Глава I. На пути к мастерству

1

Могучий поэтический талант Державина сложился не сразу. В трудах и поисках нашел поэт свою настоящую дорогу и, вступив на нее, стал быстро овладевать литературным мастерством. Начинал он робко, как подражатель и самоучка. Державин пришел к поэзии не от школы, не из салонных кружков, а от песни, от солдатской присказки, от жизненного опыта.

Ранние стихи Державина не сохранились. В 1770 году, возвращаясь из Москвы в Петербург и желая скорее пройти карантин, установленный в связи с эпидемией чумы, свирепствовавшей в Москве, Державин сжег сундук с бумагами — единственный багаж, который он вез с собой. Так было уничтожено все, что написал в ранние годы Державин: сочинения в прозе и стихах, переводы с немецкого.

Можно только догадываться о том, какой характер носили эти стихотворные опыты. В своих «Записках» он упоминает, что примерно в 1764—1765 годах «написал стансы или песенку похвальную Наташе, одной прекрасной солдатской дочери, в соседстве в казармах жившей», и «шуточные, непристойные, сочиненные им стихи насчет одного капрала, которого жену любил полковой секретарь». Друг Державина, поэт И.И. Дмитриев, по этому поводу замечал:

«Кто бы мог отгадать, какой был первый опыт творца «Водопада»? Переложение в стихи, или, лучше сказать, на рифмы, площадных прибасок насчет каждого гвардейского полка!

Потом он обратился уже к высшему рифмованию и переложил в стихи несколько начальных страниц «Телемака» русского перевода»¹.

Письма, которые писал Державин солдатским женам, неся службу с их мужьями, стихи солдатской дочери Наташе, площадные прибаски — вот с чего начинал он. То, что так поразило потом в «Фелице», причудливое и на редкость неожиданное сочетание высокой патетики и прозаического быта подготовлено всем предшествующим развитием поэта.

Державин не получил серьезного систематического образования и этот пробел потом восполнял чтением. Лишь в течение двух лет (1759—1761) уже в юношеском возрасте — он родился в 1743 году — Державин учился в только что открытой Казанской гимназии. Но и ее недолгого курса он полностью не прошел, потому что был вызван на военную службу в Преображенский полк и десять лет тянул солдатскую лямку. Однако еще в Казани Державин познакомился с творчеством крупнейших современных поэтов — Ломоносова, Сумарокова, Тредиаковского, Хераскова, и русский классицизм стал питательной почвой его собственных литературных начинаний.

Величественное и строгое искусство классицизма требовало от поэтов следования системе правил, определенных для литературных произведений, подражания лучшим образцам. Классицисты, следуя учению французского философа Декарта, считали, что чувства человека, носящие личный, случайный, временный характер, не могут помочь ему познать истину. Истина доступна лишь разуму, находящему общее в хаосе природы, способному мысленно вывести идею из путаницы вещей во внешнем мире. И надо схватить это общее, мысленное, отбросив в сторону все частные детали, все конкретные признаки, ибо они только затрудняют понимание целого.

Это рационалистическое мировоззрение дисциплинировало мышление людей, подчиняло их индивидуальные свойства общим целям, внушало мысль о том, что человек — слуга государства, что личные страсти должны всегда отступать перед его общественным долгом. Борьба между чувством и долгом, между личным и государственным составляет главный конфликт в произведениях искусства классицизма, и невозможность подавить эти личные чувства вела к трагической развязке. Классицизм был искусством абсолютной монархии, крепнувшей в борьбе с феодальной раздробленностью, и в его становлении принимали участие наряду с дворянскими писателями литераторы-разночинцы, представители демократических слоев общества.

Классицисты считали, что люди во все времена думали и действовали одинаково, они не учитывали особенностей исторической обстановки и в своих произведениях изображали человека «вообще», его мыслимую сущность, а не древнего грека или своего современника. У них не было интереса к индивидуальным особенностям каждого человека, к сочетанию в нем добрых и злых черт, хороших и дурных качеств. Они подчеркивали в своих героях какую-либо одну сторону: верность долгу, патриотизм, великодушие, страх, жадность, скупость, то есть изображали не характеры, а страсти, создавая условные фигуры. Но в этих рамках писатели умели вести детальный разбор чувства, рисовать его подробную картину, продолжающую в иных случаях до сих пор волновать мастерством психологического анализа, примером чего служат трагедии Расина, Корнеля или Сумарокова.

Точно так же писатели-классицисты подходили и к изображению природы. Они стремились постигнуть ее метафизическую сущность, передать наиболее отвлеченные черты, а вовсе не интересовались конкретными проявлениями живой природы. Пестрота красок, обилие звуков, открывающиеся зрению и слуху в мире природы, попросту не замечались классицистами, искавшими только мыслимую основу вещей, самые общие черты времен года и действия стихий. Все остальное не попадало в поле зрения, не замечалось, не находило места в эстетическом мышлении образованных людей XVIII века. Природу они видели не в живой взаимосвязи явлений, не в движении, а в покое и каждую вещь рассматривали в отдельности, обособленно от других, уверенные в вечной неподвижности мира, в его неизменяемости.

