Глава VI. Трагедии Ломоносова

1

Когда Ломоносов взялся, причем не по своей воле, за перо драматурга, русский драматический театр только начинал свое существование. Во дворце играли иностранные труппы, ставились французские пьесы, интермедии итальянского театра. Только в конце 1749 года кадеты Сухопутного шляхетного корпуса устроили первую театральную постановку на русском языке — в стенах своего училища они разыграли трагедию Сумарокова «Хорев» и затем повторили спектакль во дворце Елизаветы Петровны. В Ярославле Федор Волков, видевший кадетский театр, в кожевенном амбаре начал спектакли своей небольшой труппы, вскоре составившей основное ядро первого коллектива русских актеров. Но организация постоянного театра в Петербурге была еще делом будущего, правда, теперь, уже недалекого.

А пока, в 1750 году, для русской сцены писал только один человек — Сумароков. Ему принадлежали трагедии: «Хорев» (1747), «Гамлет» (1748), «Синав и Трувор» (1750) и три комедии — «Тресотиниус», «Пустая ссора» и «Чудовищи» (1750). Больше оригинальных пьес не было. На сцене придворного театра Елизаветы Петровны играли две трагедии Сумарокова, пробовали ставить еще одну русскую пьесу, название которой не сохранилось, но этого было, конечно, мало. Императрица любила спектакли. Откуда же взять новый репертуар? Его надо написать.

И вот 29 сентября 1750 года последовал именной указ на имя президента Академии наук о том, чтобы профессора Тредиаковский и Ломоносов сочинили по трагедии, «и какие к тому потребны им будут книги, из библиотеки оные выдать с распискою, и по скончании того возвратить в библиотеку по-прежнему» (VIII, 972).

Ломоносов начал сочинять трагедию раньше этого приказа, как бы предвидя его появление. В своем отчете за вторую треть 1750 года он указал, что начал работу над пьесой (X, 509), и, по-видимому, написал первое действие и значительную часть второго. После того как трагедия стала служебным заданием, Ломоносов сразу же принялся за нее с удвоенной энергией (на листе рукописи конца второго действия есть помета: «Начат 29 сентября после обеда») и закончил все в ноябре 1750 года (VIII, 971).

Трагедия «Тамира и Селим» сейчас же была отправлена в набор и отпечатана в количестве 625 экземпляров. Тираж быстро раскупили, и в январе 1751 года вышло второе издание. На придворном театре кадеты играли «Тамиру и Селима» дважды — 1 декабря 1750 и 9 января 1751 года (VIII, 972).

Сюжет трагедии навеян занятиями Ломоносова по русской истории, однако разработан с таким расчетом, чтобы автор мог сохранить свободу поэтического вымысла. Переставлять исторические факты Ломоносов как ученый себе позволить не мог, вводить вымышленных героев — также, а без придуманных ситуаций трагедия вряд ли могла представить собой интересное драматическое произведение и в лучшем случае явилась бы инсценировкой какого-либо эпизода из истории России. Поэтому он находит весьма остроумный выход. В трагедии освещено важнейшее событие русской истории — разгром татарских орд Мамая на Куликовом поле в 1380 году, но сделано это не прямо, а косвенно и показано через происшествия в стане татар, в Крымском царстве. Русские на сцене не действуют, об их подвигах зритель узнает из уст татарских — военачальников.

Столь оригинальное для своего времени решение проблемы исторической трагедии, видимо, вполне удовлетворяло Ломоносова, но зрителя, в сущности равнодушного к соотношению правды и вымысла в театральной пьесе, оно устраивало в меньшей степени. Как-никак, положительными героями трагедии были Селим, Нарсим, Тамира — то есть арабы и татары, союзники Мамая и тем самым враги России. Вряд ли любовные переживания Селима и Тамиры могли особенно трогать сердце зрителя: он ни на минуту, вероятно, не забывал, что проиграй Дмитрий Донской Куликовское сражение, чудная Тамира стала бы женой Мамая и к ней на поклон ездили бы русские князья. Этого не случилось, русские дружины, поддержанные всем народом, сломали гнет татаро-монгольского ига, но симпатий к персонажам из окружения Мамая со стороны зрителей ожидать было бы трудно. Думается,, что замысел трагедии таил в себе этот художественный просчет.

Как установлено исследователями, Ломоносов в работе над пьесой пользовался несколькими историческими источниками, в том числе произведениями русской древней письменности — «Побоище великого князя Дмитрия Ивановича на Дону с Мамаем» и «Повестью о Мамаевом побоище» (VIII, 973). Главным образом эти рукописи доставили поэту материал для достоверного описания Куликовской битвы. Сюжет же трагедии целиком оригинален, и заключается он в следующем.

Предпосылая пьесе «Краткое изъяснение», Ломоносов сообщает, что «в сей трагедии изображается стихотворческим вымыслом позорная гибель гордого Мамая, о котором из российской истории известно, что он, будучи побежден храбростью московского государя великого князя Дмитрия Ивановича на Дону, убежал с четырьмя князьми своими в Крым, в город Кафу, и там убит от своих». На это известие Ломоносов как историк полагается, — «убит от своих», — а обстоятельства смерти Мамая и составляют предмет «стихотворческого вымысла». Придумывал их автор в соответствии с исторической обстановкой и старался избегать несообразностей.

Манеру открывать трагедию «кратким изъяснением» Ломоносов мог усвоить из курса пиитики, который он прослушал в Славяно-греко-латинской академии. Авторы школьных драм в кратком предисловии обычно излагали обстоятельства, предшествующие тому, что происходило затем на сцене. Так делал и Тредиаковский, открывший свою трагедию «Деидамия» предварительным «Перечневым описанием», ибо он изучал курс пиитики в той же академии. Сумароков, такой школы не проходивший, да и другие русские дворянские драматурги к этому приему никогда не прибегали.

Мамай во главе своих орд ринулся в Россию. Крымский царь Мумет, обещавший свою дочь Тамиру в супружество Мамаю, отправляет из Кафы ему в помощь и сына Нарсима с отрядом войск. Город остался без гарнизона, а в это время багдадский царевич Селим, преследуя крымских морских разбойников, осадил порт Кафу — нынешнюю Феодосию. Мумет, ожидая возвращения сына, заключает перемирие с Селимом, и за дальнейшими событиями зритель уже следит по сцене.

Селим увидел Тамиру на городской стене и влюбился в нее. Крымская царевна ответила ему взаимностью. Мумет, узнав об этом, не решается нарушить слово, данное Мамаю, и придумывает вежливый отказ Селиму. Опередив известия о своем поражении, в Кафу прибывает Мамай. Он уверяет крымского царя, что победил русских, и торопит свадьбу. Тамира решается бежать из города к Селиму, ее останавливают и приводят к отцу. Селим сражается с Мамаем, но условия поединка нарушены — на него набрасываются татарские мурзы. Нарсим, вернувшийся после Куликовской битвы с известием о разгроме татар, приходит на выручку Селиму и в бою убивает Мамая. Царь Мумет дает согласие на брак Тамиры и Селима. Таким образом, трагедия в общем кончается благополучно, а смерть Мамая находит свое объяснение.

Бой на поле Куликовом описан в трагедии близкими к летописным сказаниям словами:

Уже чрез пять часов горела брань сурова,
Сквозь пыль, сквозь пар едва давало солнце луч.
В густой крови кипя, тряслась земля багрова,
И стрелы падали дождевых гуще туч.
Уж поле мертвыми наполнилось широко;
Непрядва, трупами спершись, едва текла.
Различный вид смертей там представляло око,
Различным образом поверженны тела.
Иной с размаху меч занес на сопостата,
Но прежде прободен, удара не скончал;
Иной, забыв врага, прельщался блеском злата,
Но мертвый на корысть желанную упал.
Иной, от сильного удара убегая,
Стремглав на низ слетел и стонет под конем.
Иной пронзен, угас, противника пронзая,
Иной врага поверг и умер сам на нем...

      (VIII, 361)

Эти стихи Батюшков назвал прекрасными, прибавив при этом: «Заметим мимоходом для стихотворцев, какую силу получают самые обыкновенные слова, когда они поставлены на своем месте»¹.

Умея создавать волнующие сцены сражений, Ломоносов трогает читателя и описаниями бедствий, которые несет с собой война. «Несытая алчба имения и власти» — ее причина. Войны губят людей, разоряют государства:

Где были созданы всходящи к небу храмы—
И стены, — труд веков и многих тысяч пот, —
Там видны лишь одни развалины и ямы,
При коих тучную имеет пасству скот.
О коль мучительна родителям разлука,
Когда дают детей, чтобы пролить их кровь!
О коль разительна и нестерпима мука,
Когда военный шум смущает двух любовь!
Лишь только зазвучит ужасна брань трубою,
Мятутся городы и села, и леса...

      (VIII, 340)

Нельзя не согласиться с одним из биографов Ломоносова, который по поводу этих строк замечает: «Знакомая, родная картина рекрутских наборов носилась в этот раз пред глазами Ломоносова; в поэзии его есть довольно чисто русских мотивов, запрятанных только под тяжелыми академическими формами»².

Но иногда он и не прячет далеко эти мотивы. Читая, например, сцену разговора крымской царевны Тамиры с ее мамкой Клеоной, восхищаешься верностью интонаций, найденных поэтом, и его умением александрийским стихом передать простонародность мамкиной речи и тонкость выражений ее воспитанницы.

    Клеона

...Кафа избавилась от грозныя осады.
Что слезы по лицу, дражайшая, текут?
Никак от радости? Однако воздыханья
И твой прискорбный взор иное кажут мне.
Или ужасные и грозные мечтанья
Обеспокоили младую мысль во сне?
Или враги в ночном призраке победили?
Никак представилось падение сих стен?..

Мамка в простоте душевной полагает, что ее воспитанницу могут смущать пока только неприятные сны. Но Тамира влюбилась, и, слушая ее несвязный ответ, Клеона приближается к догадке:

Или твой нежный дух любовью уязвился?
Но кто же бы тебя в любовь нынь уловил?

Все молодые люди, вхожие во дворец, ей известны, среди них нет избранника Тамиры. И, узнав, что он за стенами осажденного города, он предводитель багдадских войск Селим, мамка в ужасе восклицает:

О боже мой! Никак ты тайно согласилась
И хочешь для любви отечество предать!
    Тамира

То небо отврати! Довольно, что прельстилась;
Преступно и любви противничей желать.

      И т. д. (VIII, 298—299)

Тамира, конечно, не Татьяна Ларина, но внимательному глазу видно, что между мамкой Клеоной, написанной Ломоносовым по русским крепостным женщинам, и няней Татьяны в основе характера больших отличий нет.

А с какой смелостью Ломоносов заставил Тамиру бежать из родительского дома, из стен города к Селиму, завоевателю и врагу ее народа! Спасаясь от брака с ненавистным Мамаем, Тамира после огромных колебаний, подробно изображенных в ее монологе, наконец принимает свое ответственное решение:

Но каждо место мне отечество с Селимом;
Селим мне будет брат, отец и все родство.
Оставить всех и быть в житьи неразделимом
С супругами велит закон и естество.

      (VIII, 336)

Эту смелость не могли простить Ломоносову и в 20-е годы XIX века. Критику журнала «Вестник Европы» побег Тамиры казался совсем излишним, более того — неприличным³.

Вероятно, такие возражения в свое время предусматривал и Ломоносов, но все же он отправил свою Тамиру к возлюбленному, закончив третье действие ее восклицанием:

А вы, места, где мы любовию пленились,
Затмитесь, чтоб отцу на память привести,
Что строгостью его Тамиры вы лишились!
Прости, дражайшее отечество, прости!

      (VIII, 338)

Героя трагедии Селима Ломоносов награждает лучшим, на его взгляд, человеческим качеством — просвещенным умом. Кажется, никому другому из русских писателей XVIII века не приходило в голову указывать на степень образованности своих персонажей, но ведь они не были Ломоносовыми! А ему это нужно, ибо сразу подчеркивает превосходство Селима над грубым невеждой Мамаем, предателем и убийцей.

Селим получил образование в Индии, где учился вместе с братом Тамиры Нарсимом, храня в тайне свое царское происхождение. Занятия науками не оставляли ему времени для любовных забав.

Всегда исполнен тем, что мудрые брамины
С младенчества в моей оставили крови:
Напасти презирать, без страху ждать кончины,
Иметь недвижим дух и бегать от любви.
Я больше, как рабов, имел себя во власти,
Мой нрав был завсегда уму порабощен,
Преодоленны я имел под игом страсти
И мраку их не знал, наукой просвещен.

Не осознание своих обязательств перед государством, своего долга как средства борьбы со страстями, а наука и просвещение — вот типично ломоносовская постановка основной проблемы литературы классицизма и ее решение. Однако, несмотря на столь успешную тренировку своей воли под руководством индийских философов — так Ломоносов поясняет в сноске слово «брамины», — Селим, увидев Тамиру, забывает о пройденной им образцовой школе и целиком отдается своему чувству. И в таком случае как же оно должно быть велико! Однако раскрыть и описать любовные переживания Ломоносов еще не умел, и потому читатель ограничивается только признаниями самого Селима в том, что чувство его было действительно сильным.

Обратим внимание на разумную осторожность, соблюдаемую Ломоносовым при характеристике персонажей трагедии в их отношении к России. Врагом ее, закоснелым и опасным, является только Мамай, по заслугам и наказанный смертью. Крымский владетель Мумет, в сущности, не противник русских и сотрудничает с Мамаем, только уступая силе. Нарсим, испытав коварство татарского царя, становится его заклятым врагом и с удовлетворением воспринимает победу князя Дмитрия Ивановича на Куликовом поле. Багдадский царевич Селим также отнюдь не враждебен России. Ломоносов уверен в возможности добрых отношений с магометанским миром.

2

Трагедию «Демофонт» Ломоносов начал в декабре 1750 и закончил к ноябрю 1751 года, но публикацию ее отложили на год, и причины этой задержки еще не получили объяснения. Зато когда академическая Канцелярия по именному повелению принялась печатать «Демофонта», работы велись в большой спешке, и к 28 октября 1752 года был готов двойной тираж — 1300 экземпляров. На сцене пьеса не ставилась; во всяком случае, никаких сведений о постановке не сохранилось.

В основе трагедии лежат древнегреческие мифы, обработанные в произведениях античной литературы, но сюжет целиком принадлежит Ломоносову. В комментариях к академическому изданию его сочинений по поводу «Демофонта» сказано следующее: «При всей условности форм, рассчитанных на вкусы тогдашних придворных театралов, вторая трагедия Ломоносова, как и первая, дала ему случай выразить в известной мере свои излюбленные идеи и связанные с ними гражданские чувства; устами своих героев Ломоносов-драматург говорит чаще всего и горячее всего о верности патриотическому долгу, об отвращении к захватническим войнам, о твердости духа и об укрощении низменных страстей силой рассудка» (VIII, 993).

Все это сказано очень хорошо и может быть отнесено ко многим произведениям Ломоносова, однако именно за исключением «Демофонта», где речь идет о совершенно определенных вещах и вовсе не о тех, которые перечислены комментаторами. Трагедия не ставилась совсем не потому, что она плохо написана или велика по объему. Неосновательна и догадка составителя «Драматического словаря», пожелавшего как-то объяснить, почему трагедия Ломоносова не увидела сцены. Он писал: «...если и не представляема сия трагедия в театрах, то сие не иначе, как за трудностию для актеров»⁴. Текст «Демофонта» не сулит особых сложностей исполнителям, стихи гладкие, звучные и хорошо могут укладываться в памяти, сценического оформления никакого не требовалось, так что ставить пьесу было вполне возможно.

Тем не менее «Демофонта» долго не печатали — десять месяцев, и лишь в сентябре 1752 года И.И. Шувалов передал Шумахеру письменное приказание от имени императрицы печатать трагедию. И в типографии поднялся аврал: набирали и печатали «день и ночь», как рапортовал корректор Барсов, и для печатной работы было отпущено «свеч маканых один пуд»⁵. Между тем написанная годом раньше трагедия «Тамира и Селим» была напечатана сразу же, как обычно публиковались все новые произведения Ломоносова, и визу для типографии дала Академия наук, не дожидаясь именного повеления. Чем можно объяснить столь различную судьбу двух трагедий Ломоносова?

Для ответа на этот вопрос нужно рассказать читателю содержание «Демофонта» и подумать, не в нем ли скрыты причины, вызвавшие задержку трагедии в придворной цензуре?

В «Кратком изъяснении», предваряющем текст пьесы, Ломоносов осветил события, предшествующие началу действия. Сын афинского царя Тезея, Демофонт, возвращавшийся морем в Грецию после разорения Трои, бурей был занесен к фракийским берегам. Корабли его изрядно потрепал ветер, самого же Демофонта спасла царевна Филлида. После смерти отца Филлиды, Ликурга, ее воспитывал фракийский правитель и князь Полимнестор. Кроме нее, у Полимнестора во дворце живет его невеста Илиона, дочь троянского царя Приама, привезенная во Фракию вместе с маленьким братом Полидором еще до разрушения Трои.

Между Филлидой и Демофонтом возгорелась взаимная любовь, и они, пользуясь отсутствием Полимнестора, выступившего в поход против скифов, решили заключить брак и захватить фракийский престол. В этом предприятии помогает им Мемнон, правитель столичного города Фракии. Однако Демофонт разлюбил Филлиду, его привлекла Илиона, и он медлит с выступлением до тех пор, пока не возвращается Полимнестор, «и отселе начинается сия трагедия» (VIII, 411).

Филлида, узнав о прибытии опекуна, требует, чтобы Демофонт объяснил причины своей медлительности, и тот ссылается на необходимость поездки в Афины. Его отцу, Тезею, грозит потеря престола, и сыновние обязанности требуют присутствия Демофонта в Греции:

С победою пришли обратно» там цари,
Восходит к небу плеск, дымятся алтари.
Троянским златом все блистают там чертоги,
Приемлют злато в дар отеческие боги.
Отцы и матери встречают там сынов,
И радость изъяснить им не хватает слов.

      (VIII, 116)

Филлида уверяет, что она не меньше Демофонта озабочена покоем его отца и не замедлила бы, захватив власть во Фракии и укрепив ее, отправиться вместе с мужем в Афины:

Какую б радость твой почувствовал отец,
Увидев на тебе и свой и мой венец!
    Демофонт

Не знаешь зависти меж греками, не знаешь!
И так ли два венца совокупить ты чаешь?
Лишь только дойдет весть к соседям через Понт,
Что принял от тебя власть царску Демофонт,
То, силою в боязнь приведены моею,
Все обще поспешат венец отдать Мнестею.
Мне прежде должно власть наследну укрепить,
И после с оною твою совокупить.

      (VIII, 417—418)

Как видим, с первых же строк в трагедии речь идет о захвате власти, о соединении в одних руках правления двумя царствами. Обсуждаются крупные дворцовые интриги, причем Филлида обнаруживает гораздо большую настойчивость и хитрость, чем Демофонт, тщетно пытающийся оправдать свое поведение. Она умело ведет беседу с Полимнестором, и лишь доклад Мемнона заставляет правителя встревожиться появлением Демофонта. Описание бури в речи Мемнона заслуживает того, чтобы привести эти стихи:

Внезапно солнца вид на всходе стал багров
И тусклые лучи казал из облаков.
От берегу вдали пучина почернела,
И буря к нам с дождем и с градом налетела.
Напала мгла, как ночь, ударил громкий треск,
И мрачность пресекал лишь частых молний блеск.
Подняв седы верьхи, стремились волны яры,
И берег заревел, почувствовав удары.
Тогда сквозь мрак едва увидеть мы могли,
Что с моря бурный вихрь несет к нам корабли,
Которы лютость вод то в пропастях скрывает,
То, вздернув на бугры, порывисто бросает...

      (VIII, 424)

Такую живую и внушительную картину бури на море мог написать человек, не раз ее видевший своими глазами, как видел Ломоносов, и он отлично справился со своей поэтической задачей.

Демофонт полюбил Илиону, привлеченный ее несчастной судьбой:

Представил во уме поверженную Трою
И, видя малые остатки пред собою,
Подумал, как ее внутрь люта скорбь грызет,
Что нет уже отца, ни храбрых братей нет!
Печальна красота несчастьем умножалась
И в жалком виде мне прекраснее казалась...

      (VIII, 443)

Он признается в своем чувстве Илионе, заверяет, что невинен в крови троянцев, что, приняв участие в войне, только выполнял приказание отца, и, наконец, обещает дочери Приама возвести ее на трон и вновь отстроить разрушенный греками город.

Полководец Демофонта Драмет требует от него действий на пользу Греции. В живых остался Полидор, сын троянского царя, он может вырасти богатырем, подобно своему брату Гектору, чего очень боятся греки. Мальчика нужно уничтожить, и сделать это поручено Демофонту:

Все гречески цари с отцом твоим согласно
Тобою отвратить желают зло ужасно,
Чтоб стен Приамов сын, как он, не обновил,
Их детям и тебе потом бы не отмстил.

      (VII, 441)

А потому Демофонт должен забыть пагубную страсть к Илионе, выполнить наказ греческих царей и получить от них награду за верность, требует Драмет. Демофонт колеблется недолго и не идет вымаливать прощение у обманутой им Филлиды. Он согласился возвратиться в Афины и привезти с собой маленького Полидора, возможного претендента на троянский престол, которого дальновидные греческие цари желают иметь в своих руках, разумеется, вовсе не для того, чтобы сохранять ему жизнь.

Коварные планы не удаются. Драмет по ошибке уносит из дворца не Полидора, а сына Полимнестора. Филлида, вновь заподозрившая Демофонта в неверности, распоряжается произвести поджог его кораблей, убедившись в своей ошибке, пытается спасти возлюбленного, но поздно. Герой умирает, пораженный стрелой, выпущенной по приказанию Филлиды, и она, безутешная, закалывается на его трупе.

Обстановка в трагедии усложняется тем обстоятельством, что Полимнестор хочет оставить свою невесту Илиону и сочетаться браком с Филлидой, превратив свое регентство в наследственную власть.

Ты хочешь скиптр чужой отнять, не устрашаясь,
Но с троном упадешь, неправо возвышаясь, —

предупреждает его Илиона, которая любит своего жениха, но, подозревая его в измене, начинает мстить ему.

Поведение Мемнона в этой борьбе между претендентами на царство является весьма двусмысленным. Он пользуется безусловным доверием Полимнестора, однако предает его и помогает Филлиде и Демофонту готовить низложение правителя Фракии. При этом Мемнон, уговаривая любовников отправляться в Афины, оправдывает свое лукавство по отношению к Полимнестору смутными доводами. Он говорит Демофонту:

В отсутствие твое, в отсутствие Филлиды
Правление земли другие примет виды.
Дотоле князю я от ревности служил,
Пока он правду сам и искренность хранил.
Но ныне он свои законы преступает
И тем от них меня и прочих свобождает.

      (VIII, 467)

Как нарушает законы Полимнестор, в трагедии не показано; видно другое — что все приближенные наперебой обманывают этого добросовестного правителя, причем поступки Мемнона выглядят очень непривлекательно. Опытный царский слуга, вероятно участвовавший не в одном дворцовом перевороте, он меланхолично замечает по поводу падения монархов:

Как в свете все дела преобращает рок!
Сегодня свержен вниз, кто был вчера высок.
Сей час нам радостен, но следующий слезен;
Тот вечером постыл, кто утром был любезен...

      (VIII, 466)

Заметим, что стихи эти пользовались в свое время большой известностью, они «встречаются в рукописных сборниках различных стихотворений XVIII и начала XIX века»⁶, и популярность эта, разумеется, не случайна. Слишком близко сентенция Мемнона напоминала о событиях, разыгравшихся на российском престоле, — о свержении регентства Бирона, о промелькнувшем правлении Анны Леопольдовны, о захвате власти Елизаветой Петровной. А главное — продолжал существовать мальчик, составлявший прямую угрозу престолонаследию, бывший император Иоанн III, Иван Антонович, скитавшийся вместе с родителями по далеким монастырям и тюрьмам. И трудно сомневаться в том, что трагическая история последнего сына троянского царя Приама должна была вызвать в памяти Елизаветы и ее приближенных судьбу свергнутого ими младенца-императора.

В этих ассоциациях и заключены были, как думается, причины невыхода на сцену ломоносовского «Демофонта». Подробное изображение дворцовых интриг, борьба за царский скипетр, которую вели между собой герои трагедии; показались чересчур злободневным намеком для античной трагедии и определили ее дальнейшую судьбу.

Нельзя утверждать, что Ломоносов сознательно под видом пересказа греческих легенд хотел осветить борьбу вокруг царского престола в России, но кажется естественным, что он как историк ни на минуту не упускал из виду того, что происходило в стране за последние десять — двенадцать лет, и соотносил с этими событиями сюжет «Демофонта». Отсюда и родилась неожиданная политическая острота второй трагедии Ломоносова. Сочувствия автора к героям пьесы не заметно. Он спокойно и логично развертывает сцены их жестоких схваток между собой и осуждает слабость характера Демофонта, послужившую причиной его гибели. Но было бы странным относить к «верности патриотическому долгу» согласие Демофонта похитить и отвезти как жертву греческим царям наследника троянского престола Полидора. Ломоносов осуждает злодейский умысел и вовсе не считает честным поведение Демофонта.

Это характеризует Ломоносова как человека, хорошо разбиравшегося в обстановке придворной жизни, порицавшего борьбу за короны между членами царских семейств, и дополняет его общественно-литературную характеристику.

Вероятно, Ломоносову удалось убедить Шувалова в том, что «Демофонт» лишен политических намеков, и трагедия пошла в печать, но на сцену ее не взяли, и автор более не возвращался к драматическим сочинениям. Обе его трагедии остались литературными памятниками театрального репертуара русского классицизма.

Примечания

1. Батюшков К.Н. Сочинения, т. II. Спб., 1885, с. 156.

2. Ламанский В.И. Михаил Васильевич Ломоносов. Спб., 1864, с. 15.

3. «Вестник Европы», 1822, сентябрь, № 18, с. 105.

4. Драматический словарь, Спб., 1787, с. 45.

5. Сочинения М.В. Ломоносова с объяснительными примечаниями акад. М.И. Сухомлинова, т. 2, с. 1—12 второй пагинации.

6. Сочинения М.В. Ломоносова с объяснительными примечаниями акад. М.И. Сухомлинова в 8-ми т., т. 2, Спб., 1891, с. 16 второй пагинации.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница