Л.В. Полякова. «Тамбовские научные издания о поэзии Г.Р. Державина (1990-е — 2000-е гг.)»

Отечественная наука о Державине всегда развивалась достаточно успешно. Можно сказать, до недавнего времени она оставалась одной из благополучных отраслей литературоведения. И тем не менее, начало XXI в. разворачивает выдающуюся фигуру Державина, скажем так, по-своему, в своих интересах. Сегодня чрезвычайно актуальна сама личность поэта — деятельная, неравнодушная, страстная, жизнелюбивая и глубоко патриотичная, России преданная и Россию созидающая. Например, за неполные три года своего правления в Тамбове (1786—1788) Державиным сделано столько, сколько не смог раскрыть в себе Тамбовский край за все предшествующее столетие. Да и державинская поэзия была и осталась мощной силой созидания России.

Державин начал службу рядовым солдатом и стал одним из ярких государственных служащих России XVIII столетия: чиновник, секретарь-кабинет Екатерины II, сенатор, президент коммерц-коллегии, министр юстиции. По словам Г.А. Гуковского, «сам Державин любил выдвигать на первый план свою деятельность как чиновника и организатора дворянской общественности, а вовсе не свою литературную работу» [1, с. 369; 2], хотя литературное творчество, не только собственное, подчеркнуто считал в первую очередь инструментом государственности. Однако именно поэзия обеспечила Державину бессмертие, именно она сделала его гениальным творцом, крупнейшим национальным художником-новатором. И для этого в современной науке о Державине есть целая система аргументов.

По утверждению специалистов, Державин — «первый русский поэт-реалист», «первым из литераторов России осознал себя поэтом русским, национальным, — русским не только по языку, но, главное, — по мышлению, "филозофии", как говорил он сам» [3, с. 3—18]. Развивая оценки В.Г. Белинского, исследователи акцентируют внимание на художественном новаторстве поэта в изображении реального человека в окружении подлинных событий и обстоятельств жизни, быта, природы и вещей, что и сделало Державина способным открыть «тайны национальности» человека, национальную обусловленность характера своего героя. Г.П. Макогоненко, как и В.А. Западов, особенно ценит намерение Белинского раскрыть «русский ум» автора «Фелицы». Он цитирует критика: «Ум Державина был ум русский, положительный, чуждый мистицизма и таинственности... его стихиею и торжеством была природа внешняя, а господствующим чувством — патриотизм». В его стихотворных посланиях, сатирических одах «видна практическая философия ума русского; посему главное отличительное их свойство есть народность, народность, состоящая не в подборе мужицких слов или насильственной подделке под лад песен и сказок, но в сгибе ума русского, в русском образе взгляда на вещи». Г.П. Макогоненко заканчивает свою работу о Державине словами Белинского: «...мы имеем... великого, гениального русского поэта, который был верным эхом жизни русского народа, верным отголоском века Екатерины II» [4, с. 654].

Поэт впервые заговорил «открыто» о «степной формуле крови русского человека», заинтересовал читателя собственным внутренним миром [5, с. 165]. В державинском стихотворении «Ключ» (1779) впервые в русской поэзии «природа выступила как самостоятельный объект изображения, самостоятельная эстетическая ценность и вместе с тем как источник поэтического вдохновения», а ода «Бог» стала первым произведением русской литературы, получившим подлинно всемирную славу. В своем поэтическом творчестве Державин сломал классицистические нормы, привычные жанровые градации в поэзии, буквально ликвидировал строгую жанровую систему, внедрил процесс смешения жанровых критериев. Современник поэта М.Н. Муравьев остроумно определил державинские стихи как «перепутаж», сам же Державин свою оду называл «смешанной одой». «Перепутаж» охватывает не только смешение собственно жанров, но и смешение эмоционально-тематическое, стилевое, образное. Организующим центром поэзии Державина все активнее становился образ автора [3]. Пожалуй, впервые в русской поэзии Державин ввел любовную лирику в художественную концепцию человека и бытийную философию [6]. Даже перед историей русской письменности у Державина есть своя заслуга: по уточненным данным, он первым в 1798 г. в написании русской фамилии, Потёмкин, употребил букву Ё [7]. Это характерные акценты для всего отечественного державиноведения.

Есть крупная победа национальной академической науки, связанная тоже с именем Державина: именно о Державине написан фундаментальный труд академика Я.К. Грота «Жизнь Державина по его сочинениям и письмам и по историческим документам», первый том которого был новаторским не только по содержанию, поставленным целям и задачам, но и по издательской практике, а в течение двадцати лет издавалось уникальное собрание сочинений поэта, издательский «левиафан» (Г.А. Гуковский) из 9 томов [8; 9]. Примечательно, что и первый выпуск серии «Библиотека поэта», созданной М. Горьким в 1931 г., представлял сборник стихов именно Державина с предисловием самого М. Горького о задачах издания серии [10]. Сборник был оригинален, составлен с учетом новаторских издательских технологий: текстологическая подготовка, тщательно продуманная структура, выверенный аппарат, оформление известного художника М.А. Кирнарского. Как и труды Грота в XIX в., выход книги в «Библиотеке поэта» стал большим событием в культурной жизни России XX в. В 1957 г. вышло второе издание этого труда [10; 11].

«Богатырь поэзии по своему природному таланту», как назвал поэта В.Г. Белинский, Державин был певцом России и делал все, что мог, для ее процветания. Лирический герой поэзии Державина, как и сам поэт, жизнелюбив, наделен чертами молодости, здоровья и силы. Он — непобедимый, «несокрушимый Росс», объединивший все народы России: «Народы света с полукруга, составившие Россов род». Русская история, героическая и трагическая, служит лирическому герою Державина неиссякаемым источником здорового, возвышающего духа и силы:

Где есть народ в краях вселенны,
Кто б столько сил в себе имел:
Без помощи, от всех стесненный,
Ярем с себя низвергнуть смел...
О Росс! твоя лишь добродетель
Таких великих дел содетель...

(«На взятие Измаила», 1791) [11].

Хорошо зная историю своего Отечества, психологию и дух русского человека, повадки иностранца в России, Державин не уставал повторять: «Французить нам престать пора, но Русь любить» («Кружка», 1777).

Тебе, — так Россу только можно
Отечества представить дух;
У слуги верной ждать не должно
От иностранных слабых рук.
И впрямь: огромность исполина
Кто облечет, окроме сына
Его, и телом и душой?
Нам тесен всех других покрой.

(«Оленину», 1804)

В.Г. Белинский, называя Державина «блестящей зарей нашей поэзии», цитировал слова академика, литературного критика, историка литературы и поэта С.П. Шевырева о поэзии Державина, примеряя к ней «платье» самой Отчизны: «Это сама Россия Екатеринина века — с чувством исполинского своего могущества, с своими торжествами и замыслами на Востоке, с нововведениями европейскими и остатками старых предрассудков и поверий — это Россия пышная, роскошная, великолепная, убранная в азиатские жемчуги и камни и еще полудикая, полуварварская, полуграмотная — такова поэзия Державина, во всех ее красотах и недостатках» [12, с. 34]. Здесь можно привести и другие многочисленные примеры из отечественной литературной классики, когда литераторы для выражения отношения к России искали самые яркие сравнения, закладывая в них и свой творческий опыт, считая его составляющей грандиозного опыта жизни своей страны. Веками складывалась эта своеобразная национальная традиция. Например, в 1834 г., уже будучи автором поэмы «Медный всадник», Пушкин скажет о России XVIII в., в ее движении и строительстве, когда она становилась мощным очагом мысли и духа: «...Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, — при стуке топора и громе пушек...» [13]. Сравнивал Россию с кораблем и Е.И. Замятин, он создал свой запоминающийся образ. Писатель, нечасто осмысливавший судьбу России в аспекте мессианских прогнозов, хорошо осознавал российскую специфику и, как сейсмограф, улавливал прежде всего грядущие общемировые катаклизмы, воплотил свои предвидения в сложные и оригинальные художественные формы. И была спасительная уверенность: «Россия движется вперед странным, трудным путем, не похожим на движение других стран, ее путь — неровный, судорожный, она взбирается вверх — и сейчас же проваливается вниз, кругом стоит грохот и треск, она движется, разрушая... Русскому человеку нужны были, должно быть, особенно крепкие ребра, и особенно толстая кожа, чтобы не быть раздавленным тяжестью того небывалого груза, который история бросила на его плечи. И особенно крепкие ребра — «шпангоуты», особенно толстая стальная кожа, двойные борта, двойное дно — нужны ледоколу, чтобы не быть раздавленным сжавшими его в своих тисках ледяными полями. Но одной массивной прочности для этого все же еще было бы мало: нужна особая хитрая увертливость, похожая на русскую «смекалку»... Он переносит такие удары, он целым и только чуть помятым выходит из таких переделок, какие пустили бы ко дну всякий другой, более избалованный, более красиво одетый, более европейский корабль» [14, с. 181]. Видимо, не случайно, что на страницах одного из наиболее сложных произведений Замятина со сложной философией жизни и человека — в «Рассказе о самом главном» с его червем Rhopalocera — один критик прочитал реминисценцию именно из Державина, увидел замятинскую полемику с ним. «Если минувший день — вечность, то самое главное в нем — миг счастья. Я — только червь — Rhopalocera, ни в коем случае не "бог"», — писал В. Итин [15, с. 547].

Как-то Б.М. Эйхенбаум обмолвился о том, что Державин относится к числу поэтов, перед творчеством которых до сих пор бессильна научная литература [16, с. 24]. Поэтическое наследие Державина хорошо изучено, и все же оно действительно остается «твердым орешком», с учетом общего состояния науки о Державине самых последних лет (сокращение численности специалистов и не столь активное продуцирование новых идей) предполагает активные и целенаправленные коллективные решения. Необходимо сохранить каждую продуктивную научно-исследовательскую мысль.

В анализе державинской поэзии, ее места и роли в истории отечественной и мировой литературы, распознании ее философско-эстетического кода как феномена национального искусства значительна прогностическая и в какой-то степени коррекционная роль материалов, представленных на страницах тамбовских научных изданий. Целесообразно обратить внимание на наиболее интересные концепции и оценки, сделать их достоянием широкой литературной общественности, прежде всего нового поколения литературоведов. Опубликованные в Тамбове научные идеи уже стали своего рода культурным наследием, и оно должно быть изучено.

Разумеется, не все историко-литературные материалы тамбовских изданий, представляющие широкую исследовательскую географию, равноценны, однако важно в основе с теоретическими предпосылками систематизировать наиболее интересные из них, учесть научную практику представителей разных научных школ и коллективов. Эти оценки создавались на протяжении двадцати лет в период обновления литературоведческой методологии, утверждения новой научной парадигмы, фиксируют новый этап в осмыслении поэтического наследия Державина и в какой-то мере характеризуют это конкретное персоналистическое направление в современной науке о литературе. Среди авторов тамбовских изданий есть известные отечественные и зарубежные исследователи, ими предложены новаторские решения, варианты исследовательской рецепции державинских художественных поисков и открытий, обновлены подходы к отдельным произведениям.

1

Исследователей творчества Державина на страницах тамбовских изданий бесспорно заинтересуют работы, связанные с анализом творческих контактов поэта и литературной преемственности. Именно проблема традиций фиксирует энергию движения художественных открытий творца в истории и вместе с этими открытиями его бессмертие. В связи с личностью и творчеством Г.Р. Державина широко цитируются известные строчки, написанные на кончину поэта его современником В.В. Капнистом:

Державин умер!.. слух идет,
И все молве сей доверяют.
Но здесь и тени правды нет:
Бессмертные не умирают!

(1816)

Именно о бессмертии поэта написан необычайно интересный материал И.И. Доценко и Н.В. Григорова (Харьков) «Г.Р. Державин и русско-немецкий литературный диалог XVIII в.» [17], где анализируется диалог, по словам В. Белинского, самого «русского» поэта XVIII в., «верного сколка» века Екатерины с рядом немецких поэтов-современников. В статье подчеркнута актуальность исследования межнациональных литературных связей как одной из форм постижения целостности мировой культуры. Державин и обстоятельствами биографии, и своей поэзией был связан многочисленными и прочными нитями с современной ему европейской литературой. «Диалогический характер этой связи недостаточно исследован в нашей науке, чем и обусловлен выбор темы статьи, — пишут украинские филологи. — В ней сделана попытка проанализировать творческий диалог Державина с рядом немецких поэтов-современников, оставивших наиболее заметный след в его поэзии». Исследователи отмечают саму возможность такого диалога, обусловленность ее космизмом миропонимания поэта и открытостью его поэтического мира для творческого диалога. Диалогу Державина с германскими современниками во многом способствовали жизненные обстоятельства поэта: обучение в школе, организованной немцем Йозефом Розе в Оренбурге, учеба в Казанской гимназии, где он углубил свои познания немецкого языка под руководством Ф. Гельгергофа; к 1762 г., времени службы Державина в Петербурге и Москве, он уже совершенно свободно читал немецкую поэзию в оригинале; пребывание поэта в немецкой колонии на Волге во время Пугачевского восстания (1773—1775), где перевел четыре оды Фридриха II, в которых русский поэт нашел мотивы, созвучные его собственным переживаниям — о превратностях судьбы, бренности человеческого бытия, о равенстве всех перед смертью.

Переломной вехой в творчестве Державина стал 1779 г., с которого начинается зрелый этап его творчества: написаны знаменитые стихи «Ключ», «На рождение в Севере порфирородного отрока», «На смерть князя Мещерского». И в этот период не ослабевают контакты Державина с немецкой литературой. В оде «На смерть князя Мещерского» авторы статьи не без основания усматривают известное родство с одой Фридриха «Мовтерпию». «Но, — пишут они, — отталкиваясь от Фридриха, Державин идет дальше. Он преодолевает абстрактность Фридриховой оды, мастерски сплавляет быт и бытие, достигает исключительной лапидарности и эмоциональной выразительности. Благодаря ярко выраженному личностному характеру, поэтической одушевленности Державин создает одно из самых совершенных произведений в мировой поэзии, сила воздействия которого на читателей так велика, что, по словам Белинского, «кровь стынет в жилах, волосы, по выражению Шекспира, встают на голове встревоженной ратью, когда в ушах ваших раздается вещий бой глагола времен, когда в глазах мерещится ужасный остов смерти с косою в руках».

Харьковские исследователи пишут и о перекличке Державина в стихотворении «Ключ» с немецким поэтом К.В. Рамлером, автором перевода из Горация «Оды к бандузанскому источнику». Совпадения не случайны: у Державина и у Рамлера совпадают не только детали, но и сам принцип поэтического видения, в основе которого лежит аллегория, воспроизведение мифологем. Державин наделяет божественной силой вполне реальный источник, географическое расположение которого хорошо известно и самому поэту, и его читателям. На фоне такого совпадения рельефнее проступают отличия поэтической манеры Державина от Рамлера. У немецкого поэта нет реалистических деталей, стихотворение напыщенно-ходульно и воспринимается с трудом. У Державина же наоборот: бытовая заземленность мифологем служит средством введения их в повседневную жизнь. Образ автора у Рамлера вытеснен на задний план, у Державина же автор — действующее лицо, центр очерченного им поэтического мира.

Авторы статьи анализируют и перекличку Державина с немецкой поэзией в философской оде «Бог». «И это неудивительно, если принять во внимание ведущее положение, которое занимала в конце XVIII — начале XIX в. немецкая философия», — резюмируют И.И. Доценко и Н.В. Григорова. Аналогия появляется прежде всего с религиозными одами Ф. Клопштока, поэму которого «Мессиада» Державин переводил еще в юношеские годы. «Знакомясь с произведениями Клопштока, восприятие которых нелегко дается даже немцам, Державин тщательно изучал не только стилистику и архитектонику его стиха, но и идейное содержание». Идеи Клопштока повлияли на трактовку Державиным характера взаимоотношений между богом, миром и человеком. Украинские исследователи обращают внимание на идентичность самого принципа антитез у Державина и немецкого поэта. Беспредельное величие бога у Клопштока раскрывается через пространственную беспредельность и запредельность. Постичь же такое величие можно лишь опосредованно: сравнив себя с небесными телами, звездами, которые огромны по сравнению с человеком, но малы перед величием бога. В «Мессиаде» Клопштока бог восседает на небе, окруженный кольцом из сияющих звезд и солнц, земля же — далеко под ним, маленькая песчинка под ногами путника. Примерно такая же картина космической беспредельности и в оде Державина «Бог», где речь идет о творце солнц и звезд, миллионов светящихся тел, миллионов миров в воздушном океане, устремленных в беспредельное пространство. Но все эти светящиеся миры меркнут перед величием творца. Ничтожество человеческой сущности и у Державина, и у Клопштока передается сравнением с пылью, прахом, уподоблением червю. Однако, в отличие от Клопштока, Державин выдвигает содержательно более усложненную антитезу:

Я царь — я раб — я червь — я Бог!

В отличие от немецкого поэта, Державин создал по сути гимн человеку, величию и бессмертию его разума. Державинский «Бог» отзовется и в философском трактате А. Радищева «О человеке, о его смертности и бессмертии», и в стихотворении И. Пнина «Человек», и в «Вакхической песне» А.С. Пушкина, и в горьковском стихотворении в прозе «Человек». Так закладывалась своя, русская традиция онтологических и гуманистических решений.

Авторы статьи интересно пишут о перекличке поэзии Державина и других немецких поэтов XVIII в.: С. Гюнтера, С. Геснера, И. Гердера. Державин переводил на русский язык анакреонтическую лирику Гете, в частности, его стихотворение «Цепочка», ряд стихотворений Шиллера («Дева за арфою», «Надежда»). Сообщают харьковские исследователи и об отражении света державинской поэзии в немецкой духовной культуре XVIII в. Немалая заслуга в этом известного немецкого писателя А. Коцебу. В 1793 г. в Лейпциге на немецком языке вышел сборник переводов поэзии Державина, куда вошли такие шедевры, как «На смерть князя Мещерского», «Ключ», «Бог», «К первому соседу». Значение этого сборника для вхождения Державина в мировую литературу велико. Ведь многие европейские народы (поляки, чехи и другие) знакомились с творчеством великого русского поэта преимущественно по его немецким переводам и лишь впоследствии получили доступ к оригиналу.

Рассмотренный в статье материал дал авторам основание для следующих выводов: «Державин был одним из зачинателей широких международных связей русской литературы, вводя ее в русло мирового историко-литературного процесса. Применительно к Державину нельзя говорить об одностороннем влиянии на него немецкой литературы. Немецко-русские литературные связи вылились у Державина в творческий диалог, ставший мощным стимулом формирования индивидуальности поэта, обретения им "необщего выражения" своего творчества. Последующее развитие русской литературы богато примерами подобного диалога. Но не будем забывать, что у его истоков стоял Державин».

Бесспорным продолжателем традиций Г.Р. Державина в русской литературе был А.С. Пушкин. Неформальный, фундаментальный материл на эту тему содержится в исследовании С.Б. Прокудина (Тамбов) «"О, сколько храбрости Российской примеров видел уже свет!" (Державин и Пушкин)» [18], где автор немало полемизирует со специалистами в области русской классической поэзии. Интереснейшие наблюдения и выводы исследователя имеют, как и требует того обозначенная тема, не только историко-литературный, но и исторический характер. Прежде всего в статье исходной остается мысль Белинского о чувстве патриотизма как господствующем в личности и творчестве Державина. Примечательно, что патриотизм трактуется тамбовским исследователем вполне конкретно как смысл всей деятельности Державина, желание выразить живое чувство нации и своим пером участвовать в устроении державы. Самодержавное государственное величие России слышится у него везде. Неслучайно Гоголь склонен был считать Державина «певцом величия» по преимуществу. В этом смысле поэзия Державина была эхом русского народа, боевые подвиги которого поэт прославлял в течение всей жизни. «Чья Россов тверже добродетель? Где больше духа высоты?» — лейтмотив поэзии Державина. С.Б. Прокудин своевременно подчеркивает, что «истоки духовной силы россов Державин видит в их истории». «Теперь опять остро поставлен историей вопрос о государстве российском, — акцентирует наше внимание С.Б. Прокудин, — и поэзия Державина оказалась созвучной новым исканиям России. Пушкину суждено было совершить качественно новый рывок в самовыражении русской нации. Но Пушкин придет не на пустое место. Уже был Державин».

«Алмазна сыплется гора» — так начинает Державин одно из лучших своих стихотворений. Согласимся с автором статьи: можно без преувеличения сказать, что державинские поэтические алмазы насытили, украсили русскую поэзию, стали достоянием русской литературы. Привычные со школы представления о связи тех или иных образов, мотивов и т. д. с именем того или иного поэта вдруг оказываются ложными. Не Баратынский первый сказал: «Век шествует своим путем железным...», а Державин: «Век шествует своим путем». Знакомая с детства картина, нарисованная Тютчевым в последней строфе стихотворения «Весенняя гроза», уже живет в державинском стихотворении «Геба». В статье приведены буквальные переклички с Державиным Некрасова и Блока. Но особенно сильно повлияла державинская муза, конечно, на Пушкина. С.Б. Прокудин демонстрирует буквальные совпадения пушкинской лирики с державинской. Даже пушкинское стихотворение «Заклинание» (1830), обращенное к умершей женщине, во многом опирается на стихотворение Державина «Призвание и явление Плениры» — умершей его жены.

«Пушкин рассеял в своем творчестве драгоценные поэтические перлы Державина в виде отдельных тем, картин, замечаний и т. д. Державинские алмазы, очищенные от штампов тогдашней поэтической культуры, от словесных «красивостей», преобразятся у Пушкина в строгие, классически ясные поэтические создания», — заключает автор статьи.

В работе С.Б. Прокудина ценной представляется и полемика, в том числе и о литературных влияниях на Пушкина, с известнейшими знатоками поэзии Пушкина Б.В. Томашевским и Д.Д. Благим, в частности, о «Воспоминаниях в Царском селе» (1814). Полемика ведется по поводу истории написания «Воспоминаний...». Не принимает автор статьи и укрепившуюся в литературоведении тенденцию преуменьшить влияние Державина на их автора именно в «Воспоминаниях в Царском селе». Как писал Б.В. Томашевский, «имя Державина, с которым биографически связаны "Воспоминания...", заслонило имена Батюшкова и Жуковского, которым в действительности обязан Пушкин литературными уроками, необходимыми для создания первого крупного стихотворения». С.Б. Прокудин, вовсе не отрицая влияния двух русских поэтов, вместе с тем слышит «державинское» в пушкинском образе Росса в стихах «Когда под скипетром великия жены...», в «Евгении Онегине» и особенно в стихотворении под совсем державинским названием «Ответ на вызов написать стихи в честь ее императорского величества государыни императрицы Елисавета Алексеевны», хотя в нем есть и полемика Пушкина с Державиным.