Осуществление этих эстетических задач потребовало твердой регламентации средств литературного языка. Для русской литературы это сделал Ломоносов в своей работе «О пользе книг церковных в российском языке», напечатанной в качестве предисловия к первому тому собрания сочинений, выпущенному в 1757 году. Ломоносов установил три «штиля» в литературе — высокий, средний, или посредственный, как называл он, и низкий, — различавшиеся между собой соотношением в них славянских и русских слов.

Все было выстроено, подвергнуто точнейшей классификации, вещи, явления, свойства характера, языка были четко разграничены, в связи с чем особенно большое значение приобрели жанровые различия. Нашему современному читателю трудно даже представить себе, насколько была крепка эта литературная система и какую большую роль играло в ней понятие жанра.

В сознании авторов и читателей XVIII века, воспитанных в школе классицизма, признак жанра являлся незыблемым и определял подход к эстетическому восприятию литературных произведений. Все эти произведения строжайшим образом делились по жанрам, в определенных жанрах задумывались и сочинялись, и нарушение жанровых различий рассматривалось как ошибка поэта, свидетельствующая о его невежестве или неумении. Отдельные произведения ставились в связь прежде всего с другими образцами данного жанра, а не с творчеством написавшего их поэта, не с его замыслами и свершениями.

Знай в стихотворстве ты различие родов,
И что начнешь, ищи к тому приличных слов,
Не раздражая Муз худым своим успехом:
Слезами Талию, а Мельпомену смехом, —

писал Сумароков в своей «Епистоле о стихотворстве» (1748), программном документе русского классицизма, «Наставлении хотящим быть писателями». Главное требование его — не путать литературных жанров, свято помнить, чем ода отличается от поэмы, трагедия — от комедии, сатира — от эпиграммы. Система жанров была разработана теоретиками классицизма тщательным, подробнейшим образом, и следование ей почиталось обязательным для всех писателей. Так начинал творческий путь и Державин.

В своих мемуарах, «автобиографической записке», вспоминая первые литературные шаги, он писал, что «правила поэзии почерпал из сочинений г. Тредиаковского, а в выражении и штиле старался подражать г. Ломоносову, но, не имея такого таланту, как он, в том не успел»².

В 1735 году русский поэт и филолог В.К. Тредиаковский опубликовал свою книгу «Новый и краткий способ к сложению российских стихов». В ней устанавливались, пусть в неполном и далеко не совершенном виде, новые принципы русского стихосложения, основанные на использовании ударений в словах, на чередовании ударных и неударных слогов, выдвигались начала силлабо-тонической системы стихосложения. М.В. Ломоносов в «Письме о правилах российского стихотворства» (1739) высказал свои взгляды на русское стихосложение, оспорив ряд утверждений Тредиаковского. Эта критика заставила Тредиаковского пересмотреть страницы своего трактата, признать ямб, трехсложные размеры, мужскую и дактилическую рифмы и совсем отказаться от силлабической системы стиха, с которой он вначале не решался расстаться.

С «Письмом о правилах российского стихотворства» Ломоносова Державин познакомился только тогда, когда уже сложился как поэт: впервые оно было опубликовано во второй книге «Покойного Михайлы Васильевича Ломоносова собрания разных сочинений в стихах и прозе», вышедшей в свет в 1778 году. «Правила поэзии» Державин действительно получил из книги Тредиаковского: в 1752 году Тредиаковский напечатал «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» в томе собрания своих сочинений, и этот «способ» являлся учебной книгой, в которой излагались установленные Ломоносовым основы русского стихосложения. Тредиаковский целиком принял его реформу и не возобновлял более своих ошибочных утверждений о безраздельном господстве хорея и женской рифмы.

Таким образом, Державин учился стихосложению по вполне современной книге. Из нее он мог узнать, чем отличаются стихи от прозы, что такое стопа, мог усвоить размеры русского силлабо-тонического стихосложения — ямб, хорей, дактиль, анапест, получить понятие о рифме, а также о важнейших жанрах поэзии. Творчество Ломоносова и Сумарокова дало ему благодарный материал для подражаний.

Судьбу русской поэзии XVIII столетия, ее характер и направление во многом определила литературная деятельность Ломоносова. Признанной, ведущей, распространяемой стала одическая поэзия. Хотя новая русская литература началась сатирами Кантемира, глубина содержания и верность рисунка которых изумляют и поныне, эта линия не получила своего прямого продолжения и дала себя знать после некоторого перерыва лишь в статьях и притчах Сумарокова, а затем, со значительной силой, в сатирических изданиях Новикова. Произведения Кантемира долгие десятилетия распространялись в рукописи. Только в 1762 году они были впервые изданы на русском языке.

В печатной же литературе в сороковые, пятидесятые и шестидесятые годы царила официальная ода, утверждавшая тезис о том, что Россия наслаждается под властью своих монархов. Эта литература пользовалась прямой поддержкой престола. Екатерина II участвовала в издании журнала «Всякая всячина», который похвалил казенную поэзию Василия Петрова и угрожал новиковскому «Трутню». Спор о сатире, разгоревшийся в повременных изданиях 1769 года, был спором о том, по какому пути направляться русской литературе: быть ли ей официальной, придворной и панегирической или двигаться в сторону реализма и отражать интересы угнетенных слоев русского общества. К чести русской литературы, этот вопрос был решен в сторону второго пути, и именно на нем были созданы величайшие произведения критического реализма XIX столетия, наследство которого приняла и приумножила наша советская литература.

