Глава II. Обновление оды

1

Переломным в творчестве Державина, как считал он сам, явился 1779 год. В автобиографической записке 1805 года Державин писал, говоря о себе в третьем лице: «Он в выражении и стиле старался подражать г. Ломоносову, но, хотев парить, не мог выдержать постоянно, красивым набором слов, свойственного единственно российскому Пиндару велелепия и пышности. А для того с 1779 года избрал он совсем другой путь» (VI, 443).

Этот путь помогли Державину определить события крестьянской войны 1773—1775 годов.

Рифмовать в стихах мысли умели и до Державина, этим всегда была сильна поэзия классицизма. Сатира имела уже прочные традиции в русской литературе, и ранние стихи Державина не показывают в нем особой склонности к этому роду творчества. Отвлеченное морализирование и учительский тон, присущие Державину, также нельзя считать его индивидуальными качествами — так обычно писали его предшественники и современники. «Парение» и «восторг» Державин считал несвойственными своему таланту данными. В каком же направлении двинулся он, отыскивая «новый путь»?

Отмеченное самим Державиным в качестве своей заслуги введение в литературу «забавного русского слога», сочетание лирики и сатиры, просторечия и высокого стиля, безусловно, является крупнейшим его достижением. Национальные черты его поэзии, присущий ей патриотизм, прославление героев-воинов, от полководцев до солдат, также составляют отличительные черты Державина-поэта. Он необычайно расширил тематический диапазон русской поэзии, в полном смысле слова сблизил поэзию с жизнью — и в этом также его несомненная заслуга. Но прежде всего Державин сумел посмотреть на мир, на природу глазами простого человека, обычного земного жителя и увидел жизнь не через оптические приспособления теории классицизма, а такой, какой она представлялась взору и слышалась ушам, — яркой, многоцветной, постоянно меняющейся, непрерывно звучащей на разные голоса. Он стал изображать природу не как некую отвлеченную данность, состоящую из ряда отдельных и неизменных элементов, а как живое и полнокровное единство. Державин начал рисовать портреты людей, знакомых ему в мелочах своего поведения, он перестал описывать отдельные человеческие свойства, персонифицировать людские пороки и достоинства и приблизился к живому портрету. Пусть это было лишь первыми шагами на пути к реалистическому искусству, но важно то, что они были сделаны, и сделаны именно им, и что это знаменовало существенный и принципиальный отход Державина от канонов классицизма, под знаком которых развивалось его раннее творчество.

Наиболее заметны и значительны для современников были успехи, достигнутые Державиным в преобразовании и обновлении жанра оды. Вот что требовалось от оды по жанровому заданию:

Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает,
Хребет Рифейских гор далеко превышает...
Творец таких стихов вскидает всюду взгляд,
Взлетает к небесам, свергается во ад,
И, мчася в быстроте во все края вселенны,
Врата и путь везде имеет отворенны¹.

Так должны были писаться оды, и так писали их Ломоносов и Сумароков. Этим образцам следовал и Державин, пока не сумел найти свою самостоятельную дорогу и не отказался от многих заповедей поэтики классицизма, сохранив, однако, верность им в некоторых сторонах своей творческой деятельности.

Принявшись писать по-новому, Державин пересмотрел и ранее сочиненные стихи: они требовали исправления. Так, в декабре 1777 года он написал оду на день рождения будущего государя Александра Павловича. Ода в свое время не увидела света, а два года спустя Державин ее забраковал, потому что стихи были «не в соответственном дару автора вкусе, а в Ломоносовском, к чему он чувствовал себя неспособным» (III, 712).

Новое произведение первоначально называлось «Стихи на рождение в Севере порфирородного отрока декабря во 2-й надесять день, в который солнце начинает возврат свой от зимы на лето» и появилось в «Санкт-Петербургском вестнике» (1779, декабрь). Оно действительно никак не походило на приветственные оды Ломоносова или любого другого поэта эпохи.

На день рождения отца «порфирородного отрока» Павла Петровича Ломоносов в 1754 году написал пространную оду в двести тридцать строк (в стихотворении Державина их в два с половиной раза меньше — 92). Ломоносов подробно описывает радость Петербурга и Москвы по поводу этого события, ликование народа, говорит об успехах царствования Елизаветы Петровны, неоднократно напоминает о заслугах Петра I, по следам которого нужно идти в будущем новорожденному, и, наконец, указывает на неотложные задачи власти:

Велики суть дела Петровы,
Но многие еще готовы Тебе остались напреди.
Когда взираем мы к востоку,
Когда посмотрим мы на юг,
О коль пространность зрим широку,
Уж может загреметь твой слух!
Там вкруг облёг Дракон ужасный
Места святы, места прекрасны,
И к облакам сто глав вознес!

      И т. д.².

Ломоносов попутно дает оценку царям из рода Романовых, подчеркивая историческую роль Петра и восхищаясь тем, что дочь его, Елизавета, «отверзла двери наукам, счастью, тишине». В оде его есть обобщения, итоги и прогнозы, это действительно крупное политическое стихотворение, в котором рождение младенца в семье наследника престола рассматривается с точки зрения интересов страны и ее будущего.

Мы не знаем, как выглядел первый вариант стихов Державина на рождение Александра Павловича, написанный в 1777 году, он не сохранился. Можно только представить себе, что программного значения, подобного стихам Ломоносова, ода Державина не имела — направление мыслей и кругозор обоих поэтов слишком не сходны. И большой заслугой Державина, счастьем его было то, что он вовремя это понял и стал искать свою собственную дорогу, отходя от необычайно убедительных образцов поэзии Ломоносова.

Новые стихи, написанные Державиным, были совсем лишены элементов торжественной оды, и недаром позже он перепечатал их в сборнике своих «Анакреонтических песен» и в этом составе поместил в третьем томе собрания сочинений, а не в первом, где были напечатаны все его оды. Разумеется, «отроча порфирородно» и в державинской интерпретации наделен чудесными качествами, все гении спешат к нему со своими дарами — богатством, разумом, красотой и т. д., словом, они

Все влияли совершенства,
Составляющи царя.

Но последний гений, выступавший с заключительным подарком, сопровождал его таким пожеланием, которое редко можно было услышать или прочитать обращенным к самодержцу:

Будь страстей твоих владетель,
Будь на троне человек!

Такое пожелание в высшей степени характерно для Державина. Именно как человека он опишет Александра I и позднее, в стихотворении «Беседа с гением» (1801). Державин требовал от царей добродетели, подчинения всем законам, установленным для общества, умения владеть своими страстями и личными склонностями.

Будет подданным отец, —

напутствует он далее устами гения будущего царя, так же как в годы крестьянской войны обращался с просьбой к Екатерине II:

А ты всем матерь равна буди...

С этим требованием, являвшимся, по его мнению, нормой поведения для царя, Державин пройдет через всю свою жизнь, в той или иной степени оно даст себя знать во многих его литературных произведениях.

В этом стихотворении под пером Державина мифологические существа приобретают человеческие черты:

С белыми Борей власами
И седою бородой,
Потрясая небесами,
Облака сжимал рукой...
Вся природа содрогала
От лихого старика;
Землю в камень претворяла
Хладная его рука...
Засыпали нимфы с скуки
Средь пещер и камышей;
Согревать сатиры руки
Собирались вкруг огней.

      (I, 81 и сл.)

Поздравительная ода, заново переписанная Державиным, превратилась, таким образом, в «анакреонтическое стихотворение», в котором явственно сказалась новая литературная манера поэта и наметились отправные пункты, подробно разработанные Державиным в дальнейшем.

2

Новое поэтическое слово Державина особенно ясно прозвучало в оде «На смерть князя Мещерского»³. Белинский писал о ней: «Как страшна его ода «На смерть Мещерского»: кровь стынет в жилах, волосы, по выражению Шекспира, встают на голове встревоженною ратью, когда в ушах ваших раздается вещий бой глагола времен, когда в глазах мерещится ужасный остов смерти с косою в руках!»⁴

К чести Державина, он сумел произвести впечатление на читателей силой и колоритом своей живописи, представил свои мысли в наиболее конкретной и образной форме.

«Глагол времен! Металла звон», — пишет Державин, звуком маятника символизируя течение времени. Мерный ход часов возбуждает размышления поэта о жизни и смерти, о бренности всего земного. Поразительно живо представляется Державину смерть, он рисует ее какими-то житейскими чертами, заставляя совершать человеческие действия:

Приходит смерть к нему как тать...⁵.

Смерть скрежещет зубами, точит лезвие косы, блещет этой косой будто молнией, и «дни мои, как злак, сечет». Она обладает роковыми когтями, от которых «никая тварь не убегает», она «глотает царства». И наконец, к ней прилагается смелый зрительный эпитет:

И бледна смерть на всех глядит.

Поэт так подробно представляет себе смерть, что она теряет свое обобщенное значение, становится как бы одушевленным существом, чей приход может быть смягчен или отсрочен обстоятельствами покойной и праведной жизни.

Но общий тои стихотворения пессимистичен.

Скользим мы бездны на краю,
В которую стремглав свалимся;
Приемлем с жизнью смерть свою;
На то, чтоб умереть, родимся;
Без жалости все смерть разит;
И звезды ею сокрушатся,
И солнцы ею потушатся,
И всем мирам она грозит.

      (I, 90—91)

Космические образы в ломоносовском духе, существовавшие и раньше у Державина, в этом стихотворении иллюстрируют мрачную идею, отнюдь не свойственную материалистической философии Ломоносова.

В стихотворении «На смерть князя Мещерского» с большой отчетливостью проступили яркая контрастность поэзии Державина, его стремление сталкивать резко противоречащие понятия, добиваясь полной наглядности сказанного. Державин настойчиво уравнивает царей с простыми людьми перед лицом смерти, как и перед лицом закона, начиная именно с них перечень жертв:

Монарх и узник — снедь червей...

Поэт употребляет и более сильное противопоставление:

Сегодня бог, а завтра прах...

Эти контрасты четко передают основную мысль оды:

Утехи, радость и любовь
Где купно с здравием блистали,
У всех там цепенеет кровь
И дух мятется от печали.
Где стол был яств, там гроб стоит...

      (I, 92)

Державин создает зрительно ощутимые картины, он обращается к читателю не с отвлеченным рассуждением, а показывает ему вещи, как бы позволяя потрогать их руками. В стихотворении «На смерть Мещерского» новый путь, обретенный Державиным, уже вполне определился. Державин спаял воедино все достижения русских поэтов, творчески усвоил и переработал их, дополнил своим жизненным опытом и тем сумел направить дальнейший ход развития русской поэзии.