Летом 1825 г., по словам С.Б. Прокудина, Пушкин еще раз перечитал всего Державина. Он помнил его стихи из «Видения Мурзы»: «Но пусть им здесь докажет муза, Что я не из числа льстецов; Что сердца моего товаров За деньги я не продаю». Он помнит державинские стихи: «Я любил чистосердечье, Думал нравиться лишь им, Ум и сердце человечье Были гением моим». И Пушкин снимет свой несправедливый упрек Державину. В стихотворении «Друзьям» (1828) он завершит первую строфу державинским стихом: «Языком сердца говорю». Этими словами, хорошо известными русскому читателю, Пушкин-поэт-патриот поставит себя рядом с Державиным, другим «верным и прямым» сыном России.

Чрезвычайно интересно исследование С.Ю. Николаевой (Тверь) «Державинская традиция и художественная антропология А.П. Чехова» [19]. По утверждению автора, «сам Чехов любил цитировать "Хор" на взятие Измаила ("Звон победы раздавайся, веселися, храбрый Росс!"»¹ — письмо А.С. Суворину 18 декабря 1888 г.), оду «На смерть князя Мещерского» («глагол времен» — письмо к Ал. Чехову 4 апреля 1893 г.). Стихи Державина (наряду со стихами Жуковского, Пушкина, Некрасова и других поэтов), несомненно, входили в поэтический и бытовой словарь Чехова, формировали его творческое сознание, картину мира, представление о человеке. Художественная антропология, развернутая в чеховском творчестве, при всем своем новаторстве, испытала на себе влияние различных литературных, философских, эстетических традиций, и державинское начало в ней, безусловно, присутствует».

Автор статьи, несколько все же выпрямляя позицию известного державиноведа, полемизирует с А.В. Западовым в трактовке оды «Бог». В литературоведческих штудиях действительно державинская поэтическая антропология обычно понимается как двуединство: сочетание мыслей о бренности всего сущего, о быстротечности времени и краткости человеческой жизни с гедонистическими мотивами, роскошным бытописанием, восхищением «умом и сердцем человечьим». В центре внимания комментаторов оказывается человек и природа, при этом исключается третье звено, необходимое для поэта с религиозным мировоззрением, — Бог. И это несмотря на то, что ключевым произведением на тему о месте и значении человека в мире справедливо считается ода «Бог». В ней принято видеть «логическое рассуждение... о происхождении мира и человека»: «изобразив ту ничтожно малую величину, которую представляет собой человек по сравнению со вселенной, Державин с гордостью говорит о его возможностях, о силе человеческой мысли, стремящейся к постижению мира». «Между тем не "логическое рассуждение", а высокая поэзия здесь захватывает воображение читателя, — пишет автор статьи. — В своих записках Державин свидетельствует о том, что замысел этого стихотворения впервые возник у него вовремя всенощной в Светлое воскресенье 1780 г., а завершена была ода в 1784 г. под впечатлением сна: ему приснилось, что "блещет свет в глазах его". О символике света и цвета в державинской поэзии писали С.С. Аверинцев, Н.В. Банников, В.П. Друзин, И.И. Подольская, но "пасхальный свет" остался за пределами их научных концепций». Очень интересное наблюдение. Державин воплощает христианскую антропологию в своем творчестве и именно в этом отношении становится близок Чехову.

С.Ю. Николаева пишет о «едином, сквозном сюжете — истории становления и самовоспитания Человека» в творчестве автора «Вишневого сада». Этот сюжет сформулирован в письме к А.С. Суворину (7 января 1889 г.) и многократно приводится в работах чеховедов: «Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, лицемеривший и Богу, и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, — напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течет уже не рабская кровь, а настоящая человеческая». Обычно в этом эпистолярном фрагменте видят автобиографический смысл (воспоминание Чехова о детстве и юности), но его, по убеждению тверского исследователя, скорее следует считать творческим кредо художника, философской декларацией, перекликающейся с державинской антитезой: «Я царь — я раб, я червь — я Бог!». Николаева в подкрепление своей мысли приводит убедительные примеры из чеховских писем.

В письмах Чехова 1880-х гг. есть множество суждений, развивающих эту мысль. Например, обращаясь к брату Михаилу (апрель 1879 г.), он говорит: «Ничтожество свое сознавай, знаешь где? Перед Богом, пожалуй, пред умом, красотой, природой, но не пред людьми. Среди людей нужно сознавать свое достоинство <...>. Не смешивай «смиряться» с «сознавать свое ничтожество». Напрашивается параллель с Державиным:

...А я перед тобой — ничто.
Ничто! — Но ты во мне сияешь
Величеством твоих доброт,
Во мне себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Ничто! — Но жизнь я ощущаю...
Тебя душа моя быть чает,
Вникает, мыслит, рассуждает:
Я есмь — конечно есь и ты!

(«Бог», 1784)

Еще более знаменательно объяснение А.П. Чеховым имени Владимир в письме к М.Е. Чехову (18 января 1887 г.): «...из чувства благодарности, из благоговения или из восторга перед достоинствами лучших людей, теми достоинствами, которые делают человека необыкновенным и приближают его к Божеству, народы и история имеют право величать своих избранников как угодно, не боясь оскорбить величие Божие и возвысить человека до Бога. Дело в том, что в человеке величаем мы не человека, а его достоинства, именно то Божеское начало, которое он сумел развить в себе до высокой степени».

«Все эти суждения Чехова, — заключает Николаева, — выглядят как свободное прозаическое переложение основных мотивов оды "Бог"». С.Ю. Николаева добавляет, что близкие к державинским философские взгляды высказывал и Н.И. Новиков в статьях «О высоком человеческом достоянии», «О достоинстве человека в отношениях к Богу и миру», «Нравоучение как практическое наставление».

По словам автора статьи, «державинская традиция и художественная антропология А.П. Чехова», тяжеловесные риторические конструкции из трактатов Новикова уступают ярким поэтическим образам Державина по силе воздействия на читателя, но все-таки общность использованной ими топики очевидна и заставляет предположить наличие единого источника. Таким источником тверскому исследователю представляется «Шестоднев» Иоанна Экзарха, который, будучи переводным, вполне «обрусел», сформировал целую литературную традицию на русской почве и использовался Владимиром Мономахом для обоснования своей политической концепции централизованной власти и феодального землевладения, автором «Слова о погибели Русской земли» — для характеристики Руси дотатарской эпохи и в связи с Батыевым нашествием. Важнейшей ступенью в освоении философии и топики этого памятника стали сочинения Новикова и Державина. «Картина мира, существующая в сознании чеховских героев, восходит так или иначе к натурфилософии «Шестоднева» и других памятников, испытавших на себе влияние «Шестоднева» и развивавшим его идеи о красоте и мудрости божественного мироустройства, многообразии человеческих лиц и единстве человечества, об особом и предопределенном положении каждой песчинки, растения, животного, человека в мире. Возможно, Чехов воспринял эти идеи через посредство сочинений Владимира Мономаха, ссылки на которые с пометой «Мировоззрение» не раз встречаются в материалах к «Врачебному делу». Не вызывает сомнений и опосредующая роль поэзии Державина и трактатов Новикова». В этом аспекте исследователь анализирует чеховские «Агафью» (1886), «Свирель» (1887), «Дядю Ваню» (1896), «Святою ночью» (1886).

В результате сопоставительного анализа этих чеховских произведений, с одной стороны, с державинской поэзией и программными статьями Новикова, с другой — с «Шестодневом», С.Ю. Николаева приходит к выводу о том, что одной из главных коллизий всего чеховского творчества является разлад между человеком и природой, человеком и миром, человеком и Богом, утрата, по словам Астрова, «непосредственного, чистого, свободного отношения к природе и к людям». Если идеалом и философией самого Чехова был христианский персонализм, т. е. опора на отдельную, конкретную личность, стремящуюся к добру и ищущую Бога, то в его творчестве оказались воплощены страдания человека нового времени — человека, осознавшего свою индивидуальность, выделившегося из единого человечества, «искусившегося на грамоте» и неизбежно вступившего в конфликт с миром. Если средневековый человек, обладающий христианским самосознанием, отличался «чувством полноты бытия, еще не разъятого... опытом и рефлексией на составные компоненты и не превращенного в отвлеченные категории», а мыслители и поэты XVIII в. — Державин и Новиков — пытались увидеть и сохранить божеское начало в человеке, то на рубеже XIX—XX вв. человечество оказалось накануне таких фундаментальных научных открытий и переворотов, которые Чехов сравнивал с Мамаевым нашествием и которые поставили под угрозу саму целостность природы, мироздания.

«Думается, — заключает автор статьи, — что философию Новикова и Чехова можно определить как христианский универсализм, утверждающий всеобщую связь явлений в мире, сотворенном Богом. Несмотря на разные стадии развития просветительских идей, каковыми являются конец XVIII в. и конец XIX в., Чехов обнаруживает несомненное родство с Державиным и Новиковым в сфере нравственной философии и художественной антропологии».

Современного читателя и специалиста бесспорно заинтересует яркая публикация И.С. Урюпина (Елец), анализирующего одно из самых не просто актуальных, а болезненных направлений современной интеллектуальной жизни, — «Ордынские мотивы и образы в творчестве Г.Р. Державина и в рассказе М.А. Булгакова "Ханский огонь"» [5]. Ордынские мотивы и образы, вошедшие в русскую словесность с древнейших времен, начиная от «Слова о полку Игореве» и «Сказания о Мамаевом побоище» до бесчисленных летописей о разорении Руси половецкими и монголо-татарскими ханами, неизменно сопутствуют историософским размышлениям писателей о судьбе России, ее пути и призвании, об особом национальном характере, вобравшем в себя и органически переплавившем Восток и Запад, Азию и Европу, татарщину и славянство. По словам И.С. Урюпина, первым,

кто открыто заговорил о «степной» формуле крови русского человека, кто, преодолев догмы классицизма с его официальным морализмом и превознесением славяно-росской государственности, дерзнул воспеть и прославить великую Орду-Россию, был Г.Р. Державин, вдохнувший в отечественную литературу «преромантический» дух экзотического Востока.

О своем ордынском происхождении, о суровом, мятежном, «кочевом» характере, доставшемся в наследство от влиятельного мурзы, поэт не раз будет упоминать как в лирических миниатюрах, так и в собственном жизнеописании — «Записках из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающих в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина», где содержатся размышления автора «Фелицы» обо всех самых значительных событиях, выпавших на его долю. Среди прочего Г.Р. Державин вспоминает одно поручение, данное ему в пору учебы в гимназии «главным куратором» Иваном Ивановичем Шуваловым, которое оказало заметное влияние на его национально-культурное самосознание. Речь идет о «повелении» «описать развалины древнего татарского или Золотой Орды города, называемого Болгары», чтобы «сыскать там каких только можно древностей, то есть монет, посуды и прочих вещей».