Влияние Ломоносова было широким, длительным и прочным. Все поэты XVIII столетия так или иначе исходят из сделанного им, принимая творчество Ломоносова или споря с ним, как поступал Сумароков, также, впрочем, многим Ломоносову обязанный. Державин, начинавший литературные труды под прямым воздействием Ломоносова и лишь позднее нашедший свою собственную дорогу, именно во время этого перехода с большой точностью определил индивидуальность своего учителя в надписи «К портрету Ломоносова» (1779):

Се Пиндар, Цицерон, Вергилий — слава Россов,
Неподражаемый, бессмертный Ломоносов,
В восторгах он своих где лишь черкнул пером,
От пламенных картин поныне слышен гром.

      (III, 337)

В обычной для эпохи манере оценивать достоинства национального писателя сравнением его с авторами классической древности,

Державин перечисляет три имени, характеризующие различные стороны творчества Ломоносова, — торжественную оду, блестящее красноречие и эпическую струю, нашедшую свое выражение в поэме «Петр Великий». Что Ломоносов поэт «неподражаемый» — Державин знал по собственному опыту, ибо следовать ему старался, но «паренья» долго выдержать не мог и свои попытки оставил. «Восторги» — это свойство одописца, в большой степени характерное и для Ломоносова, рассыпавшего фейерверк гиперболизированных сравнений и риторических фигур. Только в таком состоянии одописец мог создавать свои «пламенные картины», громоздить Пелион на Оссу, и стихи Ломоносова отличаются изобилием именно таких картин, от которых и «поныне слышен гром». Четверостишие Державина в лаконической форме передает его впечатление от стихов Ломоносова, и трудно было бы выразиться короче и яснее.

Несомненно, литературный опыт Ломоносова был внимательно учтен Державиным, и все же лишь одно это имя не определяет его вкусов и источников. В сохранившихся ранних стихах Державина непосредственных подражаний Ломоносову очень немного. Гораздо сильнее заметно в них влияние Сумарокова. «Велелепие и пышность российского Пиндара» действительно не были свойственны дарованию Державина, и он, после нескольких добросовестных попыток «парить», вовремя сумел от них отказаться.

Космический характер сравнений, широта географического кругозора, насыщенность мифологическими именами, нагромождение образов, гиперболичность составляли характерные черты ломоносовских од. Державину были близки отдельные картины природы, встречающиеся в стихах Ломоносова, гражданственные ноты в его переложениях псалмов, но общая структура торжественного лирического стихотворения, как она сложилась под пером Ломоносова, не была им воспринята.

Державин познакомился с собранием сочинений Ломоносова, вышедшим вторым изданием в 1757—1759 годах, еще в стенах Казанской гимназии, полюбил его поэзию и стал пробовать свои силы в стихотворстве. Эти первые попытки не сохранились, о них мы знаем только со слов поэта. Читал он и Сумарокова. Трагедии его «Синав и Трувор», «Хорев», «Гамлет», «Артистона», напечатанные отдельными изданиями, дошли до Казани. В 1744 году вышла в свет книжка «Три оды перифрастические псалма 143-го» — своеобразный памятник поэтического соревнования. Ломоносов, Сумароков и Тредиаковский поспорили о мастерстве, и каждый решил доказать свое первенство, для чего они избрали одинаковый материал, 143-й псалом. Каждый переложил псалом в стихи по-своему, результаты были преданы гласности — на суд читателей. Не исключено, что книжку эту Державин мог прочитать в гимназии.

Наконец, со стихами Сумарокова Державин, пусть не зная имени автора, встречался в рукописных сборниках песен — кантов, бытовавших и в Казани. Песни Сумарокова, непритязательно, искренне и просто говорившие о любовных чувствах, пользовались огромной популярностью и оказали влияние на творчество молодого Державина.

Знал он и прозу Сумарокова по его журналу «Трудолюбивая пчела», выходившему в течение 1759 года. Сумароков не щадил сатирической соли, высмеивая недостатки дворянства и отдельных его представителей. Он считал, что только личные достоинства дворянина могут дать право на занятие руководящих должностей в государстве. «Порода», происхождение, знатность семьи не могут играть никакой роли: «Честь наша не в титлах состоит, — писал Сумароков в «Трудолюбивой пчеле». — Тот сиятельней, кто сердцем и разумом сияет, тот превосходительней, который других мужей достоинством превосходит, и тот болярин, который болеет об отечестве»³.

Державин разделял эти мысли и однажды изложил их в сходных выражениях. В «Оде на знатность» (1774) он писал:

Дворянства взводит на степень
Заслуга, честь и добродетель;
Не гербы предков, блеску тень,
Дворянства истинна содетель:
Я князь, коль мой сияет дух;
Владелец, коль страстьми владею;
Болярин, коль за всех болею
И всем удобен для услуг.

