|
На правах рекламы: • Бесплатная стоматология в Москве лечить зубы бесплатно по полису омс в Москве. |
Глава V. Мир поэтаВ 1780—1790-х годах в русской литературе возникает интерес к национальной истории и народному творчеству, к былинам и сказкам. Левшин в «Русских сказках» (1780—1783) пересказывает русские былины, а Богданович вводит в свою поэму «Душенька» (1783) персонажи русских народных сказок. Интерес к народной поэзии обостряется после открытия «Слова о полку Игореве», которое воспринимается как произведение русского героического эпоса. На русскую поэзию тех лет оказывают мощное воздействие и западноевропейские литературы этого времени. Пейзажная лирика Томсона и Грея, «Ночные мысли» Юнга, поэмы Оссиана, германские и скандинавские мифы занимают в литературном сознании эпохи место в одном ряду с мифологией греков и римлян, с античным Олимпом. При очень живой отзывчивости на все новое, Державин, кого бы ни переводил — Горация или Анакреонта, кому бы ни следовал — Юнгу или Оссиану, всегда писал о своем и по-своему, всегда был верен своим собственным мыслям и чувствам. Поэтому нас не должны смущать слова Державина о том, что тот «особый путь», на который он вступил с 1779 года, был им найден в «подражании Горацию». Горадианство Державина — это лишь одна из форм его поэтического самоопределения. Державин был слишком крупной поэтической индивидуальностью, чтобы он мог опасаться потери своей самостоятельности от соприкосновения с иными поэтическими мирами. Державин не был первым из русских поэтов, который обратился к творчеству Горация. Великого римского поэта, певца умеренности, сельских радостей и досугов, обличителя городской суеты и роскоши, переводили, «склоняя», приспосабливая к русским нравам, многие русские поэты, начиная с Кантемира и Тредиаковского. В русской поэзии XVIII века был очень устойчивый интерес к творчеству древнеримского поэта Квинта Горация Флакка (65—8 гг. до н. э.). Латинский язык и латинская литература входили обязательным элементом в тогдашнее образование, а для тех, кто латыни не знал или знал недостаточно хорошо, существовали многочисленные немецкие и французские переводы. К тому времени, когда Державин определился как поэт, т. е. к концу 1770-х годов, на русском языке уже были превосходные переводы од, посланий и сатир Горация, сделанные Ломоносовым, Тредиаковским, Барковым, Поповским. Но все эти переводы не внесли чего-либо существенно нового в развитие русской поэзии. В творчестве Державина и его друзей-поэтов, особенно В.В. Капниста, интерес к Горацию приобретает особый смысл. Гораций становится учителем жизни, в его поэзии Державин ищет идей и чувств, созвучных его собственным настроениям, его собственному жизнеощущению. В лирике Горация русских поэтов привлекало многое. Стихотворения Горация всегда обращены к определенному адресату, лирическая тема развивается в них как монолог от имени авторского «я», при этом поэт чаще всего высказывает свои пожелания Или советы. Такая лирико-дидактическая форма с наибольшей полнотой и разнообразием позволяла Горацию изложить свою жизненную философию, которая вошла в общеевропейскую культурную традицию как «горацианская мудрость». Идеал безмятежного пользования жизнью получает у Горация свое классическое литературное выражение. В беге времени, в смене времен года, в увядании цветов и превратностях человеческой судьбы поэт видит напоминание о кратковременности жизни... Пиры, вино, любовь — этими утехами отнюдь не следует пренебрегать, но основа блаженной жизни в безмятежности духа, умеющего сохранить меру в благополучии и твердость в трудном положении, — вот что утверждал Гораций. Жажда богатств и стремление к почестям одинаково бесполезны... В «золотой середине», в сокращении желаний — источник счастья, и Гораций охотно рисует свою тихую жизнь в Сабинском поместье. Для начальных горацианских опытов Державина характерно смещение лирико-философских рассуждений — о необходимости умерять страсти и не гоняться за излишним — и злободневно-сатирических намеков на некоторые обстоятельства тогдашней жизни поэта, его отношения с двором, с Екатериной II, с ее фаворитами. Так, например, стихотворение «На умеренность» (1792) начинается с рассуждения о правильном пути к благополучию, т. е. к счастью: Благополучнее мы будем, Из этих двух строф первая довольно близка к тексту начала одной из од Горация, но уже вторая совершенно самостоятельна и ничего собственно горацианского в ней нет, как нет его в следующих строфах, где речь идет явно о современных, более того, злободневных событиях 1792 года, вплоть до французской революции, которой шел тогда четвертый год. Тот, кто «среднею стезей идет», довольствуется идеалом умеренности, по мнению Державина: Себя и ближнего покоя, В позднейших своих «Объяснениях» Державин писал по поводу вышеприведенных стихов, что он здесь «шутит, что философы тогдашнего времени... воображая равенство и свободу, как пузыри возвышаются в своих мнениях, желая возлететь в горнее блаженство или иметь его на земле». И следующие строки стихотворения полны намеков на придворные дела и отношения Державина. Здесь уже нет никакого сходства с Горацием, никаких намеков и ссылок на него. Действительное и «согласное» пенье с Горацием появляется у Державина позднее, когда из его лирикофилософских стихов совершенно исчезают сатирикополитические намеки и уподобления. Стихотворение «На ворожбу» (1798) представляет собой уже более близкий, чем «На умеренность», перевод оды Горация. В текст своего стихотворения Державин не поместил ничего злободневного, ничего, что было бы связано с двором, с международными отношениями тех лет... Но при этом он выбросил и все, что имело отношение к римской жизни. У него нет обращения к Левконое, нет Юпитера и Тирренского моря, нет «процеживания вина». Несмотря, однако, на то, что в державинском стихотворении нет чего-либо имеющего отношение к злобе дня и событиям политической жизни России, оно все проникнуто духом иной, совсем неримской жизни, ему придан русский колорит самым его стилем, подбором слов и оборотов: Так! Время злое быстротечно А в стихотворении «Капнисту» (1797), также входящему в число «горацианских» стихотворений Державина, основная идея, так часто и разнообразно развивавшаяся в его вольных переводах или подражаниях Горацию, выражена с наибольшей полнотой: Счастлив тот, у кого на стол, Поэзия довольства жизнью в кругу семьи, вне забот и тревог истории, поэзия независимости и покоя, проникнутая у Державина, употребляя выражение Белинского, «сословным принципом», пафосом русского дворянского быта, впервые опоэтизированного Державиным, получила свое дальнейшее развитие у Пушкина, а после него в русской прозе, от романов Тургенева до рассказов Бунина. В этом, пожалуй, непреходящее историческое значение горацианской и «средней стези» Державина. При этом очень интересно наблюдать, как некоторые державинские образы повторяются иногда у Пушкина — и при этом меняют свой смысл. У Державина в стихотворении «Похвала сельской жизни» (1798) говорится: Горшок горячих, добрых щей, Все это необыкновенно для додержавинской поэзии, «весомо и зримо»; это все приметы реального быта реальной дворянской усадьбы — и в этом заключалось одно из художественных открытий Державина, смело вводившего «низкий», как считали многие и в его время, быт в высокую поэзию философских мыслей, в мир прекрасного. С этими стихами из «Похвалы сельской жизни» самым прямым образом связано известное место в «Путешествии Онегина», где говорится полемически об отказе Пушкина от тем и образов его романтической поры и переходе к другим темам, к другому пониманию задач поэзии: Иные нужны мне картины: Пушкин утверждает здесь свое понимание прекрасного и свою убежденность в беспредельных возможностях реализма в искусстве. У Пушкина довольство малым есть в то же время утверждение великих прав поэта и поэзии на изображение всех сфер жизни, любого ее уголка во имя правды искусства. Одним из самых значительных «горацианских» произведений Державина была «Ода на смерть князя Мещерского». Она представляет собой яркий пример использования художественных образов, а также вставок, отдельных выражений Горация. Поэзия домашних радостей и мирного семейного уклада русского барина средней руки возникает в творчестве Державина на основе традиций русского горацианства, с особенным интересом «склонявшего на наши нравы» второй эпод Горация. Начало этой традиции положил Тредиаковский, в стихотворении «Строфы похвальные поселянскому житию» (1752), основательно русифицировавший бытовую обстановку и социальную окраску латинского первоисточника. У него появились и зима со снегами, и «избы», и псовая охота на волка и медведя, и «овин», и «гумно», и «светлица», и, наконец, совсем не римский обед: Сытны токмо щи, ломть мягкий хлеба, Державин обратился ко второму эподу Горация в 1798 году и тоже «соображал» его переделку «с русскими обычаями и нравами». В стилистике своего стихотворения Державин очень близок к Тредиаковскому, иногда даже воспроизводит его выражения и строки:
Державинская «Похвала сельской жизни» содержит еще больше примет русского быта, чем стихотворение Тредиаковского. Кроме указанных выше, здесь есть и «собственные волы», и «перечищенная» патока, и баран, «к Петрову дню блюденный», и «пирог, груздями сочиненный», а «ростовщик» Горация превращается у него в «откупшика». Не меньшее, а, может быть, еще большее значение для развития всей русской поэзии 1780—1810-х годов, чем Гораций или Юнг, имел «древний шотландский поэт-бард Оссиан». В 1765 году шотландский литератор Д. Макферсон опубликовал «Сочинения Оссиана, сына Фингала», переведенные им с «гэльского» (шотландского) на английский язык. В предисловии к этому сборнику, написанном профессором Эдинбургского университета Блэром, Оссиан был объявлен Гомером северных народов, создателем эпических поэм, ничем не уступающих «Одиссее» и «Илиаде». В действительности никакого Оссиана не существовало, и автором его сочинений был сам Макферсон. Поэмы Оссиана имели огромный общеевропейский успех. Оссиановская сентиментально-меланхолическая поэзия, элегические воспоминания о прошлом, величественные и угрюмые картины природы горной Шотландии, «открытые» впервые для литературного сознания эпохи, — все это сделало Оссиана одним из самых сильных вдохновителей поэзии европейского предромантизма. И Державина не могли не поразить в поэмах Оссиана шумящие водопады, пенистые горные потоки, шум прибоя, ветер, свистящий в степных просторах, туманы на вершинах гор, луна, которая смотрит сквозь туман или сквозь ночные тучи... В оде «На взятие Измаила» (1790) Державин соединил русскую одическую традицию, приемы изображения битв, разработанные Ломоносовым и Петровым, с образами поэзии Оссиана. Из Оссиана взял он «мрачную, страшную тишину» в начале штурма, которая совсем не вяжется с канонадой из трехсот орудий; из Оссиана пришли в русское войско и «бард» «древний», «исступленный», с которым сравнивается священник, идущий перед русскими солдатами, и тень воина, и сравнение «щита» с «полным месяцем»: Уже в Эвксине2 с полунощи Такой же «муж седой» появляется в «Водопаде» (1791) и произносит там монолог, выражающий основную идею оды; в этой оде пейзаж также принимает оссиановский колорит, предвосхищая ночные пейзажи Жуковского: Волнистой облака грядой Многие пейзажи «Водопада» навеяны Державину «Песнями древних бардов»:
Оссиановский «маскарад» мы видим и в стихах Державина, посвященных войнам, в частности походам Суворова. Так, в оде «На переход Альпийских гор» (1799) Державин вспоминает Оссиана как своего вдохновителя: Но что? не дух ли Оссиана, В другой оде того же времени («На победы в Италии», 1799) Державин с полной убежденностью в правомерности своих действий упоминает и Оссиана, и скандинавскую мифологию, и фантастические предания о Рюрике. Для него это все порождение одной общей северной («оссианической») культуры; все это для него «варяго-росское баснословие», т. е. мифология Севера вообще. Поэтому уже в первой строфе этого стихотворения оссиановские «дубы» и «арфы» соседствуют с Валькирией («Валкой»), о которой в объяснениях Державина даются такие сведения: «Древние северные народы, или Варяго-Руссы, возвещали войну и собирались на оную по ударению во щит. А Валками назывались у них военные девы или музы»: Ударь во сребряный, священный, Далее появляется типичный оссиановский воин (он в третьей строфе оказывается Рюриком), который «белых волн туманом покрыт по персям, по плечам». Он «пленяется певцами, поющими его дела», — имеется в виду баснословное «взятие Парижа», осуществленное варягами под предводительством Рюрика. Значение державинского оссианизма не только в использовании мотивов северной поэзии, но и в стремлении воспроизвести ее стиль. Так, о певцах, прославляющих Рюрика, Державин говорит в «оссиановском» стиле: Смотря, как блещет битв лучами Сквозь тьму времен его хвала. Лучи битв — сложная метафора, но Державин не просто включает этот образ в «вое стихотворение, он связывает эти «лучи битв» с контрастной им по смыслу «тьмой времен». Глагол блещет получает одновременно и конкретное и переносное значение (блещет... лучами и блещет... хвала), а все вместе создает представление о чем-то очень древнем, диком и первобытном в своей мощи, не совсем понятном современникам Державина, но все же таком, где «что-то слышится родное». Именно это ощущение родства с миром «варяго-росской», первобытной, но' мощной в своем диком величии поэзии позволяет Державину использовать ее образность для обрисовки современного героя — Суворова: «Се мой, — гласит он, — воевода! В оде «На взятие Варшавы» (1794) оссиановские мотивы соседствуют с русским былинным стилем: Ступит на горы, — горы трещат, В середине 1790-х годов Державин чувствует потребность подвести итоги своей поэтической работы, определить свое место в ряду русских поэтов. Одно за другим он пишет стихотворения, в которых эта тема занимает главное место: «К лире» (1794), «Мой истукан» (1794), «Соловей» (1795), «Памятник» (1795). В стихотворении «Мой истукан» Державин говорит о разных видах посмертной славы и способах ее приобретения: Легко злом мир греметь заставить, Утверждая истинную славу великих деятелей русской истории — Петра Великого, Пожарского, Минина, Филарета, Долгорукого, Державин не находит у себя таких же прав на посмертную славу: Достойны вы! — Но мне ли права И все же, перебрав и перечислив все, чего он не совершил великого, припомнив все то немногое, что удалось ему сделать на своих служебных постах, Державин находит такую свою заслугу, которая может оправдать существование его бюста в ряду замечательных деятелей России: Но если дел и не имею, Итак, право Державина на бюст, и шире — на бессмертие определяется, по его глубокому и непоколебимому убеждению, тем поэтическим образом Екатерины, который он создал. В «Памятнике» (1795) это выражено с еще большей силой: Что первый я дерзнул в забавном русском слоге «Добродетели Фелицы» и «истина», высказанная «царям» — так в предельно лаконичной форме выразил Державин свое отношение к собственным литературным заслугам. Созданный им образ Фелицы Державин считал воплощением своих идеальных представлений о том, каким должен быть царь, человек на троне. В отличие от других русских одических поэтов, Державин в «Фелице» поставил государственную деятельность Екатерины II в прямую зависимость от ее человеческих качеств, «добродетелей», как он писал в «Памятнике». Отсутствие этих «добродетелей» превращает любого деятеля — не только царя, но и самого мелкого чиновника — в раба собственных страстей; из служителя общей пользы он превращается в низкого корыстолюбца. Об этих нарушениях законов нравственности, где бы они ни происходили, писал Державин в своих стихах, направленных против тиранов и вельмож, эту свою позицию «ревности» к общественному благу он имел в виду, когда писал об «истине», «с улыбкой» — т. е. в шуточно-сатирических одах — высказанной им «царям». Державин видел новизну своей общественной, а следовательно, и литературной позиции в этом сочетании серьезного и смешного («забавного»), идеального и сатирического, в уменье облечь высокие мысли («истины») в комическую форму. В представлении современников и потомков Державин остался певцом «екатерининского века», времени наиболее пышного блеска, действительного могущества дворянской России XVIII века. Его гордость «Фелицей» была законной и естественной, равно как и представление о себе как поэте-глашатае «истины». Но в сознании необходимости подвести итоги у Державина сказалось и ощущение перемен в собственном творчестве. Именно с середины 1790-х годов Державин возвращается к темам и образам своих стихов второй половины 1770-х годов, дорабатывает и печатает некоторые из них («Пламиде», «Нине», «Пени», «Разлука») вместе с новыми вещами в своем сборнике «Анакреонтические песни» (1804). То, что когда-то рассматривалось им только как забава, становится на рубеже двух столетий последним словом литературы, выражением идей нового времени. И если в «Памятнике» (1795) Державин писал о служении «истине» и о «добродетелях Фелицы», о своих философско-религиозных стихах («в сердечной простоте беседовать о боге»), то в стихотворении «Лебедь» (1804), Державин иначе определяет сущность своей поэзии. Вместо гражданственно-политической, государственной проблематики, вместо поучения царям («истину царям с улыбкой говорить») появляется Державин — поэт гуманности, поэт домашних радостей и мирных увеселений частной жизни: Вот тот летит, что, строя лиру, Державин продолжал писать оды до конца своей жизни, он не пропустил ни одного сколько-нибудь значительного события в политической жизни России, но все это уже было поэтически холодно, лишено внутренней энергии его од 1780-х годов, сводилось к самоповторению. Поэтических достижений с середины 1790-х годов Державин добивается в других жанрах. Вместо прежнего представления о мире, в котором действуют законы разума и нравственности, мир в представлении поэта разделился на две, резко разграниченные сферы. Мир политики, мир истории, мир русской торжественной оды Ломоносова, Петрова, Державина отделился в его сознании и творчестве от мира частных человеческих интересов, от повседневного хода домашней жизни, от интимных чувств, радостей и горестей. Человек отделился от гражданина, и единственная сила, которая может связать между собой «историю» и частную жизнь, гражданское общество и человека с его личными интересами, — это красота. Рождение красоты вносит мир и согласие в жизнь людей и самих богов, пересказывает Державин античный миф: ...и Красота Чувство красоты, способность ее воспринимать — эстетическое чувство, как сказали бы мы сегодня, — становится для Державина основной мерой, с которой он теперь подходит к людям. Он убежден, что служение общему благу есть следствие развитого эстетического чувства. Державин писал в стихотворении «Любителю художеств» (1791): Боги взор свой отвращают Эти мысли стали необыкновенно важны для Державина именно в 1790-е годы. В стихотворении «К лире» (1794) он снова говорит о «железном веке» и жажде богатства, которая вытеснила любовь к прекрасному: Ныне железные ль веки? Перемещение творческих интересов поэта из области государственно-политической в сферу частной жизни вызвало жанровые перемены в державинской поэзии. Державин пишет теперь небольшие по объему стихотворения. Единство ломоносовской оды — единство тематическое: избранная поэтом тема-понятие (свет, радость, красота) проходит через всю оду от начала до конца и придает стройность ее конструкции и логически оправдывает самые, казалось бы, неожиданные взлеты поэтического «восторга». Державин пытался следовать ломоносовскому тематическому построению и в конце века. Так, ода «На смерть князя Мещерского» скрепляется повторением в каждой строфе слова «смерть» (являющегося одновременно и основной философской темой), или производных от него, или близких по смыслу: Уже зубами смерть скрежещет.. Основной образ-понятие оды («смерть») находится в сложном отношении с контрастным ему образом — понятием «вечность»: Как в море льются быстры воды, Но уже в оде «На смерть князя Мещерского» Державин связывает между собой соседние строфы повторением одного слова, с которого начинаются перечисляемые «мысли» и образы. Строфа шестая и седьмая связываются между собой повторением образа смотрящей смерти: Где пиршеств раздавались лики, Таким же способом связаны между собой строфы восьмая и девятая: Едва часы протечь успели, Такая междустрофическая связь раздвигала рамки периода за пределы одной строфы, создавала надстрофическое единство, увеличивая объем тех словесных масс, из которых строилось одическое здание. Этот способ синтаксического объединения двух соседних строф стал широко применяться Державиным. Так, в оде «На коварство французского возмущения и в честь князя Пожарского» этот прием проведен через все произведение: Несправедливые дороги Однако так можно было соединить только две соседние строфы, а Державину нужно было связать воедино большие словесные группы, и он объединяет несколько строф с помощью анафорического начала, повторяющегося в трех, четырех, — а в «Водопаде» даже в семи — строфах подряд. В оде «На счастие» (1789) анафорическое начало подчеркивает одновременность целого ряда событий европейской политической жизни с тем, что вершит Екатерина II, благоразумие и мудрость которой Державин восхваляет, высмеивая ее европейских коллег на кронах. Вся ода написана как обращение к богу счастья, которому поэт жалуется на свое печальное положение, и иронически рисует всеобщую путаницу и неразбериху. Единое начало («В те дни...») объединяет строфы четвертую — тринадцатую, т. е. 90 строк, но объединение это имеет чисто внешний, формальный, а не «содержательный» смысл. Для Державина важна только одновременность событий, поэтому он не просто перечисляет (в шуточном изложении) различные политические конфликты и происшествия 1789 года, но и в пределах одной строфы соединяет самые разнородные по характеру, смыслу и значению факты: В те дни людского просвещенья, О чем только ни говорится в этой строфе! Здесь упоминается увлечение гипнозом, который в XVIII веке называли «животным магнетизмом», масонские поиски философского камня, с помощью которого рассчитывали превращать металлы в золото, щедрая раздача Екатериной II Владимирского, ордена, частое производство в бригадирский чин — события, так сказать, местного, петербургского значения — и рядом с этими бюрократически-придворными делами и сплетнями строка — «в глаза патриотизму плюешь», значение которой выходит за рамки местных новостей и, очевидно, касается каких-то нам сейчас не совсем понятных международных отношений России. Державин сопоставляет явления только потому, что они существуют одновременно, а не на логике развития определенной темы или сочетания двух тем, как это делал Ломоносов. «На счастие» — одна из тех «шуточных» од, в которых Державин позволил себе еще большую свободу в выборе фактов и выражений, чем в «Фелице» или «Решемысле» (1783), и, чтобы оправдать эту свободу тона, в первой публикации было дано объяснение: «...писано на маслянице» (а в рукописи стояло, «когда и сам автор был под хмельком»). Этим примечанием Державин как бы «оправдывался» перед читателями за отступления от канонического типа похвальной оды, которые он сделал в оде «На счастие», превратив ее, по верному определению Г.А. Гуковского, в некое подобие политического фельетона в стихах. Это «оправдание» Державина — явное свидетельство того, что представление о жанровой природе оды у него было очень точное и что те отступления, которые он делал, эстетически ощущались только на фоне этого представления об устойчивой форме похвальной оды. Поэтому не удивительно, что почти в одно время с «шуточной» одой «На счастие» Державин пишет вполне «серьезные» оды «Изображение Фелицы» и «На взятие Измаила», в которых, особенно в последней, он близок к ломоносовской одической манере. В больших одах Державина, таких, как «Водопад», «Изображение Фелицы», «На взятие Измаила», «На коварство...», со всей наглядностью виден отход Державина от ломоносовской идеи высокого слога — «равного подбора слов», как определял этот стилистический принцип Ломоносова Державин. Высокая культура стилистического отбора, созданная Ломоносовым и усвоенная всеми поэтами русского классицизма, стала нарушаться в главном поэтическом жанре — оде уже у Петрова. Слог его од перенасыщен теми «ветхими» церковнославянскими словами, от употребления которых Ломоносов решительно предостерегал. Державин же стал смело вводить в оду слова и обороты из того стиля, который Ломоносов называл «подлым» (т, е. низким, простым), — слова и обороты из просторечия, до него употреблявшиеся только в басне или ирои-комической поэме. В оде «На смерть князя Мещерского» бледна смерть на всех глядит — сочетание, невозможное ни у Ломоносова, ни у «самых смелых» поэтов 1770-х годов. «Мурза», от имени которого ведется все изложение в «Фелице», употребляет слова и выражения, до этой оды имевшие доступ только в поэзию комическую, в такие жанры, как басня или ирои-комическая поэма: А я, проспавши до полудни, Державину, привыкшему в обширных одах свободно распоряжаться большими словесными массами (в «Водопаде» больше строк, чем в пушкинском «Медном всаднике»), нелегко было вернуться к малым стихотворным жанрам. Характерны уже их названия — «Гостю» (1795), «Другу» (1795) — которые сами по себе вводят в иную, но одическую сферу жизни. Стихотворение «Другу» состоит из трех восьмистрочных строф. Каждая строфа — одно законченное предложение. Периоды не простираются на несколько строф, как это бывало в одах. Пойдем севодни благовонный То небольшое стиховое пространство, которым теперь стал располагать Державин (иные из его стихотворений «сократились» до шестнадцати, восьми и даже четырех строк), потребовало другого отношения к поэтическому слову. Вернее, только теперь перед Державиным встала проблема слова. В тесных пределах малого стихотворения каждое слово, каждый оттенок смысла, каждое новое соотношение слов или значений, каждая форма логико-синтаксических связей приобрели неизмеримо большую важность, чем это было с отдельно взятым словом в одах, где в больших словесных массах слово как бы терялось, растворялось в общей стихии лирического вдохновения. Державин очень хорошо понял разницу между «одой» и «песней», под которой он понимал малые лирические жанры: «Песня держится всегда одного прямого направления, а ода извивчиво удаляется к околичным и побочным идеям. Песня изъясняет одну какую-либо страсть, а ода перелетает и к другим. Песня имеет слог простой, тонкий, тихий, сладкий, легкий, чистый, а ода — смелый, громкий, возвышенный, цветущий, блестящий и не столько иногда обработанный... Песня сколько возможно удаляет от себя картины и витийство, а ода, напротив того, украшается ими. Песня чувство, а ода жар... Песня во всяком куплете содержит полный смысл и окончательные периоды; а в оде нередко летит мысль не токмо в соседственные, но и в последующие строфы». Причудливый, инверсированный порядок слов более заметен в малых по размеру произведениях, чем в одах: Приди, мой благодетель давний, И все же в этих малых по числу строк стихотворениях, несмотря на частые несоответствия между жанром и стилем, Державин сумел выразить по-своему преклонение перед красотой в искусстве и в жизни, неподдельное восхищение молодостью и живостью «красавиц», соединенное с добродушной иронией над своей старостью. Этот пафос воспевания любви и красоты был воспринят от Державина несколькими поколениями поэтов. Батюшков и молодой Пушкин многим обязаны любовной лирике Державина. Примечания1. Торока — ремешки позади седла. 2. Эвксин, Понт Эвксинский — Черное море. 3. Моран — герой поэм Оссиана. 4. Лики — хор певцов.
|
| © «Г.Р. Державин — творчество поэта» 2004—2024 Публикация материалов со сноской на источник. |
На главную | О проекте | Контакты |