Чувствуя свое высокое призвание — исполнить духовный завет отцов, сохранить память об их героическом прошлом, екатерининский вельможа, настойчиво именующий себя «мурзою», обращаясь к царице, так определяет свою главную творческую (и человеческую) задачу: «Твои дела суть красоты. / Я пел, пою и петь их буду / И в шутках правду возвещу; / Татарски песни из-под спуду, / Как луч, потомству сообщу».

Образ мурзы, восточная орнаментика стиля, культурные архетипы органично входят в художественный мир поэта. Не случайно в стихотворениях Г.Р. Державина возникают аллегорические картины, на которых символически представлено торжество христианства над религиями Востока, а России — над варварской Ордой. Таков апофеоз Фелицы, повергшей ниц всех своих многочисленных врагов: «Орел царевнин бы ногою / Вверху рога луны сгибал, / Тогда ж бы на земле другою / У гладна льва он зев сжимал». Двуглавый российский орел, попирающий турецкий полумесяц и шведского льва, объединяет в себе Азию и Европу, Восток и Запад. В русском национальном характере, по убеждению Г.Р. Державина, исторически сочетается и переплавляется татарско-ордынская страсть, необузданная степная стихия и славянско-византийская добродетель с ее смиренномудрием и святостью.

Двойственная природа «русской души», ее загадка, взволновавшая в XVIII в. екатерининского вельможу, «татарского мурзу» Г.Р. Державина, станет самой главной темой раздумий всей русской литературы на протяжении столетий. Пожалуй, нет ни одного писателя, кто бы в своем творчестве обошел стороной проблему национальной идентичности русского человека, кто бы не подчеркнул «ордынский» след в его характере и судьбе. Большинство самых известных дворянских родов, верой и правдой служивших России, вели свою историю от какого-нибудь татарского хана, присягнувшего русскому царю или великому князю. В упоминавшейся Г.Р. Державиным Бархатной книге (1687), содержащей древние родословия русской аристократии, почти каждый четвертый род «укоренен» в ордынской степи. Типичный российский «помещик», выведенный в поэме Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», подчеркивая свое знатное происхождение («Я роду именитого»), вспоминает «предка Оболдуя», который «впервые поминается / В старинных русских грамотах / Два века с половиною / Назад тому. Гласит / Та грамота: «Татарину / Оболту-Оболдуеву / Дано суконце доброе, / Ценою в два рубля...». Сатирические коннотации, присутствующие в некрасовском образе, лишь укрупняют и обостряют наиболее характерные черты русского дворянства, его необузданную татарскую страсть и своенравие, азиатскую спесь и варварскую дикость.

На рубеже XIX—XX вв. В.С. Соловьев попытался обнаружить «ордынскую» природу не только в русском аристократе, но и в русском смерде, доказав генетическое и духовное «всеединство» русского народа, призванного в своей метафизической истории преодолеть внешний и внутренний «панмонголизм». Философ провидчески указал на идущий из азиатской степи разрушительный вихрь, который в начале XX столетия охватит Россию и разразится революционными потрясениями. В их разгар в отечественную литературу настойчиво входит «ордынская» тема, которая в равной мере найдет воплощение как в изображении революционных «множеств» (А.Г. Малышкин), новых «варваров» (М. Горький), «скифов» (А.А. Блок) и «гуннов» (Е.И. Замятин), так и в образе «последних» защитников «русского ковчега», в жилах которых течет все та же татарская кровь (каковы, например, князья Ордынины из романа Б.А. Пильняка «Голый год» или князья Тугай-Бег-Ордынские из рассказа М.А. Булгакова «Ханский огонь»). Очень жаль, что елецкий исследователь не обратился в этом контексте к нашумевшей в свое время статье М. Горького «Две души» (1915). Она значительно обогатила бы материал исследования.

В контексте восточной темы Урюпин анализирует рассказ «Ханский огонь» Булгакова, автора, «имевшего татарские корни», рассказ с мощным культурно-ассоциативным полем, в которое вовлекаются и державинские аллюзии.

Бесславно завершилась «история ханской ставки», сгоревшая в пламени пожара вместе со всем, что когда-то составляло Россию, пережившую в начале XX в. новое «ордынское» нашествие. И белые, и красные были охвачены одной и той же разрушительной страстью, одним и тем же «огнем», который еще в конце XVIII в. предостерегал не разжигать в русской душе Г.Р. Державин. Так заключает свое исследование И.С. Урюпин.

Особой, можно сказать, фундаментальной разработкой проблемы преемственности отличается достаточно полемическая работа «Г.Р. Державин и современная поэзия» В.А. Редькина (Тверь) [20]. Типологическое сходство, по утверждению автора статьи, возникает на основе общих национальных и онтологических корней, близости аксиологии, сходных черт эпохи, тенденций и закономерностей литературного процесса. Новое в поэзии Державина было связано с индивидуальностью лирического Я, вплоть до самоиронии. Выстраивая концепцию возрастания с середины 50-х гг. XX в. личностного начала в поэзии, В.А. Редькин обращается к стихам А.Т. Твардовского из его сборника «Из лирики этих лет». Оставаясь поэтом, сформированным советской эпохой, Твардовский так и не решился прямо выразить благодарность Творцу, назвать мир природы Божьим миром, как это было у Г.Р. Державина. Позже это сделали Н. Рубцов и В. Соколов, Ю. Кузнецов и Н. Дмитриев, Н. Карташова и М. Аввакумова, но подспудно, в глубине строки у А. Твардовского последних лет жизни ощущается духовная природа мира. По сути, масштабность видения мира и его философского осмысления, сочетание эпического и лирического начал у А. Твардовского близко державинскому.

По утверждению В. Редькина, в современной поэзии следует выделить несколько потоков. Можно говорить о реализме, в основе которого лежит антропоморфизм, о романтическом стилевом течении. Существует искусство поэзии, продолжающее линию русского авангарда и воплощающее кризис общественного сознания конца XX в., которое современное литературоведение чаще всего именует постмодернизмом. Державин не был приверженцем норм классицизма, не стал романтиком или реалистом в том понимании, которое сложилось в XIX в. «Какое же стилевое течение ближе к поэзии Державина? — задается вопросом В.А. Редькин и отвечает. — Конечно, реалистическое». И эту декларацию он разворачивает на анализе стихов В. Соколова, Н. Тряпкина, В. Бокова, С. Викулова, Г. Горбовского, А. Жигулина, И. Ляпина, В. Кострова, Ст. Кунаева и др.

По наблюдению В. Редькина, существует еще один мощный поток современной поэзии — это духовный реализм, к которому принадлежат поэты, утверждающие ценности православия. При этом вера и церковные догматы не только не сковывают художника, а, напротив, дают ему необыкновенные творческие возможности. Поэзия духовного реализма наиболее близка творчеству Державина. Ссылаясь на И.З. Сермана, Редькин констатирует: «Державин создает свои переложения псалмов в полемике с атеистами и материалистами и с собственными сомнениями». «В советской критике всячески пытались принизить значение веры для Державина, извратить истинный смысл лучших его произведений, — пишет В.А. Редькин. — Подобная тенденция существует и в наше время». Исследователь убедительно полемизирует с профессором Ю.М. Никишовым.

Как утверждает В. Редькин, по большому счету, Державина можно считать предшественником духовного реализма в современной поэзии. Обращение ряда авторов к истокам, к национальной духовности, ментальности исторического православия — это знамение нашего времени. Христианское мировосприятие воплощается в творчество Н. Карташовой, О. Гречко, М. Аввакумовой, М. Струковой, В. Скифа (Смирнова), Л. Патраковой, Н. Никишина и многих других современных авторов. Особое значение имеет поэзия священнослужителей, например, Владимира Нежданова, Дмитрия Дудко, протоиерея Андрея Логвинова, иеромонаха о. Романа и др. Особенно интересно в этом отношении, по оценке тверского исследователя, творчество Юрия Кузнецова, значительное место в стихах и поэмах которого занимают враждебные России силы, денационализированные, темные, сатанинские, человеконенавистнические. В последние годы от ощущения присутствия в мире сатаны Ю. Кузнецов пришел к чувству Божьего промысла и явного существования в мире Христа. При этом религиозное чувство, несущее в себе светлое, доброе, Божественное начало, неразрывно связано у Ю. Кузнецова с понятием «Святая Русь». Поэтическая тетралогия Ю. Кузнецова о Христе «Детство Христа», «Юность Христа», «Путь Христа», «Сошествие в ад», без всякого сомнения, одно из самых значительных явлений русской литературы на стыке XX и XXI вв. Это итоговое поэтическое произведение русской литературы XX столетия. Ю. Кузнецов блестяще воплотил свой замысел показать в образе Христа Бога и человека, больше того — духовный путь человека к осознанию себя Сыном Божьим во всей его силе и безмерной ответственности за судьбы человечества. У него, как и у других поэтов христианской ориентации, понятие о будущем связано с представлениями о жизни «вечной, нескончаемой». В.А. Редькин приводит многочисленные примеры из сходства поэтической образности Ю. Кузнецова с державинской.

2

Научные публикации на страницах тамбовских изданий, посвященные творческому наследию Г.Р. Державина, дают возможность проследить не только российскую географию научного интереса к поэту и охарактеризовать исследовательские приоритеты, но и увидеть, какие сферы художественного мира русского поэта пользуются особым вниманием зарубежных русистов. В 1993 г. в Тамбове опубликованы два исследования болгарских ученых, свидетельствующих об их исследовательских предпочтениях в области державинской философии и поэтики.

Известный болгарский русист-медиевист из Софийского университета, автор фундаментальной монографии «Проблемы русской литературы XI—XVIII веков» (София, 1985) Л. Боева в статье «Художественное время и пространство в оде Г.Р. Державина "Бог"» [21] исходит из постулата: «проблема художественного времени и пространства в литературе тесно связана с вопросами жанровой определенности и знаковыми определителями методов и направлений». Болгарский литературовед солидарен с нашими отечественными специалистами, кто считает поэзию Державина, с одной стороны, «вершиной классицизма», с другой — его преодолением, вслед за В.А. Западовым обращает внимание на разрушительную миссию державинской лиры в области четкой жанровой системы классицизма и созидательную роль ее в смешении жанров и стилей, в движении русской поэзии в направлении к предромантизму и реализму. Л. Боева приводит свою формулу классицизма с учетом специфики его хронотопа: «Нормативность классицизма, рационалистическая обобщенность, сглаженность его стиля отразились в том, что его авторы в предпочитаемом и ими жанре высокой оды используют эпический, условно-хроникальный, абстрактный хронотоп, соблюдая единство времени, пространства, действия, отграничивая свое произведение и от авторского вмешательства, и от низкого, непоэтичного в реальной жизни». О Державине Л. Боева пишет следующее: «Все оды Державина характеризуются творческими поисками нестандартной модели мира, нового хронотопа, новых связей между автором и читателем, между человеком и Богом», «главным знаком новаторства Державина было выдвижение на передний план в его одах авторского времени, а также введение незамкнутого, стремящегося к бесконечному, открытого времени и пространства. Личные переживания поэта, его мысли о сущности вселенной, о месте в ней Бога и человека, о роли поэта, о жизни и смерти составляют содержание многих его од. В оде «Бог» Державин ставит в центр оппозицию: земля и небо, верх и низ, там и здесь, человек и Бог. Бог воплощает в себе все сущее, наполняет собой всю землю и небо, Вселенную, Космос. Эти оппозиции переливаются в противостояние «я» и «ты», человека, поэта и Бога. Так же противопоставлены и парадигмы вечного, божественного и авторского, поэтического времени в оде. Авторское время выражено через грамматическое настоящее время, что дает возможность поэту сблизить авторское и читательское время, приблизить к читателю собственные мысли и тревоги».

На примере державинской оды «Бог» болгарский ученый анализирует коммуникативную триаду: автор, герой, читатель, естественную и единую у Державина. Чрезвычайно интересна ее трактовка державинского: «Я царь — я раб, я червь — я Бог!». Время открыто, оно бесконечно. Художественное время Державина, по оценке Л. Боевой, имеет те же характерные знаки, что и художественное время классицистических авторов. Оно эпически спокойно, размеренно, нет ни сжатия времени, ни его беспокойного бега, нет ретроспекций, перемещений временных пластов. То же относится и к художественному пространству. Его главная характеристика — бесконечность, отсутствуют ограничительные рамки, из аристотелевой мифологемы «концов» и «начал» берется начало, но принципиально отбрасывается какой-либо «конец».

Ода «Бог» не имеет сюжета, ее композиционное построение отражает путь поисков, желание открыть, постигнуть существо Бога. Поэтому время и пространство не являются в оде структурными элементами, не организуют действие, скорее, это факторы, определяющие глубинный, философский смысл оды. Образ Бога, по Л. Боевой, соткан именно из категорий времени и пространства. Державин постигает сущность божества через «бесконечное» пространство, через «превечное» время. Он «все собою наполняет» и в то же время ему «нет места и причины», он «всюду сущий и единый», «живый в движеньи вещества». Основной художественный колорит оде придает вечное время, примерно со второй половины оды его начинает дополнять авторское время, связанное с появлением «я» поэта, с его стремлением разрешить и проблему отношений, связи поэта и Бога, человека и всемирного духа. И человек, и Бог оказываются одинаково сотканы из пространственно-временных связей.

Болгарский исследователь, опираясь на приложенные к державинским сочинениям «Объяснения на сочинения Державина», считает, что постоянным знаковым определителем Бога у русского поэта является и свет, сияние; хаос, бездна, вечная тьма противостоят ему. Свет может быть ограничителем в пространственных ориентирах, а также сакральным знаком, началом начал. Поэт определяет существо Бога как «свет, откуда свет истек». Именно божественный свет рождает и «духи просвещенны». Божество и вечность материализуются в свете. И толкование божественных постулатов, например священной Троицы, дается Державиным через пространственно-временной континуум. «Дух всюду сущий и единый», наполняющий собою все пространство, видится поэтому «без лиц, в трех лицах божества!».

Завершает свое исследование Л. Боева информацией об изучении творческого наследия Державина в болгарской литературе эпохи национального Возрождения, пишет о том, что его ода «Бог» вдохновила известную поэтессу Елену Мутеву (1825—1854), долгое время жившую в Одессе, воспитанную на русской литературе, на создание одноименного стихотворения. Еще одно стихотворение, обращенное к Богу, напечатанное в журнале «Читалище» в 1874 г., близкое коде Державина, принадлежит болгарскому поэту-возрожденцу Франтя. Исследователь-медиевист приводит краткую характеристику поэзии своих соотечественников [21].

Еще один болгарский исследователь творчества русского поэта А. Вачева (София) на страницах тамбовского издания представлена статьей «Натюрморт в поэзии Державина» [22]. Надо сразу сказать об оригинальности и нераспространенности в русском литературоведении (впрочем, как и в самой поэзии) этого аспекта державиноведения. А. Вачева ссылается лишь на одну статью более чем семидесятилетней давности [23]. Исследователь из Софийского университета говорит о Г.Р. Державине как поэте-новаторе, нашедшем новые пути в русской поэзии, порушившем классицистские каноны изображения. «Особая роль в этом отношении принадлежит "открытию" реального пейзажа, обращению к чертам повседневной жизни, внесению "бытового" материала в текст оды. Державин открывает для русской литературы и натюрморт, нагружает его особой функцией в оде, наконец, делает его самостоятельным поэтическим жанром», — пишет А. Вачева. Она говорит о сочетании в таланте Державина поэта и живописца, об интересе поэта к изобразительному искусству. В существующей научной литературе в связи с изобразительным мастерством автора «Фелицы», как правило, анализировалось мастерство поэта-пейзажиста и портретиста, о существовании натюрморта в державинских одах говорилось лишь кратко и в связи с широко известными «вкусными» отрывками из «Фелицы», «Приглашения к обеду», «Евгению. Жизнь Званская». А между тем, как убеждена Вачева, обращение Державина к натюрморту вообще весьма показательно для его творческих исканий и его поэтической самобытности.

Живописная поэзия Державина вписана болгарским русистом в культуру XVIII в., который известен как «век портрета», живописного, графического, скульптурного, написанного по всем академическим правилам. И русский портрет этого времени имеет свои особенности. Что касается русской поэзии до Державина, то в одической ломоносовской традиции русские поэты создавали «иконописные» портреты просвещенных правителей, в лирике почти отсутствовали автобиографические (на живописном языке — «автопортретные») мотивы. Пейзаж, если он и был, — условен и часто аллегоричен. Необходимо и еще одно уточнение: эстетика классицизма не признавала жанра «мертвой природы». Натюрморт — плод эпохи барокко. «Недаром, — уточняет А. Вачева, — для поэзии эпохи барокко так характерен мотив многоцветного (мысленного) сада (в русской поэзии — «Вертоград многоцветный» Симеона Полоцкого). Интерес к натюрморту в европейской культуре возрождается в эпоху Просвещения под влиянием знаменитого тезиса просветительской философии о возвращении к природе. Но на смену аллегорическим и пышным барочным натюрмортам приходят более реальные сюжеты. Простота и естественность, отказ от декоративности как принципы просветительской эстетики проявляются и в выборе натуры. Такой знаменитый мастер натюрморта, как Шарден (1699—1779), чье творчество становится популярным и в России, предпочитал писать обыкновенные предметы обихода, акцентируя внимание на богатстве оттенков и цветов.

Исследователь из Софии кратко излагает историю пейзажа и натюрморта в русской живописи: они оформляются как жанры несколько позже, в XIX в. Детально исполненные натюрморты, но не как самостоятельный живописный жанр, а как красноречивая часть интерьера, фона, оттеняющего характер персонажа, появятся лишь на полотнах П. Федотова в середине XIX в. В эпоху Державина интерес к изобразительному искусству выражался и в собирательской деятельности русских вельмож. В этот период в Россию проникают и коллекции нидерландской живописи, славившейся своими натюрмортами.

Таким образом, резюмирует А. Вачева, возникновение литературного натюрморта в поэзии Г.Р. Державина было подготовлено развитием русской культуры XVIII в., а также влиянием просветительской философии и намечающимися уже эстетическими тенденциями прероманти-ческой эпохи. Поэт «открывает» жанр натюрморта не только для литературы, но и для русского искусства вообще. Позиция Державина и в этом отношении довольно своеобразна. Он стал посредником между европейской художественной традицией и русской культурой.

В статье болгарского исследователя детально анализируется стихотворный натюрморт Державина не только как бытовая деталь или изощренное использование поэтического языка, но, прежде всего, как носитель философского послания автора к своим читателям. Поэтому, наряду с пейзажем и портретом, натюрморт присутствует и в похвальной, и в философской, и в анакреонтической одах. Изображение снеди, обыденных ежедневных предметов, яркие цвета, их нюансы, переливы, отблески — все это повод для поэта поделиться своими рассуждениями. В державинских натюрмортах сказывается и характерное для преромантической эпохи стремление уловить национальное и индивидуальное в изображаемом персонаже и объяснить их окружающей предметной средой.

А. Вачева особенности использования Державиным натюрморта связывает с характером поэтического жанра: ода, песня, лирическое стихотворение и т. д. Особенно впечатляет ее анализ державинского натюрморта в «Фелице» (1782), «Разных винах» (1782), «Приглашении к обеду» (1795), «Павлине» (1795), «Урне» (1797), «Похвале сельской жизни» (1798), «Каше златой...» (1804), «Евгению. Жизнь Званская» (1805), «Альбауме» (1808).

По наблюдению болгарского исследователя, натюрморт в поэзии Державина обладает особой философичностью. В нем очень часто можно найти подчеркнутый эпикурейский смысл: истина в эмоции, в приятном времяпрепровождении в кругу друзей и красивых женщин. Показательно то, что такие настроения характерны более для поздней лирики поэта, для его анакреонтики и пасторалей («Евгению. Жизнь Званская», «Похвала сельской жизни»), хотя подобные мотивы можно встретить и в более ранних произведениях.

В заключение А. Вачева пишет: «Натюрморт в одах Державина, наряду с пейзажем и портретом в его творчестве, был настоящим открытием для русской поэзии конца XVIII в. Исключительная одаренность поэта (и художника) давала ему шанс увидеть глазами живописца то, чего нельзя было "выразить словами", меткость наблюдения мастера кисти позволяла ему создать оригинальную и экспрессивную словесную палитру необыкновенных цветов, оттенков, которые трудно передать на полотне. Поэзия Державина действительно превращалась в "говорящую живопись". Это давало редкую творческую возможность, которой и воспользовался могучий талант поэта-новатора. Он сумел, как никто другой из русских писателей XVIII в., выразить в своих текстах необыкновенность своей эпохи, улавливая в ней все, что было новым, исключительным, нетрадиционным».

Внимание специалистов обязательно привлечет и статья известного украинского исследователя М.А. Алексеенко (Львов) «Свет и цвет в поэтическом тексте Г. Державина» [24]. Он тоже рассматривает вклад Державина не только в русскую, но и в мировую поэзию как поэта-новатора, языковое новаторство связывает с тем, что именно Державин положил начало поэтическому воплощению ломоносовской программы лексической нормализации русского литературного языка посредством органического слияния генетически и стилистически разнородной лексики в одно целое. И оригинальным Державин оказался не в следовании положениям ломоносовской концепции, а в принципиально новом отношении к поэтическому языку вообще. Принципиальная новизна художественного мышления Державина заключалась в функциональном подходе к языковому материалу как средству выражения своего, индивидуального взгляда на реальную действительность и, таким образом, выражения себя, конкретного человека, осознающего свое величие, противоречивость, человека как высшей ценности мира, понимающего свою божественную природу.

По утверждению М. Алексеенко, новое, просветительское представление Державина о внесословной ценности человека неразрывно связано с лирическим «я» поэта. Изображаемое в державинском тексте слито с субъективным внутренним миром поэта. Это был новый подход к поэтическому слову и его творцу, позволивший поэту сформулировать свое творческое кредо — поэзия есть «истинная картина натуры». Новаторство художественной системы Державина, по Алексеенко, состоит не в отказе от ломоносовских «штилей» или смешении их, а в принципиально новом подходе к языковому материалу. Русская объективная действительность начала свое вторжение в русскую поэзию.

М. Алексеенко называет Державина «ярко колористичным» и «цветным» поэтом, при этом интенсивность света и цветовая гамма значительно преобладают над звукописью его стиха. Украинский исследователь анализирует специфику державинской цветосимволики, которая заключается в чрезвычайном богатстве и разнообразии красок, тонов, полутонов, оттенков, цветовых смешений — в ней представлено все многообразие спектра, отмечает влияние на нее древнерусской иконописи с ее классической трехцветной гаммой. «Смешанные» цветообозначения свидетельствуют о том, что цвет и свет несут в державинском поэтическом тексте огромную эмоциональную конкретизирующую силу. В каждом отдельном случае поэт брал свет и цвет «с натуры», основываясь не на эстетических принципах поэтики классицизма, предписывающей изображать предмет с определенной стороны, в определенном свете, в наилучшем виде, а на своих собственных зрительных впечатлениях. «Иными словами, — резюмирует филолог-лингвист, — цвет и свет были средством освобождения поэта от абстракций, условностей и ограничений классицизма». Державин ввел новые для поэтической речи XVIII в. цветообозначения: коричный, лиловый, чернотинтовый, тьмозвездный, а автор статьи ввел исследование цвета и света в державинской поэзии в план психологического восприятия приоритета того или иного цвета и света.

Отмечая «поразительную динамичность» колористики Державина, львовский ученый поставил колористические описания Державина в контекст классических полотен живописи: фламандских натюрмортов, портретной живописи Ф. Рокотова, И. Никитина, В. Боровиковского, Д. Левицкого.

Отдельные статьи на страницах тамбовских изданий не претендуют на фундаментальную разработку заявленных проблем, а лишь тезисно излагают пути их решения. Однако и среди этих работ есть весьма интересные. Л.А. Сапченко (Ульяновск) обратилась к эмблематике державинской поэзии и попыталась выяснить один из ее источников. В опубликованном материале «Об одном возможном источнике державинской эмблематики» [25] автор пишет о том, что в литературоведческих исследованиях принято говорить в основном об изобразительной части державинского образа, оставляя без комментариев эмблематический характер образной структуры. Однако некоторые авторские обобщения демонстрируют власть эмблематического мышления над поэтом и выявляют его установку на постижение глубинных взаимосвязей явлений.

По оценке автора статьи, в своем творчестве Державин опирался на традиционные эмблематические истолкования и главным образом на вышедшие во второй половине XVIII — начале XIX в. книги: «Иконологический лексикон...» (Спб., 1763), «Емвлемы и символы» (Спб., 1788), «Иконология, объясненная лицами» (М., 1803), «Избранные емвлемы и символы» (Спб., 1811) и др. Четырежды (1773, 1789, 1805, 1817) переиздававшийся эмблематический сборник «Свет, зримый в лицах, или Величие и многообразие зиждителевых намерений, открывающиеся в природе и во нравах, объясненныя физическими и нравственными изображениями, украшенными достойным сих предметов словом в пользу всякого состояния людям, а наипаче молодым витиям, стихотворцам, живописцам и другим художникам» (перевод с немецкого Ивана Хмельницкого) строился по принципу: 1) наименование явления природы; 2) принятая его трактовка, кратко сформулированная; 3) графическое его изображение; 4) подробное словесное описание того же явления и пространно прокомментированный его традиционный философско-нравственный смысл. Л.А. Сапченко предполагает, что «Свет, зримый в лицах...» был хорошо знаком Державину: совпадают многие объекты изображения («долина», «холм», «водопад», «радуга», «облако», «осень», «море» и др.). На страницах тезисов анализируются стихотворения «Водопад» (1792), «Осень» (1805), «Гром» (1806), в которых не только повторяется трактовка этих природных явлений «Светом, зримым в лицах...», но и по композиции они сходны с комментариями этого эмблематического сборника.

Г.Е. Борисов (Тамбов) в своем научном докладе «"Плавает дух в удовольствии" (Архитектурные эскизы в поэтике Г.Р. Державина)» [26] привлек внимание своих слушателей постановкой интереснейшей проблемы об образах архитектуры в творчестве русского поэта и попыткой обозначить некоторые пути ее решения. По аналогии с анализом А. Вачевой изобразительного мастерства Державина в контексте русской и европейской живописи XVIII в., автор доклада осуществил попытку сопоставления содержания державинского творчества с деятельностью крупнейших зодчих России: В.И. Баженова, М.Ф. Казакова, Е.

C. Старова, А.Н. Воронихина. Поэт дружил или общался с Н.А. Львовым, видными сановниками, опекавшими искусство, — Г.А. Потемкиным, И.И. Шуваловым, И.И. Бецким, А.С. Строгановым.

Нередко архитектурный антураж произведений Державина, замечает тамбовский исследователь, лишь намечен, концентрируясь в одном слове-образе. Чаще же архитектурные формы и детали приобретают полнокровную звучность цвета: Фелица выходит «из теремов своих янтарных и сребро-розовых светлиц», — точный живописный образ, побудивший Я. Грота сделать уместное пояснение: «В царскосельском дворце находится доныне одна комната, вся убранная янтарем, другая была из розовой фольги с серебряной резьбой».

По представлениям Г.Е. Борисова, в «Описании Потемкинского праздника в Таврическом дворце» Державин восхищается высокими эстетическими достоинствами дворцового ансамбля. Не сухой геометризм плана, а пространственно-объемная образность, гармония частей, сочетание искусственных и природных форм поражают воображение поэта. Поистине «плавает дух в удовольствии»! Глубина и разнообразие впечатлений, стихия восторженного чувства, волнами накатывающаяся на потрясенного праздничной феерией зрителя, требовала новой, адекватной формы выражения, и Державин нашел ее в синтезе торжественно-величавых хоров и лирико-повествовательного описания обстановки и течения праздника.

Архитектурные мотивы в литературном творчестве Г.Р. Державина — действительно, свидетельство не только широты поэтических исканий, но и подлинных художественных открытий, обогативших его наследие. И они бесспорно представляют огромный интерес для специалистов.

3

Несколько любопытных тамбовских публикаций связаны с оценкой анакреонтической лирики Г.Р. Державина. Наиболее интересные из них представляют собой своеобразную научно-исследовательскую трилогию. В статье «Поэтика "Анакреонтических песен" Г.Р. Державина» Я.И. Гудошников (Тамбов) [27] констатирует безусловное признание Державина современниками как первого русского поэта, стоящего выше всякой критики. А типичным заявлением критиков о книгах Державина было вот это: «все, что мы о них скажем, хуже этих бесценных книг». «Ни один из русских поэтов и писателей такой славы не знал и не переживал», — констатирует Я.И. Гудошников. Он считает этот сборник «песен» «своеобразной декларацией независимости и свободы личности поэта», ставит проблемный вопрос следующим образом: «Анакреонтические песни» большинство современных исследователей величает обычно анакреонтическими стихами, это и верно и неверно. Верно, ибо подавляющее большинство произведений из этой книги «песнями» не являются. Неверно, т. к. основная часть стихотворений к Анакреонту практически никакого отношения не имеет. Следовательно, вероятно, необходимо сохранить заголовок сборника, данный Державиным, но заслуживает особого разговора вопрос о жанровом своеобразии «Анакреонтических песен» и их поэтике. Подавляющее большинство стихотворений этой книги можно отнести к «легкой поэзии». С последней их роднит шутливость, игривость, динамичность, многообразие стихотворных форм». В отличие от своих современников, поэт не склонен был называть образцы русской «легкой поэзии» безделками, и Я.И. Гудошников излагает историю ее создания и функционирования, приводит анализ содержания «Кружки», «Пчелки», «Заздравного орла», «Русских девушек», «Любушки», «К лире», «Боя», «Купидона», «Рождения красоты», «Венчания Леля», «Соломона и Суламиты», «Цыганской пляски». Сравнивая «песни» Державина с сумароковскими песнями, автор статьи пишет о «ярко выраженном в них национальном колорите», о продолжении традиций фольклорно-песенного стиха, влиянии Анакреонта, античной мифологии, языческих образов.

Я.И. Гудошников сопоставляет отношение к литературному языку Державина и Карамзина: Карамзин реформировал русский литературный язык на разговорной основе, ориентируясь при этом на речь в дворянско-салонном духе, считая даже такие слова, как «парень», грубыми и неуместными в книжном языке. Державина едва ли можно считать реформатором литературного языка, но именно он, прежде всего в своих «Анакреонтических песнях», широко употребляет разговорную речь на общенародной основе, избегая всякого салонного жеманства. По наблюдению Гудошникова, «Анакреонтические песни» сохраняют такую общую черту державинской поэзии, как автобиографичность. В них есть несколько искренних обращений к себе и к его второй жене, но, пожалуй, наиболее ярко выражает общий дух его поэзии «Шуточное желание» — обращение шестидесятилетнего поэта к «милым девицам».

«Анакреонтическим песням» посвящена и работа А.А. Смирнова (Москва) «Г.Р. Державин и А.С. Пушкин: два этапа русской анакреонтики» [28]. Автор рассматривает этот поэтический сборник в контексте всех художественных открытий Державина и приходит к выводу: «Анакреонтика борется в Державине с пафосом государственной поэзии, но победы нет ни на одной из сторон, т. к. Державин никогда не порывал с просветительством, сохраняя суровый стоицизм, свойственный классицизму. Державинская любовь к сельскому быту, деревенскому уюту не только биографична, но и социальна — это его форма оппозиции по отношению к высшей знати, "супостатам", "вельможам в случае"... Анакреонтику Державин ставит выше героической оды:

Так не надо звучных строев,
Переладим струны вновь;
Петь откажемся героев,
А начнем мы петь любовь».

Выделим основные акценты в оценке А. Смирновым «Анакреонтических песен»:

— обращение Державина к анакреонтике было средством отрицания жизненной практики придворного общества;

— новаторство Державина заключалось в том, что он обратился к изображению человека, взятого в его отношении не только к государственному долгу, но и к самому себе;

— анакреонтическая поэзия была для Державина знаком поэтической раскрепощенности от жестких принципов жанровой системы классицизма, однако такой герой лирики Державина лишен внутренней сложности и подвижности внутреннего мира, основной его интерес сосредоточен на предметном мире материальных объектов, окружающих лирического персонажа;

— державинская анакреонтическая традиция усиливается в лирике Ю. Нелединского-Мелецкого, И. Дмитриева, линию же Карамзина продолжили В.Л. Пушкин, А. Аргамаков, отчасти В. Капнист, И. Крылов. Помимо Державина, никто не достиг столь ярких сочетаний античных и русских образов, хотя М. Муравьев, Н. Львов, И. Дмитриев насыщают свои тексты даже фольклорными образами;

— наиболее последовательным продолжателем Державина стал К. Батюшков, но именно он сделал решительный шаг от предромантизма к последовательному романтизму. Идеал Державина всецело выводится из действительности, и национально, и предметно, и биографически определенной, — батюшковский же идеал вырастает из противопоставления условно: мечты и реальности по принципу антитезы;

— синтеза большинства из указанных традиций державинской анакреонтики достиг в лицейской лирике Пушкин, хотя поначалу в его ранних посланиях преобладала традиция державинского биографизма.

Достаточно подробно А.А. Смирнов говорит об анакреонтическом идеале романтиков.

Т.А. Гавриленко (Уссурийск) в статье «"Анакреонтические песни" Г.Р. Державина. К вопросу о творческом итоге и его перспективах» [29], как и ее предшественники, называет лирический сборник Державина явлением «подлинно новаторским» и рассматривает «Анакреонтические песни» в качестве одного из знаменательных итогов его труда. Она продемонстрировала необычный подход к державинским стихам: обратила внимание на двойственный характер державинского творчества и творческих задач поэта (не совсем просто представить себе Державина в новой роли: много лет писавший торжественно-хвалебные оды, важный государственный чиновник, и вдруг он обратился к любовной лирике, «хотя поэт был уже и немолод»). «Налицо загадка, требующая разрешения». И исследователь обращается к авторскому предисловию к сборнику — «К читателям», обнаружившему любопытное противоборство двух начал в авторской самооценке. С одной стороны, публикуемое Державиным — пустяк и безделица, написано «для забавы», «достойно забвения по неважности своей, волею случая выпускаемые в свет «издевочные сочинения». С другой — поэтические творения, выполняющие почти великую по своему значению задачу: «По любви к отечественному слову желал я показать его изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся». «Здесь, — пишет уссурийский исследователь, — важно и обращение к авторитетам, и необходимость восстановления истины, ибо попавшие в печать, помимо авторской воли, стихи оказались искаженными, и, наконец, — то самое упоминание о выборе, поступке, без которого сборник мог не состояться. К тому же подозрение в тщеславном соперничестве как с древними, так и с их переводчиками и подражателями снимается Державиным в первую очередь, и это также для автора весьма существенно — "истинно". Стоило ли усложнять предисловие к несерьезным стихам подобными оговорками, если не придавалось особого значения тому, что готовилось к изданию отдельной книгой?»

Чрезвычайно интересны дальнейшие размышления Т.А. Гавриленко. Их логика сводится к следующему. В полном соответствии с осуществляемыми творческими планами, искусно сочетаясь с полемичностью названия и предисловия, функционирует в «Анакреонтических песнях» образ автора — поэта, певца. Державин порой откровенно подчеркивает имеющееся между ним и Анакреонтом сходство. Но эта легкость узнавания — кажущаяся. Самоперевоплощаясь в Анакреонта и часто себя с ним сравнивая, Державин наслаждается процессом затеянной им литературной игры. На самом же деле Державин предстает русским поэтом, остро ощутившим несправедливость властителей и неразрешимый драматизм бытия. На закате дней он ликует на свободе, творя и очаровываясь красотой. За узнаваемой анакреонтической смешной (старческой) условностью мироощущения — многоголосая и яркая гамма чувств мудрого, много изведавшего человека, по природе своей — творца, переживающего пору заката и оттого столь остро и как бы заново воспринимающего приметы всего живущего вокруг. Иными словами, у Анакреонта свои приметы старческого жизнелюбия, но они условны, видоизменены и трансформированы многовековым опытом человеческого постижения, а у Державина они свои и вполне конкретно очеловечены (старческие, но удивительно молодые, подражательные, но свои).

Еще один аспект кажущегося «легким» анакреонтического эффекта, по Гавриленко, заключается в следующем. Присутствие Анакреонта постоянно напоминает о некоем авторитете, устремления которого составляли и составляют часть человеческой жизни, а возможности быть почитаемым отнюдь не исчерпаны. Отсюда анакреонтическое — это нечто важное для человека, т. е. вечное. Не мимолетное, но зрелое, выверенное собственным опытом, то, что уже не будет опровергнуто, Державину-поэту близкое в Анакреонте, как бы окруженное этим авторитетом «вечного», но спроецированное на индивидуальную природу державинского ума, мироощущения, представлений о человеке, пропущенное через таинство державинского поэтического вдохновения. По зрелости своей и очевидной серьезности решаемых творческих задач «Анакреонтические песни» Державина, конечно же, предшествуют «Сумеркам» Баратынского, «Вечным вопросам» Майкова, «Вечерним огням» Фета, ибо они не менее философичны и глубоки, несут в себе отчетливые признаки «родовых примет» авторского почерка и особое откровение итога, подвести который было необходимо.

В разделе обзора о державинской философии и поэтике целесообразно сказать и еще об одной публикации. На страницах «Вестника Тамбовского университета» в 2008 г. опубликована статья «Г.Р. Державин: к концепции современного прочтения поэтического творчества» [6], где предложено авторское понимание любовной лирики поэта, произведений, написанных под воздействием трепетного чувства Державина к Екатерине Яковлевне Бастидон и многое раскрывающих не только в личности поэта. Ей посвящен целый стихотворный цикл: «Невесте» (1778), «Препятствие к свиданию с супругою» (1778), «Видение Мурзы» (1784), «Ласточка» (1792, 1794), «Скромность» (1791, 1798), «На смерть Катерины Яковлевны...» (1794), «Сафе...» (1794), «Призывание и явление Плениры» (1794) и др. Автор статьи считает эту лирику Державина «яркой, оригинальной страницей в истории русской поэзии о любви, страницей, пока недооцененной исследователями». Это, кстати, в свое время сподвигло научный коллектив под руководством автора статьи на отдельное издание, посвященное державинской «Пленире» [30].

Может быть, именно образ милой Плениры вдохновил Державина на создание своей собственной философии жизни и творчества, в которой отразилась русская сущность мироотношения поэта. В 1780 г., спустя два года после женитьбы, Державин задумал свой поэтический манифест, знаменитую оду «Бог». Завершена она, как известно, в марте 1784 г. Поэт был религиозным человеком, и в оде выразился его взгляд на миростроительные приоритеты, вера в бога-творца. Однако именно в этой же оде утверждалась и «дерзновенная» (Г.П. Макогоненко) мысль — человек величием своим равен богу.

Философия человека в творчестве Державина складывалась из противоречий. С одной стороны, тема конечности, бренности всего сущего («Водопад», «Евгению. Жизнь Званская», «Река времен в своем стремленьи...» и др.):

Исчезла и моя уж младость;
Не сильно нежит красота,
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,
Не столько я благополучен...

(«На смерть князя Мещерского», 1779)

С другой стороны, Державин вступал в диалог с богом и утверждал приоритет человека, его близость к богу, человекобожие. В оде «Бог» это ведущая мысль:

Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я Бог!
Но, будучи я столь чудесен,
Отколе происшел? — безвестен;
А сам собой я быть не мог...

Ода Державина имела программный и полемический характер.

Очевидно, влияние Е.Я. Бастидон на Державина, подчеркнутое в статье «Г.Р. Державин: к концепции современного прочтения поэтического творчества», было столь велико, что можно говорить и о стихотворных натюрмортах, создающих особый домашний уют, как о закодированности художественного зрения поэта комфортом и негой его домашнего, семейного быта, образом любимой Катерины [6, 31].

Ценные сведения о Державине специалисты могут получить и в литературно-краеведческих изданиях обозначенного периода. В Тамбове они представлены целой библиотечкой работ, написанных в разных жанрах и связанных с оценкой в основном административной деятельности тамбовского наместника [32]. Пожалуй, наиболее обширную, выверенную и актуальную информацию содержит объемная монография Ю.В. Мещерякова «Гавриил Романович Державин. Тамбовский период деятельности (1786—1788)» [33]. Как сообщается в издательской аннотации, «используя неизвестные ранее архивные материалы и редкие печатные издания, автор показывает те стороны деятельности Державина-администратора, которые ранее не раскрывались в посвященной ему литературе...» Автор подробно останавливается на работах Я.К. Трота и Е.А. Салиаса, которые в большой степени и сориентировали своих последователей в оценке служебных занятий Державина главным образом с культурно-просветительской точки зрения. «Столь односторонний подход, — уточняет автор монографии, — нисколько, впрочем, не умаляет важности и значимости трудов его биографов. Именно они впервые подробно осветили "провинциальный период" службы поэта, именно ими впервые было подчеркнуто, что это "краткое время" оказалось благоприятным для развития тамбовского края» [33, с. 5].

Ю. Мещеряков отдает должное «первому из исследователей, кто не только изучил "тамбовский отрезок" жизни Гавриила Романовича, но и посвятил этому периоду отдельную работу», знаменитому писателю, автору многочисленных романов и повестей на исторические темы Е.А. Салиасу де Турнемиру (1840—1908), более известному как граф Салиас. По сведениям Ю. Мещерякова, «служивший на рубеже 1860—1870-х гг. в Тамбове, он, опираясь на найденные им архивные документы и на воспоминания самого поэта, подготовил обширный очерк, посвященный державинскому "правлению". Впервые он увидел свет там же, в Тамбове, в 1871 г., а спустя пять лет перепечатан в журнале "Русский вестник" и вновь опубликован в 1885 г. в Петербурге под названием "Поэт-наместник"» [2].

На страницах монографии Ю.В. Мещерякова подробно освещаются исследования о Державине-администраторе на всем протяжении не только XIX, но и XX вв., при этом особо выделяются исторические изыскания И.И. Дубасова (1843—1913) «Очерки из истории Тамбовского края» [34] и П.Н. Черменского (1884—1973) «Культурно-исторический очерк Тамбовской губернии» [35]. При этом современный тамбовский историк отмечает особенность историко-культурных работ о Державине. Называя имена Е.А. Салиаса и Я.К. Грота, считая их работы «наиболее полными и подробными и по своей значимости не превзойденными до сих пор», Мещеряков вместе с тем настоятельно акцентирует: «...мы, вновь повторяясь, вынуждены сказать, что образ чиновника-администратора в их изложении оказался недостаточно полным и разносторонним. Исходя из того, что Державин — прежде всего поэт, авторы вольно или невольно заставили читателя думать, что во всей его деятельности постоянно присутствовало некое "культуртрегерское" начало. Это видно по тому, как академик и писатель, каждый самостоятельно, "втиснули" большую часть державинских нововведений либо в "образовательные", либо в "культурно-развлекательные" рамки. Оба исследователя ставили Гавриилу Романовичу в особую заслугу учреждение в Тамбове и уездных городах народных училищ, а также отмечали его вклад в устройство театра и типографии. И хотя тот же Салиас писал, что Державин "был ревностный чиновник и даже ставил свою государственную службу выше своих литературных занятий", ни ему, ни Гроту не удалось сосредоточить внимание читателя на тех моментах деятельности правителя, которые не касались образования и культуры» [33, с. 7].

Ю.В. Мещеряков ставит вопрос: почему исследователи XX в. не занимались поисками новых архивных документов² (если и занимались, то недостаточно продуктивно), не пытались расширить рамки темы «Державин-администратор» [33, с. 10]? Он сообщает, что ему «удалось выявить порядка 700 документов, так или иначе относящихся к Державину и к его времени, из них более 200 либо написаны поэтом собственноручно, либо продиктованы и подписаны им». Этот факт, с учетом свободной манеры изложения, лишенной необходимых для типичной исторической монографии рамок и условностей, дает основание автору книги свое обширное исследование (около 30 п. л.) назвать «документальным очерком».

