|
На правах рекламы: • http://dutyfree-sigarets.com/ импортные седельные тягачи купить импортные сигареты. |
Глава VI. Свое и чужоеКогда изменилась тематика поэзии Державина, когда он от оды перешел к «домашним» стихам, к лирике любви и дружбы, то сборник этих стихов он назвал «Анакреонтическими песнями» (1804). Почему же стихи, в которых поэт говорит о себе, о своей жене, о молодых красавицах, живших и воспитывавшихся у него в доме, о русской природе, наконец, получили название от имени древнегреческого поэта Анакреонта (VI в. до н. э.), которому в XVIII веке по традиции, идущей еще от эпохи Возрождения, приписывался сборник стихотворений о любви, веселье и вине? Почему Державину казалось, что нужно такое «оправдательное» или «объяснительное» название? Дело, конечно, не в том, что Державин, известный и прославленный поэт, должен был перед кем-либо «извиняться» за воспевание «Купидона» и «Вакха». Державину нужно было объяснить самому себе перемены в собственной поэзии. И для этого он вполне в духе своей эпохи отнес новые стихи к анакреонтическим стихам, известным в русской поэзии уже с начала 1760-х годов. Анакреонтические оды писал уже Сумароков. В 1762 году Херасков выпустил сборник своих анакреонтических од. Но сходство между стихами Державина и анакреонтическими одами этих поэтов ограничивается, в сущности, только названием. Программа этого нового периода державинского творчества выражена в стихотворении «Дар» (1797): «Вот, — сказал мне Аполлон, — Теперь поэт обращается к другой аудитории, его читатели и читательницы живут вне мира политических страстей и интересов. Как частное лицо он пишет для «красавиц», пишет о том, что составляет содержание жизни вне войн и перемен на престоле, вне истории, которая развивается совсем не так, как хотелось бы Державину. Анакреонта Державин читал в переводах своего друга Львова и рассматривал эти переводы как материал для собственных стихотворных переложений, более или менее близких к «оригиналу», т. е. к переводам Львова. В сборнике стихов Анакреонта Львов поместил предисловие, в котором объяснял, что именно в творчестве древнегреческого поэта он считает отвечающим запросам и вкусам людей 1790-х годов. Анакреонт создавал свои стихи, утверждает Львов, считаясь только с «действительным убеждением сердца». Между Анакреонтом и его читателем устанавливается «какая-то взаимная доверенность, знакомство, хотя не личное, но такое, по которому можешь себе иногда сказать: он этого бы не подумал, или он бы в сем случае так не поступил». Как пользовался Державин переводами Львова, что он вносил туда от себя, видно из стихотворения «К женщинам» (1797):
Выделение курсивом строки Державин взял у Львова и без изменений вставил в свое стихотворение. В предисловии к сборнику «Анакреонтических песен» Державин так объяснял свое понимание анакреонтики как особого вида лирики: «По любви к отечественному слову желал я показать его изобилие, гибкость, легкость, и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся». Обращение к анакреонтическим мотивам выражало надежду поэта найти в современности такую область, где бы существовала почва для жизненной гармонии. Вот почему в его «анакреонтических песнях» то, что воспринималось как «анакреонтика», т. е. воспевание вина, любви и веселья, очень часто перенесено на русскую почву, содержит черты русских нравов и русской жизни. Державин и не пытается скрыть, что он не Анакреонт, а русский поэт и что вдохновляет его русская жизнь и русская красота, хотя сюжеты и словесное оформление «анакреонтики» у него часто заимствованы: Посмейтесь, красоты российски, В одном из своих переводов-переделок Анакреонта («Богатство», 1798) Державин так изменил текст Львова:
Выделенные строки переносят нас из атмосферы «анакреонтики», из поэтического мира любви и красоты, в другую жизнь, где есть торговля, «откупа» и где все связанное с торговыми и денежными отношениями имеет свой язык («тряхнуть карманом таровато»), свой способ выражения. В фамильярности обращения со смертью есть что-то от русской народной сказки, герои которой часто вступают со смертью в деловые и денежные сделки. В стихотворении «Любушке» (1802) Державин совершенно русифицировал начало, хотя оно по сюжету является несомненным подражанием одной из од Анакреонта: Не хочу я быть Протеем2, Здесь в соседстве с древнегреческим Протеем находятся и оборотень, и невидимка, и терем — образы русской сказки, а не анакреонтической поэзии. В «Мореходце» (1802) Державин целиком перенес действие в иную, чем у Анакреонта, сферу жизни: Что ветры мне и сине море? Жизнь, о которой говорится в «Мореходце», очень близка к жизни самого поэта и его окружающих, в ней есть черты русского быта, уже до Державина обильно представленные в русской поэзии, но в жанрах сатирических — в баснях Сумарокова и Хемницера, поэмах Майкова и Богдановича. Державин пренебрегает строгостью жанровых рамок, о которой так заботились его предшественники, и если не совсем отменяет жанровую иерархию — это было сделано Пушкиным в 1820-е годы, — то во всяком случае он очень много сделал для стирания жанровых границ. Впервые русский поэт — и этим поэтом был Державин — заговорил в своих стихах о русской пляске, русской природе, русском помещике и русских крестьянах. Так, одно из лучших стихотворений Державина содержит в себе приглашение Анакреонту полюбоваться пляской молодых русских крестьянок: Зрел ли ты, певец Тииский! И вслед за этим приглашением следует описание русского народного («простонародного», как говорили в то время) танца, который в изображении Державина становится зрелищем, равным явлению «настоящего» балетного искусства. Самый танец описан со свойственным Державину умением видеть, описан именно как русский танец: Как, склонясь главами, ходят, Последняя строка передает динамику и своеобразие русского танца, впервые показанного в поэзии Державиным. Правда, русские красавицы и русский танец осознаются у Державина как явления эстетические, как прекрасное, еще только в сравнении с тем, что было принято в его время считать эталоном красоты — с воспроизведенной в творчестве античных поэтов и скульпторов красотой жизни и облика человека. Вне такого сравнения Державин русскую красоту еще не осознает как красоту. Значит ли все это, что русские поэты до Державина не осознавали себя русскими поэтами? Были ли они безразличны к национальной природе русского поэтического слова? Все они, от Кантемпра до Сумарокова, понимали, что создают именно русскую национальную поэзию. Им и в голову не могло прийти сомнение — выражают они в своих произведениях мысли и чувства своей нации или нет? Но своеобразие русской жизни и художественной культуры русского народа, проявление ее в быту и нравах, в обычаях и домашнем укладе не занимало Ломоносова как автора од или Сумарокова как создателя русской трагедии. Черты быта вообще и того, что называлось простонародными обычаями, стали рассматриваться с поэтической стороны только поэзией 1790-х годов — у Державина и его друзей. В предисловии к сборнику «Собрание русских народных песен с их голосами» (1790) Н.А. Львов, друг Державина, писал, что ставил перед собой задачу сохранить «все свойство народного российского пения». Отношение Львова к русской народной песне как явлению искусства, которое само по себе ценно, имеет тот же характер, что и отношение Державина к пляске русских девушек. В 1805 году между Державиным и И.И. Дмитриевым завязалась интересная стихотворная переписка. Державин из своего званского имения написал стихотворное послание к Дмитриеву, где дружески упрекал последнего в «лени», в том, что Дмитриев не пишет стихов. В своем ответе Дмитриев оправдывался тем, что в Москве ему мешает писать стихи городская суета, а особенно цыгане и цыганки, живущие недалеко от его дома в Марьиной роще: Тщетно поэту искать вдохновений Державин не согласился с такой оценкой цыганской пляски, с таким несколько брезгливым к ней отношением. Он не оставил без ответа послание Дмитриева и написал стихотворение «Цыганская пляска»: Возьми, египтянка5, гитару, Дмитриев видит в цыганской пляске только дикое и странное явление, а Державин — первый из русских поэтов — увидел ее красоту и страстность. Именно это державинское стихотворение, с такой силой и восторгом выразившее изумление поэта силой, страстностью и энергией цыганской песни и танца, начинает в русской поэзии XIX и XX веков цыганскую тему, которая увлекла таких поэтов, как Пушкин, Фет, Полонский, Л. Григорьев, Блок. Русская пляска входит в поэзию Державина на тех же правах, что и русский пейзаж, первый набросок которого он сделал в стихотворении «На рождение в Севере порфирородного отрока» (1779). К русскому зимнему пейзажу Державин вернулся в оде «Осень во время осады Очакова» (1788). Снова мы встречаем в этой оде Эола, который выпускает Борея, а тот приносит туманы, облака и дожди. Затем следует осенний пейзаж, в котором причудливо перемешаны бытовые приметы русской жизни, черты русского пейзажа с условно-поэтическими образами: Уже румяна Осень носит Вслед за осенью следует зима: Борей9 на Осень хмурит брови Конечно, в этом пейзаже, несмотря на мифологические персонажи и аллегорические образы, изображена не природа вообще, а русская зима и русская осень. Внимание поэта направлено именно на те черты пейзажа, которые характерны для степной части России. В «Жизни Званской» (1807) — самом знаменитом из написанных Державиным в XIX веке стихотворений — русский пейзаж входит составной, органической частью в общую картину жизни русского дворянского поместья. В этом своем произведении Державин по-своему отозвался на творчество В.А. Жуковского10, обратившего на себя внимание переводными и оригинальными элегиями. Наиболее значительным поэтическим достижением Жуковского была к этому времени элегия «Вечер» (1806). В ней Жуковский использовал в переработанном виде державинские поэтические открытия. Помимо строфического построения «Вечера», представляющего собой оригинальную вариацию строфических экспериментов Державина, Жуковский следует ему и в описании пейзажа при различном освещении: Как солнца за горой пленителен закат, Эти пейзажи, освещенные то закатным солнцем, то восходящей луной, этот «колеблющийся град», этот зыблющийся блеск луны написаны, говоря образно, красками с державинской пейзажной палитры. Пейзажные строфы «Вечера» сменяются своего рода внутренним монологом поэта, воспоминаниями о детстве («дней моих весна»), о друзьях («где наш священный круг»), мыслями о своем жизненном жребии: Мне Рок судил: брести неведомой стезей, Но эти радости омрачает сознание скоротечности «сей жизни» и, может быть, уже определенного роком безвременного конца. Вечер у Жуковского — это не только конец дня, но и конец жизни, конец творчества. Чувство хрупкости и непрочности красоты проходит сквозь всю элегию. В «Жизни Званской» Державин поэтически воспроизвел «вечер» своей собственной жизни. «Похвала» сельской жизни — тема традиционная для русской поэзии второй половины XVIII века — соединилась у Державина с темой элегической, с разумьями о себе, о времени, о своем посмертном уделе. Однако главное содержание стихотворения — это не философские размышления, а подробности быта, описание жизни барина-поэта. И в этом существенное отличие державинской «элегии» от элегий романтиков начала XIX века. Герой элегии Жуковского живет в мире идеальных чувств и помыслов, его отчужденность от мира истории и политики мотивировалась тем, что он поэт, для которого только идеальное является истинным, достойным поэтического воплощения. Герой «Жизни Званской» — одновременно и поэт и помещик, добрый русский барин. «Жизнь Званская» — одновременно элегия и идиллия11, и в сочетании этих жанров ее неповторимое своеобразие. Стихотворение Державина по своему пафосу близко к идиллиям Фосса и Гебеля12, обратившихся к простому, иногда даже простонародному быту, чтобы найти поэтическое в простых чувствах, скромных нравах и добродетельных привычках немецких бюргеров и крестьян. Их идиллии с «наивным реализмом», с вниманием к мельчайшим подробностям домашней обстановки и быть могли послужить Державину образцом для «Жизни Званской». В одах 1780—1790-х годов Державин искал в своих героях служителей долга, энтузиастов «общего добра». С середины 1790-х годов он все больше уходит в поэзию частной жизни, его все больше страшит расхождение между этическим идеалом и политической борьбой современности: На страсти, на дела зрю древних, новых веков, Поэтому «Жизнь Званская» с ее безмятежной тишиной, кажущейся вневременностью жизни, где царят мир, довольство и взаимная любовь ее обитателей, является программным стихотворением Державина последнего периода дворянства. Опыт «Жизни Званской» был развит русскими идилликами, и особенно Гнедичем — автором «Рыбаков». Идиллия Гнедича «Рыбаки» (1821) представляет такую же идеальную картину отношений между рыбаками и добрым барином-меценатом, какую мы видим в «Жизни Званской». Крестьянки у Державина приносят господам «для похвалы гостей» свои рукоделия; для крестьян есть «больница», «млады художники» получают за свои картины, резные изделия «денег по полтине», крестьянские дети приходят к барину за гостинцами, «чтобы во мне не зрели буки», а в картину полевых работ проникают уже и собственно идиллические персонажи: Иль стоя внемлем шум зеленых, черных волн, Есть у Державина и картина крестьянского празднества: Из жерл чугунных гром по праздникам ревет; И, наконец, в развлечениях барской семьи появляется идиллия в ее «классическом» виде — с пастушками и пастушками. После крестьянского празднества действие переносится в барский дом: Но скучит как сия забава сельска нам, Итак, «столичному увеселению», искусственному зрелищу — балету пастушков — Державин противопоставил естественную красоту крестьянского праздника, сельского пейзажа, трудов и дней доброго барина и его трудолюбивых крестьян, т. е. создал русскую идиллию, поэтическое воспроизведение того, что казалось ему прекрасным. За пределами этой идиллии остались реальные отношения обитателей усадьбы с их крестьянами, отношения, очень мало похожие на ту мирную и спокойную картину безмятежного существования, которую создал Державин. И, как всякая идиллия, «Жизнь Званская» не только не касается социальных основ жизни, но и не ставит себе такой цели. В жанровом отношении она близка «Старосветским помещикам» Гоголя, где идиллическое отношение автора к жизни и смерти двух смешных старичков только в каком-то самом конечном счете может быть «увязано» с социально-нравственным пафосом гоголевского творчества. Как ни красочно изображена жизнь дворянской усадьбы в «Жизни Званской», ей не хватает для превращения в реалистическое воспроизведение жизни полноты и правды в изображении социально обусловленной, исторически сложившейся психологии всех ее обитателей и действительного характера их отношений. Примечания1. Певец Тииский — Анакреонт. 2. Протей — морское божество у древних греков, обладавшее способностью принимать любой облик. 3. Бычок — крестьянский танец. 4. Дмитриев сопроводил своё стихотворение таким примечанием: «Здесь описаны цыгане и цыганки, которые во все лето промышляют в Марьиной роще песнями и пляскою...» 5. В XVIII веке цыган считали потомками древних египтян. 6. Вакханка — вакханка. 7. Колпик — белая птица, водится на юге России. 8. Выжлица — гончая собака. 9. Борей — бог северного ветра у древних греков; в переносном смысле — порывистый, холодный ветер. 10. См.: В.А. Западов. Гаврила Романович Державин. Биография. М.—Л., «Просвещение», 1965, стр. 150—154. 11. В литературном сознании начала XIX века элегия и идиллия были чрезвычайно четко разграничены; Жуковский своим переводом элегии английского поэта Грея «Сельское кладбище» (1802) ввел в русскую поэзию новый тип элегии, превратил ее из стихотворения, посвященного преимущественно изображению несчастной, неразделенной любви, в лирико-философское произведение. Идиллия же для этого времени — изображение мирной жизни «поселян» или «пастухов», противопоставленной трагическому ходу, истории на рубеже XVIII—XIX столетий. 12. Фосс Иоганн-Фридрих (1751—1826) — немецкий поэт и переводчик. Он перевел «Одиссею» (1781) и «Илиаду» (1793) Гомера. Большим успехом у современников пользовались его идиллии, в которых правдиво изображены крестьяне и жители маленьких немецких городков. Гебель Иоганн-Петер (1760—1823) — немецкий поэт, писавший на алеманском наречии. Его «Алеманские стихотворения» (1803) изображали простые радости и мирный уют жизни немецкого крестьянина. В России Гебеля переводил Жуковский. Из его переводов особенно известен «Овсяный кисель» (1816). 13. Нимфы — божества женского пола, олицетворяющие различные силы и явления природы; в переносном смысле — прекрасные девушки. 14. Хариты (грации,) — богини красоты, радости, олицетворение женской прелести. 15. Талия — муза комедии. 16. Терпсихора — муза танцев.
|
| © «Г.Р. Державин — творчество поэта» 2004—2024 Публикация материалов со сноской на источник. |
На главную | О проекте | Контакты |