Элегические ноты в оде предвещают Батюшкова, Пушкина, поэзию «неизъяснимого» у Жуковского. Условный романтический лексикон — и сон, и сладкая мечта, и красота, и радость — уже открыт Державиным, и семантика его будет воспринята именно так последующими поэтами. Находки Державина сделаются общим достоянием.

В стиле Державина появляются отточенные, энергичные выражения. Фраза становится чеканной и звучной.

Здесь персть твоя, а духа нет.
Где ж он? — Он там. — Где там? — Не знаем...
Мы — гордость, с бедностью совместна:
Сегодня бог, а завтра прах...
Вы все пременны здесь и ложны: —
Я в дверях вечности стою.

      (I, 93—94)

Пессимистические размышления Державина о неизбежной гибели всего живого, всех миров вселенной, о вечности и смерти разрешаются неожиданно легко житейским советом. И в этом также сказался Державин, человек живой, жизнелюбивый и с большой практической сметкой, как ни странно здесь звучит это слово. Доказав, что смерть неизбежна сегодня или завтра, поэт спрашивает: «Почто ж терзаться и скорбеть?»

Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой ее себе к покою,
И с чистою твоей душою
Благословляй судеб удар.

Эта гедонистическая концовка значительно снижает общий характер стихотворения. Живи в свое удовольствие, не беря на душу грехов, и спокойно ожидай смерти — таков смысл заключительных строк. Но это не окончательное решение вопроса у Державина. Вскоре он предъявит человеку требование не просто прожить жизнь, но сделать это с пользой для отечества, для ближних, быть примером гражданских добродетелей. И такие же условия он выдвинет перед самим собой. Стихи его получат более глубокое содержание, хотя мысль о жизни и смерти никогда не перестанет волновать поэта.

В стихотворении «На новый год» (1781) Державин, описав притязания вельмож, богачей, льстецов, заявляет о своем желании:

За счастьем в свете не гоняться,
Искать его в самом себе.

Мысль о том, что царская судьба вовсе не самая заманчивая в свете и что рядовые люди могут не захотеть поменяться своей участью с государем, сформулирована с большой отчетливостью:

Меня здоровье, совесть права,
Достаток нужный, добра слава
Творят счастливее царей.

Взгляды — Державина на жизнь, на обязанности человека как члена общества установились в первые годы формирования таланта поэта и более не подвергались пересмотру. До конца дней он остался убежденным в своей правоте, прямым человеком, говорившим людям правду об их поступках. Чем ближе он знакомился с царицей, тем меньше о ней писал, а когда это делал, старался подбирать выражения, которые были бы достойны государыни, но в то же время не заставляли его кривить душой. В стихотворении «На новый год» Державин так определяет характер своей поэзии и обстановку литературной работы:

От должностей в часы свободны
Пою моих я радость дней;
Пою творцу хвалы духовны
И добрых я пою царей.

      (I, 119)

Здесь сказано решительно все необходимое для полного знакомства с поэтом, его обликом и кругом тем. Он человек служащий, государственный, занимается сочинением стихов в свободное от других обязательных дел время; он поет о «радости своих дней», выражает свои жизнелюбивые чувства — да, он по-земному страстно любит жизнь и славит бога. Что же касается царей, то речь идет не просто о носителях сана, представителях принципа монархической власти вообще, а о «добрых», то есть уважающих законы и интересы своих подданных, царях, не терзающих людей подобно «волкам» или «медведям», — к немногим царям мог отнести поэт эти слова.

Наиболее известным и важным стихотворением Державина этой поры является переложение 81-го псалма «Властителям и судиям». В обработке поэта стихи псалма зазвучали с такой силой, что привлекли внимание цензуры. Библейские укоры в устах Державина приобрели совершенно конкретное значение и оказались обращенными к российским властителям и судиям, персонально к самой императрице.

Это стихотворение было принято редакцией «Санкт-Петербургского вестника» и открывало ноябрьскую книжку 1780 года. Цензура спохватилась только после того, как номер был отпечатан. Пришлось во всем тираже вырывать первую страницу и вклеивать новую. В своих «Записках» Державин не упоминает об этом эпизоде и историю стихотворения начинает со второй его публикации в журнале «Зеркало света» (1787, январь) под заголовком «Ода. Извлечена из псалма 81». Затем поэт включил его в рукописный сборник своих произведений, поднесенный в 1795 году Екатерине II. Державин подробно рассказывает о том, как были восприняты эти стихи на фоне событий французской буржуазной революции 1789—1793 годов, как испугались гнева императрицы придворные: «Бегали его, как бы боясь с ним даже и встретиться, не токмо говорить», предстоял допрос у страшного секретаря тайной канцелярии Шешковского, «кнутобойцы» и палача. Стихи Державина были признаны «якобинскими», и ему приходилось опасаться за собственную участь, пока дело не разъяснилось к его оправданию.

Близкая, в общем, к оригиналу передача текста псалма приобрела после известий о французской буржуазной революции грозный обличительный смысл. Но обращение именно к этому псалму для Державина было, разумеется, не случайным поступком. В стихотворении «Властителям и судиям» отразились взгляды Державина на задачи власти и было выражено глубокое неудовлетворение ею. Державин выступил с критикой правительствующего Сената, осудил «земных богов», плодящих на земле лихоимство и насилие. В глазах читателя это стихотворение имело самый радикальный характер.

Присущее Державину чувство справедливости и законности не раз заставляло его возмущаться ведением дел в государственных учреждениях. Он не хотел участвовать лично в совершающихся «злодействах». Твердо веря в возможность существования «просвещенного абсолютизма», Державин наставлял властителей:

Ваш долг есть: сохранять законы,
На лица сильных не взирать,
Без помощи, без обороны
Сирот и вдов не оставлять.
Ваш долг — спасать от бед невинных,
Несчастливым подать покров;
От сильных защищать бессильных,
Исторгнуть бедных из оков.

      (I, 111—112)

В следующей строфе поэт горестно восклицает:

Не внемлют! — видят и не знают!
Покрыты мздою очеса;
Злодейства землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.

      (I, 112)

Таков действительный порядок вещей, далекий от идеальных представлений Державина о государственных людях и их обязанностях по отношению к стране. «Покрыты мздою очеса», всюду взятки, грабеж, потворство административному разбою.

И нотой отчаяния звучит восклицание поэта:

Цари! Я мнил: вы боги властны,
Никто над вами не судья;
Но вы, как я подобно страстны
И так же смертны, как и я.

      (I, 112—113)

Земной суд не способен принимать справедливые решения, все связаны круговой порукой, остается одна надежда — на высшую силу, на бога:

Воскресни, боже! Боже правых!
И их молению внемли:
Приди, суди, карай лукавых
И будь един царем земли!

      (I, 113)

После таких призывов Екатерина и заподозрила Державина в «якобинстве», для чего, разумеется, оснований не было.

Окончательная редакция стихотворения «Властителям и судиям» стоила Державину немалых трудов, он не раз возвращался к тексту и переделывал его. Сохранился черновой автограф 1780 года, испещренный множеством поправок и содержавший пять строф вместо семи. Третья строфа, например, звучала так:

Но есть безумцы и средь трона:
Сидят и царствуют, дремля,
Не ведают, что с бедных стона
Неправдой движется земля.

      (I, 110)

При посылке стихотворения в «Санкт-Петербургский вестник» Державин изменил эту строфу, как и остальные, и добавил шестую. В этом варианте появились формы: «судити», «чтити», «сохраняти», «спасати», впоследствии исправленные, но три последние строфы были отделаны окончательно. Эта тщательная работа показывает, что Державин дорожил своим стихотворением и совершенствовал его.

В том же 1780 году Державин переложил и другой псалом, 147-й, в стихотворении «Счастливое семейство». Оно по содержанию своему представляет антитезу «Властителям и судиям». Разочарованный в течении государственных дел, Державин с симпатией изображает удовольствия частной жизни честного человека, не творящего на земле неправды:

Так счастлив, так благополучен
И так блажен тот человек,
Кто с честью, с правдой неразлучен
И в божьем страхе вел свой век.
Благословится от Сиона,
Благая снидут вся к тому.
Кто слез виновником и стона
В сей жизни не был никому.

      (I, 108)

Стихотворение обращено к А.А. Ржевскому⁶, но оно имеет в виду, конечно, не одного этого адресата. Речь идет о выполнении своих обязанностей перед обществом, о борьбе с неправдой — или об отстранении от неправды, о жизни справедливой и честной. По свойству своего характера Державин не мог стоять в стороне от обличения насильников, вся его деятельность была посвящена борьбе с тем, что он считал злом для отечества, и скромный домашний очаг не ограничивал круга его стремлений. Он не ценил и тех, кто только сам удалялся от зла и просто не участвовал в его распространении.

В стихах Державина этих лет проявилось еще одно их замечательное качество, представлявшее большую новизну в русской поэзии, — конкретность и правдивость изображаемого, намеки и указания на факты современной действительности, точные описания происшествий, случающихся с тем или иным героем стихов. А все это, вместе взятое, вело к появлению в стихах реалистических деталей, оттачивало мастерство поэта, сближало поэзию с жизнью.

В 1780 году Державин написал стихотворение «К первому соседу». Оно адресовано купцу М.С. Голикову, который жил в соседнем доме на Сенной площади в Петербурге. Когда Державин купил дом на Фонтанке, соседом его стал секретарь Потемкина Гарновский. И к нему он пишет стихи, а для того чтобы не спутать читателей, в издании сочинений 1808 года указывает в заглавиях: «К первому соседу» (первоначальное название просто «К соседу») и «Ко второму соседу».

Голиков живет богато, проводит время в пирах и удовольствиях, о чем подробно повествует Державин:

Гремит музыка, слышны хоры
Вкруг лакомых твоих столов;
Сластей и ананасов горы,
И множество других плодов
Прельщают чувства и питают;
Младые девы угощают,
Подносят вина чередой:
И алиатико с шампанским,
И пиво русское с британским,
И мозель с зельцерской водой.

      (I, 103)

Державин описывает окружающую Голикова роскошь и говорит, обращаясь к нему:

С младой, веселою, прекрасной
И нежной нимфой ты сидишь, —

а в «Объяснениях» сообщает, что Голиков имел на содержании певицу-итальянку, о которой и сказано в стихах. Упомянуто дальше о том, что Голиков оставил в Сибири жену и не торопился возвращаться домой, щедро тратя нажитые богатства. Он объясняет, откуда берутся эти деньги:

...откуп вновь тебе приносит
Сибирски горы серебра...

