Заключение

Онтологическая проблематика «Фонаря» позволяет соотносить это стихотворение с «центральным» текстом философской лирики Державина — одой «Бог», написанной двадцатью годами раньше — в 1784 году¹.

О, Ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах Божества!
<...>
Себя собою составляя,
Собою из себя сияя,
Ты свет, откуда свет истек.
Создавый все единым словом,
В твореньи простираясь новом,
Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!

Ты цепь веществ в себе вмещаешь,
Ее содержишь и живишь;
Конец с началом сопрягаешь
И смертию живот даришь.

      (Державин I, 195)

Составляющий себя собой и из себя же сияющий, «создавый все единым словом» Бог-Пантократор «Бога» был в своем триединстве понятнее и надежнее трех демиургов «Фонаря» — чудотворного Волшебника, всемогущего Зодчего и непостижного Волхва. Начало 1780-х годов было для Державина — прославленного автора «Фелицы» и успешного чиновника, живущего в любви и согласии с молодой женой, Пленирой, умной и милой Екатериной Яковлевной Бастидон, — временем мира с самим собой и окружающей действительностью, поэтической и политической. Этому состоянию (лишь отчасти поколебленному отставкой с поста олонецкого губернатора) отвечал глубинный оптимизм оды «Бог». Лежащее в его основе неоплатоническое представление о связности и взаимообъяснимости всего в мире — «цепи веществ», по слову Державина, — известно истории философии под именем «Великой Цепи Бытия» (The Great Chain of Being)². Ни одно звено не выпущено из этой цепи, а организующая и упорядочивающая сила логики делает возможной любую реконструкцию.

В XVIII веке у «Великой Цепи Бытия» появилось еще одно, научно обоснованное, воплощение — закон всемирного тяготения, впервые сформулированный Исааком Ньютоном в основополагающем труде «Математические начала натуральной философии» (1687). Постепенная экстраполяция закона всемирного тяготения на другие жизненные сферы — перемещение из натуральной философии в философию социальную, превращение из математического закона в ощущение — позволила историкам культуры говорить о «социальном ньютонианстве» (social newtonianism) как об одной из эмоциональных доминант столетия. Постепенное ослабление этой всеохватной гравитации (проявлениями которой были не только устойчивые связи внутри социума, но и важнейшее для традиционных, консервативных обществ представление об исторической преемственности), доведенное до своего логического конца социальными потрясениями во Франции 1790-х годов³, стало провозвестником новой эпохи, в зарубежных исследованиях обычно именуемой заманчивым и туманным словом modernity, не поддающимся сколько-нибудь адекватному переводу на русский язык.

Эстетической доминантой новой эпохи, наиболее значительным проявлением которой стало романтическое движение в Англии и Германии, было чувство разрыва, промежутка, фрагмента — отсутствия или искажения привычных причинно-следственных связей между явлениями⁴. На рубеже XVIII—XIX веков волшебный фонарь с его произвольно и быстро сменяемыми слайдами потому явился столь востребованной и емкой метафорой, что исторические реалии встретились в нем с философскими архетипами: далекий отзвук «чудовищного трагикомического спектакля», описанного Берком, отрывистая лубочная драматургия революционных памфлетов, погруженная в темноту Платоновой пещеры, превратилась в образ самого Времени. Недаром в последние годы столетия волшебный фонарь, наряду с песочными часами и косой, стал одним из постоянных атрибутов нагого, крылатого старца, описанного Эрвином Панофским в классическом исследовании «Этюды иконологии» (Panofsky 1939, Панофский 2009).

Для Державина зимы 1803/04 года это общеевропейское переживание ослабления социальных магнитов, исторических связей и логических цепочек сделалось глубоко личным, так как совершенно совпало с внезапными переменами в его собственной жизни. Единственной силой, по-прежнему способной хоть как-то сопрягать «конец с началом», оказывается в «Фонаре» сила взгляда. «Мечтами быть иль зреть мечты» — вот все, что остается человеку в «предлагаемых обстоятельствах».

Примечания

1. Ср. работу Е.Г. Эткинда о «духовной дилогии» Державина — одах «Бог» (1784) и «Христос» (1814) (Эткинд 1995). О «возвышенном Судьбы» (the sublimity of fate) в оде «Бог» см. в книге Х. Рама (Ram 2003, 90—91).

2. О философском концепте «Великой цепи бытия» см. одноименное исследование Артура Лавджоя (1936), один из «манифестов» школы «истории идей» (Lovejoy 1964, рус. пер. Лавджой 2001).

3. В своем последнем произведении — «Письмах о мире с цареубийственной директорией» (1796) — Берк неслучайно пишет о «разрывах Цепи» — даже внутри самого заговора: «Тихая революция в сфере морали предшествовала политической и подготовила ее... Цепь субординации, даже внутри заговора и мятежа, оказалась разорвана в самых важных ее звеньях. Не было больше благородных и простолюдинов (the great and the populace). Сложились другие интересы, другие формы зависимости, другие связи, другие отношения» (цит. по: Чудинов 1996, 35).

4. Об эстетике фрагмента и ее месте в романтической культуре см.: Chaouli 2002, 37—84; Greanleaf 1994.