Свое исследование «Литературное наследство Г.Р. Державина», помещенное в том «Литературного наследства» с материалами о русской литературе XVIII в., Г.А. Гуковский завершил словами: «Конечно, весьма возможно, что в других архивах и в других городах имеются Державинские материалы. Следует пожелать, чтобы исследователи, знакомые с такими материалами, напомнили о них хотя бы столь же кратко, как это сделано в настоящем обзоре» [1, с. 396]. В год 270-летия со дня рождения Державина со времени публикации этого исследования Гуковского прошло 80 лет, но оно сохранило актуальность основных, программных положений классика науки о поэте. Реагируя на пожелание автора фундаментального труда, мы констатируем, что в изданиях Тамбова, где служил наместник Г.Р. Державин, не только имеются некоторые новые сведения о его государственной службе, но и опубликованы яркие научные труды, которые могут заинтересовать специалистов.

Разумеется, прав был тамбовский медиевист Я.И. Гудошников, когда писал: «Типичным заявлением критиков о книгах Державина было: "Все, что мы о них скажем, хуже этих бесценных книг". Ни один из русских поэтов и писателей такой славы не знал и не переживал» [27, с. 43]. И тем не менее, сегодня не столь широк круг специалистов в области изучения творчества Г.Р. Державина, чтобы быть расточительными на новые сформулированные идеи. Одна из работ В.А. Западова называется «Текстология и идеология. (Борьба вокруг литературного наследия Г.Р. Державина)» [36]. Борьба. Для нее необходимо сохранить и сделать достоянием литературной общественности каждую научно-исследовательскую догадку, каждую гипотезу. Это понимали классики литературоведения и завещали мудрое отношение к национальному культурному достоянию новым поколениям историков русской литературы.

Список литературы

Гуковский Г.А. Литературное наследство Г.Р. Державина // Литературное наследство. М., 1933. Т. 9—10.

Салиас Е.А. Державин — правитель Тамбовского наместничества. Тамбов, 1871.

Западов В.А. Поэтический путь Державина // Державин Г.Р. Стихотворения. М., 1981. Макогоненко Г.П. Державин // История русской литературы: в 4 т. Л., 1980. Т. 1.

Урюпин И.С. Ордынские мотивы и образы в творчестве Г.Р. Державина и в рассказе М.А. Булгакова «Ханский огонь» // Духовные традиции русской культуры: история и современность (к 265-летию со дня рождения Г.Р. Державина): коллективная монография / науч. ред. Н.Л. Потанина. Тамбов, 2008.

Полякова Л.В. Г.Р. Державин: к концепции современного прочтения поэтического творчества // Вестник Тамбовского университета. Серия: Гуманитарные науки. Тамбов, 2008. Вып. 7 (63). С. 16—24.

Русский портал. URL: http://www.opoccuu.com (дата обращения: 20.04.2013).

Грот Я.К. Жизнь Державина по его сочинениям и письмам и по историческим документам. СПб., 1880—1883. Т. 1—2.

Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота. Издание Императорской Академии Наук: в 9 т. Спб., 1864—1883.

Державин Г.Р. Стихотворения / ред. и примеч. Г.А. Гуковского; вступ. ст. И.А. Виноградова. Л., 1933. («Библиотека поэта. Большая серия»).

Державин Г.Р. Полное собрание стихотворений / вступ. ст. и общ. ред. Д.Д. Благого, примеч. В.А. Западова. Л., 1957. («Библиотека поэта. Большая серия»). Далее цит. преимущественно это издание.

Белинский В.Г. Эстетика и литературная критика: в 2 т. М., 1959. Т. 2.

Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. М.; Л., 1949. Т. 7. С. 307—308.

Замятин Е.И. Я боюсь. Литературная критика. Публицистика. Воспоминания / сост. и коммент. А.Ю. Галушкина; подгот. текста А.Ю. Галушкина, М.Ю. Любимовой. М., 1999.

Замятин Е.И. Сочинения. М., 1988.

Эйхенбаум Б.М. О прозе. О поэзии. Л., 1986.

Доценко И.И., Григорова Н.В. Г.Р. Державин прусско-немецкий литературный диалог XVIII в. // Творчество Г.Р. Державина. Специфика. Традиции. Научные статьи, доклады, очерки, заметки / под общ. ред. Л.В. Поляковой. Тамбов, 1993. С. 238—244.

Прокудин С.Б. «О, сколько храбрости Российской примеров видел уже свет!» (Державин и Пушкин) // Кредо. Тамбов, 1993. № 7—8. С. 3—17.

Николаева С.Ю. Державинская традиция и художественная антропология А.П. Чехова // Духовные традиции русской культуры: история и современность. Тамбов, 2008. С. 111—123.

Редькин В.А. Г.Р. Державин и современная поэзия // Духовные традиции русской культуры: история и современность. Тамбов, 2008. С. 173—183.

Боева Л. Художественное время и пространство в оде Г.Р. Державина «Бог» // Творчество Г.Р. Державина. Специфика. Традиции. Тамбов, 1993. С. 6—14.

Вачева А. Натюрморт в поэзии Державина // Творчество Г.Р. Державина. Специфика. Традиции. Тамбов, 1993. С. 33—34.

Данько Е.Я. Изобразительное искусство в поэзии Державина // Сборник: XVIII в. Л., 1940. № 2.

Алексеенко М.А. Свет и цвет в поэтическом тексте Г. Державина // Кредо. Тамбов, 1993. № 7—8. С. 66—72.

Сапченко Л.А. Об одном возможном источнике державинской эмблематики // Творчество Г.Р. Державина: проблемы изучения и преподавания: материалы юбилейной Международной научной конференции 14—16 сентября 1993 года / отв. ред. Л.В. Полякова. Тамбов, 1993.

Борисов Г.Е. «Плавает дух в удовольствии» (Архитектурные эскизы в поэтике Г.Р. Державина) // Творчество Г.Р. Державина: проблемы изучения и преподавания: материалы юбилейной Международной научной конференции 14—16 сентября 1993 года / отв. ред. Л.В. Полякова. Тамбов, 1993.

Гудошников Я.И. Поэтика «Анакреонтических песен» Г.Р. Державина // Творчество Г.Р. Державина. Специфика. Традиции. Тамбов, 1993. С. 43—47.

Смирнов А.А. Г.Р. Державин и А.С. Пушкин: два этапа русской анакреонтики // Творчество Г.Р. Державина. Специфика. Традиции. Тамбов, 1993. С. 48—54.

Гавриленко Т.А. «Анакреонтические песни» Г.Р. Державина. К вопросу о творческом итоге и его перспективах // Творчество Г.Р. Державина. Специфика. Традиции. Тамбов, 1993. С. 55—63.

Пленира. Литературное приложение к журналу «Кредо» / под ред. Л.В. Поляковой. Тамбов, 1993. № 7—8.

Подробнее о теме любви в поэзии Державина см.: Полякова Л.В. Волшебный кристалл поэзии Г.Р. Державина // Державин Г.Р. Избранное / общ. ред., сост., дизайн обложки В.Т. Дорожкиной; вступ. ст. Л.В. Поляковой. Тамбов, 2013.

См., например: Авдошенко Е.В. Тамбовская муза Державина // Проблемы изучения литературного наследия Тамбовского края: межвузовский сборник научных трудов. Вып. I / отв. ред. Я.И. Гудошников; вступ. ст. Л.В. Поляковой. Тамбов, 1990. С. 72—82; Пленира. Литературное приложение к журналу «Кредо» / лит. приложение подготовлено кафедрой литературы Тамбовского государственного пед. ин-та под рук. Л.В. Поляковой к 250-летию Г.Р. Державина. Тамбов, 1993. № 7—8; Авдошенко Е.В. Державин и первое народное училище в Тамбове (краеведческий очерк) // Культура русской провинции. Проблемы изучения литературного наследия Тамбовского края: межвузовский сборник научных трудов / под общей ред. Л.В. Поляковой. Тамбов, 1993. Вып. II. С. 4—8; Пученкова В.А. Неизвестный Тамбов. Тамбов, 1993; 250-летию Гаврилы Романовича Державина посвящается // Кредо. 1993. № 7—8. Специальный выпуск / материалы номера подготовлены коллективом кафедры литературы Тамб. гос. пед. ин-та под рук. Л.В. Поляковой; Ротань Е.Н. Поэтический стиль сатирических стихотворений Г.Р. Державина (на материале сатиры «На Счастие») // Культура русской провинции. Проблемы изучения литературного наследия Тамбовского края / под общ. ред. Л.В. Поляковой. Тамбов, 1999. Вып. III. С. 4—11; Алтабаева Е.В. Поэтика философской лирики Г.Р. Державина // Там же. С. 11—16; Аршинова Т.А. Державин и российская музыкальная культура // Там же. С. 16—23; Полякова Л.В. Литературная жизнь Тамбовского края XVII—XXI веков. Тамбов, 2004; Державин Гаврила Романович // Литературное краеведение. Хрестоматия. 8-й класс / сост. Л.В. Полякова, В.Т. Дорожкина. Тамбов, 2006. С. 5—14; Родной мой край литературный. Введение в справочник // Дорожкина В.Т., Полякова Л.В. Литературная жизнь Тамбовского края XVII—XXI веков: справочник / науч. ред. Л.В. Полякова. Тамбов, 2006. С. 7—11, 74; Мещеряков Ю.В. Гавриил Романович Державин. Тамбовский период деятельности (1786—1788). Тамбов, 2006; Селиверстов В.И. Державин — правитель тамбовский. Историческое повествование: в 2 ч. Тамбов, 2006, 2011; Белкин А.М. Тамбовский край навеки в сердце: краеведческие очерки. Тамбов, 2007. С. 7—14; Державин Гаврила Романович // Литературное краеведение: учебное пособие для учащихся 8—9 классов / Полякова Л.В., Дорожкина В.Т., Гаранина Е.А., Федотова С.В., науч. ред. Л.В. Полякова. Тамбов, 2007. С. 9—18; Полякова Л.В., Дорожкина В.Т. Литературное краеведение: пособие для учителя: в 2 ч. Ч. I / под науч. ред. Л.В. Поляковой. Тамбов, 2007. С. 6—80; Елегечев И.З. Что есть истина. (Приснопамятный рассказ о России) / предисл. Ю.Э. Михеева. Тамбов, 2008; Державинский вестник. Специальный выпуск к 265-летию Г.Р. Державина / сост. и вступ. ст. Н.Ю. Желтовой. Тамбов, 2008. Май и др. издания. Из изданий других десятилетий: Дальний Б., Богданов Д. Державин в Тамбове (1786—1788). Тамбов, 1947; Авдошенко Е.В. Поэт Г.Р. Державин в Тамбове. Тамбов, 1962; Илешин Б.И. Литературные тропинки отчего края. М., 1986. С. 7—23; Чернов А.С., Головашин А.Г. Тамбовское печатное слово. Изд. 2-е, перераб. и доп. Воронеж, 1986.

Мещеряков Ю.В. Гавриил Романович Державин. Тамбовский период деятельности (1786—1788). Тамбов, 2006.

Дубасов И.И. Очерки из истории Тамбовского края. Тамбов, 1887—1897. Вып. 3—6. Черменский П.Н. Культурно-исторический очерк Тамбовской губернии. Тамбов, 1926. Вып. 1.

Западов В.А. Текстология и идеология (Борьба вокруг литературного наследия Г.Р. Державина) // Проблемы изучения русской литературы XVIII века. Л., 1980. Вып. 4.

Примечания

1. У Державина «Гром победы, раздавайся!». — Л.П.

2. Этот упрек краеведа никак нельзя отнести к специалистам в области литературоведческой пауки о Державине.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница