Глава VII. Оратория и поэзия

1

Творческая практика Ломоносова, достаточно обширная и разнообразная, как было показано, велась им в строгом соответствии с его теоретическими взглядами, которые он выработал рано, в самом начале своей литературой деятельности. Решив вопрос о характере русского стихосложения в «Письме о правилах российского стихотворства», Ломоносов принялся за создание теории русской поэзии и прозы, приступив к делу вскоре после своего возвращения из заграничной командировки в 1741 году.

Читая лекции студентам академического университета о «стихотворстве и штиле российского языка», Ломоносов сейчас же взялся за составление научного руководства по этому предмету. Заключенный под стражу в 1743 году, чему причиной были происки его недругов, Ломоносов кроме ряда выполненных в это время работ подготовил, по-видимому, и первый вариант своей «Риторики».

Выйдя в январе 1744 года на свободу, Ломоносов отправил переписанный экземпляр своей книги наследнику престола Петру Федоровичу, рассчитывая, вероятно, таким способом добиться скорейшего напечатания «Риторики». Но воспитатель великого князя Штелин вернул рукопись в Академию наук, и она поступила на отзыв академику Миллеру. Рецензенту показалось подозрительной краткость руководства — не упущено ли там многое? — и вызвал решительный протест факт написания «Риторики» на русском, а не на латинском языке. Миллер предложил расширить и украсить книгу материалами из творений риторов новейшего времени, — разумеется, иностранных, — все изложить на латинском языке, — впрочем, присовокупить и перевод на русский язык, — и снова представить рукопись на рассмотрение академиков. В протоколе Конференции было записано: Ломоносову «составить руководство по риторике, более соответствующее нашему веку, и притом на латинском языке, приложив русский перевод» (VII, 792).

Автор должен был согласиться с этим решением и приступил к переработке «Риторики», однако не по плану Миллера, а в согласии со своими намерениями дополнить и улучшить книгу. Писал он ее снова на родном, а не на латинском языке, ибо ставил целью дать пособие по красноречию русским людям. Он не включил в текст цитат из новых риторов-иностранцев, за исключением двух, и совсем обошел русских церковных ораторов, хотя бы таких, как Симеон Полоцкий, Стефан Яворский или Феофан Прокопович: его «Риторика» была книгой светской, а не духовной, и в этом состояла ее замечательная особенность. К тому же Ломоносов не находил в их речах «чистоты штиля», которой он не уставал требовать (VII, 812—813).

Многочисленные дела отвлекали Ломоносова от «Риторики», но работа, хоть и медленно, продвигалась вперед. Он сумел обойти вторичное рецензирование, что наверняка вызвало бы новые придирки и задержку издания, и в 1747 году рукопись «Риторики» была сдана в типографию Академии наук, а в июле 1748 года вышла в свет тиражом 577 экземпляров.

Риторика преподавалась в учебных заведениях Западной Европы и в русских духовных академиях — Киево-Могилянской и Славяно-греко-латинской в Москве, где ее в 1733—1734 годах изучал и Ломоносов по лекциям Порфирия Крайского, читавшимся на латинском языке. Сохранилась тетрадь с изложением курса риторики, написанная рукой Ломоносова. Занимаясь в Марбурге, он слушал курс римского красноречия у профессора Гартмана на философском факультете университета. Ломоносов занимался и самостоятельно, по книге Готшеда «Ausführliche Redekunst» (1736), представлявшей учебник ораторского искусства, и сделал подробные выписки, частично включенные затем в его «Риторику».

Академический курс, прослушанный Ломоносовым, имел источником «Риторику» Николая Каусина, французского иезуита, духовника короля Людовика XIII. Книга его была издана в 1630 году и пользовалась большой известностью. Каусин считался крупным литературным авторитетом, и на него было принято ссылаться наравне с древними писателями и проповедниками первых веков христианства. Так поступал даже Феофан Прокопович, противник католика Каусина по религиозным убеждениям. Ломоносов хорошо знал «Риторику» Каусина и хранил у себя ее экземпляр. Известно было ему и руководство к красноречию другого французского иезуита — Франциска Помея (1650). Положениями, выдвинутыми в этих книгах, и материалом их Ломоносов пользовался в своем тексте.

Таким образом, книга Ломоносова вобрала в себя лучший опыт изложения риторики, однако неверно думать, что вследствие этого она утратила свойства оригинального произведения. Ломоносов совершил великое в своей кажущейся простоте дело, и для того, чтобы его придумать и выполнить, потребовались смелость и трудолюбие гения, ум ученого и сознательность гражданина. Теорию красноречия, которая преподавалась в иезуитских коллегиумах и православных академиях на латинском языке, Ломоносов взял из поповских рук, изложил по-русски и передал в пользу широких кругов читателей. Риторика перестала быть тайной наукой для избранных и открылась всем русским людям как школа логической мысли, страстной речи, литературного языка. Насытив книгу примерами из произведений древних авторов, писателей последующих веков и из своих собственных, Ломоносов создал первоклассную литературную хрестоматию, изучение которой расширяло кругозор читателей, развивало художественный вкус.

Единственным видом публичных ораторских выступлений в России первой четверти XVIII века продолжала оставаться церковная проповедь. Правда, Феофан Прокопович, сообразуясь со своими взглядами, а также повинуясь прямым требованиям Петра I, при чтении проповедей охотно затрагивал злободневные вопросы. Он прославлял строительство русского флота, оправдывал императора, совершившего суд над царевичем Алексеем, но примеру его следовали лишь немногие церковные деятели — Гавриил Бужинский, Феофил Кролик, Симон Кохановский.

Зато схоластическое направление духовного красноречия было распространено весьма широко, да и стояло оно на прочных традициях, шедших в католической церкви от времен средневековья. Школа русских церковных ораторов — Киево-Могилянская духовная академия — в своей образовательной системе сильно придерживалась латино-польских образцов, и потому в ней в полном смысле слова царила схоластическая риторика.

Искусство составления проповедей означало умение оратора говорить пышно, длинно, вычурно, усложняя речь множеством уподоблений, басен, анекдотов. В большом ходу были всевозможные символы и аллегории, с помощью различных натяжек привлекаемые к теме проповеди. Заслугу оратора составляли нагромождение наибольшего числа риторических фигур, неожиданность перехода от одного сопоставления к другому, введение диалогов, иногда серьезных, нередко смехотворных. Никакой связи с жизнью, с обстановкой, окружавшей оратора, с действительными событиями, проходившими в данное время за стенами церкви, эта проповедь не имела и, согласно мнениям специалистов, не должна была иметь. Щегольство книжной ученостью, нанизывание имен и цитат выдвигались на первое место.

Учебник риторики, написанный видным церковным деятелем петровского царствования Стефаном Яворским, хорошо иллюстрирует схоластическое направление, господствовавшее в ораторском искусстве. Книга эта называлась: «Рука риторическая, пятию частями или пятию персты укрепленная»¹. Обратим внимание на то, что наличие именно пяти частей сейчас же вызывает у автора представление о руке, которая должна поддерживать, научать оратора и т. д. Искусственность выдумки бросается в глаза.

«Пять перстов» этой «руки» суть части риторики: изобретение, расположение, краснословие, память, произношение. В «первом персте» говорится об «изобретении» аргументов оратора и о пособиях, могущих ему в этом помочь (учение, повести, притчи, символы, свидетельства древних и т. д.); во втором — о «расположении», которое «есть художественное аргументов или доводов по местам положение», то есть о частях ораторской речи (предисловие, предложение, повествование, утверждение, разорение, надсловие); в «третьем персте» перечислены 11 тропов и 51 фигура, служащие к украшению речи, и т. д.².

Вся эта громоздкая конструкция употреблялась обычно вот для чего: оратор избирал темой проповеди библейский текст, вернее — какое-то слово в нем, и принимался на разные лады, детально предусмотренные «Рукой риторической» или другим пособием, толковать его и так и сяк, заботясь не о комментировании, а о том, чтобы позатейливее оплести его аллегориями и цитатами. Так, Стефан Яворский сравнивает «дух святой» с зонтиком (!): зонтик защищает лица женщин от солнца, дает «прохладу и осенение», а «дух святой» простирает «сень преизрядную, не только от жаров солнечных, но и от всякого зла осеняющую и сохраняющую»³. Всю проповедь на новый, 1704 год он построил на том, что цифра «четыре» по-славянски обозначается буквой «д», читающейся как «добро», и, стало быть, всем нужно ожидать добра в наступающем году. Для 1705 года азбука уже не подошла, и Стефан Яворский придумал другое: пять букв в имени «Иисус» — твердого знака он не считал, пять букв в имени богоматери — Мария, следовательно, и этот год будет удачным. К цифре «шесть» тоже, вероятно, было бы что-нибудь такое придумано и т. д.

2

Титульный лист книги Ломоносова является, в сущности, ее аннотацией, как это часто бывало в изданиях XVIII века. Он гласит:

Краткое руководство
к
красноречию,
книга первая,
в которой содержится
риторика
показующая
общие правила
общего красноречия,
то есть оратории
и
поэзии,
сочиненная
в пользу любящих
словесные науки
трудами Михайла Ломоносова, императорской
Академии наук и Исторического собрания
члена, химии профессора

Ломоносов пишет не диссертацию, не трактат, а именно руководство, и притом «краткое», с помощью которого читатель быстро может ознакомиться с общими началами красноречия. Это книга, в которой разъяснено, что такое риторика, и содержатся исходные положения для двух видов красноречия: оратории — то есть речи прозаической — и поэзии — речи стихотворной. Принципы строения их одинаковы, подчеркивает Ломоносов в названии своей работы и поэтому сначала излагает «общие правила обоего красноречия», намереваясь в следующих частях руководства перейти к рассмотрению по отдельности оратории и поэзии, чего ему, однако, сделать не удалось. Дальше указано, кому предназначается книга — «в пользу любящих словесные науки», — и, наконец, в последних строках обширного заглавия помечено, что «Риторика» сочинена трудами Михайла Ломоносова, академика и химии профессора.

А кто те, кого Ломоносов называет «любящими словесные науки», много ли их было в России первой половины XVIII века? Пусть немного, но должно стать неизмеримо больше, и руководство к красноречию поможет росту их числа. Словесные науки Ломоносов не сводит к кабинетным занятиям группы ученых и поэтов, они необходимы всем людям, ибо содействуют взаимной передаче мысли и объединения общих усилий устремленных к полезным отечеству целям.

«Блаженство рода человеческого коль много от слова зависит, — объясняет Ломоносов, — всяк довольно усмотреть может. Собраться рассеянным народам в общежитие, созидать грады, строить храмы и корабли, ополчаться против неприятеля и другие нужные, союзных сил требующие дела производить, как бы возможно было, если бы они способа не имели сообщать свои мысли друг другу?» (VII, 91).

Занимая твердые материалистические позиции в вопросах связи мышления и языка, Ломоносов считает, что язык необходим людям для разумных совместных действий, он служит развитию общества и роль его в человеческой жизни огромна. Чем лучше владеют люди словом, тем успешнее будут они понимать друг друга, тем шире откроется дорога просвещению, а с ним и общему благополучию. Дарование слова «искусством увеличено и тем с вящею пользою употреблено быть может», руководство к красноречию должно стать тут верным помощником, и Ломоносов торопится познакомить с ним читателей.

Он спешит. Петровские преобразования едва вывели науки на торный путь, и движение вновь замедлилось — слишком много у них. неприятелей среди тех, кто окружает престол, кто с церковного амвона сеет в умах невежество. Россия имеет все права и возможности для того, чтобы занять подобающее ей место в кругу европейских государств, не только по своему военно-политическому влиянию, но и по уровню науки, по богатству национальной культуры. «Язык, которым Российская держава великой части света повелевает, — говорит Ломоносов, — по ее могуществу имеет природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает. И для того нет сумнения, чтобы российское слово не могло приведено быть в такое совершенство, каковому в других удивляемся» (VII, 92).

Но что такое красноречие, зачем оно необходимо людям?

«Красноречие есть искусство о всякой данной материи красно говорить и тем преклонять других к своему об оной мнению» — с этого определения начинает Ломоносов свою «Риторику». «Красно» — значит хорошо, красиво, убедительно. Это не краснобайство, не ловкое «плетение словес», пышными риторическими цветами прикрывающее отсутствие дельных мыслей, а содержательное, четко аргументированное слово, произнесенное или написанное ясно, выразительно, энергично. Это умение привести в порядок и последовательно изложить свои взгляды, умение рассуждать, делать выводы, опровергать противные суждения и увлекать слушателей горячей, проникновенной речью, захватывающей их чувства, а не только воздействующей на разум. Сложное, большое искусство, знакомство с которым всегда бывает полезным.

«Материя риторическая есть все, о чем говорить можно, то есть все известные вещи на свете» (VII, 96). Никаких тематических ограничений Ломоносов не ставит — все может быть предметом слова, понятия «высоких» и «низких» тем для него не существует. Это теоретическое положение показывает, что Ломоносов не принял один из видных тезисов поэтики классицизма, исключавших «низкие» темы из литературного обихода. Но отсюда следует, что Ломоносов не отличал еще и специфики поэзии как искусства и не ставил перед ней особых, только ей доступных, художественных задач. Проблема художественности его не занимает и, видимо, не ощущается им. Его заботят «чистота штиля», логическая стройность изложения мыслей, полнота картин, мастерство словесной постройки, и поэзия понимается как искусство выражения мыслей в стихотворной речи.

«Слово двояко изображено быть может — прозою или стихами», — говорит Ломоносов, и как перечень способов «изображения слова» это, безусловно, так. Но специфических отличий каждого из этих видов он не намечает, за исключением того, что «поэма состоит из частей, известною мерою определенных, и притом имеет точный порядок складов по их ударению или произношению», а проза подобной меры не знает, и слова располагаются в ней «таким порядком, какого обыкновенный чистый разговор требует» (VII, 96).

Проза и стихи разнятся по складу, отсюда неизбежны отличия в стиле, но «в рассуждении общества материи» они во всем сходны между собой, «ибо об одной вещи можно писать прозою и стихами» (VII, 97). Вот почему раздельному их рассмотрению Ломоносов предпослал «Риторику», то есть теорию «красноречия вообще, поколику оно до прозы и до стихов касается».

Это чрезвычайно характерное для Ломоносова положение, и он был верен ему в своей литературной практике, высказывая мысль то прозой, то стихами в зависимости от обстоятельств и не делая различия между ними в серьезности утверждений. Свою теорию северного сияния Ломоносов впервые изложил в оде «Вечернее размышление» и впоследствии ссылался на нее в научных трудах. В статье «Явление Венеры на Солнце» (1761) он вставил в качестве аргумента, пусть и шутливого, басню «Случились вместе два Астронома в пиру...», о проблеме Северного морского пути говорил и в одах и в докладных записках и т. д. «Слово похвальное Петру Великому» могло быть содержанием оды, да, в сущности, и стало им, разбросанное по частям в различных стихотворениях и поэме «Петр Великий». С другой стороны, стихотворное «Письмо о пользе стекла» легко становится прозаическим описанием и трактатом.

3

«Риторика» Ломоносова состоит из трех частей, в свою очередь разделяющихся на шесть—восемь глав каждая: «О изобретении», «О украшении» и «О расположении». В ее небольшом сравнительно объеме — на протяжении примерно девяти авторских листов — Ломоносов сумел сосредоточить колоссальный познавательный материал, разместив его в строгом порядке, дал десятки четких, немногословных определений и каждое снабдил ярким примером, да и не одним. Кажется, что такое руководство могло возникнуть только в результате многократного изложения курса, явиться результатом длительного разъяснения каждого параграфа учащимся, когда формулировки шлифовались постепенно и наконец в окончательно отделанном виде легли на бумагу. На самом деле ничего этого не было, и природный гений, подкрепленный усидчивым трудом, заменил Ломоносову школьный опыт, а методикой изложения он владел как ученый.

В первой части «Риторики» Ломоносов говорит о способах и приемах развития темы, что он называет «изобретением». «Изобретение риторическое есть собрание разных идей, пристойных предлагаемой материи. Идеями называются представления вещей или действий в уме нашем» (VII, 100). Для сочинителя необходима «сила совображения», которую Ломоносов определяет как «душевное дарование с одною вещию, в уме представленною, купно воображать другие, как-нибудь с нею сопряженные, например: когда, представив в уме корабль, с ним воображаем купно и море, по которому он плавает, с морем — бурю, с бурею — волны, с волнами — шум в берегах, с берегами — камни и так далее. Сие все действуем силою совображения, которое, будучи соединено с рассуждением, называется остроумие» (VII, 109). Речь, следовательно, идет о развитии ассоциаций и об умении мысленно представить в подробностях какую-либо картину, с тем чтобы изобразить ее словами.

Желая помочь своим читателям развивать «силу совображения», Ломоносов показывает на примере, какие первичные, вторичные и последующие идеи образуются от основных терминов выбранной темы: «неусыпный труд препятства преодолевает». Для наглядности эти идеи записаны в особой таблице. Затем объясняется сопряжение простых идей в форме риторических периодов, подробно говорится «о пополнении периодов и о распространении слова», об изобретении доводов.

В сущности, первая часть «Риторики» несла читателю важнейшие элементы логики как учебной дисциплины, разъясняла формальные законы мышления, учила строить силлогизмы, рассуждать, доказывать, делать правильные умозаключения. Впервые русский читатель на своем родном языке знакомился с изложением законов логики по страницам «краткого руководства к красноречию», написанного Ломоносовым.

Но не только о логических доводах для риторических «изобретений» говорится в книге. Шестая глава первой части трактует «О возбуждении, утолении и изображении страстей». Этим искусством необходимо в совершенстве владеть сочинителю устного слова и писателю. «Самые лучшие доказательства, — читаем в «Риторике», — иногда столько силы не имеют, чтобы упрямого преклонить на свою сторону, когда другое мнение в уме его вкоренилось. Мало есть таких людей, которые могут поступать по рассуждению, преодолев свои склонности» (VII, 166).

Эти склонности, то есть чувства, Ломоносов называет страстями. Их много: радость, любовь, надежда, милосердие, честь или любочестие, студ (стыд) есть мягкие и нежные страсти; печаль, ненависть, гнев, отчаяние, раскаяние, зависть — страсти жестокие и сильные. «Прочие между сильными и нежными посредственны». Вообще же страсть — «сильная чувственная охота или неохота, соединенная с необыкновенным движением крови и жизненных духов, при чем всегда бывает услаждение или скука» (VII, 167). И ритор обязан уметь возбуждать и утолять эти страсти, умягчать их, как первоначально было написано в рукописи.

Успех зависит от личных качеств самого ритора, от состояния аудитории, к которой он должен обращаться учитывая ее возраст, пол, воспитание, образование и т. д. «Разумный ритор при возбуждении страстей должен поступать как искусный боец: умечать в то место, где не прикрыто, а особливо того наблюдать, чтобы тем приводить в страсти, кому что больше нужно, пристойно и полезно» (VII, 169). Но самое главное — уметь возбудить эти страсти действием красноречия, которое должно быть «велико, стремительно, остро и крепко, не первым токмо стремлением ударяющее и потом упадающее, но беспрестанно возрастающее и укрепляющееся».

Логические схемы не могут возбудить людские чувства и не дадут ритору власти над сердцами. Слушатели или читатели, внимая самым умным и доказательным рассуждениям, сочиненным по всем правилам логики, останутся к ним равнодушными и не ощутят в крови «необыкновенного движения» — верного признака, что слово жадно воспринято человеком и готово толкнуть его к действиям. Для этого нужны картинные описания, живые и сильные, «которые очень в чувства ударяют, а особливо как бы действительно в зрении изображаются. Глубокомысленные рассуждения и доказательства не так чувствительны, и страсти не могут от них возгораться; и для того с высокого седалища (вариант: престола. — А.З.) разум к чувствам свести должно и с ними соединить, чтобы он в страсти воспламенился» (VII, 169—170).

Из сказанного следует, что Ломоносов придавал весьма большое значение эмоциональному воздействию слова в устной или письменной его форме, стремился соединять разум и чувство, желая вызвать наибольшую доходчивость и эффективность литературных произведений. Нельзя не оценить по достоинству эту совершенно правильную установку, сформулированную столь отчетливо уже в ранний период развития новой русской литературы. Однако почему же сам Ломоносов, так верно оценивший роль чувства, не оставил нам эмоционально-выразительных произведений собственного творчества?

Ответить на такой вопрос не трудно. Ломоносов применял свои теории на практике, но все дело заключается в том, что и сами страсти, и процесс их возбуждения Ломоносов понимал по-другому, чем понимаем это мы, обогащенные знанием великих памятников литературы романтизма и реализма, с одной стороны, греческих трагиков и Шекспира — с другой. Изображения всепоглощающей человеческой страсти, развитие которой показывается художественно верными приемами, с помощью ряда деталей, придающих убедительность рассказу автора; повесть о влюбленных, каждый шаг которых запечатлен с подкупающей естественностью; описание природы, передающее нам ее краски, звуки, движения и настраивающее нас в нужной тональности, — все это пришло в литературу позднее, а что касается Шекспира, то его гений не был оценен в XVIII веке. И Ломоносов, не умея поступать иначе, анализирует чувство как рационалист, взвешивает элементы, из которых оно составляется, на весах логики.

Для того чтобы возбудить в слушателях, например, радость им «должно представить: 1) что они великое добро или много оного получили, 2) что оное полученное добро есть то, которое они любят, 3) что они того долго искали» и так далее, вплоть до пункта «9) представить, что полученное добро будет долговременно и безопасно» (VII, 172). В качестве примера Ломоносов приводит речь Цицерона по изгнании Катилины: «Уже мы, наконец, римляне, Каталину, дерзостию бесящегося, беззаконием дышащего, язву на отечество злобно нанести хотящего, вам и граду сему мечем и пламенем грозящего, из града или извергнули, или выпустили, или хотя словами проводили. Выступил, ушел, вырвался, убежал. Ужасное сие чудовище уже разорение стенам сим, в них же будучи, приуготовлять не будет. Нет сомнения, что мы сего внутренния войны предводителя победили. Меч сего злодея между нашими ребрами обращаться не будет» и т. д. (VII, 172—173).

Печаль нужно вызывать, представляя слушателям, что они великое, нужное и полезное добро потеряли, которого искали долго, потратив много трудов, что этому радуются теперь их неприятели и т. д. За печалью следует утешение. Им возвратится равное или еще большее, взамен лишения они получат честь или вечную славу, в печали же имеют себе сотоварищей, а потерянного добра сокрушением о нем возвратить невозможно. С помощью схем такого типа Ломоносов рекомендует возбуждать любовь — самую могучую страсть, которая «сильна как молния, но без грому проницает, и самые сильные ее удары приняты» (VII, 176), ненависть, надежду, гнев, сожаление и всякие другие чувства.

Если теперь, запомнив эти рецепты, присмотреться к ломоносовским одам, можно легко различить в них многие из названных приемов, и порознь, и в сочетаниях. Не прибегая к цитатам, — они сразу всплывут в памяти, — скажем, что Ломоносов часто выражает печаль по поводу утраты «великого и нужного добра», то есть о смерти Петра I, но сразу же подает и утешение: дочь его, Елизавета, заботится о распространении наук, россияне долго «томились в ночи», желали видеть на престоле Елизавету, и она приняла державу, чтобы «спасти от злобы утесненных», и т. д. С нашей точки зрения, все это скучная риторика. Ломоносов же искренне полагал, что такими напоминаниями действует на чувства читателей, пробуждает в них радость, печаль, ненависть к виновникам прошлых бед и надежду на будущее.

Изложив учение о страстях, Ломоносов в отдельной, седьмой главе первой части «Риторики» говорит о «изобретении витиеватых речей», которые помогают оживлять слово, усиливают воздействие, заставляют запоминать сказанное или прочитанное. Это не украшение, а одна из составных и необходимых частей текста, если правильно ее понять и употреблять.

«Витиеватые речи (которые могут еще назваться замысловатыми словами или острыми мыслями) суть предложения, в которых подлежащее и сказуемое сопрягаются некоторым странным, необыкновенным или чрезъестественным образом и тем составляют нечто важное или приятное» (VII, 204—205). В виде примера Ломоносов приводит фразу Сенеки о том, что Александр Македонский имел в своей власти все, кроме собственных страстей, и не знал, что наибольшая для человека власть — повелевать себе самому.

Примеры витиеватых речей Ломоносов находит и в собственном творчестве. Объясняя способ их создания в случае, «когда от чего производится противное действие в той же вещи или в двух подобных», он цитирует строки оды 1742 года:

Брега Невы руками плещут,
Брега Балтийских вод трепещут, —

и приводит отрывок из своей песни:

Чем ты дале прочь отходишь,
Грудь мою жжет больший зной.
Тем прохладу мне наводишь,
Если ближе пламень твой.

      (VII, 210)

Перечислив возможные случаи сочинения витиеватых речей, Ломоносов не забывает предупредить читателя от злоупотребления ими: «...сверх того весьма остерегаться должно, чтобы, за ними излишно гоняючись, не завраться, которой погрешности часто себя подвергают нынешние писатели, для того что они меньше стараются о важных и зрелых предложениях, о увеличении слова через распространение или о движении сильных страстей, нежели о витийстве» (VII, 219). Для Ломоносова на первом плане всегда было содержание слова, мысли оратора, им должны были служить все риторические средства.

В главе о вымыслах привлекает внимание взгляд Ломоносова на задачи художественной литературы. Он требует от нее прежде всего нравоучительности. Эстетическое сознание Ломоносова еще не допускало произведений, описывающих частную жизнь людей. Для него вымыслом является идея, «противная натуре или обыкновениям человеческим, заключающая в себе идею обыкновенную и натуральную и оную собою великолепнее, сильнее или приятнее представляющая» (VII, 220). Это иллюстрации к назидательному тезису, нравоучительные эпизоды или целые повествования, имеющие дидактический смысл.

К разряду «чистых вымыслов» о том, чего на свете не бывало и что придумано для нравоучения, Ломоносов относит из сочинений древних авторов притчи Эзопа, «Золотой осел» Апулея, «Сатирикон» Петрония, «Разговоры» Лукиана, из новых — «Аргениду» Барклая, «Путешествия Гулливера» Свифта, «большую часть разговоров» Эразма Роттердамского. Перечень, как видим, не весьма обширный, потому что критерий Ломоносова строг: «Французских сказок, которые у них романами называются, в числе сих вымыслов положить не должно, ибо они никакого нравоучения в себе не заключают и от российских сказок, какова о Бове составлена, иногда только украшением штиля разнятся, а в самой вещи такая же пустошь, вымышленная от людей, время свое тщетно препровождающих, и служат только к развращению нравов человеческих и к вящему закоснению в роскоши и плотских страстях» (VII, 222—223).

Сказки и романы, таким образом, начисто отвергаются Ломоносовым как «пустошь», придуманная бездельниками. Книги должны учить, наставлять, воспитывать читателя, показывать героев, достойных подражания. Возможны и «смешанные вымыслы», в которых сочетаются правдивые и вымышленные действия, но обязательно содержащие в себе «похвалу славных мужей или какие знатные, в свете бывающие приключения, с которыми соединено бывает нравоучение» (VII, 223). Это «Илиада», «Одиссея», «Энеида» Вергилия, «Превращения» Овидия, а «из новых» — «Странствования Телемака» аббата Фенелона.

Вторая часть «Риторики» трактует об украшении речи. Оно состоит в «чистоте штиля, в течении слова, в великолепии и стиле оного» (VII, 236). В главах этой части Ломоносов излагает те вопросы, которые в учебниках теории литературы нашего времени составляют разделы «Изобразительно-выразительные средства языка» и «Поэтический синтаксис».

Для того чтобы добиться «чистоты штиля», необходимо основательно изучать родной язык, твердо знать грамматические правила; нужно читать хорошие книги и общаться с людьми, «которые красоту языка знают и наблюдают», «говорят чисто». Где искать таких людей — Ломоносов не указывает, но очевидно, что если для Тредиаковского образцом литературной речи был язык высших сословий, то Ломоносов имеет в виду образованных русских людей и не ориентируется на придворные сферы.

Интересны параграфы «Риторики», разбирающие «течение слова». Необходимо избегать неудобопроизносимого скопления согласных («всех чувств взор есть благороднее»), зияний («плакать жалостно о отшествии искреннего своего друга»), случайного повторения звуков («тот путь тогда топтать трудно»). Оговариваясь, что важнее всего ясно изобразить идею и что украшения играют второстепенную роль, Ломоносов приводит характеристику звуков русского языка, отмечая «пристойность» их для определенных целей. Так, «частое повторение письмени А способствовать может к изображению великолепия, великого пространства, глубины и вышины, также и внезапного страха... чрез Я показать можно приятность, увеселение, нежность и склонность». Согласные К, П, Т, Б, Г, Д удобны «изобразить живяе действия тупые, ленивые и глухой звук имеющие, каков есть стук строящихся городов и домов, от конского топоту и от крику некоторых животных» и т. д. (VII, 241). Несмотря на некоторую субъективность этих наблюдений, они примечательны тем, что содержат фонетические оценки букв российского алфавита в связи с их смысловым употреблением и впервые в русской печати ставят такого рода вопросы.

Тропы и фигуры как отдельных слов, так и предложений методично и подробно разобраны Ломоносовым. Текст изобилует большим количеством примеров, и в целом главы «О украшении» представляют собой небесполезное и в наше время пособие по соответствующим разделам курса «Введение в литературоведение».

В третьей части «Риторики» говорится «о расположении изобретенных идей», то есть о ходе изложения и его видах. «Натуральное расположение» просто: оно строится в таком порядке, как идут во времени включенные в произведение мысли и материалы. Например, о Пунической войне сказать надо раньше, чем о Македонской, при описании суток нужно начинать с утра и т. д. Расположение художественное строится особым образом, и Ломоносов сообщает читателю его порядок. Сначала следует разъяснить тему, «распространив» ее с помощью парафраз и риторических приемов, потом доказать, собрав всевозможные доводы, присовокупить пассажи для возбуждения или утоления страсти и всюду рассыпать витиеватые речи и вымыслы.

Высшей ступенью ораторской прозы является так называемая хрия — обширное рассуждение, строящееся по строгой схеме: приступ, парафразис, причина, противное, подобие, пример, свидетельство, заключение. Это пышный цветок ораторского красноречия, и Ломоносов на нескольких примерах демонстрирует состав хрии. Потом он показывает способы расположения речи по силлогизму и по разговору, когда тема развертывается в беседе вымышленных лиц или в «царстве мертвых», например Александр Македонский спорит с Ганнибалом. Далее следует разбор описаний, и заключена «Риторика» объяснением, как нужно соединять словесные периоды в связное целое.

4

Велико было значение «Риторики» как первоклассной литературной хрестоматии. Ломоносов приводит примеры и цитаты из пятидесяти авторов, преимущественно древнегреческих и римских. На первом месте по частоте обращения стоит Цицерон, который цитируется 76 раз. За ним в убывающем порядке идут Вергилий (26), Овидий (20), Демосфен, Курций Руф (10), Сенека Старший (9), Иоанн Златоуст (8), Марциал (5), Гомер, Плутарх, Лукиан (4), Эразм Роттердамский, Камоэнс, Квинтилиан (3), Гораций, Лукреций, Ювенал, Григорий Назианзин (2), Аристотель, Светоний, Персий, Тацит, и др. Все переводы принадлежат Ломоносову и отличаются верностью оригиналам и художественными достоинствами.

В русской литературе своего времени Ломоносов не мог еще почерпнуть текстов, которые были бы полезны для иллюстрации положений риторики. Произведения Кантемира не вышли в печать, слог Тредиаковского Ломоносов не одобрял, Сумароков только начинал литературную деятельность. Что касается Феофана Прокоповича, то в рукописной «Риторике» 1747 года Ломоносов, рассуждая о возбуждении в слушателях чувства печали и приведя цитату из надгробного слова Тюренну французского проповедника Флешье, заметил: «Но лучшие сего примеры читать можно в словах надгробных покойного Феофана Прокоповича, архиепископа новогородского» (VII, 174). Однако при подготовке книги это упоминание было вычеркнуто, видимо, потому, что Ломоносов не считал проповеди Феофана, действительно лучшего церковного оратора эпохи, образцом чистоты слога, а в «Риторику» он включал только безукоризненные, с его точки зрения, образцы.

По этим причинам Ломоносову приходилось пользоваться лишь собственным литературным багажом, и если к 1747 году он был еще недостаточно обширен, то автору «Риторики» не оставалось ничего другого, как сочинять по мере надобности недостающие на русском языке примеры собственным иждивением. Делать это ему приходилось часто: в книге собственные примеры Ломоносова встречаются 60 раз, и занимают они второе место по количеству, после наиболее часто привлекаемого Цицерона.

Такое решение нужно признать единственно правильным и возможным для Ломоносова. Трудно было бы ему, например, подобрать из иностранных источников образцы периодов, то есть предложений, составленных «сопряжением простых идей», понятных русскому читателю, а в своих одах он без труда нашел их. Вот пример «зыблющегося» периода, в котором из двух членов первый значительно больше второго:

Как лютый мраз весна прогнавши
Замерзлым жизнь дает водам,
Туманы, бури, снег поправши,
Являет ясны дни странам,
Вселенну паки воскрешает,
Натуру нам возобновляет,
Поля цветами красит вновь, —
Так ныне милость и любовь
И светлый дщери взор Петровой
Нас жизнью оживляет новой.

      (VII, 124)

Очень показателен и образец «отрывного» периода, состоящего из коротких фраз, без союзов между ними:

Уж врата отверзло лето;
Натура ставит общий пир;
Земля и солнце в нас нагрето;
Колеблет ветви тих зефир;
Объемлет мягкий луг крылами;
Крутится чистый ток полями;
Брега питает тучный ил;
Листы и цвет покрылись медом;
Ведет своим довольство следом
Поспешно красный вождь светил.

      (VII, 125)

Ломоносов поместил в «Риторике» несколько своих стихотворений, что явилось первой их публикацией, иные же были специально написаны для этой книги. Так, именно в «Риторике» появилось ставшее столь знаменитым стихотворение «Вечернее размышление о божием величестве» («Лице свое скрывает день...»), переложение 145-го псалма («Хвалу всевышнему владыке // Потщися, дух мой, воссылать...»). Они подкрепляли главу «О расположении по силлогизму», и щедрость Ломоносова в этом смысле удивительна. «Вечернее размышление», например, всего-навсего иллюстрировало § 270, гласивший: «Вместо причины можно положить распространение какой-нибудь идеи, которая имеет принадлежность к терминам, составляющим посылку» (VII, 315). Ломоносов будто бы показывал, как «распространить можно идеи о ночи, о мире к о северном сиянии» для энтимемы, то есть сокращенного силлогизма, в котором какая-либо часть не высказывается, а только подразумевается. Эта энтимема гласила: «Тварей исследовать не можем, следовательно, и творец есть непостижим». Но в стихах Ломоносов обнаружил такое страстное стремление к познанию мира и такую смелость научных гипотез, что они лишь по весьма формальным основаниям могли быть приняты только в качестве данной иллюстрации.

Для «Риторики» Ломоносов сочинил притчи «Лишь только дневный шум замолк», «Послушайте, прошу, что старому случилось», «Жениться хорошо, да много и досады», перевел оды Анакреона «Ночною темнотою // Покрылись небеса» и Горация «Я знак бессмертия себе воздвигнул» («Памятник»). Они предназначались для того, чтобы подтверждать отдельные положения в тексте «Риторики», но их значение на самом деле было гораздо большим. Превосходные стихи Ломоносова раскрывали читателю красоту русской поэзии, будили ум, убеждали в неоспоримых совершенствах нашего языка.

Следует добавить, что из плана печатной «Риторики» Ломоносов, предполагавший вслед за нею выпустить «Ораторию» как вторую часть своего труда, исключил главы, существовавшие в рукописном варианте 1744 года: «О расположении слов публичных», «О расположении приватных речей и писем» и «О произношении». Он не написал «Оратории», и потому не лишним будет напомнить содержание этих исключенных глав.

Существование их подтверждает энциклопедичность задуманного Ломоносовым руководства и желание сделать его практически полезным для широких кругов читателей. И в этом намерении как-то сказался просветительский дух эпохи преобразований Петра I, Ломоносов на иной, научной основе стремился дать читателю ценные советы, привить навыки общественной жизни, объяснить, как нужно писать и говорить в различных случаях.

«Публичные слова, — пишет Ломоносов, — которые в нынешнее время более употребительны, суть: проповедь панегирик, надгробная и академическая речь» (VII, 69). Немного, как видим, но это действительно все возможные случаи произнесения речей в России XVIII века, так как ни представительных учреждений, ни гласного суда империя не имела. Наиболее распространено было духовное красноречие — произнесение проповедей составляло обязанность священников, но лишь немногие из них умели кое-как связать несколько фраз. Ломоносов справедливо считал русское духовенство врагом науки и своим собственным, однако дал проповедникам несколько советов. В частности, он заметил, что слово при всей «важности и великолепии» должно быть понятно и вразумительно каждому. «И для того надлежит убегать старых и неупотребительных славенских речений, которых народ не разумеет, но при том не оставлять оных, которые хотя в простых разговорах неупотребительны, однако знаменование их народу известно» (VII, 70). Таким образом, Ломоносов уже в 1744 году ясно представлял себе необходимость правильного соотношения славянского и русского языков, и дальнейшие его работы, вплоть до «Предисловия о пользе книг церковных в российском языке», лишь развивали и обогащали давно выработанную точку зрения ученого-лингвиста.

Ломоносов представляет планы панегирика, надгробного слова и академических речей, рекомендует для каждого подходящие риторические фигуры. Он дает указания и по поводу «приватных речей», необходимых в случаях, когда надо поблагодарить, выразить сожаление, поздравить, высказать просьбу в письменной или устной форме. Описал Ломоносов и лучшую манеру произнесения публичной речи — тон голоса, дикцию, жесты оратора, наиболее способные произвести впечатление на слушателей.

Работа над «Риторикой» и требования «чистоты штиля», сформулированные в ней, заставили Ломоносова заняться вопросами русской грамматики. Как почти во всем, что ему приходилось делать, Ломоносов и здесь выступил открывателем путей, первым автором научной русской грамматики. Можно считать, что примерно с 1748 года Ломоносов начал собирание материалов, продолжавшееся не менее шести лет, а в 1754 году приступил к составлению текста (VII, 845). Рукопись была готова в сентябре 1755 года, автор поднес экземпляр наследнику престола Павлу Петровичу, и в январе 1757 года тираж книги пошел в продажу.

До Ломоносова в России существовала только грамматика славянского языка, точнее — языка церковнославянских книг, искусственного, книжного. Правила ее были собраны в известной «Грамматике», составленной Мелетием Смотрицким, первое издание которой увидело свет в 1619 году.

В те времена грамматика почиталась еще не наукой, а «свободным художеством», которых, по средневековой традиции, насчитывалось семь: грамматика, диалектика, риторика, мусика, арифметика, геометрия и астрономия. Грамматика была первой из них, она открывала дорогу ко всем остальным «художествам». Прежде всего она должна была служить религии, помогать исправлению церковных книг и содействовать правильному их пониманию.

Ломоносов был в свое время усердным читателем книги Смотрицкого и хорошо знал ее слабые и сильные стороны. Он воспользовался системой изложения автора и развил мысль о том, что в русском литературном языке церковнославянские элементы должны быть неотъемлемой составной частью. Ломоносов различал областные наречия русского языка и признал основой литературной речи московский говор, который «не токмо для важности столичного города, но и для своей отменной красоты прочим справедливо предпочитается» (VII, 430).

В посвящении «Российской грамматики» наследнику Павлу Петровичу Ломоносов заявил о неисчислимых богатствах и возможностях русского языка и сделал это с подкупающей убежденностью, обоснованной его научной и общественной позицией. Ломоносов писал:

«Карл пятый, римский император, говаривал, что ишпанским с богом, французским — с друзьями, немецким — с неприятельми, итальянским — с женским полом говорить прилично. Но если бы он российскому языку был искусен, то, конечно, к тому присовокупил бы, что им со всеми оными говорить пристойно, ибо нашел бы в нем великолепие ишпанского, живость французского, крепость немецкого, нежность итальянского, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость греческого и латинского языка» (VII, 391).

Ломоносов говорит о том, что русский язык может выразить тончайшие философские понятия, все перемены, происходящие в видимом мире, все оттенки человеческих, отношений. «И ежели чего изобразить не можем, не языку нашему, но недовольному своему в нем искусству приписывать долженствуем» (VII, 392). Грамматика обобщает результаты употребления языка и, будучи создана, своими правилами указывает пути языковой практике. Она необходима всем наукам: «...тупа оратория, косноязычна поэзия, неосновательна философия, неприятна история, сомнительна юриспруденция без грамматики» (VII, 392).

Установив грамматические нормы русского языка, Ломоносов далее определил соотношение в нем церковнославянских и исконно русских речений и на этой базе предложил в учении о «трех штилях» широко разработанную теорию литературных жанров.

«Теория трех штилей, — отмечает академик В.В. Виноградов, — складывавшаяся еще в латинской литературе (Цицерон, Гораций, Квинтилиан), была возрождена в эпоху Ренессанса и классицизма (XVII и XVIII вв.). Она получила своеобразные национальные и конкретно-исторические черты в разных европейских странах. Ею воспользовались русские писатели XVI—XVII веков, а затем М.В. Ломоносов, прекрасно знакомый с риторическими и стилистическими теориями далекого прошлого и своей эпохи.

Теория трех стилей стремилась охватить не только жанры художественной литературы, науки и публицистики, но и вообще все разновидности речи, в то время сочетавшиеся с представлением о письменно-литературном русском языке»⁴.

Это деление на «три штиля» основано на том, что в русском языке существуют слова трех родов. К первому относятся речения, употребительные у древних славян и у русских людей: бог, слава, рука, ныне, почитаю. Ко второму принадлежит славянские слова, хоть и редко встречающиеся в обыденной речи, однако известные всем грамотным людям: отверзаю, господень, насажденный, взываю. «Неупотребительные и весьма обветшалые отсюда выключаются, как: обаваю, рясны, овогда, свене и сим подобные» (VII, 588). Третий род составляют слова, которых нет в остатках славянского языка, то есть в церковных книгах: говорю, ручей, который, пока, лишь и другие, за вычетом «презренных слов».

Словарный состав языка определяет его стиль. Высокий состоит из славяно-российских речений, существующих в обоих наречиях, а кроме того, в него входят славянские слова, понятные русским современным людям и «не весьма обветшалые», без «рясны» и «обаваю». Кстати сказать, слово «рясны» — вышивка, оторочка на одежде — Ломоносов включил в свой перевод оды Фенелона 1738 года и лишь позднее признал его устарелость.

Средний стиль формируется из словарного запаса русского языка, «куда можно принять некоторые речения славенские, однако с великой осторожностью, чтобы слог не казался надутым» (VII, 589). Не возбраняется включать и «низкие слова, однако с тем, чтобы не опуститься в подлость», то есть избегать вульгарных выражений. Ломоносов требует ровности слога и предостерегает авторов, чтобы они не ставили слов разговорного языка рядом с высокими славянскими речениями.

В низком стиле сочетаются русские слова, которых нет в славянском языке, с речениями среднего рода, в нем совсем не должны встречаться «высокие» славянские выражения. В зависимости от авторского задания в текст могут включаться и простонародные слова.

Составом литературного языка определяются жанры. Высокий стиль предназначен для героических поэм, од, прозаических речей «о важных материях». Средним стилем должны писаться сочинения для театра, пьесы, ибо в них «требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия». Впрочем, там, где нужно изобразить геройство и высокие мысли, на помощь приходит высокий стиль. Стихотворные дружеские письма, сатиры, эклоги, элегии, прозаические описания «дел достопамятных и учений благородных» — вот сфера среднего стиля. Низкий стиль нужен для комедий, эпиграмм, песен, дружеских писем и «описания обыкновенных дел» (VII, 589).

Так были разграничены Ломоносовым стили и жанры, определены грамматические правила русского языка, преподано руководство к красноречию в поэзии и прозе. Все это он сделал быстро и умно, дал твердые основания нашей литературе и своим творчеством показал, как пункты выработанной им теории нужно развивать в писательских трудах.

Стройная регламентация жанров, распределение языковых средств, введенные Ломоносовым в русскую литературу, безусловно, свидетельствуют о том, что он следовал канонам теории классицизма, прочно утвердившимся к этому времени в западноевропейских литературах. Но все же, как правильно считает Г.А. Гуковский, «в основном, в самой сути художественного метода поэзия Ломоносова не может быть включена в круг явлений, обозначаемых наименованием классицизма. Ей остался чужд рационалистический вгляд на действительность, на искусство, на слово, логический характер суховатой классической семантики, боязнь фантазии, схематизация отвлеченной мысли, лежащие в основе поэтического метода. Деловитая простота, трезвость классицизма не могли быть приемлемы для Ломоносова-мечтателя, творца грандиозных видений будущего, а не систематизатора настоящего. Титанические образы идеала, характерные для Ломоносова, ведут нас к традиции не аналитического метода классицизма, разлагавшего на составные понятия Живую плоть действительности, а космическому синтезу и обобщению идеальных чаяний человечества в искусстве Возрождения. Ломоносов и был последним великим представителем европейской традиции культуры Возрождения в поэзии»⁵.

Это очень верные и тонкие мысли. Воспитанный на поэтическом опыте Симеона Полоцкого, Феофана Прокоповича, в свою очередь связанных с традициями гуманистического движения в Италии, усвоивший через немецкую литературу барокко приемы и образы итальянской и французской литератур XV—XVI веков, Ломоносов только еще приближался к тому, чтобы стать правоверным классицистом. Он стоит лишь на пороге этого направления в России, хотя и отражает в своем творчестве ряд его положений. Следом за ним Сумароков осуществит постройку величественного и строгого здания русского классицизма, идя по пути, начатому Ломоносовым, но споря с ним и сражаясь.

Примечания

1. Яворский Ст. Риторическая рука. Пер. с латинск. Федора Поликарпова. Спб., 1878.

2. См.: Морозов П. Феофан Прокопович как писатель. Спб., 1880, с. 77.

3. Там же с. 81.

4. Виноградов В.В. О языке художественной литературы. М., 1959, с. 101.

5. Гуковский Г.А. История русской литературы XVIII века. М., 1939, с. 108.