Голиков был откупщиком питейных сборов в Петербурге и Москве в 1779—1783 годах, и Державин остерегал его от излишних роскошеств, призывал к умеренности и осторожности:

Не будет, может быть, лелеять
Судьба уж более тебя,
И ветр благоприятный веять
В твой парус: береги себя!
...На свете жить нам время срочно,
Веселье то лишь непорочно,
Раскаянья за коим нет.

      (I, 106)

Идеал спокойной, честной жизни вне забав и шума придворного круга отчетливо проступает уже в ранних стихах Державина. Ему свойственно ощущение собственного достоинства, ради сохранения которого он не согласен идти ни на какие компромиссы. Другое дело, что понятие гражданской стойкости Державин воспринимал по-своему и что обращения к Зубову, Потемкину, Безбородко никогда не казались ему унижением. В то время это было принято, не вызывало ничьего осуждения, а Державин был слишком сыном своего века, для того чтобы уметь отказаться от принятых обычаев.

3

Стихи 1779—1781 годов, исполненные большой тревогой по поводу общественного неустройства, приблизили Державина к теме, которую он с таким мастерством развернул в оде «Фелица» (1782). С подлинной смелостью он решился заговорить — именно затеять разговор — с самой императрицей и высказать ей свою точку зрения.

Державин облек мысли в удачную литературную форму, сделал вид, что развивает идею, предложенную Екатериной в «Сказке о царевиче Хлоре» (1781), но, по существу, был очень далек от моралистических рассуждений коронованной сказочницы. Недаром он так боялся публикации оды «Фелица», и не зря Львов и Капнист уговаривали Державина хранить пока что в тайне новое произведение. Царице оказалось удобным принять оду благожелательно, но «Фелица» могла и не получить ее признания, и тогда смелость Державина обратилась бы против него самого.

Заголовок новой оды Державина звучал так: «Ода к премудрой киргиз-кайсацкой царевне Фелице, писанная некоторым мурзою, издавна проживающим в Москве, а живущим по делам своим в Санкт-Петербурге. Переведена с арабского языка в 1782 г.». Под Фелицей (латинское felix — счастливый) подразумевалась Екатерина II, в адрес которой было отпущено немало тонких комплиментов, мурза фигурировал в оде то как собственное «я» автора, то как собирательное название екатерининских вельмож. Авторство Державина было замаскировано⁷.

Белинский называет «Фелицу» одним из «лучших созданий Державина. В ней полнота чувства счастливо сочеталась с оригинальностью формы, в которой виден русский ум и слышится русская речь. Несмотря на значительную величину, эта ода проникнута внутренним единством мысли, от начала до конца выдержана в тоне. Олицетворяя в себе современное общество, поэт тонко хвалит Фелицу, сравнивая себя с нею и сатирически изображая свои пороки»⁸.

При всем «похвальном» своем тоне стихи Державина очень искренни. Он говорит с императрицей, перечисляет положительные стороны ее царствования, но не раз проговаривается, что бывают самодержцы, которые легко проливают кровь подданных. В заслугу Екатерине ставится, например, то, что она якобы не истребляет людей, как волк уничтожает овец:

Проступки снисхождением правишь;
Как волк овец, людей не давишь...

      (I, 141)

Далее повторяется та же мысль:

Стыдишься слыть ты тем великой,
Чтоб страшной, нелюбимой быть;
Медведице прилично дикой
Животных рвать и кровь их пить.

      (I, 146)

Итак, царь одновременно сравнивается и с волком, и с медведем, с хищными зверями, терзающими беззащитных овец. Державин говорит о подданных, что

Царей они подвластны воле,
Но богу правосудну боле,
Живущему в законах их.

      (I, 141)

В оде «Фелица» Екатерина получила не меньше назиданий, чем ее вельможи. Державин совершенно отчетливо сказал ей, что царь должен соблюдать законы, единые как для него, так и для подданных, что законы эти основаны на «божеской воле», а потому и являются общеобязательными.

Об этом Державин не уставал напоминать трем царям, с которыми ему пришлось иметь дело. Причем далеко не случайно в «Рассуждении об обязанностях государственного человека» (1808) он писал, что в свое время предупреждал Екатерину о том, что она должна будет дать ответ в крови и слезах своих подданных. Следовательно, образы, введенные в текст «Фелицы», были вовсе не случайными для поэта: Екатерина не щадя проливала кровь своего народа, не соблюдала законов, и об этом Державин умолчать не мог.

Весьма свободно высказывался Державин о предыдущих царствованиях, сравнивая с ними правление Фелицы:

Там свадеб шутовских не парят,
В ледовых банях их не жарят,
Не щелкают в усы вельмож;
Князья наседками не клохчут,
Любимцы въявь им не хохочут
И сажей не марают рож.

      (I, 144—145)

Речь шла тут, — что пошшали современники, — о нравах при дворе Анны Ивановны, и фамилии князей-шутов еще сохранялись в памяти.

«Фелица» была одой, адресованной царствующей государыне, — лицу, о котором обычно говорили с подобострастием, для восхваления которого поэты придумывали наиболее величественные сравнения. Державин же резко нарушил традицию. Он показал монархиню как частного человека:

Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем...

      (I, 133)

Вслед за этим в оде был рассыпан ряд намеков на крупных вельмож. Прихоти и любимые развлечения их оказались увековеченными в стихах:

Или великолепным цугом,
В карете английской, златой,
С собакой, шутом или другом,
Или с красавицей какой Я под качелями гуляю;
В шинки пить меду заезжаю;
Или, как то наскучит мне,
По склонности моей к премене,
Имея шапку на бекрене,
Лечу на резвом бегуне.
Или музыкой и певцами,
Органом и волынкой вдруг,
Или кулачными бойцами
И пляской веселю мой дух...

      (I, 137—138)

Державин в своих «Объяснениях» указал, что он наблюдал знакомых ему вельмож — Потемкина, Вяземского, Нарышкина, Орлова, видел пристрастие одного к кулачным боям и лошадям, другого — к роговой музыке, третьего — к щегольству и т. д. и изобразил их прихоти в стихах, создав обобщенный портрет царедворца, собрав типические черты воедино. Позднее, в оде «Вельможа», он особо займется этой темой и даст резкую сатирическую картину, в которой можно угадывать характеристики отдельных деятелей эпохи, но где главное заключается именно в обобщении.

В «Фелице» полностью сказались склонность Державина к точным описаниям быта и умение его создавать живые, многоцветные картины, недоступное еще другим современным поэтам:

Там славный окорок вестфальской,
Там звенья рыбы астраханской,
Там плов и пироги стоят, —
Шампанским вафли запиваю
И все на свете забываю
Средь вин, сластей и аромат.
Или средь рощицы прекрасной,
В беседке, где фонтан шумит,
При звоне арфы сладкогласной,
Где ветерок едва дышит,
Где все мне роскошь представляет...

      (I, 136)

Однако Державин не побоялся ввести в свою оду и другой, домашний, быт, типичный для какого-нибудь провинциального дворянина, хотя и живущего в столице:

Иль, сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой;
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся...

      (I, 139)

И это было верно зарисовано с натуры и на одинаковых правах с картинками быта первых сановников империи введено Державиным в стихи, посвященные императрице.

С чувством свободы и непринужденности Державин беседовал в своей оде о самых разнообразных предметах, приправляя нравоучения острым словом. Не упустил он и случая высказаться по поводу литературы. Этой теме посвящена пятнадцатая строфа оды. Державин говорит царице:

Ты здраво о заслугах мыслишь,
Достойным воздаешь ты честь,
Пророком ты того не числишь,
Кто только рифмы может плесть...

      (I, 141)

Разумеется, строки эти Державин относил в свой адрес, он считал «достойным» именно себя, прежде всего потому, что умел делать что-то, кроме плетения рифм, а именно был чиновником и администратором. Ломоносов когда-то сказал о Сумарокове, что тот, «кроме бедного своего рифмачества, ничего не знает», сказал в тоне сожалительном. Державин также утверждал, что человек прежде всего должен быть работником в государстве, а стихи, поэзия — это то, чем можно заниматься «в часы свободны».

Широко известно определение поэзии, включенное Державиным в оду «Фелица»:

Поэзия, тебе любезна,
Приятна, сладостна, полезна,
Как летом вкусный лимонад.

      (I, 141)

Формулировка эта отнесена Державиным к уровню понимания поэзии самой Екатериной — лимонад, не больше. Поэт говорит о взгляде на литературу, который могла иметь Екатерина. Но и сам Державин ставил перед поэзией задачу быть приятной и полезной. В «Письме об исторических анекдотах и записках» (1780) поэт с похвалой отзывается об этом роде сочинений, говоря, что он «приятен и полезен. Приятен потому, что избранное и коротко описанное повествование не делает никакому читателю скуки, но, так сказать, мимоходом его утешает. Полезен, для того что он оживляет историю, украшает ее и содержит и делает своими заметками удобопродолжительнейшею в памяти» (VI, 504)⁹.

Державин представлял себе оригинальность своего стихотворения и его новаторский характер. В письме Козодавлеву он заметил: «Не знаю, как обществу покажется такое сочинение, какого на нашем языке еще не было» (V, 730). Кроме смелости разговора с императрицей и вельможами Державин имел в виду и литературные особенности оды: соединение сатиры и пафоса, высоких и низких речений, злободневные намеки, сближение стихов с жизнью, что ему так полно удалось сделать.

Новаторское значение «Фелицы» отлично понял и сформулировал поэт Ермил Костров в своем «Письме к творцу оды, сочиненной в похвалу Фелице», напечатанном в «Собеседнике».

Путь непротоптанный и новый ты обрел, —

говорит он, обращаясь к Державину, верно угадавшему, что русская поэзия нуждается в новом направлении.

Наш слух почти оглох от громких лирных тонов,
И полно, кажется, за облаки летать...
Признаться, видно, что из моды Уж вывелись парящи оды.
Ты простотой умел себя средь нас вознесть!¹⁰.

Костров считает, что Державин «новый вкус стихам восставил», обходясь

Без лиры, без скрипицы,
И не седлав притом парнасска бегунца, —

то есть не нуждаясь в обязательных атрибутах одической поэзии, играя не на «лире», а на гудке — простом народном инструменте.

Успех «Фелицы» был полным и блестящим. Приветственные стихи Державину, кроме Кострова, написали О. Козодавлев, М. Сушкова, В. Жуков. «Собеседника охотно напечатал их. Появились и критические замечания — они также нашли свое место в журнале, но с возражениями Державина. Императрица прислала Державину золотую, осыпанную бриллиантами табакерку с пятьюстами червонных — «из Оренбурга от киргизской царевны». В ответ на подарок Державин написал стихотворение «Благодарность Фелице», в котором отметил то, что могло понравиться в его оде, — «в нелицемерном угодна слоге простота». Эта простота, неожиданность сочетания сатиры и патетики, высоких одических понятий и бытовой разговорной речи были утверждены поэтом в дальнейшей работе.

Характерная сторона дарования Державина, проявившаяся в «Фелице», — иносказательная шутливость, — была закреплена поэтом в оде «На счастие», написанной в 1789 году. Державин тогда жил в Москве, дожидаясь окончания следствия и сенатского суда по делам своего тамбовского губернаторства. Как и многие другие произведения Державина, эта ода ближайшим образом связана с обстоятельствами его биографии и выражает настроения поэта.

Тема оды — обращение к Счастью — была разработана в литературе классицизма, и ода Ж.-Б. Руссо «A la Fortune» переводилась на русский язык Ломоносовым, Тредиаковским и Сумароковым. Однако Державин, вновь выбирая эту тему, следует не столько литературной традиции, сколько личным своим побуждениям и обстоятельствам. Именно в ту пору, когда российская Фемида — а нрав ее Державин успел изучить хорошо — готовилась положить на чаши весов его прегрешения и заслуги и могла по своему произволу погубить его или вызволить, Державин пишет свои стихи «На счастие».

Ода построена в виде монолога автора. Десять строф ее начинаются словами: «В те дни, как...» во вселенной происходит то-то и то-то, и Счастье помогает одним в ущерб другим людям, поэт, пользовавшийся когда-то также его покровительством, просит Счастье вспомнить о нем и причислить вновь к своим любимцам. Написана ода традиционной десятистрочной строфой и содержит двести двадцать строк — средний размер ломоносовской оды.

Главную особенность оды «На счастие» составляет широкий обзор международной обстановки, выполненный Державиным в форме сатирических аллегорий и намеков, требующих подробной расшифровки для читателя. Поэт постарался облегчить понимание текста. В его «Объяснениях» к оде «На счастие» дано двадцать шесть примечаний — больше, чем к какому-либо другому произведению. И не мудрено. Трудно было бы без этой помощи растолковать, например, такую строфу оды, в которой поэт говорит, обращаясь к Счастью:

В те дни, как всюду скороходом
Пред русским ты бежишь народом
И лавры рвешь ему зимой,
Стамбулу бороду ерошишь,
На Тавре едешь чехардой,
Задать Стокгольму перцу хочешь,
Берлину фабришь ты усы,
А Темзу в фижмы наряжаешь,
Хохол Варшаве раздуваешь,
Коптишь голландцам колбасы...

      (I, 246)

Державин поясняет, что «в сем куплете и в последующем описываются счастливые военные действия России и политические выгодные для России союзы». «Лавры рвешь ему зимой» — взятие у турок крепости Очаков зимой 1788 года, «На Тавре едешь чехардой» — присоединение к России Крыма (Тавриды), «Задать Стокгольму перцу хочешь» — война со Швецией 1788—1790 годов, «Берлину фабришь ты усы» — переговоры о союзе России с Пруссией и так далее. В последующих строфах, когда Державин говорит: «весь мир стал полосатый шут» — это означает моду на полосатые фраки, «мартышки в воздухе явились» — намек на масонов-мартинистов, которые «хвалились, что они видят в воздухе духов, с коими якобы они обращались». Фраза «по свету светят фонари» имеет в виду французских просветителей XVIII века, «На пышных карточных престолах / Сидят мишурные цари» — в этих строках Державин разумел наместников, в частности тамбовского генерал-губернатора И.В. Гудовича, которые любили показную пышность приемов и насаждали раболепие, но постоянно оглядывались на петербургскую администрацию и не выступали из воли Екатерины. Наконец, строки «Гудок гудит на тон скрипицы / И вьется локоном хохол» целят в того же Гудовича и П.В. Завадовского, старинного недруга Державина, а может быть, и в Безбородко и т. д. (III, 626).

Когда А.Ф. Мерзляков в 1815 году напечатал в журнале «Амфион» разбор оды «На взятие Варшавы» вместе с ес текстом, Державин в благодарственном письме ему заметил, что эта ода доставила автору в свое время много неприятностей. «Вы мне скажете, — писал он, — что до этого вам нужды нет, но что вы только смотрите на красоты поэзии, будучи поражаемы ими по чувствам вашего сердца. Вы правы; но смею сказать: точно ли вы дали вес тем мыслям, коими я хотел что изобразить, ибо вам обстоятельства, для чего что писано, неизвестны» (I, 652).

Этот второй, скрытый план стихотворений Державина имел для него едва ли не большее значение, чем первый, лежащий на виду, — те слова и фразы, которые составляли текст его произведений. Сознавая злободневность многих своих стихов, острота которых зачастую зависела от верного понимания рассыпанных всюду намеков, Державин желал раскрыть их для последующих поколений читателей и в 1805 году написал «Объяснения» к своим стихам, передав их Евгению Болховитинову. Впоследствии, в 1821 году, они были изданы Н.Ф. Остолоповым под заглавием «Ключ к сочинениям Державина». Когда в 1808 году вышли из печати четыре тома собрания его сочинений, Державин счел нужным прокомментировать их и в 1809—1810 годах продиктовал новые «Объяснения», в таком составе вошедшие в академическое издание его сочинений.

Державин отлично понимал важность и значение этой работы. «Приметить надобно, — писал он в одном из писем, — что без ключа, или без особливого объяснения, аллегории ее (оды «Афинейскому витязю». — А.З.) в совершенном смысле многие не поймут и понимать не могут, ибо всякое слово тут относится к действиям, лицам и обстоятельствам того времени, как она писана, чего теперь и объяснять было бы неосторожно» (VI, 184). Он должен был раскрыть эти аллегории, чтобы приблизить к читателю содержание стихотворений, а кроме того, снабдить комментарием многочисленные мифологические, географические другие понятия. То, что в свое время не было разъяснено Державиным, иногда доставляло большие трудности его комментаторам. Вот один из примеров.

Принявшийся за изучение Державина Я.К. Грот в 1844 году писал П.А. Плетневу:

«У Державина нашел я в «Гласе Санкт-Петербургского общества»:

Сменяешь Орм, польстя химере,
Отцов с доскою гробовой.

Никак не могу понять, что должны значить эти два стиха. Объясни, если можешь»¹¹.

Плетнев истолковал это таким образом:

«Приведенные тобой стихи значат: «Верь, что гробовой доски отцов мы, прельстясь какой-нибудь химерой, не променяем на все богатства Индии или Аравии» (вместо последней стоит остров Ормус, сокращенно Орм, как у него же тропы вместо тропики)»¹².

Подобные вопросы при отсутствии авторских разъяснений могли бы возникать очень часто. Ода «Ко второму соседу», например, начинается строфой:

Не кость резная Колмогор,
Не мрамор Тивды и Рифея,
Не Невски зеркала, фарфор,
Не шелк Баки, ни глазумея
Благоуханные пары
Вельможей делают известность...

      (I, 436—438)

Этот перечень собственных имен является географически точным списком славящихся различными изделиями местностей России. Колмогоры, или Холмогоры, — «город в Архангельской губернии, который по костным работам славится», — объясняет Державин; Тифда, или Тивда, — река в Олонецкой губернии, близ которой были разработки мрамора; Рифей — Урал, на стеклянном заводе в Петербурге изготовлялись «невски зеркала», из Баку доставлялись шелковые ткани; наконец, глазумей — «лучший сорт цветочного чая».

В стихотворении «Лебедь» (1805) Державин, оказывается, имел в виду конкретные вещи, а не космические образы, когда писал:

Не заключит меня гробница,
Средь звезд не превращусь я в прах.

Звезды подразумеваются не небесные, а земные, нагрудные знаки орденов: «Средь звезд или орденов совсем не сгнию так, как другие», — поясняет Державин (III, 711). Признаться, неожиданная разгадка!

Система иносказаний была нужна Державину, чтобы при помощи ее открывать свои затаенные мысли, которые время и обстановка не позволяли выражать прямо.

В представлении Державина ценность поэта и его право на бессмертие определялись тем, насколько он был правдив и умел говорить истину. Не современники, а потомство должно было рассудить, сумел ли поэт приблизиться к истине и не кривил ли он душой в своих сочинениях. Державин в письме к Мерзлякову прямо объясняет эту особенность своей литературной работы: «Будучи поэт по вдохновению, я должен был говорить правду; политик или царедворец по служению моему при дворе, я принужден был закрывать истину иносказанием и намеками, из чего само по себе вышло, что в некоторых моих произведениях многие, что читают, того не понимают совершенно» (I, 652).

Но иносказательность и во многих случаях трудность понимания державинского стиха зависели не только от желания поэта зашифровать свои намеки. Это качество придавала ему усиленная метафоричность поэтической речи Державина, усложненность ее от обилия ассоциаций, возникавших у автора, причем он не особенно трудился над тем, чтобы звенья их сделать понятными читателю. Один какой-то признак, одна, даже не самая характерная, черта предмета были порой достаточны, чтобы перед поэтом возникла целая картина. Фантазия его с бешеной быстротой развивала появившиеся образы и, отталкиваясь от них, вступала в новые связи.

Державин, например, пишет:

Клейноды вкруг: в них власть и сила;
Вдали Европы блещет строй,
Стрел тучи Азия пустила,
Идут американцы в бой,
Темнят крылами понт грифоны,
Льют огнь из медных жерл драконы,
Полканы вихрем пыль крутят;
Безмерные поля, долины
Обсели вкруг стада орлины,
И все на царский смотрят взгляд.

      (I, 214—215)

Эти строки из стихотворения «На Мальтийский орден» (1798) выглядят ребусом, да им на самом деле и являются. Какая Азия пускает тучи стрел, куда, в кого? С кем идут сражаться американцы и почему упомянул о них поэт, описывая празднества Мальтийского ордена в Петербурге? Кто такие грифоны, драконы и полканы?

Оказывается — и об этом мы читаем в «Объяснениях» Державина (III, 661), — что в стихах изображается праздничный парад. «Строй Европы» — это регулярные русские войска, представители же других континентов только воображаются автором на том основании, что у России были владения в Азии и Америке. И конечно, упоминание об азиатских народах вызвало представление об их оружии — луке и стрелах, и оно было показано в действии. Все это чистая фантазия. Грифоны — волшебные четвероногие птицы — это корабли, оснащенные парусами, драконы — пушки. Мысль поэта устремляется к сказке, и вот уже гвардейская кавалерия представлена в виде полканов, которые «вихрем пыль крутят». А «стада орлины» — это зрители, «русский народ».

Когда картина, таким образом, приводится в соответствие с реальной действительностью, невольно поражаешься свободой ассоциаций поэта и обилием его метафор.

4

Новый путь, который наметил для себя Державин в 1779 году и которым так блистательно пошел, избежав невыгодного соперничества с Ломоносовым, позволил ему включить в свои стихи новые темы, образы, речевые приемы, освободиться от натянутой позы официального одописца и запросто разговаривать с сильными мира сего, сохраняя свою независимость и право суждения.

Поняв огромные литературные возможности созданной им поэтической манеры, Державин очень уверенно стал говорить в стихах с вельможами и самой царицей. В одах «На смерть князя Мещерского», «К первому соседу», «Фелица» он высказывал свое мнение о купцах, князьях, о монархине и затем обратил свою речь к богу, написал стихи, в которых изложил свою точку зрения на поведение и обязанности высшего существа, с непритворным благоговением, но в то же время очень смело и с большим достоинством.

Если оды как программные, официальные произведения Ломоносова были усвоены Державиным и вслед за тем преодолены им в своем творчестве, то его духовная поэзия оказалась созвучной Державину и в литературной работе положительно необходимой. Для Ломоносова переложения псалмов были едва ли не единственной формой выражения личных переживаний, поскольку классицистическая система жанров никакой другой ему предоставить не могла. Ломоносов с юных лет знал Псалтырь, любил эту поэтическую книгу религиозных песнопений и в своей литературной обработке отдельных псалмов умел создавать произведения, выражавшие его собственные настроения и мысли. Псалмы издавна являлись любимым предметом подражаний и переложений и в русской (Симеон Полоцкий) и в западноевропейских литературах.

Основная тема псалмов, переложенных в стихи Ломоносовым, — это борьба с многочисленными противниками и уверенность в своей конечной победе. Трудна была деятельность Ломоносова, тяжел его жизненный путь. Все, что совершил он для пользы отечества, для науки, делал он с бою, преодолевая сопротивление своих многочисленных недругов в академических кругах и придворном мире. В его псалмах звучат и социальные мотивы, в них сильны темы природы и чувства связанности с ней человека. Псалмы Ломоносова совершенно лишены риторической напыщенности, свойственной его одам, утомительного многословия и ложного пафоса. Это сильные и требовательные стихи, выражающие мысли и пожелания автора победить и уничтожить своих врагов с помощью бога. Такими словами не молятся — ими разят. И Державин в своих переложениях псалмов будет также пользоваться стихом и словом.

Чтоб в злобе плоть мою пожрать,
Противны устремились.
Но злой навет хотя начать,
Упадши, сокрушились.
Хоть полк против меня восстань;
Но я не ужасаюсь.
Пускай враги воздвигнут брань;
На бога полагаюсь¹³, —

пишет Ломоносов, и эта уверенность помогает ему в напряженной борьбе. Он полон ненависти к своим врагам и призывает гнев божий на их головы:

Да помрачится путь их мглою,
Да будет ползок и разрыт,
И ангел мстящею рукою
Их вслед гоня, да устрашит.
Сие гонение ужасно
Да оскорбит за злобу их,
Что, на меня ярясь напрасно,
Скрывали мрежу злоб своих.
Глубокий, мрачный ров злодею
В пути да. будет сокровен;
Да будет сетию своею,
Что мне поставил, уловлен¹⁴.

Такой Ломоносов-поэт всегда был близок Державину, с этой литературной манерой он не думал расставаться до конца своих дней.

Позже Пушкин дал исключительно верную характеристику поэзии Ломоносова: «Мы напрасно искали бы в первом нашем лирике пламенных порывов чувства и воображения. Слог его, ровный цветущий и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книжного славянского языка и от счастливого слияния оного с языком простонародным. Вот почему преложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения. Они останутся вечными памятниками русской словесности; по ним долго еще должны мы будем изучаться стихотворному языку нашему...»¹⁵.

Державин сумел понять эту особенность поэзии Ломоносова и воспользовался ею в своем творчестве.

Особое место в «высокой поэзии» Ломоносова занимают его «Утреннее» и «Вечернее размышление о божием величестве» — два оригинальных стихотворения, очень глубоких по мысли и совершенных по форме художественного воплощения. Державин не миновал обаяния этой космической поэзии и откликнулся на нее в своей оде «Бог».

Тема бога, поставленная Ломоносовым в его «Размышлениях» в широком научно-философском плане, русскими поэтами 1770—1780-х годов обычно трактовалась в официально-религиозном духе.

Я.Б. Княжнин, например, писал:

Творец, тебя понять не тщуся;
Всем сердцем, как отца, любя,
Кто ты, о том я не крушуся,
С восторгом чувствуя себя¹⁶.

О большем речи не идет: понимать не для чего и незачем, нужно только «чувствовать» бога. Для Хераскова понятие божественной воли укладывалось в соблюдение морально-этических норм, бог был нужен для того, чтобы заставить человека эти нормы соблюдать и стремиться к самоусовершенствованию. М. Храповицкий, толкуя о вечности, задавался наивным вопросом:

Но где есть сей огромный шар,
В который так мы преселимся,
В котором сим мы насладимся
И вечности получим дар?¹⁷

Найти такой «шар», куда переселяются люди после смерти, разумеется, невозможно, да и не дело человека об этом беспокоиться и размышлять о вечности:

Как льзя, чтоб слабый человек
Расширить данные мог правы,
Прейти мог вышнего уставы?¹⁸

Он не может этого сделать, «вся жизнь есть наша день лишь краткий», а потому нужно провести этот день, как подобает, «храня невинности следы».

Примеры можно было бы продолжить, но не в них дело. В стихах поэтов — современников Державина не чувствуется пытливости мысли, желания проникнуть в тайны бытия, понимания связи между человеком и природой.

Всеми этими качествами обладает ода Державина «Бог», наиболее прославленное его создание, считавшееся в течение долгого времени одним из высочайших произведений русской литературы. Ода «Бог» часто переводилась на иностранные языки, причем на французский не менее пятнадцати раз, на немецкий — не менее восьми, кроме того, на английский, итальянский, испанский, польский, чешский, шведский, японский, греческий и латинский языки. Она не раз служила предметом отдельных исследований и часто осыпалась восторженными похвалами.

Державин писал оду «Бог» несколько лет. Как сообщает он подробно в своих «Объяснениях», первая мысль об этой оде пришла к нему в 1780 году, но служебные дела мешали сосредоточиться, и, только выйдя в отставку из Сената и уехав из столицы зимой 1784 года, он смог закончить и отделать стихи, и они появились в XIII книжке журнала «Собеседник», вышедшей в апреле того же года (III, 594).

В оде «Бог» Державин прославляет высшее существо, именно бога, понимаемого им в философском смысле, как начало начал. Поэт обращается к нему в первой строфе:

О ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах божества!

      (I. 195)

Как поясняет Державин, он разумел тут «три лица метафизические; то есть бесконечное пространство, беспрерывную жизнь в движении вещества и неокончаемое течение времени, которые бог в себе совмещает» (I, 195). Время, пространство и движение Державин персонифицирует и рассматривает как атрибуты бога, являющегося в данном случае синонимом природы, которому имманентно присущи эти категории. Недаром державинское понимание бога не во всем удовлетворяло церковников.

Из числа крупных произведений Державина ода «Бог» наиболее краткое и лаконичное. В ней одиннадцать десятистрочных строф, всего 110 строк, в то время как ода «Изображение Фелицы» имеет 464 строки, «Водопад» — 444, «Песнь лирическая Россу по взятии Измаила» — 380, «Фелица» — 240 и т. д. Державину удалось обойтись без свойственной ему экстенсивности формы и создать необычайно сильное произведение, в котором звучит каждая строка.

Нельзя, кажется, поверить тому, что «Фелицу» и «Бога» написал один человек и примерно в одно и то же время — так различны фактура этих стихов, лексика и изобразительные средства.

«Фелица» — стихотворение «земное», прочно прикрепленное к злободневности, к быту, изобилующее просторечными выражениями. «Бог» — философское произведение, наполненное глубокой мыслью, написанное в «высоком штиле».

Ода «Бог» представляет собой, в сущности говоря, логическое рассуждение автора на тему о происхождении мира и человека. Возросшее мастерство Державина сказалось в том, как написано это стихотворение, с какой энергией и четкостью изложены мысли поэта.

Державин выдержал оду в величественных, приподнятых тонах. Яркости художественного воздействия он достигает, в частности, с помощью выразительных контрастов между бесконечно большим и малым, о чем говорится в нескольких строфах оды:

Но огненны сии лампады
Иль рдяных кристалей громады,
Иль волн златых кипящий сонм,
Или горящие эфиры,
Иль вкупе все светящи миры —
Перед тобой — как нощь пред днем...

      (I, 198—199)

Вот другое сравнение:

В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, и то,
Когда дерзну сравнить с тобою,
Лишь будет точкою одною,
А я перед тобой — ничто.

      (I, 199)

Ряд таких сопоставлений заканчивается классической формулой:

Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб, я червь — я бог!

      (I, 201)

Хоть и известно, что антитеза «червь — бог» ко времени написания оды имела свою традицию в литературе, ведя ее от библейских книг, никто не может отказать Державину в новой и необыкновенно выразительной передаче этой мысли, дополненной другой антитезой — «царь — раб».

С подлинным художественным тактом Державин ограничил объем своей оды, устоял перед соблазном расширить изложение, включить новые образы, благодаря чему каждая из одиннадцати строф насыщена содержанием, опирается на предыдущий текст и подготавливает появление следующих строф оды.

Четырехстопный ямб оды отличается особой торжественностью, что достигнуто поэтом в результате тщательной обработки каждого предложения, каждой строки:

Светил возженных миллионы
В неизмеримости текут;
Твои они творят законы,
Лучи животворящи льют.

      (I, 198)

Не случайна тут аллитерация «...енны — ...ллионы», очень уместны пары безударных слогов — пиррихии — одна в первой строке и две во второй: они придают стиху медленную важность. А третья строка составлена из четырех ямбических стоп, каждое слово в ней находится под ударением, и это помогает передать живость действия, причем и эта строка укреплена аллитерацией «твои — творят». В четвертой строке — снова пиррихий, и ямб получает спокойное течение: «Лучи животворящи льют»...

Наблюдение такого рода можно сделать над многими стихами оды «Бог», и все они покажут острую чуткость Державина к организации речи, к верному выбору средств для решения поэтической задачи.

Умея подняться до вершин абстрактной поэзии, Державин включает в оду и картинные изображения, например, описывая иней:

Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах под тобой.

      (I, 197)

И подобно тому, как Ломоносов вводил в стихи виденные им северные пейзажи, делает это и Державин. К приведенным строкам он дает в «Объяснениях» такое примечание: «Обитателям токмо севера сия великолепная картина ясно бывает видима по зимам в ясный день, в большие морозы, по большей части в марте месяце, когда уже снег оледенеет и пары, в ледяные капли обратившиеся, вниз и вверх носясь, как искры сверкают пред глазами» (III, 594).

Ломоносов говорит в «Утреннем размышлении» о солнце:

Сия ужасная громада
Как искра пред тобой одна.

Державин пользуется этим же образом и развивает его:

Как капля в море опущенна,
Вся твердь перед тобой сия;
Но что мной зримая вселенна?
И что перед тобою я?

Однако, ощутимо изобразив ту ничтожно малую величину, которую представляет собой человек по сравнению со вселенной, Державин с гордостью говорит о его возможностях, о силе человеческой мысли, стремящейся к постижению мира, могущей

Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет

и дерзающей вознестись к непостижимому богу.

Человек не просто пылинка в хаосе мира. Он — частица общей системы мироздания, он занимает среди живых существ свое определенное и очень важное место:

Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества...

Человек — средоточие вселенной, наиболее совершенное создание на земле. Державин необычайно высоко оценивает его силы и возможности.

С поразительным мастерством Державин пользуется в оде «Бог» приемами вдохновенной ораторской речи. Слова его убедительны и весомы. Назидательная, дидактическая тема под рукой Державина внезапно расцветилась смелыми красками, выразилась в художественно совершенных, отточенных стихах.

Державинская ода представляет собой новое и значительное явление русской литературы. На смену лирическому беспорядку, частой смене картин, набрасываемых одописцем в состоянии «восторга», приходит тщательно построенное стихотворение, посвященное одной или нескольким ясно определенным темам. Державин вводит в стихи бытовые подробности, о которых говорит попросту, не боясь народных выражений, сознательно пользуясь эффектом, получающимся от столкновения высоких и низких слов и понятий. Поэт достигает большого успеха в создании конкретных и верных картин природы, мастерского умения в живописи вещей, обстановки, натюрморта и вплотную подходит к изображению человеческих характеров.

Державин пишет о людях, о своем к ним отношении, и в его стихах личность автора не скрывается в тени, а выходит на первый план. Читатель узнаёт своего поэта, а тот, осознавая свое общественное призвание трибуна и летописца, отражает в стихах все, что волновало общество. Появление в стихах образа самого автора с его мыслями, делами, заботами, с его друзьями, домашними, с его врагами знаменовало новый этап в развитии русской реалистической поэзии.

В стихах Державина мы видим образ поэта — неподкупного борца за правду, смело говорящего в лицо царям неприятные истины, читаем о его служебных злоключениях, знакомимся с женой поэта, Пленирой, а после ее смерти узнаем о его женитьбе на Милене, знаем и секретаря Державина, и его любимую собачку. Он сам создал свой портрет, описав его в стихотворении «Тончию» (1801):

Иль нет: ты лучше напиши
Меня в натуре самой грубой,
В жестокий мраз, с огнем души,
В косматой шапке, скутав шубой,
Чтоб шел, природой лишь водим,
Против погод, волн, гор кремнистых,
В знак, что рожден в странах я льдистых,
Что был прапращур мой Багрим.

      (II, 403)

Именно таким Тончи и написал Державина — сидящим на скале среди снежного поля, в шубе и шапке, — и этот портрет получил наибольшую известность. А что касается настроений поэта, отзвуков его личной жизни, то их можно найти почти в каждом его стихотворении. Все они прежде всего являются фактами биографии Державина.

Портреты людей, зарисованные Державиным, отличаются сходством и верностью оригиналам.

Так, заказывая Рафаэлю изображение Фелицы, поэт подробно намечает его:

Изобрази ее мне точно
Осанку, возраст и черты...

Это должен быть индивидуальный портрет, в котором сквозь условный облик Фелицы проглядывает Екатерина II:

Небесно-голубые взоры
И по ланитам нежна тень...
Коричными чело власами,
А перлом перси осени...

      (I, 273)

Одеяние на этом портрете также исторически достоверно. Державин, как сообщает он в «Объяснениях», изображает Екатерину II в кирасирских доспехах, надетых ею 28 июня 1762 года, когда она отправилась завоевывать престол «на белом бодром коне и сама предводительствовала гвардиею, имея обнаженный меч в руке» (III, 611).

Еще показательнее в этом смысле портрет Александра I, которого Державин рисует без всяких атрибутов власти, просто как частное лицо, не лишенное приятности в обхождении:

Белокур, голубоок,
Молод и лицом прекрасен,
Ростом строен и высок,
Тих, приветлив и приятен
Взору, сердцу и уму...

      (II, 390)

Теми же красками Державин пишет портрет своей молодой родственницы Варюши:

Написал бы, как в диване
В голубом твоем тюрбане
Ты сидишь и, для красы
На чело спустя власы,
Всех улыбкою любезной
Вмиг умеешь полонить:
Должно быть душе железной,
Чтоб, взглянув, нс полюбить.

      (II, 252)

И все девушки, которым так охотно пишет стихи стареющий Державин, — все эти Люсеньки, Ве́рушки, Палаши, Параши отличаются одна от другой присущими персонально каждой качествами. Это не просто обаятельные молодые существа, а именно Верушки и Палаши с их личными черточками. Державин дорожил этой точностью своих определений и старательно ее добивался. Однажды, например, он написал в стихотворении «Капнисту» (1797):

Тебя в волну темнозелену,
Подругу в золотую шаль
Твою я вижу облеченну,
И прочь бежит от вас печаль...

      (II, 110)

Капнист ответил письмом, в котором присоветовал ряд исправлений в тексте оды и между прочим заметил, что у его жены «не только золотой шали, а и простой турецкой нема»¹⁹. Готовя оду для печати, Державин в числе других изменил и эту строку:

Подругу в пурпурову шаль.

Такая шаль у Капнистов имелась.

Но, кроме внешнего портрета, Державин умеет дать верную характеристику человека, раскрыть его внутренние качества, увидеть в нем противоречия и остро сказать о них. Державин писал о Потемкине:

Он мещет молнию и громы
И рушит грады и берет,
Волшебны созидает домы
И дивны праздники дает.
Там под его рукой гиганты,
Трепещут земли и моря,
Другою чистит бриллианты
И тешится, на них смотря...
То крылья вдруг берет орлины,
Парит к Луне и смотрит вдаль,
То рядит щеголей в ботины,
Любезных дам в прелестну шаль.

      (I, 414—415)

Здесь упомянуты и военные заслуги, и прихоти, отличавшие Потемкина: любовь к бриллиантам, манера чистить их во время разговора, и щедрость по отношению к многочисленным дамам, сопровождавшим Потемкина в походах, и т. д. Словом, Державин в данном случае говорил именно о Потемкине, а вовсе не представлял портрет вельможи вообще.

Вот подробная характеристика, которой Державин отметил Л.А. Нарышкина, известного балагура и хлебосола, по прозвищу Шпынь, увековеченного Фонвизиным в «Вопросах сочинителю «Былей и небылиц»:

Лев именем — звериный царь,
Ты родом — богатырь, сын барский;
Ты сердцем — стольник, хлебодар;
Ты должностью — конюший царский;
Твой дом утехой расцветает,
И всяк под сень его идет...
Всегда жил весело, приятно
И не гонялся за мечтой,
Жалел о тех, кто жил развратно,
Плясал и сам под тон чужой...

      И т. д. (I, 736—737)

Здесь сообщены имя и должность Нарышкина — он был обер-шталмейстером, отмечены его личные качества, а в последней строке сделано критическое замечание. В «Объяснениях» Державин дополняет: «Он весьма умел угождать сильным людям и паче любимцам императрицы» (III, 654).

Таким образом, Державин в своих стихах описывает именно данного человека, со всеми особенностями его личной биографии и душевных качеств, которые поэт заметил или о которых хотел сказать. Пожалуй, не осознавая великого значения того, что он делает, Державин с помощью этих индивидуальных черт шел к созданию типического образа царедворца, русского вельможи XVIII века, — фигуры ему особенно хорошо известной и памятной. Умение увидеть, выделить и описать личные качества своих персонажей так, что они получали общее значение для всех людей этой категории, составляет большое достижение литературного мастерства Державина.

Характеристики поэта не остаются неизменными. Державин зорко следит за своими героями и отмечает их движение. Сначала он думал о Екатерине одно — и написал «Фелицу», потом изменил свое мнение и стал критиковать поступки императрицы, о чем подробно рассказал в «Записках».

Разочарованный неправосудием Екатерины II, испытавший много огорчений в своих служебных делах, Державин с надеждой встретил нового императора — Павла I. В одном из стихотворений, помещенных в рукописном VII томе сочинений Державина, поэт спрашивает, «кого же должно дожидаться» в лице Павла, и отвечает:

Кого? Конечно, не инова,
Как соподвижника Петрова²⁰.

Но уже через год Державин иначе оценил императора и воде «На новый 1798 год» заметил:

Блиставший на своем восходе
Не тмился ль часто в полдень Феб?

      (II, 147)

Впоследствии в «Объяснениях» он заявил, что «сия мысль относилась на императора Павла, который, в полудни своего царствования поступая неблагоразумно, заставлял всякого думать, что царствование его скоро затмится» (III, 666).

В том же 1798 году Державин выступил и с прямым поучением, обращенным к царю. В стихах «На день рождения вел. кн. Михаила Павловича» он писал о том, что «мира царь — есть раб господень», что

Священна доблесть — право к власти;
Лишь правда — над вселенной царь,

и, намекая на обстановку царствования Павла I, заявлял:

Престола хищнику, тирану
Прилично устрашать рабов;
Но богом на престол воззванну
Любить их должно как сынов.

      (II, 155)

Державин не сомневался в том, что Павел был хищником и тираном на престоле, что он «поступал неблагоразумно» и что власть его не может продолжаться долго. Поэтому он с удовлетворением встретил появление нового царя и в оде «На восшествие на престол Александра I» (1801) писал:

Мои предвестья велегласны
Уже сбылись, сбылись судьбой,
Умолк рев Норда сиповатый,
Закрылся грозный, страшный взгляд;
Зефиры вспорхнули крылаты,
На воздух веют аромат...

      (II, 356)

Своими «предвестьями» Державин называл свои пожелания, выраженные в день рождения Александра в 1779 году («На рождение в Севере порфирородного отрока») относительно его характера и достоинств, но современники с полным основанием увидели в «сиповатом Норде» Павла I, и нельзя думать, что эти строки были написаны Державиным «просто так» и не имели отношения к убитому императору. Предыдущие его высказывания явно подводили к этой оценке окончившегося царствования.

В стихах Державина — и это было его принципиальным успехом, его творческим достижением — появляются фигуры конкретных людей. Их поведение описывает поэт, к ним обращает свои упреки и назидания. Современники угадывали конкретные намеки многих стихотворений Державина, как бы приобретавших тем самым характер злободневных фельетонов. Сатирическое дарование Державина, его склонность к поучениям отыскали широкий выход в этих стихах. Соблюдение жанровых границ не имело при этом значения для Державина: в похвальной оде Фелице задел же он многих сановников империи! Еще более неожиданно поступил поэт, когда писал стихи «На смерть графини Румянцевой».

В 1788 году умерла мать фельдмаршала П.А. Румянцева-Задунайского, любимого героя Державина, прославленного русского полководца. Такова тема стихотворения Державина, она достаточно заметна, но не может перебить другую тему, имевшую для поэта гораздо более острое в то время значение.

Дело в том, что Державин не любил подругу молодости Екатерины княгиню Е.Р. Дашкову. Признавая за ней деловые качества, Державин отчетливо видел суетность ее побуждений, чрезмерное самомнение, слабость к лести²¹. В 1788 году он имел случай еще раз убедиться в этих свойствах Дашковой, порицавшей вслух речь однодворца Захарьина на открытии тамбовского главного народного училища, которую сочинил и напечатал Державин, но при рассылке экземпляров обошел Дашкову. Это, казалось бы, незначительное обстоятельство вызвало недовольство княгини, и Державин ответил на него в стихах, посвященных смерти графини Румянцевой. И вот под его пером эпитафия превращается в фельетон, полный критических замечаний по адресу Дашковой. В стихах появляется тема женитьбы сына Дашковой без разрешения матери и не на той девушке, которую она считала для него подходящей: молодой Дашков женился на купеческой дочери. Мелочно обидчивой Дашковой Державин противопоставляет фигуру доблестной матроны графини Румянцевой:

Она со твердостью смежила
Супружный взор, друзей, детей,
Монархам осмерым служила,
Носила знаки их честей,
И зрела в торжестве и славе
И в лаврах сына своего;
Не изменялась в сердце, нраве
Ни для кого, ни для чего.

      (I, 217)

Спокойно и беспощадно Державин вскрывает мелкий, ничтожный характер огорчений Дашковой, от которых та по-настоящему страдает:

Ты жизнь свою в тоске проводишь:
По английским твоим коврам,
Уединясь, в смущеньи ходишь,
И волю течь даешь слезам.

      (I, 216)

Эпитет «английский» поставлен тут как точная деталь. Известна была англомания Дашковой, ее пристрастие к английским обычаям и модам, и Державин не упустил случая это заметить.

Неприкрытой иронией по адресу Дашковой звучит строфа:

И ты, коль победила страсти,
Которы трудно победить,
Когда не ищешь вышней власти
И первою в вельможах быть;
Когда не мстишь, и совесть права,
Не алчешь злата и сребра,
Какого же, коль телом здрава,
Еще желаешь ты добра?

      (I, 219)

Дашкова не победила «страстей», постоянно искала «вышней власти», была мстительна, и за это она подвергнута осуждению поэта.

Характер непосредственного отклика на факт частной жизни самого Державина имеет стихотворение «Ко второму соседу» (1791), то есть к подполковнику Гарновскому, жившему рядом с Державиным на Фонтанке близ Измайловского моста.

Гарновский был управителем Потемкина, заведовал его обширным хозяйством в Петербурге, сосредоточенным в Таврическом дворце. Нажив большое состояние, он приступил к постройке огромного дома на участке, смежном с державинским, чем вызвал недовольство поэта. Державин так и говорит в стихах:

Почто же, мой второй сосед,
Столь зданьем пышным, столь отличным,
Мне солнца застеняя свет,
Двором межуешь безграничным
Ты дому моего забор?
Ужель полей, прудов и речек,
Тьмы скупленных тобой местечек
Твой не насытят взор?

      (I, 439)

Гарновский перевозил в свой новый дом имущество Таврического дворца после смерти Потемкина, о чем стало известно, может быть, не без помощи стихов Державина, и родственники Потемкина, в числе которых был генерал-прокурор А.Н. Самойлов, через полицию прекратили это беззастенчивое грабительство.

Но жалоба на Гарновского облечена Державиным в форму строгого поучения. Поэт предупреждает об изменчивости человеческого счастья, о суетности желаний:

С сумой не ссорься и с тюрьмой.
Хоть днесь к звездам ты высишь стены,
Но знай: ты прах одушевленный
  И скроешься землей.

      (I, 441)

Предупреждение Державина оказалось своевременным. Гарновский вскоре был изобличен в казнокрадстве и отдан под суд, а роскошный дом его, который владелец предполагал продать кому-либо из членов царской семьи, превращен в казармы конной гвардии.

В ряде других стихотворений Державина, и серьезных и шутливых, можно встретить упоминания о различных людях, о свойственных им чертах характера, привычках, о взаимоотношениях с ними поэта. Стихи Державина населены его друзьями, знакомыми, но прежде всего в них присутствует сам поэт со своими взглядами, мыслями, настроениями. Авторское отношение к изображаемому составляет важную и характерную черту поэзии Державина.

В оде «Вельможа» (1794) есть попытки изобразить портрет социальный — российского вельможу, о котором Державин писал уже в оде «К Фелице» и раньше — в «Читалагайских одах». Мысли о правах и обязанностях вельмож, сановников империи, людей, исполняющих в стране распорядительную власть, всегда занимали Державина.

«Вельможа» является одним из наиболее сильных сатирических произведений Державина, и в связь с ним следует поставить стихи Рылеева «К временщику», во многом идущие от «Вельможи». Белинский считал первые восемь строк державинской оды «просто превосходными». «Да, такие стихи никогда не забудутся, — писал он. — Кроме замечательной силы мысли и выражения, они обращают на себя внимание еще и как отголосок разумной и нравственной стороны прошедшего века»²². Вместе с тем Белинский отметил риторические приемы Державина, вредившие поэтическим достоинствам оды и, к сожалению, неизбежные у этого поэта.

В основу стихотворения положена одна из читалагайских од Державина «На знатность», но текст был переписан заново и значительно расширен: десять первоначальных строф превратились в двадцать пять.

Ода «Вельможа» представляет собой взволнованный и вдохновенный монолог автора, то есть именно Гаврилы Романовича Державина, а не мастера-поэта вообще, разъясняющий, как должны поступать первые лица в государстве, и обличающий их пороки. Державин принял позу оратора-трибуна, и голос его гремит в полную силу. Эти стихи нельзя просто читать глазами — их нужно произносить вслух, на это они и рассчитаны. Тогда лучше удастся оценить пламенное красноречие Державина, скульптурность созданных им в оде картин, легче увидеть стройность логической схемы и блистательность ее развертывания.

Державин начинает свою оду отрицательным сравнением, пользуясь приемом, столь частым в устной народной поэзии:

Не украшение одежд
Моя днесь Муза прославляет...
Не пышности я песнь пою;
Не истуканы за кристаллом,
В кивотах блещущи металлом,
Услышат похвалу мою.

      (I, 622)

Сразу заинтересовав слушателя таким вступлением, — о чем же будет говориться в оде? — поэт во второй строфе определяет свое отношение к теме и говорит о том, каким он представляет себе вельможу:

Хочу достоинства я чтить,
Которые собою сами
Умели титла заслужить
Похвальными себе делами;
Кого ни знатный род, ни сан,
Ни счастие не украшали;
Но кои доблестью снискали
Себе почтенье от граждан.

      (I, 624)

Выдвинуты антитезис и тезис. Державин как бы предупреждает слушателя, что интриговать сложностью сюжета его не будет, а поговорит с ним прямо, без обиняков, и тут же высказывает свою точку зрения: «Я считаю, что вельможа должен быть именно таким». В дальнейшем течении оды, сравнительно небольшой, в двести строк, получают свое распространение мысли, заложенные в двух первых строфах, и произведение заканчивается указанием на примеры, которым должны следовать стоящие у власти вельможи.

Положительная программа Державина, процитированная выше, не отличается особой новизной и убедительностью изложения. Гораздо важней и значительней в этой оде ее сатирическая часть — критика царских временщиков, грозные упреки им в равнодушии к людям, в отсутствии человечности. Строфы оды, говорившие об этом, были в первую очередь замечены и читателем. Один из корреспондентов князя А.Б. Куракина писал, например, ему в Москву из Петербурга в декабре 1794 года: «Появилось еще здесь едкое сочинение «Вельможа». Все целят на Державина, но он отпирается» (IX, 246). Стихи могли увидеть свет только четырьмя годами позднее, в новое царствование, когда грехи прежнего охотно подчеркивались. Но руку Державина нельзя было не узнать и в безыменном списке оды «Вельможа»:

Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами;
Где должно действовать умом,
Он только хлопает ушами.

Кто, кроме Державина, мог ввести в патетическую, исполненную гражданского негодования оду такое грубое сравнение?!

Важной особенностью оды, характеризующей высокий уровень литературного мастерства Державина, явилось то обстоятельство, что в этом произведении он представил собирательный портрет вельможи, обобщил его отличительные черты. Это не Потемкин или Зубов, но и Потемкин, и Зубов, и Безбородко, и Нарышкин, и Панин, и Репнин, и многие, многие другие родовитые и «случайные», то есть находившиеся в фаворе у царицы, люди, которых Державин знал, наблюдал как подчиненный и, конечно же, как писатель, а потом зарисовал в своей оде.

Нужно пояснить, что вельможа этот не просто сановник, какой-либо начальник, глава ведомства, хотя все они могли узнать себя в оде. Державин метит гораздо выше — в фаворитов царицы, в ее любовников, которые, не владея никакими достоинствами, как Зубов, приобретали вдруг большой вес в государстве. Сатира Державина в этой оде носит памфлетный характер, и направлена она не против отдельных личностей, а против явления «вельможества» в целом.

Поэт, не скупясь на краски, описывает роскошный образ жизни вельможи, пресыщенного удовольствиями, живущего без малейшей заботы о чем бы то ни было. И после этой картины сразу же рисует другую, служащую к ней резким контрастом. Вельможа в полдень наслаждается сном в объятьях своей Цирцеи, «а там?» — сурово спрашивает поэт и отвечает на этот вопрос четырьмя строфами, объединенными приемом анафоры — «единоначатия»:

А там израненный герой,
Как лунь во бранях поседевший...
...А там — вдова стоит в сенях
И горьки слезы проливает...
...А там — на лестничный восход
Прибрел на костылях согбенный,
Бесстрашный, старый воин тот,
Тремя медальми украшенный,
Которого в бою рука
Избавила тебя от смерти;
Он хочет руку ту простертн
Для хлеба от тебя куска.

      (I, 630—631)

«Проснися, сибарит!» — гневно восклицает Державин, дав волю своему негодованию, и в заключение оды вновь указывает на обязанности государственных сановников:

Вельможи! славы, торжества
Иных вам нет, как быть правдивым,
Как блюсть народ, царя любить,
О благе общем их стараться,
Змеей пред троном не сгибаться,
Стоять — и правду говорить.

      (I, 633)

Поэзия Державина представляет нам и положительных героев, к изображению которых поэт подходите большой ответственностью, желая как можно шире и точнее показать все их достоинства и превратить в пример для подражания. Такими героями для поэта были полководцы Румянцев и Суворов.

О Румянцеве поэт не раз с большой похвалой говорит в стихах, подчеркивая его превосходные качества как патриота, гражданина своего отечества, так и опытнейшего военачальника. Державин задается целью раскрыть читателю особенности военной тактики Румянцева и с большим мастерством решает эту задачу. В оде «Водопад» он такими стихами описывает боевые действия войск под командой Румянцева:

Что огнедышущи за перстом Ограды вслед его идут;
Что в поле гладком, вкруг отверстом,
По слову одному растут Полки его из скрытых станов,
Как холмы в море из туманов;
Что только по траве росистой
Ночные знать его шаги;
Что утром пыль, под твердью чистой
Уж поздно зрят его враги;
Что остротой своих зениц
Блюдет он их, как ястреб птиц...
...И вдруг решительным умом
На тысячи бросает гром.

      (I, 468—469)

Это образное художественное описание полно глубокого смысла, и все элементы его заботливо взвешены поэтом. Известно, что Румянцев отказался от линейной тактики, когда войска располагались на поле сражения в две линии, и стал применять рассыпной строй и тактику колонн. Румянцев создал легкие егерские батальоны и ввел атаки рассыпным строем в сочетании с колоннами. Вслед за Петром I он пришел к мысли о необходимости тактического резерва, который в его руках оказывал решающее влияние на ход боя, восстановил боевые традиции русской армии, поставив кавалерии задачу нанесения массированного удара холодным оружием — клинком — и освободив ее от ведения неприцельного огня и т. д. Именно об этом и говорит Державин в стихах своей оды. Он не только создает внешний портрет человека, но изображает и дело, которому тот служит, причем не стремится обойтись общими словами, а в поэтических образах раскрывает сущность всего, совершенного его героем.

Но самое видное место в поэзии Державина занимает Суворов. Ему посвящено несколько стихотворений, в которых образ полководца освещается и характеризуется с разных сторон.

Личное знакомство Державина с Суворовым относится к 1774 году, когда они встретились в приволжских степях, участвуя в войне с Пугачевым. Новая встреча произошла лишь двадцать лет спустя, в 1795 году, во время приезда Суворова в Петербург по окончании войны с Польшей.

Суворов поселился в Таврическом дворце, но не изменил своих солдатских привычек: спал на полу на охапке сена, рано вставал, и спартанский образ жизни его в роскошном дворце Державин отметил в особом стихотворении:

Когда увидит кто, что в царском пышном доме
По звучном громе Марс почиет на соломе,
Что шлем и меч его хоть в лаврах зеленеют,
Но гордость с роскошью повержены у ног...

      (I, 709—710)

Державин кратко и выразительно воссоздает личный облик Суворова, индивидуальный портрет его. Это не просто полководец или герой вообще, это именно Суворов, со всеми особенностями его характера и поведения. Вступая в противоречие со всеми канонами классицистической поэзии, Державин пишет о человеке в его неповторимом своеобразии, воспроизводя присущие персонально ему свойства («Снегирь», 1800):

Кто перед ратью будет, пылая,
Ездить на кляче, есть сухари;
В стуже и в зное меч закаляя,
Спать на соломе, бдеть до зари,
Тысячи воинств, стен и затворов,
С горстью Россиян все побеждать?
Быть везде первым в мужестве строгом;
Шутками зависть, злобу штыком,
Рок низлагать...

      (II, 347)

Поэт говорит о характерных чертах личности Суворова, о его системе физической закалки, необходимой военному человеку, о бытовом укладе полководца, о выработанной Суворовым манере прикрывать свой ум и проницательность шутками, чудачествами и т. д.

В своей характеристике Суворова Державин подчеркнул момент единения полководца с армией, стремление его довести боевую задачу до каждого солдата. Суворов всегда умел обеспечить сознательное выполнение своих приказаний. «Солдат должен знать свой маневр», — любил говорить он. И эта замечательная черта военной педагогики Суворова была отражена Державиным в оде «На переход Альпийских гор» (1799):

Идет в веселии геройском
И тихим манием руки,
Повелевая сильным войском,
Сзывает вкруг себя полки²³.
«Друзья! — он говорит, — известно,
Что Россам мужество совместно;
Что нет теперь надежды вам,
Кто вере, чести друг неложно,
Умреть иль победить здесь должно».
— «Умрем!» — крик вторит по горам.

      (II, 281)

Упоминание о чести имеет здесь особый смысл. В представлении дворянского общества XVIII века понятие чести было свойственно только ему. Крепостные крестьяне, из которых рекрутировалась армия, якобы служили из страха, по обязанности, но честь мог защищать только офицер-дворянин. Мысль об этом содержится даже в рассуждениях Милона из «Недоросля».

Державин был одним из немногих деятелей XVIII века, который, подобно Суворову, всегда помнил о солдате и уважал его. В стихотворении «Заздравный орел» (1795) первое слово поэт обращает именно к нему:

О! исполать, ребяты,
Вам, русские солдаты!
Что вы неустрашимы,
Никем непобедимы:
За здравье ваше пьем.

      (I, 713)

И только следующий тост Державин провозглашает за «бессмертных героев» — Румянцева и Суворова.

Подвиги Суворова заставляют Державина обратиться к народной поэзии и говорить о нем как о былинном богатыре. В стихотворении «На взятие Варшавы» (1794) он посвящает Суворову следующие строки:

Черная туча, мрачные крыла
С цепи сорвав, весь воздух покрыла;
Вихрь полуночный, летит богатырь!
Тьма от чела, с посвиста пыль!
Молньи от взрывов бегут впереди,
Дубы грядою лежат позади.
Ступит на горы — горы трещат,
Ляжет на воды — воды кипят,
Граду коснется — град упадает;
Башни рукою за облак кидает;
Дрогнет природа, бледнея пред ним;
Слабые трости щадятся лишь им.

      (I, 642)

Можно считать, что Суворов является положительным героем поэзии Державина. Создание разностороннего, оригинального, сильного образа русского патриота полководца Суворова — одно из крупнейших достижений поэта Державина. Он вполне представлял себе выдающееся значение боевой деятельности Суворова и уважал его как человека.

Державин — и это составляет одну из примечательных особенностей его художественного мастерства — изображает в своих одах не бесплотные символы власти и могущества, а живых людей, своих современников, с теми чертами, которые были им свойственны в жизни. Его Румянцев не похож на Потемкина, его Суворов индивидуален, Нарышкина не спутаешь с Зубовым.

Рельефно показывая личные свойства персонажей, Державин развивает в себе способность отвлекать эти свойства от конкретных носителей и пытается создать портрет социальный, как это было с «Вельможей», идет к типическим обобщениям.

Примечания

1. Сумароков А.П. Избранные произведения. Л., 1957, с. 118.

2. Ломоносов М.В. Сочинения, т. II. Спб., изд. Академии наук, 1893, с. 122—123. В дальнейшем цитируется это издание.

3. «Санкт-Петербургский вестник», 1779, сентябрь.

4. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. в 13-ти т., т. 1., М., 1953, с. 50. В дальнейшем цитируется это издание.

5. Рассматривается окончательная редакция стихотворения, помещенная в журнале «Собеседник любителей российского слова» (1783, ч. III) и в таком виде вошедшая во все последующие издания произведений Державина.

6. Алексей Андреевич Ржевский (1737—1804) — писатель, член Российской академии, председатель медицинской коллегии, впоследствии сенатор, был дружен с Державиным.

7. Печатая оду, редакция «Собеседника» сделала к заголовку примечание: «Хотя имя сочинителя нам и неизвестно, но известно нам то, что сия ода точно сочинена на российском языке».

8. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 6, с. 640.

9. Формула эта имеет своим родоначальником Горация, сказавшего: «Omne tulit punetum, qui miscuit utile dulci» (Все приносит позиция, в которой сочетается приятное с полезным).

10. «Собеседник любителей российского слова», 1783, ч. X, с. 26.

11. Переписка Я.К. Грота с П.А. Плетневым, т. I. Спб., 1896, с. 335. У Державина — «Сменяем Орм».

12. По-видимому, Грот в 1844 году был недостаточно ознакомлен с «Объяснениями» Державина, где эти строки комментированы так: «Орм, как выше сказано, залив Персидский, в коем ловят лучший жемчуг, то автор в сих стихах изображает, что ни за какие богатства россияне не променяют свое отечество или прах отцов» (III, 697). Плетнев разъяснил стихи в соответствии с мыслями Державина.

13. Ломоносов М.В. Сочинения, т. I, с. 297.

14. Ломоносов М.В. Сочинения, т. I, с. 301.

15. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 16-ти т., т. 11. М.—Л., 1949, с. 33 (сноска Пушкина к слову «произведения» опущена). В дальнейшем цитируется это издание.

16. «Стансы богу». — «Санкт-Петербургский вестник», 1780, август, с. 86.

17. «Вечность», ода. — «Академические известия», 1780, май, с. 78.

18. Там же, с. 80.

19. Отчет Императорской публичной библиотеки за 1892—1895 гг., Спб., 1896, с. 21.

20. Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Архив Державина, т. XXXIX, ч. 2, л. 170.

21. Одному из своих петрозаводских сослуживцев, который был назначен советником Академии наук по протекции Дашковой, Державин писал: «Стерегитесь, ради бога, что-нибудь в трудах ваших брать на себя, а относите все, а особливо публично, единственно к ней, и не оставьте отдавать справедливость ее достоинствам, это ей приятно... Она, конечно, вам не оставит сделать добро, ежели хорошенько узнаете вы ее нрав и угодите» (V, 617).

22. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 6, с. 637.

23. Ср. в «Полтаве» Пушкина:

И грозным манием руки
На русских двинул он полки.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница