «О фантазмагорических явлениях», опубликованной два года спустя, в апреле 1806 года, в журнале «Друг Просвещения»: «В кабинете г. Бретона, который трижды каждую неделю с удивительною точностью делает различные Физические опыты, удивляющие всех, представляется зрелище фантазмагорическое (phantasmagoric) или как называет он Психагогия то есть вызывание мертвых или теней. Место для сих явлений совершенно прилично намерению сему, то есть: пещера такая, какую представляет себе пораженное воображение и какими некоторые романы представляют те, на кои выводятся в них фантастические привидения. Слабой свет бросает несколько лучей в сию пещеру, и вдруг погасая, погружает зрителей в такую темноту, которую можно-бы по Невтону назвать a visible darkness, темнотою видимою. В сие то время производится Психагогия. Разные предметы представляются попеременно. Иные сперва являются как лучезарная точка, нечувствительно увеличивающаяся и раскрывающаяся под разными видами. Иногда представится ужасное привидение, иногда смешные какие-нибудь фигуры, а часто прелестные картины. Все то производится в одно мгновение ока, движется в разные стороны, и исчезает как легкий пар. Но для Россиян это не есть уже неслыханное дело. Точно тоже Робертсон в 1804 и 1805 годах делал в Петербурге, и ныне делает в Москве» («Друг Просвещения», 1806, IV, 38—39).

5. «Кусовников дом», более известный как «дом Энгельгардта», расположенный на углу Невского проспекта и канала Грибоедова, напротив Казанского собора, принадлежит к самым известным зданиям Санкт-Петербурга. Построенный по проекту Растрелли в конце 1750-х годов, с 1766 по 1799 год дом принадлежал А.М. Голицыну, в гостях у которого нередко бывала императрица. В начале 90-х дом арендовал французский антрепренер Иосиф Лион, который стал устраивать здесь балы и маскарады («вечера у Лиона» пользовались большой популярностью — их упоминание в заметке о Робертсоне не случайно). Купец-миллионер М.С. Кусовников купил дом незадолго до приезда Робертсона в Россию. Впоследствии, в 1829 году, после свадьбы дочки Кусовникова Ольги и барона В.В. Энгельгардта, дом был основательно перестроен. Особняк Энгельгардта вошел в историю русской литературы благодаря драме М.Ю. Лермонтова «Маскарад», события которой разворачиваются именно здесь.

6. Ср. также вышедшее в Петербурге и выдержавшее несколько изданий сочинение «Волшебные игры, или Любопытное собрание редких, удивительных и забавных ручных искусств. С присовокуплением физических увеселений Мартына Задека, г. Пинетти, Галля, Робертсона, Бюфона Ноллета, Мушенброта, Винклера, Макера, Франклина и многих других прославившихся в сем роде особ» (1817).

7. «Ô monde, ô monde! Qu'es-tu? Te touché-je ou n'es tu qu'une ombre? Quand est-ce que nos sens apprendront à juger de leur propres illusions?» (Цит. по: Robertson 1831, I, 213).

8. В конце концов Робертсону пришлось купить особняк «на Мейеровом мосту». Дом стоил ровно в два раза больше, чем «кабинет опытной физики», проданный Академии наук перед отъездом из Петербурга (Robertson 1840, II, 319).