Гражданин Робертсон

Автор новой оптической машины, Этьен-Гаспар Робер, уроженец бельгийского Льежа, приехал в Париж в начале 90-х годов. К тридцати трем годам Робер успел сменить три профессии: священника, живописца и университетского преподавателя физики и оптики. Интерес к прикладной оптике, а также желание принести пользу молодой Республике и привели его во Францию. Бельгийский физик приехал предлагать правительству Директории усовершенствованный вариант архимедовых зеркал, с помощью которых он, как некогда ученый грек, задумал сжигать вражеский — в данном случае английский — флот.

Предложение было принято с известной благосклонностью и рассмотрено на одном из заседаний Французской академии, но до его воплощения в жизнь дело не дошло. Робер был разочарован. Впрочем, перед ним открывались новые, не менее увлекательные перспективы: граф де Паруа, бывший воспитатель дофина и приближенный Марии-Антуанетты, до последней минуты сохранявший верность королевскому дому, но сумевший чудом уцелеть, предложил Роберу принять участие в работах по усовершенствованию оптических механизмов волшебного фонаря. По мнению графа де Паруа, фонарь — «изобретение немца Кирхера, несколько модифицированное французом Филидором, сгинувшим в годы Революции», — должен был служить образовательным целям, а потому требовал дальнейшей модернизации (Paroy 1895, 277—278)¹. Предложение выглядело заманчивым. Забыв о том, что еще совсем недавно он намеревался направлять могущественные линзы архимедовых зеркал на британские корабли, и следуя совету все того же графа, Робер переименовал себя в Робертсона — на исходе столетия всему оптическому были к лицу английские одежды — и остался в Париже².

Фантаскоп. 1836. Иллюстрация из каталога оптических приборов в коллекции А. Хаукса, Дания

В последние годы XVIII века Робертсон прославился. «Весь Париж» считал своим долгом посетить его Фантасмагорию, открытую в 1798 году в заброшенной часовне монастыря капуцинок (ко всему прочему, там была похоронена маркиза де Помпадур). По мнению Луи-Себастьяна Мерсье, не только действо, но и само слово «фантасмагория», известное нам прежде всего в своем метафорическом значении, было придумано и введено в языковой обиход Робертсоном³. О фантасмагории Мерсье писал в своей «Неологии» — словаре новых слов нового века (Mercier 1801, 54)⁴:

Фантасмагория — оптическая игра, представляющая нашему взору сражения света и тени и развенчивающая, в то же время, старые проделки священников. <...> Эти созданные по воле мастера фантомы, эти иллюзии, развлекут невежду и заставят задуматься философа <...>.

О призрак! О призрачность (flgurabilité)! Кто ты? Что ты?

Воспоминания о «Фантасмагории» оставили такие яркие представители своего времени, как «певец садов» Жак Делиль, драматург и шпион Август фон Коцебу, знаменитый кулинар Гримо де ля Реньер, Рене Шатобриан и многие другие. Взору ошеломленных зрителей, запертых, для полноты ощущений, в темном монастырском подземелье, представали леденящие кровь видения монстров и скелетов, а также призраки людей, покинувших сей мир, но якобы воскрешаемых Гражданином Робертсоном. Среди них были Вольтер, Мирабо, Руссо, Лавуазье, но чаще всего Робертсон «вызывал к жизни» Робеспьера и других героев, свидетелей и жертв Революции.

[Фантасмагория. Экран, отделявший зрителей от фантаскопа, был пропитан специальным химическим составом, делавшим ткань невидимой в темноте: проецируемые сзади изображения тех или иных персонажей, казалось, вырастали прямо из клубов дыма, которым Робертсон и его ассистенты заполняли закрытое помещение подвала (в этом бельгиец наследовал «магическим технологиям» знаменитого немецкого мистика и масона Карла фон Эккартсгаузена). Призраки блуждали по комнате, то увеличиваясь, то уменьшаясь, то вовсе рассеиваясь в темноте. По свидетельству очевидцев, иллюзия была столь убедительной, что зрители пытались прикоснуться к бестелесным фигурам, а иногда и заключить их в свои объятия.

Вот как описывал это зрелище один из присутствовавших:

«Робертсон выливает на огонь находящейся тут же жаровни каких-то эссенций, бросает туда два номера "Газеты свободных людей" и один номер "Друга народа", и среди дыма сгорающих эссенций является бледный призрак в красной шапке якобинцев. Человек, по желанию которого был вызван призрак, кажется, узнает в нем Марата и бросается вперед, чтобы заключить в объятия любимого вождя, но призрак делает страшную гримасу и исчезает <...>. Делиль скромно просит о встрече с тенью Виргилия (sans evocation) — и по одному этому желанию переводчика "Георгик" тень появляется, приближается к счастливому своему подражателю с лавровым венцом, который возлагает на его главу <...> тогда переводчик нескольких трагедий требует появления тени Вольтера, надеясь быть удостоенным подобной чести...»⁵

Робертсон постоянно совершенствовал и усложнял свое действо: «призраки являлись среди порывов ветра, ударов грома и под аккомпанемент органа» (Ознобишин 1929, 4). Странная музыка привлекала его: зрелища сопровождались неземными звуками «хрустальной гармоники». Этот инструмент, изобретенный в середине XVIII века Бенджаменом Франклином, представлял собой большое количество стеклянных чаш разного размера, нанизанных на длинный вал, проходящий вдоль полукруглого деревянного желоба. Внутрь желоба наливали воду и вращали вал рукояткой или ножной педалью, постоянно смачивая руки. Трение, производимое прикосновением мокрой кожи к мокрому стеклу, производило чрезвычайно странные, как бы «неуловимые» звуки (вполне соответствовавшие бестелесности «действующих лиц» робертсоновских мистерий)⁶. В некоторых городах Европы хрустальная гармоника была запрещена: от производимых ею звуков люди, случалось, сходили с ума (что, впрочем, не помешало Моцарту написать в 1791 году специальное адажио для этого инструмента).

Тематический репертуар «фантасмагорий» был разнообразен, но общей чертой всех представлений оставалась, с одной стороны, их «некроманическая» образность (почти все они венчались появлением колоссального скелета с косой в руках) и, с другой — просветительская направленность (Milner 1986, 206; Heard 2007). В коротких обращениях к зрителям, которыми завершались его спектакли, Робертсон неизменно настаивал на том, что главная и истинная цель «фантасмагории» — борьба с невежеством, развенчание предрассудков и суеверий, — в этом смысле он полагал себя продолжателем дела Леонардо да Винчи, Атанасиуса Кирхера и Джамбаттиста делла Порты. Посещение «Фантасмагории» неслучайно предварялось обязательным знакомством зрителей с кабинетом «опытной физики»: Робертсон демонстрировал собравшимся разнообразные опыты, комментируя и объясняя новейшие открытия в области акустики, механики и электричества. При этом физические эксперименты и ужасающие спектакли фантасмагорий представали двумя актами одного и того же действа.]

Вскоре после регистрации патента на фантаскоп в Париже разразился скандал, известный как «дело о фантасмагории» (affaire de la Fantasmagorie): кто-то из ассистентов Робертсона попытался присвоить себе его изобретения и поставить под сомнение их оригинальность. В результате разбирательств и споров большая часть «секретов Робертсона» оказалась раскрытой. «Весь Париж — это Елисейские поля, столько бродит по нему теней, — а Сена вот-вот превратится в Лету», — писал Робертсон в своем дневнике (цит. по: Levie 1981, 150). «Фантасмагории» распространились не только по всему Парижу, но и по всей Франции, действа в монастыре капуцинок лишились таинственной привлекательности, а сам «фонарщик», разочарованный в своих ближайших помощниках, но не утративший врожденного любопытства, решил на время оставить Париж и отправиться в «большое европейское путешествие», резонно рассудив, что «сменить аудиторию ему будет легче, чем программу» (Robertson 1840, 1, 342).

Финансовый успех подземных опытов позволил Робертсону уже в конце 1790-х годов обратиться к опытам воздушным: «волшебный фонарщик» стал одним из первых воздухоплавателей. В том же 1799 году, когда был зарегистрирован патент на фантаскоп, Робертсон впервые поднялся в небо над знаменитым парижским садом Тиволи. Взгляд аэронавта, способный объять необъятное, отделиться от земли, «вознестись» над ней (вертикальное измерение французского слова ascension оказывается утраченным в русском «полете на воздушном шаре»), представлялся своеобразной альтернативой дробной пестроте повседневной жизни. Не раз отмечалось, что история воздушных шаров в гораздо большей степени принадлежит истории зрения, чем истории авиации (Stafford 1991, 59). Поэтому синхронность трех событий, относящихся к 1799 году, — регистрации патента на фантаскоп, полета Робертсона на воздушном шаре и открытия первой парижской Панорамы Роберта Фултона (в соседнем с монастырем капуцинок здании!) — не кажется случайной.

Незадолго до отъезда из Франции Робертсон стал обладателем собственного воздушного шара. У шара, как и у его нового владельца, уже были имя и биография: шар назывался «Entreprenant» и участвовал в известном сражении французской и австрийской армий при Флерюсе в июне 1794 года. Поднявшись на нем в небо, французские генералы во главе с Жаном Батистом Журданом в подзорные трубы наблюдали за передвижениями австрийских войск. Разведывательные функции «Entreprenant» выполнял не слишком хорошо, за что и был впоследствии списан по личному указанию Наполеона, — но австрийцев напугал основательно и навсегда вошел в военную историю (Fonvielle 1876, 134—144). «Отставным» шаром Робертсон дорожил особенно.

Простившись с публикой со страниц Journal de Paris 11 вандемьера по республиканскому календарю (4 октября 1802 года), Робертсон объявил о предстоящем отъезде в Санкт-Петербург. Он ехал туда по приглашению Академии наук и лично П.Г. Демидова, а также по протекции своего давнишнего знакомца — российского посланника во Франции графа А.И. Моркова, примерно в это же время отозванного из Парижа. Морков рекомендовал Робертсона как «ученого аэронавта»: в Российской академии обсуждалась возможность использования воздушных шаров для изучения химического состава атмосферы. Все это не могло не льстить человеку, только что с трудом отбившемуся от обвинений в шарлатанстве и плагиате. В пути Робертсона сопровождали его верная подруга Эйлалия Корон и их маленький сын. Багаж был велик: кроме воздушного шара «ученый савояр» (как немедленно окрестили Робертсона недруги) вез с собой фантаскоп, хрустальную гармонику и прочие атрибуты фантасмагории, а также «кабинет опытной физики»⁷. «Познакомить Скифов с феноменами света и электричества, — писал потом Робертсон о своих надеждах и чаяниях, — было бы чудом прогресса цивилизации!»⁸

Примечания

1. Литература, посвященная истории волшебных фонарей и другим явлениям «прото-кино», настолько обширна, что наш выбор не может претендовать ни на полноту, ни на репрезентативность. Поэтому мы ограничимся лишь указанием на несколько наиболее авторитетных источников, в которых читатель сможет найти библиографию по данному вопросу: Mannoni 1995; Stafford, Terpak 2001; Robinson 1993; Tatian-Gourier 1997.

2. Единственная подробная биография Робертсона принадлежит перу бельгийской кинодокументалистки Франсуазы Леви, снявшей о своем соотечественнике фильм и написавшей книгу «Жизнь одного фантасмагора» (Levie 1981).

3. Слово «фантасмагория» является производным от двух слов греческого происхождения — существительного «фантом» и глагола αγορεύω — «обращаться к площади, говорить публично». Таким образом, публичность фантасмагории, ее адресован-ность максимально широкой аудитории с самого начала дана в этом слове. В своих воспоминаниях Робертсон писал: «Мне хотелось бы поговорить о Фантасмагории. С самого нежного моего детства живое и пылкое воображение сделало меня подданным Империи чудесного: все то, что преступало обычные пределы естества — пределы, от века к веку совпадающие с границами наших знаний, — возбуждало во мне любопытство, жар, заставлявшие меня делать все возможное для реализации задуманных мною эффектов. Отец Кирхер, говаривают, верил в дьявола; тем хуже: примеры заразительны» (Robertson 1840, I, 35).

4. Об истории фантасмагории см. также: Heard 2006; Mannoni 1995, 144—168; Milner 1982; Stafford, Terpak 2001, 301—303. О метафорическом значении этого слова и его истории см.: Castle 1988.

5. «Robertson verse, sur un réchaud enflammé, deux verres de sang, une bouteille de vitriol, douze gouttes d'eau-forte, et deux exemplaires du journal des Hommes-Libres; aussi-tôt s'élève, peu à peu, un petit fantôme livide, hidexu, armé d'un poignard, et couvert d'un bonnet rouge: l'homme aux cheveux hérissés le reconnaît pour Marat; il veut l'embrasser, le fantôme fait une grimace effroyable et disparaît <...> Delille témoigne modestement le désir de voir l'ombre de Virgile, sans evocation, et sur le simple vœu du traducteur des Géorgiques, elle paraît, s'avance avec une couronne de laurier qu'elle pose sur la tête de son heureux imitateur <...> L'auteur de quelques tragedies prônées demande avec assurance l'apparition de l'ombre de Voltaire, espérant en recevoir un semblable homage...» (Poultier (L'Ami des Lois, 28 mars 1798)).

6. Ср. у Берка в «Философском исследовании...»: «...неопределенность настолько страшна, что мы часто стремимся избавиться от нее даже с риском попасть в какую-нибудь беду. <...> какие-нибудь низкие, смутные, неопределенные звуки вызывают в нас то же самое боязливое беспокойство относительно их причин, какое вызывает неверный свет (или его полное отсутствие) относительно предметов, нас окружающих. [Далее следует цитата из Эдмунда Спенсера. — Т.С.] Но свет, который то появляется, то исчезает, и так без конца, даже еще более страшен, чем полная темнота; а своеобразные неопределенные звуки при совпадении требуемых обстоятельств вызывают больше тревоги, чем абсолютное молчание» (Берк 1979, 113).

7. В 1805 году, перед переездом Робертсона из Санкт-Петербурга в Москву, кабинет был куплен у него Российской академией наук за 70 000 франков (сообщение о продаже — см.: Moniteur universel de Paris. 3/09/1805, а также: Ист. АН СССР 1964, II, 57). Комната, специально отведенная под него в Кунсткамере, оказалась слишком сырой даже для простого хранения, и кабинет навсегда сгинул в недрах Академии.

8. «Mettre les Scythes en présence des phénomènes de la lumière et de l'élèctricité, c'était une merveille de progrès de la civilization» (Robertson 1840, II, 35). Не все «скифы» разделили восторг просветителя: так, Преображенский офицер, участник наполеоновской кампании Сергей Николаевич Марин писал графу Воронцову об одном из публичных физических экспериментов Робертсона, состоявшихся осенью 1803 года: «Мне очень было досадно, что он думает быть в Лапландии и утешает нас штучками с булевару; но мы сами виноваты: всякий, имеющий чужеземную фамилию, может делать из нас что хочет» (Марин 1948, 294). С другой стороны, художник Ф.П. Толстой вспоминал: «...увидев физико-математический увеселительный кабинет (до которых я большой охотник) так сильно занимающего петербургскую публику господина Робертсона, недавно приехавшего в нашу столицу, я вздумал устроить подобный кабинет и у себя в мастерской, что и удалось мне устроить с успехом, так что все, видевшие мой кабинет, находили его очень любопытным и интересным» (Толстой 2001, 201).