      (III, 297)

Эта формула, лаконичная и выразительная, полюбилась Державину настолько, что он перенес ее затем в оду «Вельможа» (1794), заменив последнюю строку на новую: «Царю, закону, церкви друг».

С поэзией Хераскова и кружка его друзей гимназист Державин знакомился по страницам журнала «Полезное увеселение», издававшегося в 1760—1762 годах при Московском университете. Группа образованной дворянской молодежи, собравшаяся вокруг Хераскова, держалась вдалеке от правительственных сфер и в то же время резко отделяла себя от третьесословных элементов. В стихах поэтов «Полезного увеселения» дают себя чувствовать масонские интересы членов группы, в особенности ее руководителя Хераскова. Темы личного усовершенствования, мира и дружбы между людьми, уверения в бренности земной жизни, религиозные мотивы характеризуют лирику этих поэтов, примером которой могут служить строки из стихотворения Хераскова «Прошедшее»:

Все тщета в подлунном мире,
Исключенья смертным нет,
В лаврах, рубище, порфире,
Всем должно оставить свет.
...Что такое есть — родиться?
Что есть наше житие?
Шаг ступить — и возвратиться
В прежнее небытие⁴.

Авторы «Полезного увеселения», занятые своими раздумьями и сетованиями на суету мира, не имели вкуса к работе над стихом, не занимались насаждением новых размеров и конструкций. Плодотворные метрические поиски Сумарокова оставляли их равнодушными и не толкали к подражаниям.

Литературная позиция авторов «Полезного увеселения» определяется классицистическими канонами на новом этапе развития этого стиля в России. Поэтика Ломоносова им чужда и не раз становится предметом критики и насмешек. Ближе они к Сумарокову, в смысле пренебрежения к «надутости» слога, но не имеют его активности и сознания общественной важности литературы. Для творчества поэтов журнала характерен интерес к философической оде, жанру дружеского послания, к элегиям, стансам. В сборнике «Новые оды», выпущенном в 1762 году, Херасков так объяснял характер своей литературной деятельности:

С ужасным шумом понта
Я лиру соглашал,
То вкус Анакреонта
С слезами я мешал.
К порокам отвращенье
Старался умножать
И честных утешенье
Хотел изображать.

Нельзя было выразиться точнее: под пером Хераскова Анакреон стал выглядеть слезливым моралистом, а жизнерадостный герой его произведений стал дворянским интеллигентом, наблюдающим игры веселых пастушек на фоне условного пейзажа.

Творчество Ломоносова и Сумарокова составляло для молодого Державина собрание образцов, он учился у этих поэтов. Неуклюжие стихи Тредиаковского эстетических эмоций вызывать у Державина не могли. Обильная же продукция поэтов «Полезного увеселения» и главы кружка Хераскова, вероятно, внимательно читалась Державиным, но в литературных опытах он шел по другому пути. Державина не привлекали стихотворные экзерсисы Ржевского, чахлая анакреонтика Хераскова могла только возбудить желание по-своему прочесть стихи античного поэта, отнюдь не смешивая «вкус Анакреонта» со слезами, как делал это Херасков. Но мысли о тщете земного счастья, о смерти, одинаково ожидающей царя и нищего, столь часто повторявшиеся на страницах «Полезного увеселения», не могли оставить равнодушным. Мысль о смерти постоянно присутствует в стихах Державина, и это сближает его с поэтами школы Хераскова, но в отличие от них радостное жизнелюбие, деятельный, немеркнущий интерес к событиям в окружающем мире всегда сопутствовали Державину. Именно потому и была столь мощной и яркой его поэзия.

2

Наиболее ранние из дошедших до нас стихотворений Державина сохранились в рукописной тетради, переписанной его рукой в 1776 году. Тетрадь открывается стихотворением «Идиллия»:

Не мыслю никогда за Пиндаром гоняться
И бурным вихрем вверх до солнца подыматься.

Поэт отказывается приближаться к светилу — «не треснуть бы с огня» — и предпочитает подражать Зефиру, целующему цветы.

Чего же мне желать? Пишу я и целую
  Анюту дорогую⁵.

      (III, 459)

О том же говорится и в другом стихотворении «Идиллия, переложенная в стихи с греческого перевода»:

Когда хочу настроить в хвалу богов я струны,
Или когда монархов блистанье петь фортуны,
То голос мой исчезнет и силы сокрушатся,
И стройные тут струны нестройны становятся.

Лира начинает звучать при словах: «люблю, драгая»:

И голос мой тут сладок, и песня тут иная,
  Золотая⁶.

Державин занимает в этих стихах позицию, явно противопоставленную взглядам на поэзию Ломоносова, в «Разговоре с Анакреонтом» изложившего стройную программу деятельности поэта-гражданина. Разумеется, на этой позиции Державин не закрепился, творчество его окрашено в яркие патриотические и гражданские тона, но эта попытка столкновения двух направлений в поэзии сама по себе примечательна.

Интересно также, что взамен общепринятых условных имен — Темиры или Хлои — Державин называет своею возлюбленной Анюту. Может быть, такое имя пришло к нему из комических опер, дело не в этом. Державин выбирает простое русское имя, как и впоследствии не постесняется назвать в стихах жену — Дашенька.

Лучшим образом любовных песен Державина, пожалуй, является «Разлука»:

Обливаюся слезами,
Скорби не могу снести,
Не могу сказать словами,
Сердцем говорю: прости!
Руки, грудь, уста и очи
Я целую у тебя.
Не имею больше мочи
Разделить с тобой себя.
Лобызаю, обмираю,
Тебе душу отдаю,
Иль из уст твоих желаю
Выпить душу я твою.⁷

«Песни» Державина представляют собой лирические стихотворения любовного характера, выражающие чувства нежности, печали, сожаления о неверности милого или милой. В слоге и ритме отдельных песен чувствуется связь с произведениями устного народного творчества:

Я, лишась судьбой любезного,
С ним утех, веселья, радости,
Среди века бесполезного
Я не рада моей младости.
Пролетай ты, время быстрое,
Быстротой сто крат скорейшею:
Помрачись ты, небо чистое,
Темнотой в глазах густейшею⁸.

Однако все это чрезвычайно похоже на песни Сумарокова, которые в рукописном виде стали известны Державину, вызвав его на подражание популярным образцам.

При всем этом позиция Державина по отношению к Ломоносову и Сумарокову во второй половине 1760-х годов носит двойственный характер. Он то противоречит Ломоносову в «Оде Екатерине II», с насмешкой характеризуя его литературную манеру, то вступается за него и отвечает эпиграммой «Вывеска» на эпиграмму Сумарокова, посвященную поэме Ломоносова «Петр Великий» («Терентий здесь живет Облаевич Цербер» — III, 247), пишет эпиграмму на Сумарокова в связи с неудачей постановки «Синава и Трувора» в 1770 году («Не будучи орлом сорока здесь довольна» — III, 249). И в то же время в стихотворении «Раскаяние» подражает Сумарокову, пользуясь интонациями, общим тоном и словарем его «Елегий»:

Ужель свирепства все ты, рок, на мя пустил?
Ужель ты злобу всю с несчастным совершил?
Престанешь ли меня теперь уже терзати?
Чем грудь мою тебе осталось поражати?

      (III, 252)

Но если стихи Сумарокова носят отвлеченный характер и изображают чувства вообще, кроме нескольких элегий («Страдай, прискорбный дух, терзайся, грудь моя» и другие, содержащие автобиографические признания), то стихотворение Державина «Раскаяние» имеет сугубо личное и конкретное значение. Возвращаясь из отпуска, проведенного им в 1767 году у матери в Казани, Державин, задержавшись по своим делам в Москве, пристрастился к картам, проиграл все деньги, надолго просрочил срок отпуска, но, проклиная свой карточный азарт, не мог оставить игру. Полковые друзья оформили продление отпуска Державину, избавив его от крупных служебных неприятностей, и он наконец стряхнул затянувшийся угар и уехал в Петербург. Об этом он пишет в «Раскаянии», обвиняя в своих несчастьях прежде всего не самого себя, а Москву, обращаясь в стихах к этому городу:

Лишил уж ты меня именья моего,
Лишил уж ты меня и счастия всего,
Лишил, я говорю, и — что всего дороже —
(Какая может быть сей злобы злоба строже?)
Невинность разрушил! Я в роскошах забав
Испортил уже мой и непорочный нрав,
Испортил, развратил, в тьму скаредств погрузился,
Повеса, мот, буян, картежник очутился.

      (III, 252)

Таким образом, уже в первые годы творчества Державин обращался к фактам своей личной жизни как к предмету поэзии, он принципиально признавал эту возможность и пользовался ею.

Пейзажные стихи раннего Державина имеют достаточно отвлеченный характер, но все же в них можно встретить и конкретные подробности. «Приморская страна!» — называет он Петергоф в одноименном стихотворении 1771 года (III, 255), вспоминает фонтаны — «шумя где бьют в эфир стремленья водоточны», — говорит об искусственном украшении природы и называет Петергоф «приятным» — определение, имеющее отнюдь не торжественный характер.

Державин задумывает большие и сложные произведения с широким историческим фоном, он стремится включить в свои стихи современную политическую проблематику. В дальнейшем это станет заметнейшей чертой одической поэзии Державина: он будет говорить читателю о политических событиях, излагать свои точки зрения на позиции иностранных держав и т. д. Не скоро ему удалось найти верный тои в своих беседах с читателем, но поиски его он ведет настойчиво.

В печати Державин выступил в 1773 году с одой «На бракосочетание вел. кн. Павла Петровича с Наталиею Алексеевною», тогда же изданной в количестве пятидесяти экземпляров. Он прикрылся именем «потомка Аттилы, жителя реки Ра» (т. е. Волги).

Бесспорно, уже в ранних стихах Державина заметны черты некоторого своеобразия, но в целом они вряд ли поднялись бы над средним уровнем стихов, писавшихся его современниками, если бы не произошло тех духовных потрясений, которые довелось испытать поэту в годы крестьянской войны, поднятой Пугачевым.

Восстание народных масс под руководством Пугачева — наиболее значительное событие внутренней жизни России второй половины XVIII века. Оно явилось грозным ответом народа на притеснения и обиды, чинимые ему правящим классом дворянства. Крестьянские волнения охватили огромные области страны, правительство мобилизовало все свои силы для того, чтобы справиться с пожаром народной мести. Но сделать это было вовсе не легко. Пугачев, сильный поддержкой крепостного крестьянства, заводских рабочих, казачества и всех угнетенных национальностей, населявших Поволжье и юго-восток России, заставил трепетать императрицу, угрожая Москве и центральным губерниям.

Державин, служивший подпоручиком в Преображенском полку, добился назначения в войска, действовавшие против Пугачева.

В декабре 1773 года он отправился к месту военных действий и вернулся в Петербург только в конце 1775 года, когда с крестьянской войной было совсем покончено.

Не раздумывая и не рассуждая, Державин выполнял возложенные на него обязанности. Ии в бумагах его этой поры, ни в «Записках», составленных на склоне лет, нельзя найти объективной оценки событий и собственного в них поведения.

Озабоченный, как ему казалось, спасением государства от угрозы уничтожения со стороны повстанцев, Державин не видел несправедливости своих действий по отношению к угнетенному царизмом народу и не побоялся представить все, сделанное им, на суд потомков. «Прадедовские нравы» — так назвал Н.Г. Чернышевский статью, посвященную «Запискам» Державина, изложенным спокойной рукой человека, сознающего, что он выполнил свой долг и не зря прожил жизнь. По уровню развития, по своему мировоззрению Державин не мог подняться над веком, как это сделал Радищев, гениально понявший смысл крестьянской войны и выступивший с призывом народа к восстанию против самодержцев и помещиков.

Однако Державин увидел, что народное движение вызвано невыносимыми тяготами крепостного права, злоупотреблением помещичьей властью, разбоем местной администрации. Не думая посягать на основы самодержавного правления, Державин достаточно резко выступал против несоблюдения законов и мучительства народа, что явилось, по. его мнению, причиной крестьянской войны.

В письме казанскому губернатору Бранту 4 июля 1774 года Державин писал: «Надобно остановить грабительство или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей... Сколько я мог приметить, это лихоимство производит в жителях наиболее ропота, потому что всякий, кто имеет с ними малейшее дело, грабит их» (VI, 110—111).

В оде 1774 года на день рождения Екатерины Державин говорит об этом в стихах. Он предлагает императрице:

Так ты всем матерь равна буди.
Враги, монархиня, те ж люди:
Ударь еще и разжени,
Но с тем, чтоб милость к ним пролити...

      (III, 308)

Державин полагает, что при установлении справедливого порядка в стране наступят «златые дни»:

На то ль, на то ль сей только свет,
Чтоб жили в нем рабы, тираны,
Друг друга варварством попраны,
С собою свой носили вред?

Рабы и тираны — таково строение Русского государства. Это видел Державин.

Разумное, без грабительства и угнетения, управление страной, по мнению Державина, могло предотвратить народные бедствия, утвердить мир и покой:

Тогда ни вран на трупе жить,
Ни волки течь к телам стадами
Не будут, насыщаясь нами,
За снедь царей благодарить;
Не будут жатвы поплененны,
Не будут села попаленны,
Не прольет Пугачев кровей.

      (III, 309)

Опыт, извлеченный Державиным из крестьянской войны, сделал его ярым врагом всех служебных злоупотреблений, горячим поборником строжайшего выполнения законов. Его волновало и оскорбляло неправосудие, где бы он с ним ни встречался. Мощный порыв крестьянского восстания навсегда остался памятным Державину. Близкое участие в событиях крестьянской войны, знание источников и причин народного недовольства не привели Державина к пониманию разбойничьего характера самодержавного строя, но утвердили в мысли о том, что закон должен быть единым для всех людей, от крестьянина до Царя, и долг правительственных учреждений — заботиться о его неуклонном выполнении.

Впечатления от крестьянской войны были необыкновенно значительны. После десяти с лишним лет гвардейской службу в Петербурге Державин оказался лицом к лицу с океаном народного горя. На многое он закрывал глаза, о многом предпочитал не думать, но и то, о чем можно было говорить, заставляло тревожиться не на шутку. Народ бедствовал, крестьяне тысячами вставали на зов Пугачева и храбро сражались с войсками царицы. Чем он их привлекал, почему так быстро разливалось восстание?

Если Державин не отвечал себе на эти вопросы, то он мог гораздо легче сказать, чем отталкивала народ внутренняя политика Екатерины II. Державин помнил, что все население Самары, кроме дворян и чиновников, радостно приветствовало Пугачева, «зачинщиков» не было. Он видел, каким бичом для народа была местная администрация с ее поборами и взятками, какие беззакония творились в стране. Но что можно предпринять, желая не допустить повторения крестьянской войны?

Исправлять что-либо в системе самодержавной власти Державин не думал. Он оставался верным своему классу и искренне считал Пугачева злодеем, посягнувшим на российский престол. Однако народные тяготы нуждались в облегчении. И первым средством к тому Державин счел безусловное соблюдение имеющихся законов, борьбу с злоупотреблениями властью.

Размышления на эти темы заставили Державина много читать, возбудили стремление к самостоятельному творчеству. Он пробует переводить «Мессиаду» Клопштока — религиозную эпопею, в которой звучали социально-политические нотки, встречались обличения знатных и богатых. Затем Державин берется за книжку стихотворений прусского короля Фридриха II, изданную в 1760 году в Берлине, и переводит из нее четыре оды: «На ласкательство», «На порицание», «На постоянство» и «К Мовтерпию. Жизнь есть сон». Выбор именно этих од был обдуман — темы их соответствовали настроениям Державина, но читал он в то время книги случайные — все, что удавалось найти в домах немецких колонистов в Заволжье, где он тогда ожидал окончания своей командировки.

Вскоре, однако, Державин откладывает в сторону немецкие книжки и пишет о том, что волнует его самого. Так появились четыре оды: «На великость», «На знатность», «На смерть генерал-аншефа Бибикова» и «На день рождения ее величества... 1774 года». В них нашли место отклики Державина на события, в которых ему довелось участвовать.

Позднее, в 1776 году, уже возвратившись в Петербург, Державин издал свои новые произведения — оригинальные и переводные оды — отдельной книжкой, состоящей из тридцати восьми страниц, без имени автора, под заглавием: «Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае 1774 года». Это была первая книжка Державина.

Название книжки звучало необычно. Что такое гора Читалагай, на какие стихи может она вдохновить сочинителя? Интригующее название, как это не раз бывало у Державина, на самом деле было точным географическим наименованием. На правом берегу Волги, в ста верстах ниже Саратова, в районе немецкой колонии Шафгаузен, действительно находилась гора Читалагай, хорошо известная Державину по его службе в этих местах.

О чем же писал читалагайский поэт? Не любовные темы, не пастушеские идиллии занимали его. Новые оды содержали рассуждения о недостатках общества. Лесть, клевета, унижение истинных достоинств в угоду мнимым заслугам, чванство знатностью рода составляли мишень нападок Державина. Сатирическая струя таланта поэта нашла выход уже в первых его печатных сочинениях. Державин затронул наиболее типичные черты придворного круга, характерные стороны общественного быта дворянского сословия. Вместе с тем книжка содержала ряд откликов на злободневные события, изложение взглядов на них поэта, оценки царей и вельмож, советы им, как управлять государством, чтобы избежать народного возмущения и кровавых жертв. Первый сборник Державина, таким образом, был для него вовсе не случайной книжкой. Направление его будущей деятельности как бы кратко намечено в маленьком сборнике Читалагайских од.

Немецкие оды Державин перевел прозой. Это, в сущности, учебная работа. Прозаический перевод помогал понять ход мысли в оде, усвоить ее строение в целом. Урока этого Державин не забудет и позже. В бумагах его сохранилось прозаическое изложение оды «Видение Мурзы» (III, 605—609). Бегло набросав все содержание оды, выразив свои мысли, наметив основные образы прозой, Державин принялся затем перелагать написанное стихами, отсекая ненужное, шлифуя слог, оперяя рифмой заботливо подобранные фразы.

Язык переводных од чрезвычайно тяжел, изобилует трудными оборотами речи, германизмами, сложносоставными словами («сеннолиствие», «изощренноубийственная», «высоковыйная», «сквернообразие» и др.). Иногда проскальзывают элементы просторечия: «Зоил тебя перехулит и сопхнет с Геликона»⁹.

Но в оригинальных одах уже звучит голос человека, сознающего свою силу, который уверенно и смело обращается к земным владыкам, поучая и предупреждая их.

Ода «На великость» посвящена прославлению «высокого духа». Поэт оставляет в стороне природу — «светилы красные небес», «дубравы, птицы, звери, лес» — и обращается к людям:

Народы! Вас к себе сбираю,
Великость вам внушить желаю,
И вы, цари! Оставьте трон.

      (III, 290)

В стихотворении Державин развивает мысль о том, что истинная великость заключается в добродетели, в служении на пользу общую, в личных достоинствах человека.

Мысль эта для русской литературы была не новой. Кантемир, Ломоносов, Сумароков уже не раз высказывали ее. Ломоносов особенно сильно и последовательно утверждал идею необходимости труда на благо России и смело выступал со своими советами русским государям, указывая, как им должно поступать для блага родины. Кантемир подчеркивал, что истинное благородство человека заключается в его гражданских доблестях, а не в знатности семьи. «Адам дворян не родил», — писал поэт, его потомки были простыми земледельцами:

От них мы все пошли, один поранее
Оставя дудку, соху, другой попозднее.

Державин, исходя из своего понимания великости, считает ее доступной для рядового человека и призывает приблизиться к ней:

Судьбина если не дала
Кому престолом обладати,
Творити Титовы дела,
Щедроты смертным изливати, —
И в нижней части можно быть
Пресвыше, как носить корону:
Чем быть подобному Нерону,
То лучше Епиктитом слыть.

      (III, 292)

Поэт говорит о необходимости для человека испытаний. Личный опыт приводил его к этой мысли. Только в результате испытания можно определить лучшие качества людей, подобно тому как золото выплавляется в горниле. Он обращается к царям:

Услышьте, все земны владыки
И все державные главы!
Еще совсем вы не велики,
Коль бед не претерпели вы!

Голос Державина крепнет в «Оде на знатность», он звучит требовательно и властно:

Внемлите, князи всей вселенной,
Статуи, без достоинств, вы!

      (III, 295)

Ода выдвигает тему необходимости личных заслуг для знатного человека и написана с неожиданной резкостью, с чувством большой личной заинтересованности поэта:

Не той здесь пышности одежд,
Царей и кукол что равняет,
Наружным видом от невежд
Что имя знати получает,
Я строю гусли и тимпан;
Не ты, сидящий за кристаллом
В кивоте, блещущий металлом,
Почтен здесь будешь мной, болван!

      (III, 295)

Цари и куклы, получающие свои титулы от невежд, — это звучит почти грубо, но это и есть Державин, резкий и прямой человек, который честно выполняет свои обязанности и почитает своим долгом говорить то, что думает, называя вельмож «позлащенной грязью». Горький жизненный опыт, долгие наблюдения над окружающим научили Державина именно так думать и говорить. Недаром эти стихи Державин перенесет позднее в оду «Вельможа».

Он неумолим в своих требованиях чести, справедливости, правосудия. Вельможа, который не имеет этих качеств, может славиться только завитыми кудрями и множеством слуг. Но Державин решается и на более смелые обобщения:

Емелька с Катилиной — змей;
Разбойник, распренник, грабитель
И царь, невинных утеснитель, —
Равно вселенной всей злодей.

      (III, 296)

Назвать рядом царя, пусть и утеснителя невинных, и Емельяна Пугачева, страшного разрушителя дворянского государства, в дни только что побежденного крестьянского восстания было чрезвычайно смелым и даже рискованным шагом. Злодеем именовали Пугачева, злодеем за ним называет поэт и царя, не выполняющего своих обязанностей по отношению к государству.

Личные достоинства человека, а не заслуги предков, не древность рода делают его истинно знатным. Державин советует князьям мира гордиться не своим родом, а такими военными деятелями, как принц Евгений и Тюренн. И в России «герои славные бывали». Примером их поэт считает П.А. Румянцева-Задунайского:

Отечеству Румянцев друг
И прямо света хвал достоин.
Велик, что в нем геройский дух,
Но боле, что Восток спокоен
И Север стал его рукой.

      (III, 297)

Поэт прославляет героя-полководца. Вместе с именем Суворова имя Румянцева для него самое дорогое. Далекий от придворных интриг, всю жизнь проведший в армии, Румянцев был для Державина образцом человека, отдающего все силы на пользу отечества. К Румянцеву он обращался не раз — в одах «Вельможа», «Водопад» и в других произведениях.

Ода «На знатность» послужила основой оды «Вельможа», законченной в 1794 году. Но по сравнению с ней новое стихотворение было значительно расширено и заиграло всеми блестками державинского таланта.

Читалагайские оды были заметным и важным этапом в творческом развитии Державина. Он осознал себя поэтом, проделал немалый литературный труд и счел возможным представить его на суд читателей, правда скрыв пока свое имя. В одах видна работа Державина над языком, отделка фраз и стихов, стремление добиться точности отдельных выражений. Выбор тем переводных од, посвященных типичным порокам — ласкательству, клевете и другим, — связан с общим умонастроением Державина. Его собственные оды «На знатность» и «На великость» формулируют уже то, что будет развиваться поэтом на всем дальнейшем его творческом пути. Наконец, любовь Державина к фактической, исторически верной стороне дела сказывается в одах с большой ясностью. Но он еще не свободен от следов внимательного ученья у Ломоносова и заимствует у него краски, сравнения и характер построения торжественной оды.

Примечания

1. Дмитриев И.И. Взгляд на мою жизнь. Сочинения, т. 2. Спб., 189З, с. 43.

2. Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я.К. Грота, т. I—IX. Спб., изд. Академии наук, 1864—1884, т. VI, с. 443. В дальнейшем все ссылки на это издание помещаются в тексте с обозначением римской цифрой тома и арабской — страницы.

3. Трудолюбивая пчела», 1759, с. 365.

4. Херасков М.М. Избранные произведения. Л., 1961, с. 140.

5. Тетрадь хранится в рукописном отделе Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Архив Державина, т. I.

6. Державин Г.Р. Стихотворения. Л., 1933, с. 419—420.

7. Державин Г.Р. Стихотворения. Л., 1957, с. 79.

8. Державин Г.Р. Стихотворения. Л., 1933, с. 401.

9. Державин понимал, что этот глагол не подходит к высокому штилю оды, но поставил его, потому что считал наиболее сильным в данном случае. Это можно заключить из его письма к А.Ф. Мерзлякову от 26 августа 1815 года, где по поводу разбора оды «На взятие Варшавы» он замечает: «Оттолкнуть — слово, конечно, низкое для оды: можно было бы сказать «отторгнет вас одной ногою»; но мне оттолкнет казалось яснее, как Ломоносову сопхнуть» (I, 653). Державин имеет в виду следующие строки «Оды, выбранной из Иова» Ломоносова:

И тяготу земли тряхнуть,
Дабы безбожных к ней сопхнуть!

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница