Глава III. «Говорящая живопись»

1

С первых шагов на своем литературном пути Державин проявил себя тонким мастером-живописцем, взявшимся за решение таких задач, которых даже еще не ставили перед собой крупнейшие русские поэты — его предшественники. В цвете и звуке стал передавать Державин окружающую жизнь и природу:

Смотри, как цепью птиц станицы
Летят под небом и трубят;
Как жаворонки вверх парят.
Как гусли тихи, иль цевницы,
Звенят их гласы с облаков;
Как ключ шумит, свирель взывает,
И между всех их пробегает
  Свист громкий соловьев.
Смотри: в проталинах желтеют,
Как звезды, меж снегов цветы;
Как, распустившись, роз кусты
Смеются в люльках и алеют;
Сквозь мглу восходит злак челом,
Леса ветвями помавают,
По рдяну вод стеклу мелькают
  Вверх рыбы серебром.

      (II, 57)

Державин изображает в стихах приход весны, освобождение земли от ледяного покрова:

Чешуятся реки златом;
Рощи, в зеркалы смотря,
На ветвях своих качают
Теплы, легки ветерки...

Он описывает пробуждение живой природы:

Журавли, виясь кругами
Сквозь небесный синий свод,
Как валторны возглашают;
Соловей гремит в кустах.

И наконец,

Горстью пахарь дождь на нивы
Сеет вкруг себя златой.

      (II, 65—66)

В этой картине ничего не забыто, ничего не упущено, и венцом ее является человеческий труд — пахарь оплодотворяет землю.

В русской поэзии до Державина пейзаж почти отсутствовал, а если появлялся, носил совершенно условный характер, и структура его описания была одинаковой, в чем не трудно убедиться на нескольких примерах.

Кантемир по характеру своего творчества вовсе не интересовался пейзажем, мы не встречаем в сатирах даже отдельных его элементов. В стихотворении «Epodos consolatoria», обращенном к Феофану Прокоповичу, находится единственное у Кантемира описание весны, носящее аллегорический смысл — в нем приветствуется воцарение Анны Иоанновны:

Послыша вёсну, уж ластовицы
  Появились,
Уж журавли и ины птицы
  Возвратились;
Солнце с барашка уж на близнята
  Преступило,
С матерьми юны в полях ягнята
  Блевут мило...¹.

Сходными чертами изображал весну и Тредиаковский, вспоминая ту же «ластовицу», только писал он хуже Кантемира в смысле большей затрудненности речи:

Уж по хребтам холмисты горы,
Пред нами представляют взоры
Не белый, с сыри падший, снег,
Но зелень, из среды прозябшу,
А соков нову силу взявшу;
Раскован лед на быстрый бег.
Се ластовица щебетлива,
Соглядуема всеми есть;
О птичка свойства особлива!
Ты о весне даешь нам весть².

У Сумарокова пейзаж встречается в эклогах, идиллиях и песнях лишь в качестве условно изображенного фона, на котором развертываются нехитрые любовные приключения:

О прекрасные долины и зеленые луга,
Воды чистых сих потоков и крутые берега!
Вы уже не милы стали, я уже от вас бегу,
Но нигде от сей погони я сокрыться не смогу³.

Тредиаковский и Сумароков, прошедшие одинаковую выучку в школе классицистической поэтики, не видели частностей и особенностей вещей и считали, что называния самых общих черт пробуждения весны будет вполне достаточно для создания поэтической картины. Временная последовательность явлений природы, оттенки ее красок, изображение неповторимых особенностей данной весны в данной местности их не интересовали как писателей, хотя они, конечно, знали, что в одном году весна была затяжная, мокрая, а в другом — ранняя и дружная и т. д. Для Державина же приобрели значение все эти детали и частности, он стремился уловить каждый звук расцветающей природы и найти ему место в своих стихах.

Особенно заметно равнодушие к живому пейзажу сказывается в поэзии Хераскова. В сущности, можно считать, что творческий метод Хераскова в течение полустолетия его литературной жизни — он выступил в печати в 1756 году, а умер, не выпуская из рук пера, в 1807-м — не менялся. Изменялись темы его поэзии, оценки жизненных фактов, он следил за новостями литературы, но продолжал писать так, как писал десять, двадцать, сорок лет назад. Его, например, совсем не коснулось «открытие природы», совершенное поэзией Державина. Рационалистическая, морализирующая муза Хераскова, умевшая представлять себе природу лишь в чисто условных цветах и линиях, не могла взглянуть на нее непредубежденным взором и не испытала радости видения мира.

В своей книжке «Новые оды», изданной в 1762 году, Херасков рисовал весну в следующих стихах:

Приятности весенны
Когда покроют землю,
И нежные зефиры
По рощам возыграют,
И хоры многих птичек
Всеместно раздадутся,
Замерзлые истоки
Свое теченье примут,
Стремятся с гор высоких
Далеко чрез долины⁴.

Горы, долины, рощи, зефиры и хоры птичек, потоки и ручейки — вот «приятности весенны», набор которых был обязателен для Хераскова, как для Сумарокова и других поэтов-классицистов шестидесятых годов. Иной они и не видели русскую природу. Но и двадцатью годами позднее Херасков не научится видеть, слышать и обонять окружающий мир и вместе с тем не оценит могучего жизненного потока, льющегося из строк державинских стихотворений. В 1783 году на страницах первой книжки «Собеседника любителей российского слова», где печатались «Фелица», «На смерть князя Мещерского» и «К первому соседу», Херасков поместил свое стихотворение «Апрель», в котором описывал весну так же, как он делал это двадцать лет назад:

Дыханьем нежным побежденны,
Седые мразы прочь летят;
От плена их освобожденны,
Потоки вод в брегах шумят.
Полям и рощам обрученна,
Восходит на горы весна,
Зеленой ризой облаченна,
Умильный кажет взор она.

И еще двадцать лет спустя, на склоне дней своих, в поэме «Бахарияна», изданной в 1803 году, когда находки Державина уже стали достоянием русской поэзии, а в ряды поэтов вошел Жуковский, Херасков ни на йоту не изменил своему творческому методу и по-прежнему писал такие же условные пейзажи.

В стихах Ломоносова картины природы встречаются часто, и они разнообразны по своему существу и литературному назначению. В одах Ломоносова преобладает, если можно так выразиться, «риторический пейзаж», состоящий из нагромождения символических стихийных сил, которые обычно знаменовали победы русского оружия, устрашение противного воинства, успехи очередного царствования. Но там, где обстоятельства не требовали ложного пафоса, Ломоносов умел быть простым и искренним, особенно в тех случаях, когда он изображал картины моря и Севера, с детства ему близкие и любимые:

Достигло дневное до полночи светило,
Но в глубине лица горящего не скрыло,
Как пламенна гора казалось меж валов,
И простирало блеск багровый из-за льдов.
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верхи златых зыбей пловцам сверкают в очи⁵.

Особым свойством Ломоносова-поэта следует признать его научный подход к явлениям природы. Ученый и художник в нем едины, он может зарисовать то, что видел, и тут же объяснит сущность происходящего, может гипотетически представить себе то, что непосредственному наблюдению недоступно, например, деятельность Солнца:

Там огненны валы стремятся
И не находят берегов,
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков;
Там камни, как вода, кипят,
Горящи там дожди шумят⁶.

И когда Ломоносов в двух строках создал картину звездной ночи, долгие десятилетия почитавшуюся классической, он основал ее на своих научных представлениях:

Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.

Множественность миров, бесконечность вселенной превосходно определены в этой лаконичной и выразительной формуле.

В стихах Ломоносова мы не найдем описания цветов и восторгов по поводу их красоты, как это бывало у Тредиаковского. Но он, например, говорит о том, какое значение имеет для цветов солнечная энергия и как они себя ведут ночью и днем. А упоминая в стихах о фонтане, Ломоносов тут же объясняет, что действует он в нарушение естественного состояния воды с помощью механики:

Где хитрость мастерства, преодолев природу,
Осенним дням дает весны прекрасный вид
И принуждает вверх скакать высоко воду,
Хотя ей тягость вниз, и жидкость, течь велит⁷.

Державин так объяснять не мог, но смотреть он умел и показывал читателям то, что видел.

В стихотворении «Ключ», Державин зарисовал этот источник в разное время суток, как он представлялся взору наблюдателя-поэта:

Когда в дуги твои сребристы
Глядится красная заря,
Какие пурпуры огнисты
И розы пламенны, горя,
С паденьем вод твоих катятся!

      (I, 78)

Таков ключ утром. Целая гамма оттенков красного цвета развернута в стихе, поэт видит их яркий контраст с серебристыми, падающими струей водами источника. Богатство и пышность красок, которыми славится державинская поэзия, таким образом, намечены уже в этом стихотворении начального периода творчества поэта.

Гора в день стадом покровенну
Себя в тебе, любуясь, зрит,
В твоих водах изображенну
Дубраву ветерок струит,
Волнует жатву золотую.

Конструкция первых двух строк инверсирована. И.И. Дмитриев, пытался исправить их, предложил такой вариант (I, 79):

Стадами гору покровенну
В тебе, любуясь, путник зрит.

Но Державин не принял поправки — путник ему не требовался, хоть он и делал фразу удобочитаемой. Была нужна гора, которая сама глядится в источник, как в предыдущей строфе в его «серебристые дуги» гляделась заря.

И какая смелость выражения — «дубраву ветерок струит», колеблет отражения в источнике деревьев и золотой нивы!

Багряным брег твой становится,
Как солнце катится с небес,
Лучом кристалл твой загорится,
Вдали начнет синеться лес,
Туманов море разольется.

В своем первом пейзаже Державин уже умеет различать планы, ближний и дальний. При закате солнца берег становится багряным, а лес, находящийся вдали, синеет. Об этих наблюдениях было впервые сказано в русских стихах.

И наконец, ночь:

О! Коль ночною темнотою
Приятен вид твой при луне,
Как бледны холмы под тобою
И рощи дремлют в тишине,
А ты один, шумя, сверкаешь!

В этой строфе Державин наметил не только обязательные элементы ночного пейзажа, столь распространенного затем в сентиментальной и романтической поэзии, но и словарь с выражениями «приятный», «бледный», «дремлющий», «холмы», «рощи», «тишина». По правде говоря, к этому словарю мало что прибавлялось в дальнейшем.

Стихи Державина и поныне не утратили своей первоначальной свежести. Нельзя не напомнить о том, что советский поэт Павел Антокольский в статье о Державине восхищенно говорит о превосходном поэтическом зрении этого «неуживчивого старика крутого нрава, со странно горящими глазами». Антокольский ощутил Державина как поэта, поразился его жизнелюбивой силой, смелостью созданных им картин. «Что же это такое, благословенное и неумирающее на протяжении полуторасот или двухсот лет?» — спрашивает Антокольский в заключение своей статьи и отвечает:

«Имя ему искусство»⁸.

В нескольких строках, пользуясь наиболее точными приметами, Державин умеет изобразить круговорот времен года, представить смену их:

Время все переменяет:
Птиц умолк весенний свист,
Лето знойно пробегает,
Трав зеленых вянет лист;
Идет осень златовласа,
Спелые несет плоды;
Красно-желта ее ряса
Превратится скоро в льды.

      (I, 302)

В стихотворение «Праздник воспитанниц девичьего монастыря» (1797), где описывается посещение Марией Федоровной Смольного института и упоминаются храм Весты, нектар и амброзия, Державин вставляет картину птичьего перелета в низовьях Волги, сравнивая с ней прием, оказанный своей покровительнице «юными девами»:

Там бы на песчаных стогнах
Зрел пернатых он стада,
Что, собравшись в миллионах,
Как снегов лежат гряда;
Кроткие меж них колпицы
В стае гордых лебедей,
Сребро-розовые птицы
Лоснятся поверх зыбей,
И шурмуют, и играют,
И трепещутся средь волн,
С перьев бисер отряхают,
Разноцветный влажный огнь...

      (II, 81)

Комментируя эти строки в академическом издании Державина, Я.К. Грот, в подтверждение точности изображенной поэтом картины, приводит цитаты из «Путешествий» Палласа и книги С.Т. Аксакова «Детские годы Багрова внука» (II, 80). Державин, чье детство прошло на Волге и на Урале, сам неоднократно наблюдал птичьи перелеты и с большой точностью зарисовал их в своем стихотворении. Жизненные впечатления, как и во многих других случаях, и здесь лежали в основе его поэтических образов.

Ломоносов, глядя, например, на Царское Село, видел только общую картину дворца и сада и не различал в стихах конкретных особенностей царскосельской обстановки:

Луга, кустарники, приятны высоты,
Пример и образец эдемской красоты,
Достойно похвалить я ныне вас желаю,
Но выше почему почтить, еще не знаю.
Не тем ли, что везде приятности в садах
И нежны Зе́фиры роскошствуют в цветах?
Или что ради вас художеств славных сила
Возможность всю свою и хитрость истощила?⁹

Державин заносит в стихи подробности пейзажа. В стихотворении «Развалины» (1797) он изображает Царское Село после смерти Екатерины II, топографически верно указывая постройки в дворцовом парке:

Здесь тек под синий свод небесный
В купальню скрытый шум ручьев;
Здесь был театр, а тут качели,
Тут азиатский домик нет;
Тут на Парнасе Музы пели;
Tуt звери жили для утех.

      (II, 97)

Он описывает именно царскосельский дворец и парк, определяя их верные приметы. Дальше Державин показывает прогулку императрицы:

На восклицающих смотрела
Поднявших крылья лебедей,
Иль на станицу сребробоких
Ей милых, сизых голубков,
Или на пестрых, краснооких
Ходящих рыб среди прудов,
Иль на собачек, ей любимых,
Хвосты несущих вверх кольцом,
Друг другом с лаяньем гонимых,
Мелькающих между леском.

      (II, 98—99)

И это написано Державиным с натуры: сохранился рисунок, изображающий прогулку Екатерины II, на котором есть собачки, и хвосты у них действительно загнуты вверх кольцом¹⁰.

Наконец, поэт с исчерпывающей полнотой и буквальной точностью представил свое имение Званка, изобразил во временной последовательности все дела и развлечения его хозяина, удалившегося от служебных тягот на покой человека. И тут Державин не позволил себе погрешить ни единой чертой, ни одним словом против истины. Именно так он жил в Званке, именно этими занятиями и наблюдениями был заполнен его досуг.

Для того чтобы представить читателю эту обширную, до мелочей тщательно выписанную картину, Державин избрал форму стихотворного послания, с которым обратился к своему другу епископу Евгению болховитинову (1807). Он и называл сначала новое произведение «Жизнь на Званке», «Картины жизни Званской», лишь позднее введя в заглавие имя Евгений.

Медленно и торжественно развертывает свое повествование Державин, живописуя домашние занятия и забавы на лоне природы, которую он отлично знает и чувствует:

Иль смотрим, как бежит под черной тучей тень
По копнам, по снопам, коврам желто-зеленым,
И сходит солнышко на нижнюю ступень
  К холмам и рощам сине-темным.
Иль, утомясь, идем скирдов, дубов под сень;
На бреге Волхова разводим огнь дымистый;
Глядим, как на воду ложится красный день
  И пьем под небом чай душистый.
...Прекрасно! Тихие, отлогие брега
И редки холмики, селений мелких полны,
Как, полосаты их клоня поля, луга,
  Стоят над током струи безмолвны.

      (II, 641)

При чтении этих стихов нельзя не вспомнить слова Белинского о том, что в стихотворениях Державина «нередко встречаются образы и картины чисто русской природы, выраженные со всею оригинальностию русского ума и речи»¹¹.

Поэт показывает, чем занята хозяйка дома, когда семья собралась за чайным столом в «светлице»,

В которой к госпоже, для похвалы гостей,
Приносят разные полотна, сукна, ткани,
Узоры, образцы салфеток, скатертей,
Ковров и кружев и вязани.
Где с скотен, с пчельников и с птичников, прудов,
Го в масле, то в сотах зрю злато под ветвями,
То пурпур в ягодах, то бархат-пух грибов,
Сребро, трепещуще лещами...
Где также иногда по палкам, по костям
Усатый староста, иль скопидом брюхатый
Дают отчет казне, и хлебу, и вещам,
С улыбкой часто плутоватой.

      (II, 636)

С полной серьезностью, возводя в достоинство поэзии описание съестных припасов, Державин говорит о том, как семья садится обедать и какая великолепная по краскам картина открывается при этом взору:

Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол — и вижу разных блюд
  Цветник, поставленный узором:
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь, икра, и с голубым пером
  Там щука пестрая — прекрасны!
Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;
Но не обилием иль чуждых стран приправой,
А что опрятно все и представляет Русь:
  Припас домашний, свежий, здравой.

      (II, 638)

В этом большом — 252 строки! — стихотворении Державин лишь мимоходом говорит о своих литературных трудах. На исходе дня старый поэт, отдыхая в полузабытьи, отдается набегающим мыслям:

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Мимолетящи суть все времени мечтаньи:
Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум,
  И всех зефиров повеваньи.

Первую строку этого четверостишия — «Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?» — Пушкин взял эпиграфом к отрывку «Осень», думая о Державине и сопоставляя свои деревенские досуги с «Жизнью Званской». Пушкин полон творческих сил, с каждой осенью он «расцветает вновь», ум его не замирает в дремлющем покое:

И паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.

Любовно воссоздавая в «Осени» реалистические картины родной природы, Пушкин почти не останавливает внимания на «привычках бытия», столь занимающих Державина. Он замечает только, что

Чредой слетает сон, чредой находит голод,

и главной темой стихотворения делает творческий процесс:

Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сие,
Излиться, наконец, свободным проявленьем...
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута — и стихи свободно потекут¹².

Это отличие «жизни Михайловской» от «жизни Званской», своеобразие отношения к творчеству и бытию, можно думать, было ясным для Пушкина, и оно запечатлелось во вдохновенных строках «Осени». Эпиграф из Державина придал особую глубину этому стихотворению и создал такой фон, который помог Пушкину с наибольшей силой и художественностью выразить обуревавшие его мысли.

2

Чутким ухом Державин слышал самые разнообразные звуки в природе — от гремящего грома до шуршания листа.

Музыкальные интересы всегда сопутствовали поэту. В юности он играл на скрипке, однако военная служба заставила его прекратить занятия. Но Державин постоянно интересовался музыкой, следил за новыми произведениями и исполнителями, пропагандировал музыку в бытность свою губернатором в Тамбове, организуя музыкальную жизнь города, наконец, сотрудничал с выдающимися русскими композиторами — Бортнянским, Козловским, Пашкевичем, Дубянским и др. В своих стихах поэт часто говорит о музыке, пении, называет музыкальные инструменты — арфу, лиру, орган, клавесин, свирель, балалайку, волынку и т. д. с их характерным употреблением, показывая себя понимающим дело музыкантом.

Державин стремится воспроизвести пение соловья, журчание ручья, грохотание грома и многое другое:

Он слышит: сокрушилась ель,
Станица вранов встрепетала,
Кремнистый холм дал страшну щель,
Гора с богатствами упала,
Грохочет эхо по горам,
Как гром, гремящий по громам.

      (I, 470)

Осенние листья шуршат под ногами путника:

Шумящи красно-желты листьи
Расстлались всюду по тропам...

      (I, 224)

Бой на мечах передается подражательно:

Частая сеча меча
Сильна могуща плеча,
Стали о плиты стуча,
Ночью блеща, как свеча,
Эхо за эхами мча.
Гулы сугубит звуча.

      (II, 615)

Поэт, считал Державин, всегда должен наблюдать, «одета ли каждая мысль, каждое чувство, каждое слово им приличным тоном; поражается ли ими сердце; узнается ли в них действие или образ естества». Поэзия должна быть согласна с музыкой «в своих чувствах, в своих картинах и, наконец, в подражании природе» (VII, 571).

Гром — непременный спутник стихов Державина. Упоминается он в самом разнообразном контексте: как явление природы («Позволь, коль грянет гром, домой...», «Не слыша громового треска»), синоним артиллерийской стрельбы («И брось твоих гортаней гром», «Из жерл чугунных гром»), обозначение грозного могущества властителя («Из уст бы громы лишь гремели», «Пред кем орел и громы дремлют», «Пук держа в когтях громов»), впечатление от голоса и музыкальных инструментов («И ты сирен поющих грому...», «Чтоб сей, подобный грому, крик...», «Да громогласной лиры звуки...», «Громогласный смех», «Там бубнов гром», «Гром от лиры отдавался») и т. д. Нельзя не сказать о том, что даже в соловьином пенье Державин слышит громовые раскаты («И ловит гром твой жадный слух», «Перекаты от грома к нежности»). Обращаясь к соловью в одноименном стихотворении, Державин говорит:

Какая громкость, живость, ясность
В созвучном пении твоем, —

и, желая подражать соловью при восхвалении дел «храбрых россиян», восклицает:

О! коль бы их воспел я сладко,
Гремя поэзией моей...

Гром и громкость — вот качества соловьиного пения, прежде всего отмечаемые Державиным.

Но с наибольшим мастерством Державин пользуется громом в своей звукозаписи:

Грохочет эхо по горам,
Как гром, гремящий по громам...
Как трубный гром меж гор гремит...
Сверкнул, взревел, ударил гром...

Звуковые эпитеты Державина характерны многообразным различием громкости звуков: шумящий, гремящий, звонкий, звончатый, громкий, громчайший, ревущий, трубный и т. д.

По сравнению с таким обширным набором эпитетов обозначения звуков тихих гораздо менее часты и выразительны. Державин почти исключительно пользуется словом «тихий», лишь иногда встречается «глухой», «нежный». Очень редко поэт говорит об отсутствии звуковой характеристики: «безмолвный», «безгласный».

В свое время уже Н. Остолопов в «Словаре древней и новой поэзии» (1821) в качестве примера словесного изображения действия приводил следующую цитату из стихотворения Державина «К моему истукану»:

То, может быть, и твой кумир
Через решетки золотые
Следит и рассмешит весь мир,
Стуча с крыльца ступень с ступени
И скатится в древесны сени.

«Произнося четвертый стих, — писал Остолопов, — как будто слышишь стук бюста по ступеням, а в пятом стихе живо изображается медленная каткость его по ровному месту»¹³.

Вот звуковое изображение эха в горах:

По рощам эхо как хохочет,
По мрачным, горным дебрям ропчет,
И гул глухой в глуши гудет.

Звукоподражание проведено настолько полно, что разборчивому уху хочется его несколько смягчить. Но Державин усилил его в издании 1808 года, поставил «гудет» вместо «ревет», как было в более ранних публикациях. Поэт изображает раскаты эха в горах, каждое слово второй строки цитаты содержит букву «р», прокатившееся громкое эхо затем сменяется удаляющимся гулом, и Державин передает его с помощью навязчивой аллитерации — «гул глухой в глуши гудет».

Иные звуки употребляет Державин, описывая русскую пляску:

Как с протяжным, тихим тоном
Важно павами плывут;
Как с веселым, быстрым звоном
Голубками воздух вьют.

С подлинным мастерством поэт создает ритм пляски, после первой строки с чередованием слогов «тя-ти-то», передающих топот каблуков, поставив строку «важно павами плывут», где долгие «а» воспроизводят медленное движение танцующих, сменяющееся, в свою очередь, звонким весельем третьей строки.

Пользуясь звуками «с» и «л», Державин изображает ветер:

А только ветров свист, лесов листы шептали...

Ему удастся в стихе передать внезапную перемену погоды, резкие контрасты светлого неба и разразившейся бури:

Представь: но светлости лазуря,
По наклонению небес,
Взошла чернобагрова буря
И грозно возлегла на лес,
Как страшна нощь...

Звуки «л» и «е» сменяются «з», «г», «р», в них слышатся перекаты грома, вот буря приблизилась,

Дохнула с свистом, воем, ревом,
Помчала воздух, прах и лист...

Подбор слов и параллельная конструкция этих строк создают ощущение налетевшего порыва ветра, вслед за которым показаны последствия бури:

Под тяжкими ее крылами
Упали кедры вверх корнями
И затрещал Ливан кремнист.

Сочетание звуков «кр», «др», «тр» передает разрушительную силу вихря.

Представление о предметах в цвете и звуке настолько присуще Державину, что иногда в его поэтическом сознании эти качества смешиваются, и функции одного он передает другому. Когда Державин говорит:

Факел хладом околдован,
Чуть струилась синева,

это понятно и очень наглядно выражено. Так и видишь синий дымок, поднимающийся вверх от угасающего факела. Но Державин идет дальше. Он пишет:

Да дел твоих в потомстве звуки,
Как в небе звезды, возблестят.

Звуки дел возблестят в потомстве, как звезды, звуки блистают. Однако поэтика Державина переносит такое смещение. Или в другом месте:

Твои венцы — вкруг блеск громов.

Гром приобретает тут функцию молнии, он не только гремит, но и освещает своим блеском (?) предметы — поэтическая вольность, характерная для Державина, чья поэзия исполнена рокотаньем грома и сверканием молнии.

3

Для Державина поэзия была «говорящей живописью»: поэт должен рисовать словом. Как показывает Е.Я. Данько¹⁴, он сближался в своих взглядах с Дидро и Винкельманом, пользовался в поэзии приемами живописи, создав множество «картин», запоминающихся читателю. Картины эти возникали в результате зрительных впечатлений поэта и опирались на реальную действительность.

Изобразительное искусство играло значительную роль в жизни и творчестве Державина. Он рано начал рисовать, оказал большие успехи в черчении, находясь в Казанской гимназии, но годы солдатчины воспрепятствовали развитию его дарования. Державин обратился к поэзии и в этом искусстве прославил свое имя. Однако в своих стихах он всегда оставался художником, отлично разбирающимся в композиции, цвете, линии. Необычайная яркость восприятия действительности, умение видеть краски природы и описать их составляли характернейшую черту поэзии Державина. Многие его стихотворения содержат описания картин современных художников или навеяны ими, ряд анакреонтических стихотворений отражает впечатления Державина от предметов искусства, которые он видел во дворцах Екатерины и ее вельмож.

Природа представляется Державину во всех своих красках, в их контрастном сочетании. Он отлично видит и различает цвета, не боится их пестроты, зная, что видимый мир может представить самые неожиданные комбинации оттенков:

Рассекши огненной стезею
Небесный синеватый свод,
Багряной облачен зарею,
Сошел на землю новый год.

      (I, 116—117)

Следом за описанием некоей кометы, пролетевшей по синему небосводу и обратившейся в цвета багряного утра, с таким же вниманием и мастерством, с живым любованием увиденным поэт рисует, например, павлина с его ярким оперением:

Лазурно-сизо-бирюзовы
На каждого конце пера
Тенисты круги, волны новы
Струиста злата и сребра!
Наклонит — изумруды блещут!
Повернет — яхонты горят!

      (I, 698—699)

Эта особенность творческого метода Державина — его пристрастие к краскам — с большой наглядностью представлена в стихотворении «Утро» (1800):

Он зрел: как света бог с морями лишь сравнялся,
  То алый луч по них восколебался;
    Посыпались со скал
  Рубины, яхонты, кристалл,
  И бисеры перловы
    Зажглися на ветвях;
  Багряны тени, бирюзовы
Слилися с златом в облаках, —
    И все сияние покрыло!..
  Там поселяне плуг влекут,
  Здесь сети рыболов кидает,
  На уде блещет серебро;
  Там огнь с оружья войск сверкает.
И все то благо, все добро!

      (II, 201—202)

В свое время Л.В. Пумпянский, выясняя связи поэзии Тютчева с Державиным, среди примет, обозначающих их, на первое место выдвинул колоризм — «ориентацию стиха на элементарную, то есть прирожденную сознанию, праздничность красок и их названий»¹⁵. Этот колоризм в творчестве Державина он объяснил воздействием немецких поэтов конца XVII — начала XVIII века, в частности Броккеса, исходя из общего утверждения о том, что «наша ода XVIII века была периферией немецкой поэтической культуры; неудивительно поэтому, что немецкий (и голландский) колоризм перешли в русскую поэзию». Тютчев и Фет переняли колоризм у Державина; Пушкин исключается из этой традиции, «остается неясным, почему Пушкин не воспринял наследия великолепного колористического барокко державинской школы (за редкими отдельными исключениями, например «в багрец и золото одетые леса»). А следом за Тютчевым колоризм был возрожден в XX веке «Державиным наших дней» (и в этом отношении и в ряде других) — В. Ивановым»¹⁶.

Несостоятельность утверждений Л.В. Пумпянского очевидна. Заимствованием у немецких поэтов колоризм Державина объяснить, конечно, нельзя.

Державин знал немецкую поэзию, вероятно, читал и Броккеса, однако любовь его к цвету имеет более простое и жизненное объяснение. Заключается оно в том, что Державин первым из русских поэтов сумел посмотреть на мир широко открытыми глазами, увидел волшебные краски природы и с жадностью стал перечислять их в своих стихах.

Поэзия классицизма рассматривала только логическую сущность вещей, искала общее, незыблемое, вечное и потому проходила мимо их конкретно-чувственной формы. Державин же устремил именно на нее свое художественное внимание, поразился многообразием ее оттенков и для каждого пожелал найти свое определение. Он воспринимает вещи главным образом со стороны внешней формы, преимущественно в цвете, в краске и достигает выдающегося мастерства в их поэтической передаче. Характерной чертой при этом, по верному замечанию Г.А. Гуковского, является «яркость, бодрость, великолепие красок его живописи, все эти драгоценности, рассыпаемые им в изобилии и так соответствующие оптимистическому его воззрению на мир»¹⁷. Этот оптимизм Державина, радостное приятие им красоты природы, непрерывное удовольствие, получаемое от жизненных благ, отражаются в его стихах многоцветными картинами материального мира, который Державин стремится изобразить в неповторимом своеобразии каждого замеченного им явления.

Это было крупным завоеванием Державина по сравнению с его предшественниками, заметным шагом вперед по направлению к реалистическому искусству, но, разумеется, только начальным шагом. Мы знаем, как быстро Пушкин, выступивший сразу после Державина, сумел подняться над его колоризмом и подойти к многосторонней, полной характеристике предметов материального мира, в которых Державин пока что улавливал только красочные пятна.

Анализ державинских определений показывает, что основная масса их относится к разряду зрительных. Многочисленные эпитеты Державина, выражающие моральные качества людей или общие оценки типа: «любезный отец», «священный восторг», «коварный лжецарь», «благодарные слезы» и т. д., мы оставим в стороне.

Излюбленный эпитет Державина — «златой», «золотой». Кроме того, часто упоминается «злато», «золото» в форме существительного, встречается глагол «золотить». Лишь пятая часть этих упоминаний имеет переносный характер: «день златой», «бог златой», «век златой», «тень золотая», «златая чернь» и т. д. В большинстве случаев Державин имеет в виду цвет и качество предметов, например:

Багряным златом покрывает...
Сиял при персях пояс злат...
Под золотым ее щитом...
За ним златая колесница...
Волнует жатву золотую...
Шекснинска стерлядь золотая...
В рамах по стенам златых...
Из сосуда льет златого
В чашу злату снедь орлу...

      И т. д.

Упоминания о серебре встречаются почти в три раза реже и переносного значения совсем не имеют. Это всегда характеристика цвета или названия металла, например:

В серебряной своей порфире...
И сребро-розовых цвет лиц...
На ней серебряной волной...
Что в злате и сребре кумиры...
Не алчет злата и сребра...
Больше б собрал серебра...
Сребро, трепещуще лещами...
Большая сребряная кружка...

      И т. д.

Богата и многочисленна гамма оттенков красного цвета: красный, багровый, багряный, румяный, рдяный, алый, розовый, пурпурный, червленый. Кроме того, встречаются: красно-белый, красно-желтый, красно-розовый, черно-огненный, Чермный, бело-румяный, злато-рдяный, злато-багряный, сребро-розовый, румяно-желтый, пунцовый. Синий цвет имеет следующую градацию: синий, голубой, лазурный, сафирный, сапфирный, синеватый, небесно-голубой, светло-голубой, голубо-сизый, сине-темный, темно-голубой.

Зеленым цветом Державин пользуется не часто, потому что употребляет его только для передачи впечатления от полей, лесов и живых растений, например: «ковер зеленый», «лес зеленый», «поля зеленые», «зеленая гора», «зеленые оливы», «желто-зеленые ковры», «зеленые травы» и один раз — в названии блюда: «зелены щи с желтком». Есть и оттенки: черно-зеленый, желто-зеленый, огнезеленый, изумрудный.

Встречаются краски и цвета: сизый, желтый, янтарный, серый, лиловый, опаловый, палевой, коричневый, желто-смуглый, сизо-янтарный и лазурно-сизо-бирюзовый.

Таким образом, общее свойство поэзии Державина проступает с достаточной наглядностью. В цвете прежде всего он видит окружающие предметы, цветовая характеристика является отличительной чертой поэзии Державина, ее постоянной и верной спутницей. Причем, если говорить об эпитетах, передающих общее световое впечатление от предметов, то в их числе преобладают светлые, яркие, огненные тона. Таких эпитетов почти в три раза больше, чем эпитетов, знаменующих тона темные.

По сравнению с картинами Державина, сверкающими всеми цветами радуги, стихи Пушкина поражают отсутствием красок, строгостью цвета, но зато какой глубиной и многосторонностью, передающей самую сущность описываемых вещей, отличаются пушкинские эпитеты! Необычайно точны в них социально-исторические характеристики, мастером которых был зрелый Пушкин и о чем Державину не приходилось еще и думать.

Описывая Кавказ в оде «На возвращение из Персии через Кавказские горы гр. В.А. Зубова, 1797 года», Державин пользуется широкой палитрой красок:

Ты зрел, как ясною порою
Там солнечны лучи, средь льдов,
Средь вод, играя, отражаясь,
Великолепный кажут вид;
Как, в разноцветных рассеваясь
Там брызгах, тонкий дождь горит;
Как глыба там сизо-янтарна,
Навесясь, смотрит в темный бор;
А там заря злато-багряна
Сквозь лес увеселяет взор...

      (I, 31)

Только краски — и ничего более. Пушкин приводит эту строфу в восьмом примечании к «Кавказскому пленнику» как первое превосходное изображение «диких картин Кавказа», но свое описание гор в этой поэме строит только на двух-трех цветах:

В час ранней, утренней прохлады
Вперял он неподвижный взор
На отдаленные громады
Седых, румяных, синих гор.
Великолепные картины!
Престолы вечные снегов,
Очам казались их вершины
Недвижной цепью облаков,
И в их кругу колосс двуглавый,
В венце блистая ледяном,
Эльбрус огромный, величавый,
Белел на небе голубом...

Вместо обилия красок и их сложных оттенков — сизо-янтарного и злато-багряного, которые различает Державин, — Пушки» пользуется только белым и голубым цветом. Описывая же восход солнца, он вводит новый колорит — «седых, румяных, синих гор» — и делает это с большой осторожностью. Не красный, не багряный вид принимают отдаленные горы, а именно румяный в лучах поднимающегося солнца. Причем этот эпитет не имеет характера постоянного прикрепления к предмету, подобно голубому небу или ледяному венцу, а передает самый процесс освещения гор — седые и синие, они розовеют под солнцем, краснеют, словом, румянятся. Точность эпитета, как всегда у Пушкина, безукоризненна.

Кроме красок, в описании Пушкина мы находим множество других определений. Он говорит о времени суток, к которому относится наблюдение, — «в час ранней, утренней прохлады», о расстоянии, с которого оно ведется, — «отдаленные громады», о высоте гор, смыкающихся с облаками, наконец, словом «двуглавый» передает характернейшую особенность Эльбруса.

Но это сравнительно ранние опыты Пушкина — «Кавказский пленник» писался в 1820—1821 годах. В стихотворении «Кавказ», относящемся к 1829 году, горы изображены уже совсем по-другому, и это и есть настоящий Пушкин:

Здесь тучи смиренно идут подо мной;
Сквозь них, низвергаясь, шумят водопады;
Под ними утесов нагие громады;
Там ниже мох тощий, кустарник сухой;
А там уже рощи, зеленые сени,
Где птицы щебечут, где скачут олени.
А там уж и люди гнездятся в горах,
И ползают овцы по злачным стремнинам,
И пастырь нисходит к веселым долинам,
Где мчится Арагва в тенистых брегах,
И нищий наездник таится в ущелье,
Где Терек играет в свирепом веселье.

Цвет здесь назван только однажды — «зеленые сени», но строфы написаны так, что потребности в красках для того, чтобы представить себе картину Кавказа, у читателя не возникает. Эпитет Пушкина идет гораздо глубже цветовой характеристики предмета и раскрывает самую его сущность, передает наиболее важную его сторону. И в то же время в этом описании цвет не отсутствует: он является в сознании читателя в связи почти с каждым определением, но возникает как бы вторым планом, что оставляет его достаточно заметным. В самом деле, слова «шумят водопады» в контексте Пушкина достаточны для того, чтобы увидеть потоки бурной воды, где «жемчугу бездны и сребра» и о чем сказал Державин в «Водопаде».

Точно так же «нагие громады», «мох тощий», «кустарник сухой» исключают представление о пышных красках, а толкают восприятие в сторону неярких тонов серой гаммы. «Веселые долины» несут с собой свежую изумрудную раскраску, тенистые берега» Арагвы содержат и цветовое определение. И даже в строке «А там уже рощи, зеленые сени» эпитет этот в данном случае не характеризует цвет, а является расширением и в то же время уточнением понятия «рощи» как природного укрытия, «где птицы щебечут, где скачут олени».

Поэт с заоблачной высоты смотрит на склоны гор и разом охватывает расстилающуюся перед ним картину как панораму. Словоупотребление Пушкина вновь и вновь поражает своей точностью и величайшей экономностью выразительных средств. Сказав, что люди «гнездятся в горах», он мгновенно дал понять, на какой высоте они обитают и какой характер имеют их поселения — «гнездятся», прилепляя свои сакли к склонам гор, но держатся вместе, тесно сбиваясь друг к другу. Весьма замечательна и следующая строка: «И ползают овцы по злачным стремнинам». Она говорит о скотоводстве как основном способе существования горцев, передает внешний вид горного пастбища — для глаза наблюдателя овны представляются именно ползающими, другого слова тут употребить невозможно, — однако мы уверяемся в этом, только прочитав Пушкина. Овцы «ползают» по стремнинам, где-то на головокружительной высоте, строка передает какой-то элемент риска, но эпитет «злачные» говорит, что только там они и отыскивают себе корм и что горы вовсе не бесплодны и не так суровы.

Большое содержание вложено далее в строку «И нищий наездник таится в ущелье» — нищие, доведенные голодом до отчаяния горны становились разбойниками; таясь в ущельях, они подкарауливали случайную и редкую добычу. И заключительная строка — «Где Терек играет в свирепом веселье», давая топографическое указание, подчеркивает жестокую разбойную удаль нищих наездников, причем делает это без всякой навязчивости, но с большой внутренней силой.

Все только что сказанное относится к мастерству Пушкина, которым никогда не устаешь восхищаться. Его творчество представляет собой следующую ступень в развитии русской поэзии, на подступах к которой находился Державин: он понял, как важно изображать предметы так, чтобы их внешний вид вызывал у читателя необходимые представления, и делал это, не жалея красок.

Примечания

1. Кантемир А.Д. Сочинения, письма и избранные переводы. Под ред. П.А. Ефремова. Спб., 1867, т. I, с. 285.

2. Тредиаковский В.К. Сочинения. Изд. А. Смирдина. Спб., 1849, т. I, с. 742—743. В дальнейшем цитируется это издание.

3. Сумароков А.П. Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе, ч. VIII. Изд. 2-е. М., 1787, с. 300.

4. Херасков М.М. Новые оды. М., 1762, с. 13.

5. Ломоносов М.В. Сочинения, т. II, с. 189.

6. Ломоносов М.В. Сочинения, т. I, с. 111.

7. Там же, с. 210.

8. Антокольский П. Поэты и время. Статьи. М., 1957, с. 15.

9. Ломоносов М.В. Сочинения, т. II, с. 276.

10. См.: Данько Е.Я. Изобразительное искусство в поэзии Державина. — В ки.: XVIII век. Сборник 2. М.—Л., 1940, с. 174.

11. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 7, с. 117.

12. Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти т., т. 2, М., 1971, с. 311, 312.

13. Словарь древней и новой поэзии, составленный Николаем Остолоповым, ч. 2. Спб., 1821, с. 398.

14. См.: Данько Е.Я. Изобразительное искусство в поэзии Державина. — В кн.: XVIII век, с. 176.

15. Пумпянский Л.В. Поэзия Ф.И. Тютчева. — В кн.: Урания. Л. 1929, с. 40.

16. Пулепянский Л.В. Поэзия Ф.И. Тютчева. — В кн.: Урания, с. 38, 39.

17. Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. М., 1939, с. 411.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница