Глава VII. Продолжатели и наследники

В отставке Державин отдает литературным занятиям все свое время. Он пишет много стихов, откликается торжественными, часто очень пространными одами на важнейшие события 1805—1815 годов. Но в этих одах талант нередко изменяет поэту. Большинство державинских од этого времени, по справедливой оценке Белинского, «риторично». Они растянуты и своим стилем напоминают оды того самого Петрова, которого Державин свергнул с российского Парнаса. Молодое поколение поэтов, с уважением читающее державинские создания 1780—1790-х годов, не принимает его позднего творчества. Пушкин-лицеист в сатирической поэме «Тень Фонвизина» (1815) вывел Державина читающим одну из своих тяжеловесных поздних од. Выслушав его чтение, Фонвизин говорит:

Что сделалось с тобой, Державин?
И ты судьбой Невтону равен¹,
Ты бог — ты червь, ты свет — ты ночь...
Пойдем, Меркурий, сердцу больно...

Архаичность стиля, намеренное употребление обветшавших старославянских слов и оборотов было у

Державина результатом его многолетнего общения с группой политических реакционеров и литературных староверов, объединившихся вокруг А.С. Шишкова, по предложению которого в 1811 году была организована официально утвержденная «Беседа любителей русского слова».

«Беседа» вела борьбу против новой литературы, особенно против Н.М. Карамзина и В.А. Жуковского. Одной из ее целей была защита русского литературного языка от иностранных заимствований, в которых Шишков видел отражение духа «чудовищной французской революции». Державин, разделяя общие политические позиции Шишкова, сектантом в литературе не был, и молодые таланты находили у него поддержку, даже если их литературные взгляды были иными, чем у «Беседы».

В последние годы Державин внимательно читал стихи молодых поэтов, стараясь угадать среди них своего наследника. Одно время ему казалось, что им будет Жуковский, но, услышав на экзамене в Лицее Александра Пушкина, прочитавшего свои «Воспоминания в Царском Селе», он «державным своим благословением увенчал юного нашего поэта», как вспоминал об этом событии Пущин. И сам Пушкин, уже в расцвете поэтической славы, в VIII главе «Евгения Онегина» вспомнил об этой знаменательной встрече:

Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.

В неустанных трудах по подготовке собрания сочинений (первые четыре тома вышли в 1808 г.) проходили последние годы жизни Державина. Умер он 9 июля 1816 года в Званке, где, как обычно, проводил лето.

Державин в 1800—1810-х годах живо откликался на все явления литературной жизни эпохи, так же, как в предыдущие десятилетия использовал поэтические достижения Юнга и Оссиана. В балладе «Царь-девица»: (1812) Державин обратился к жанру, который принес известность В.А. Жуковскому. Баллады Жуковского «Людмила» (1808) и особенно «Светлана» (1808—1812) со своим фольклорным колоритом были новым словом в русской поэзии начала XIX Века. В отличие от Жуковского, выбиравшего для своих баллад страшные и таинственные фольклорные сюжеты, Державин написал «Царь-девицу» в духе собственной анакреонтики. В ней много шутки и бытовой конкретности, а в характере и поведении главной героини легко можно узнать, вопреки сказочному маскараду, императрицу, Елизавету Петровну с ее страстью к охоте, нарядам и развлечениям:

Коз и зайцев быстроногих
Страсть была ее гонять,
Гладить ланей златорогих
И дерев под тенью спать.

Ей ни мошки не мешали,
Ни кузнечики дремать;
Тихо ветерки порхали.
Чтоб ее лишь обвевать.

И по веткам птички райски,
Скакивал заморский кот,
Пели соловьи китайски
И жужукал² водомет³.

И если оды и гимны о великих победах и сражениях 1812—1815 годов были написаны слабо, не отличаясь от самой средней стихотворной продукции тех лет, то стихи на анакреонтические темы не уступали лучшим державинским стихам из сборника 1804 года. Таково, например, стихотворение «Аристиппова баня» (1811). В этом стихотворении есть чисто державинская смелость сопоставления отвлеченных понятий и конкретных образов:

Себя лишь мудрый умеряет
И смерть, как гостью, ожидает,
Крутя, задумавшись, усы.

По поводу двух последних строк Гоголь писал: «Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, каково ожиданье смерти, с таким ничтожным действием, каково крученье усов? Но как через это ощутительней видимость самого мужа, и какое меланхолически-глубокое чувство остается в душе!»

Всего лучше удавались в это время Державину стихотворения, сюжеты и темы для которых он черпал в античности, в мифах и преданиях Древней Греции. Таково стихотворение «Аспазии» (1809), написанное на основе древнегреческой легенды о том, что прославленная своей красотой афинская гетера⁴ Аспазия, вызванная на суд афинских старейшин, сбросив с себя покрывало, так поразила судий своей красотой, что была оправдана:

Блещет Аттика женами,
Всех Аспазия милей:
Черными очей огнями,
Грудью пенною своей
Удивляючи Афины,
Превосходит всех собой;
Взоры орли, души львины
Жжет, как солнце, красотой.
Резвятся вокруг утехи,
Улыбается любовь,
Неги, радости и смехи
Плетеницы из цветов
На героев налагают
И влекут сердца к ней в плен;
Мудрецы по ней вздыхают,
И Перикл в нее влюблен.
Угождают ей науки,
Дань художества дают,
Мусикийски⁵ сладки звуки
В взгляды томность ей лиют.
Она чувствует, вздыхает,
Нежная видна душа,
И сама того не знает,
Чем всех больше хороша.
. . . . . . . . . . . . . . . ..
Уж ведется всенародно
Пред судей она на суд,
Злы молвы о ней свободно
Уж не шепчут — вопиют;
Уж собранье заседало,
Уж архонты⁶ все в очках;
Но сняла лишь покрывало —
Пал пред ней Ареопаг!

В новом столетии Державин отдавал много сил драматургии. Ревниво относившийся к своей славе, долгое время не имевший в литературе соперников, он был очень взволнован успехом Владислава Озерова, стихотворные трагедии которого «Эдип в Афинах» (1804), «Фингал» (1805) и «Дмитрий Донской» (1807) принесли автору всеобщее признание и оживили интерес к трагедии. С 1804 года Державин написал несколько трагедий и героических опер и настойчиво, но тщетно добивался их постановки на сцене. Все они оказались художественно очень слабыми. В них было мало движения, характеры получились однообразными, слог был архаичен, текст труден для чтения вслух. Литературная молодежь над трагедиями смеялась, а самого Державина считала пережившим свою славу и талант. В единоборстве с Озеровым Державин потерпел поражение, хотя до самой смерти был убежден, что трагедии — это самое лучшее из созданного им в литературе.

Русская литература прошла мимо трагедий Державина, но его оды, торжественные и шуточные, его анакреонтика, его любовные стихи оказали мощное воздействие на всю поэзию 1810—1830-х годов.

У Державина учились и Батюшков, и Пушкин, и Рылеев, и Тютчев — учились, следовали ему, преодолевали его влияние.

Использование поэтического наследия Державина такими различными поэтами, как Пушкин и Тютчев, а в более позднюю эпоху — Брюсов и Маяковский, было возможно потому, что поэзия Державина многолика, что поэт не ограничивался одной лирической темой или одним образом лирического героя.

В поэзии Державина, несмотря на чрезвычайное обилие, особенно в стихах 1780—1790-х годов, частных подробностей его жизни и домашнего быта, отсутствует самое главное для того, чтобы сам поэт стал лирическим героем своей поэзии, каким стал, без всяких сомнений, Жуковский или позднее Лермонтов⁷. Герой державинской поэзии лишен основного свойства, внесенного в литературу эпохой романтизма, — лиризма. Все поэтическое творчество Жуковского 1800—1810-х годов воспринимается как единый лирический роман, как исповедь души, как история трагической любви, и такое восприятие распространяется на поэзию Жуковского в целом, на каждое его стихотворение, на каждую балладу или песню. В поэзии Жуковского все стало рассказом о себе.

У Державина его многочисленные стихотворения не образуют единого лирического романа. Единство поэтической личности стало возможно лишь тогда, когда появилась целостная, хотя и идеалистическая в своей основе концепция единства мира и человека. Державин же до конца дней своих остался человеком эпохи Просвещения с типичным для своего времени восприятием мира как механического конгломерата людей и событий. Образ самого Державина в его поэзии не «собрался» в единую личность, остался смесью различных ликов и личин, механически сосуществующих и объединенных только позицией поэта, а не был лирическим героем, как это стало у романтиков.

Мурза в цикле стихов о Фелице, философ в оде «На смерть князя Мещерского», моралист и гражданин в переложениях псалмов, «Водопаде» и «Вельможе», барин-эпикуреец и поэт в анакреонтических песнях и «Жизни Званской» — весь этот разноликий мир представлял собой для русской поэзии небывалую новизну, но еще не знаменовал окончательного разрыва с русским классицизмом.

В 1810—1820-е годы романтики-декабристы и критики, близкие к декабристской идеологии, единодушно выдвигали как главные черты державинского творчества его оригинальность и «неподражаемость». П.А. Вяземский писал в 1816 году: «Из всех поэтов, известных в ученом мире, может быть, Державин более всех отличался оригинальностью, и потому род его должен остаться неприкосновенным. Природа образовала его гений в особенном сосуде — и бросила сосуд. Державину подражать не можно, то есть Державину в красотах его. Подражатели его заимствуют одни пороки, но ни одной красоты, ни одной мысли, ни одного счастливого выражения из могущественной и упрямой руки гения не исторгнут». О. Сомов («О романтической поэзии», 1823) и А. Бестужев («Взгляд на старую и новую словесность в России», 1823) также обращали внимание на «неподражательность и неподражаемость» Державина.

Каким же образом сказалось воздействие поэзии Державина на поэтах 1800—1830-х годов?

Для поэзии начала XIX века наибольший интерес представлял Державин — автор анакреонтических стихотворений, а не Державин — автор «Фелицы» или «Водопада». Из поэтов предпушкинской поры только Денис Давыдов в своих «залетных» гусарских посланиях и песнях с державинской смелостью писал о войне и воинском быте, с весельем и улыбкой рассказывал о том, что до него было темой только высокого искусства. В его стихах бой и веселье, лихая попойка и сражение неразлучны, и в этом соединении и заключается «державинское» в творчестве Дениса Давыдова:

Бурцев, пью твое здоровье:
Будь, гусар, век пьян и сыт!
Понтируй, как понтируешь,
Фланкируй, как фланкируешь;
В мирных днях не унывай,
И в боях качай-валяй!

Но Давыдов как поэт развивался особняком, а для направления русской поэзии начала XIX века, представляемого Батюшковым и молодым Пушкиным, ближе всего оказалась державинская анакреонтика. Разрабатывая те же темы, те же мотивы, изображая мир прекрасного, гармонию любви и красоты, мир безмятежного веселья и радости, Батюшков и Пушкин очень приближались к Державину-анакреонтику.

Но в отличие от Державина, свободно перелагавшего на русские нравы и обычаи сюжеты Анакреонта, Батюшков, а за ним и молодой Пушкин, избегают сознательной русификации в своих анакреонтических стихотворениях. Они следуют за Державиным только в самом обращении к этому кругу тем, но воплощают их иначе.

Батюшков учился у Державина сочетанию слов, прежде в поэзии несоединимых. Державинское искусство «соединять несоединимое» мы видим в такой, к примеру, батюшковской строке:

И вздохи страстные, и сила милых слов...
      («Выздоровление», 1809)

Нам это сочетание — «сила милых слов» кажется естественным. Между тем в начале XIX века, для того чтобы сблизить «силу», понятие высокого стиля, высокой одической поэзии, со словом «милые», типичным для элегии или песни, нужна была большая смелость.

Но Батюшков, научившись от Державина соединению «несоединимых» слов, умеет делать то, чего нет у Державина: он добивается единства лирического топа, единства психологического настроения.

Державина — политического поэта, Державина—автора од оценило поколение поэтов, связанное с общественным подъемом 1815—1825 годов. Поэты-декабристы ценили Державина-трибуна, Державина-тираноборца, поэта высоких гражданских чувств. Их не смущала хорошо известная преданность Державина самодержавию, его убежденный монархизм. Потому сборник «Дум» (1825), проникнутый идеями освободительной борьбы и революционно-патриотического подвига, Рылеев закончил думой «Державин». Это стихотворение построено как монтаж из наиболее острых, идейно значительных, «гражданственных» строк «Вельможи», «Властителям и судиям», «Памятника», соединенных рассуждениями «молодого певца», который высказывает мысли самого Рылеева. В его оценке Державин

...выше всех на свете благ
Общественное благо ставил,
И в огненных своих стихах
Святую добродетель славил.
Он долг певца постиг вполне,
Он свить горел венок нетленной,
И был в родной своей стране
Органом истины священной.

За развитие державинских традиций в поэзии выступил и В.К. Кюхельбекер, убежденный сторонник высокого, гражданственного искусства. Защищая оду как поэтический жанр, наиболее пригодный для выражения передовых политических и эстетических идей, Кюхельбекер призывал современных поэтов следовать Державину: «Да решатся наши поэты не украшать чувств своих, и чувства вырвутся из души их столь же сильными, нежными, живыми, пламенными, какими вырывались иногда из богатой души Державина».

Отношение Пушкина к Державину никогда не было однозначным. Долгое время Державин был для него соперником, которого надо было превзойти, и потому у Пушкина мы одновременно встречаем и критические замечания в адрес Державина, и усвоение поэтических достижений певца Фелицы.

Еще в Лицее, незадолго до того, как была написана «Тень Фонвизина», Пушкин в «Воспоминаниях в Царском Селе» писал о Державине — певце военной славы прошлого столетия:

  О, громкий век военных споров,
  Свидетель славы россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
  Потомки грозные славян,
Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам страшась дивился мир;
Державин и Петров героям песнь бряцали
  Струнами громозвучных лир.

В «Руслане и Людмиле» Пушкин следует Державину в шутливых и вольных сценах, в «Кавказском пленнике», — для того чтобы читатели могли сами сопоставить его, Пушкина, пейзажную живопись с державинской картиной Кавказа, — перепечатывает стихи Державина в примечаниях к своей поэме.

В 1825 году Пушкин пишет Дельвигу свое «окончательное мнение» о Державине: «По твоем отъезде перечел я Державина всего... этот чудак не знал ни русской грамоты, ни духа русского языка. (Вот почему он и ниже Ломоносова). Он не имел понятия пи о слоге, ни о гармонии — ни даже о правилах стихосложения. Вот почему он и должен бесить всякое разборчивое ухо. Он нс только не выдерживает оды, но не может выдержать и строфы... (исключая чего знаешь). Что ж в нем: мысли, картины и движения истинно поэтические; читая его, кажется, читаешь дурной, вольный перевод с какого-то чудесного подлинника. У Державина должно сохранить будет од восемь да несколько отрывков, а прочее сжечь».

Когда писался «Евгений Онегин», Пушкин снова обратился к Державину, ибо державинские картины русской природы оказались очень важны Пушкину — создателю первого реалистического романа в стихах о русской жизни.

Всего заметнее державинское влияние на зимних пейзажах Пушкина. В этом нет ничего удивительного — ведь именно Державин первый в русской поэзии изобразил русскую зиму во всем ее живописном своеобразии и очаровании. Вот для сравнения две зимы:

Державин Борей на Осень хмурит брови И Зиму с севера зовет, Идет седая чародейка, Косматым машет рукавом; И снег, и мраз, и иней сыплет, И воды претворяет в льды; От хладного ее дыханья Природы взор оцепенел. Наместо радуг испещренных Висит по небу мгла вокруг, А на коврах полей зеленых Лежит рассыпан белый пух!

Пушкин Вот север, тучи нагоняя, Дохнул, завыл — и вот сама Идет волшебница-зима. Пришла, рассыпалась; клоками Повисла на суках дубов; Легла волнистыми коврами Среди полей, вокруг холмов; Брега с недвижною рекою Сравняла пухлой пеленою; Блеснул мороз. И рады мы Проказам матушки-зимы.

Имя Державина Пушкин часто использовал в литературной борьбе, когда Пушкину нужен был литературный авторитет, с которым вынуждены были бы считаться его противники. Так, в 1830-е годы, в пору обращения к прозе и образам «простых» людей, к «маленькому» человеку, к жизни «униженных и оскорбленных» — в «Повестях Белкина», в «Медном всаднике», — Пушкин в споре с реакционной критикой в «Родословной моего героя» (1833) сослался на Державина:

    XI

Допросом музу беспокоя,
С усмешкой скажет критик мой;
«Куда завидного героя
Избрали вы? Кто ваш герой?»
— А что? Коллежский регистратор.
Какой вы строгий литератор!
Его пою — зачем же нет?
Он мой приятель и сосед.
Державин двух своих соседов
И смерть Мещерского воспел;
Певец Фелицы быть умел
Певцом их свадеб, их обедов
И похорон, сменивших пир,
Хоть этим не смущался мир.

    XII

Заметят мне, что есть же разность
Между Державиным и мной,
Что красота и безобразность
Разделены чертой одной;
Что князь Мещерский был сенатор,
А не коллежский регистратор —
Что лучше, ежели поэт
Возьмет возвышенный предмет...

Для Пушкина в 1830-е годы Державин интересен своим вниманием к бытовым картинам русской жизни, своей поэтической смелостью. Авторитетом Державина Пушкин подкрепляет и «оправдывает» свое обращение к. простым людям, к мелкому городскому люду, к простому герою. Смелость Державина в выборе тем к персонажей для своих од представляется Пушкину наиболее важной чертой поэзии певца Фелицы.

В творчестве Державина Пушкин выделял то, что в его собственной поэзии стало одним из основных художественных принципов — преодоление жестких границ между «высоким» и «низким», между поэзией идеала и прозой жизни. Пушкин показал, гак можно в самом обыденном явлении жизни, в самой прозаической ее черте найти поэзию и «возвести в перл создания». Стремление преодолеть этот разрыв между поэзией и прозой он видел у Державина и потому указывал на него как на своего ближайшего предшественника.

Пушкин первым оценил историческое значение Державина. Отделив все, что казалось ему устаревшим и обветшалым, Пушкин поставил на службу формирующемуся реализму то, что у Державина было выражением иного, нового для его времени эстетического подхода к жизни и поэзии.

Когда романтическая критика хотела представить Державина своим прямым предшественником, Пушкин выделил в его поэзии интерес к прозе жизни, — быть может, полемически его преувеличивая.

Современник Пушкина — Ф.И. Тютчев, самый значительный поэт философско-романтического направления в литературе 1830-х годов, во многом шел от Державина. Он унаследовал от него грандиозность его образов и неожиданность сочетания их с бытовыми предметами и скрытыми душевными движениями.

Тютчев по-своему перерабатывал державинские сравнения и картины. Стихотворение Державина «Геба» (1809), посвященное бракосочетанию одной из сестер Александра I, аллегорическое и рассудочное в целом, открывается великолепной картиной:

Из опалового неба
Со Олимпа высоты,
Вижу, идет юна Геба,
Лучезарны красоты!
Из сосуда льет златого
В чашу злату снедь Орлу.
Зоблет⁸ молний царь, пернатых
Пук держа в когтях громов,
Ветр с рамен⁹ его крылатых
Вкруг шумит меж облаков.
Черно-пламенные очи
Мещет Геба на него.

А вот начало «Весенней грозы» (1829) Тютчева (в ранней редакции):

Люблю грозу в начале мая:
Как весело весенний гром
Из края до другого края
Грохочет в небе голубом!
С горы бежит ручей проворный,
В лесу не молкнет птичий гам,
И говор птиц, и ключ нагорный —
Все вторит радостно громам!
Ты скажешь: ветреная Геба,
Кормя Зевесова орла,
Громокипящий кубок с неба,
Смеясь, на землю пролила.

У Державина вслед за двумя приведенными строфами следует еще сорок строф. Тютчев, отбросив державинскую аллегорию, все стихотворение построил на сопоставлении картины весенней грозы с тем, что происходит на Олимпе, среди богов. Мифологические образы сообщают картине грозы особую рельефность, превращают ее из чисто «земного» явления в зрелище поэтическое, в необыкновенную по смелости («державинскую» в лучшем смысле этого слова) картину забавы небожителей. Гроза — такое значительное для обитателей земли явление природы — оказывается для олимпийцев забавой, шуткой. Вот почему Геба у Тютчева, «смеясь», проливает на землю «громокипящий кубок». Державинская образность приобретает у Тютчева иное значение, иной смысл.

В истории понимания Державина особое место занимает Белинский. Свое отношение к Державину ему пришлось вырабатывать в условиях острой литературнополитической борьбы. Его противниками в 1830-е годы были критики-романтики, видевшие в Державине только предшественника романтического направления в поэзии и потому не обращавшие внимания на историческую ограниченность державинского творчества.

В 1840-е годы Белинскому пришлось отстаивать свою точку зрения на Державина как на одного из самых значительных предшественников Пушкина в русской литературе от реакционной критики, утверждавшей, что великим гением русской поэзии является Державин, а Пушкин — только его талантливый продолжатель. Таким образом, перед Белинским стояла задача — определить истинное историческое значение Державина, не впадая ни в односторонний критицизм, ни в апологетику. Эту задачу Белинский решил в статьях «Сочинения Державина» (1843), где внутренние противоречия художественной манеры Державина объясняются как порождение «русского XVIII века», т. е. эпохи, отражением которой была его поэзия. Белинский указывает на связь поэзии Державина с «разумной и нравственной стороной XVIII века», т. е. с идеями Просвещения, с передовой идеологией его времени. В оценке Белинского органически соединяются исторический и эстетический критерии, и Державин предстает в своем подлинном виде, как великий поэтический талант, самые слабости которого выразили его эпоху в той же мере, как и его поэтические достижения — чувство русской природы, понимание существенных черт национального характера, гуманизм и правдоискательство.

С 1840-х годов и до самого начала XX века творчество Державина перестало быть источником вдохновения для новых поколений поэтов; стиль его казался архаичным, а тематика безнадежно устаревшей. Только в начале XX века, когда поэтов вновь заинтересовали «одические» темы и образы, Державина «воскресили» из небытия. Так, Валерий Брюсов в своих политических стихотворениях 1905—1906 годов обратился к державинской одической традиции, воспринятой им уже через призму поэзии Тютчева. Совсем «по-державински» начинается его стихотворение «Война» (1904—1905):

На камнях скал, под рокот бора
Предвечной Силой рождена,
Ты — дочь губящего Раздора,
Дитя нежданное, Война.

В стихотворении «Цусима» (1905) у Брюсова звучит совершенно державинская одическая интонация:

Да вместо призрак величавый,
Россия горестная, твой
Рыдает над погибшей славой
Своей затеи роковой!

И в поэзии молодого Маяковского, и у советских поэтов (в творчестве Заболоцкого, например) державинская струя, воспринятая через творчество Тютчева, ощущается очень сильно.

В стихотворении Н. Заболоцкого «Гроза» (1946) мы встречаемся и с мифологическими фигурами, и с одушевлением грозы, и с величественным зрелищем мощной природной стихии, ощущаемой и воспринимаемой поэтом в соразмерности с божеством Олимпа:

Так из темной воды появляется в мир светлоокая дева,
И стекает по телу, замирая в восторге, вода,
Травы падают в обморок, и направо бегут и налево
Увидавшие небо стада.
А она над водой, над просторами круга земного.
Удивленная, смотрит в дивном блеске своей наготы.
И, играя громами, в белом облаке катится слово,
И сияющий дождь на счастливые рвется цветы.

Так державинское начало в русской поэзии живет и сегодня и, быть может, найдет какое-либо новое отражение и в творчестве поэтов грядущих эпох.

Примечания

1. Имеется в виду психическая болезнь, которой страдал последние годы жизни Ньютон, вызывавшая временами ослабление памяти и умственных способностей.

2. Жужукал — журчал.

3. Водомет — фонтан.

4. Гетеры — в Древней Греции незамужние женщины, которые жили самостоятельно, вели свободный образ жизни; они привлекали мужчин обычно своими артистическими способностями, умом, тонкостью в обращении, образованием. Гетеры играли значительную роль в общественной жизни, в их домах собирались многие выдающиеся афиняне. Аспазия (V в. до н. э.) — знаменитая красотой и умом афинская гетера; Перикл, разведясь с первой женой, женился на Аспазии.

5. Мусикийские — музыкальные.

6. Архонты — члены высшей правительственной коллегии в Афинах.

7. Сложный вопрос о лирическом герое, его соотношении С личностью самого поэта оживленно обсуждается в последние годы. Русская поэзия XVIII века, а творчество Державина в особенности, дает богатый материал для решения этой важной литературной проблемы.

8. Зоблет — поглощает.

9. Рамона — плечи.

Предыдущая страница

К оглавлению