Глава IV. Антологические стихи

1

В своей «Речи о влиянии легкой поэзии на язык», произнесенной и напечатанной в 1816 году, К.Н. Батюшков потребовал признания за «легкой поэзией» права существовать наряду с героической эпопеей и трагедией. В год смерти Державина еще нужно было убеждать в том, что «в словесности все роды приносят пользу языку и образованности»¹. У Державина находил Батюшков образцы этой «легкой поэзии», значение которой он так убедительно и верно показал.

Уточняя понятие «легкая поэзия», предложенное в «Речи» Батюшкова, Белинский заметил, что термин этот не вполне соответствует придаваемому ему смыслу. «Мы думаем, — писал он, — что ей приличнее название «античной», потому что она родилась и развилась у греков; у новейших же поэтов она — только плод проникновения классическим духом: у эллинской поэзии заимствует она и краски, и тени, и звуки, и образы, и формы, даже иногда самое содержание. Впрочем, ее отнюдь не должно почитать подражанием: всякое преднамеренное и сознательное подражание — мертво и скучно»².

Античной, или антологической, предлагает Белинский называть то. что прежде именовалось «легкой поэзией», относя к ее составу «мелкие лирические пьесы»³ и подчеркивая для них важность пластичности формы. Он считает, что «сущность антологических стихотворений состоит не столько в содержании, сколько в форме и манере. Простота и единство мысли, способной выразиться в небольшом объеме, простодушие и возвышенность в тоне, пластичность и грация формы — вот отличительные признаки антологического стихотворения»⁴.

Отдавая Державину пальму первенства как зачинателю антологической поэзии в России, Белинский отмечает, что он по недостатку вкуса и художественного такта не умел управляться со своими большими поэтическими силами и потому часто мешал превосходнейшие стихи с самыми прозаическими.

Однако эта строгая, но справедливая оценка не должна закрыть от нас и несомненных достоинств антологических стихотворений Державина, составляющих особый и важный отдел его творчества. Переводя древних поэтов, Державин сумел создать циклы художественных миниатюр, в которых отразил прежде всего русский быт, русскую природу, благодаря чему они стали произведениями нашей национальной поэзии.

Впервые имя Анакреона и обращение к нему появляется у Державина в 1792 году. Работая над «Описанием потемкинского праздника», состоявшегося 28 апреля 1791 года в Таврическом дворце в честь взятия Измаила, Державин включил в текст стихи «Анакреон в собрании» со следующей мотивировкой: «Что принадлежит до прекрасного пола, то разве только Анакреон изобразил бы все его прелести:

Нежный, нежный воздыхатель,
О певец любви и неги!
Ты когда бы лишь увидел
Столько нимф и столько милых,
Без вина бы и без хмеля
Ты во всех бы в них влюбился...»

      (I, 420—421)

Сохранившееся поэтическое наследие Анакреона не велико по объему: оно насчитывает лишь несколько отдельных стихотворений и ряд отрывков. Но уже в глубокой древности, в первом веке до нашей эры и позднее, поэзия Анакреона вызывала многочисленные подражания. Соединенные вместе, эти произведения различных авторов составили сборник анакреонтических од. По рукописи X века оды Анакреона были изданы в 1554 году в Париже Анри Этьеном (Генрихом Стефанусом), установившим, таким образом, основной корпус анакреонтической поэзии, от которого и ведут свое начало переводы Анакреона в различных странах, включая и Россию.

На русский язык Анакреона переводили Кантемир, Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков, и с некоторыми их переводами Державин мог быть знаком.

Анакреонтические оды писал и Херасков, выпустивший их отдельным изданием в 1762 году. Однако его Анакреон ничем не напоминает жизнелюбивого античного грека. Херасков адресует свои стихи «разумной россиянке», и названия их могут показать, насколько далеки они от анакреонтических мотивов. В книжке были оды «О силе разума», «О вреде, происшедшем от разума», «О воспитании», «О суетных желаниях», «О силе добродетели» и т. д. К общей тематике анакреонтической поэзии примыкает, пожалуй, лишь ода «Сила любви». В ней говорится об Эроте, сыне питерской богини, о стрелах, которыми он поражает сердце, после чего

Тотчас сердце распалится,
Важность мысли удалится⁵.

Это очень характерное для Хераскова выражение. Любовь изгоняет «важные мысли», вносит иррациональное начало в разумную человеческую жизнь, и, вероятно, благом ее считать нельзя.

Только в сердце, богу верном,
Только в мыслях просвещенных
Он не смеет воцариться;
И, владея всех сердцами,
Сих сердец Эрот боится⁶.

В 1792 году появился новый перевод Анакреона Ив. Виноградова, издавшего книгу «Стихотворения Сафы, лесбийски я стихотворицы... с присовокуплением песней, переведенных из Анакреона, и других стихотворений». Виноградов переводил рифмованными стихами и не очень точно:

Знак полунощи явился
Лишь во северных местах;
Весь род смертных погрузился
В сладостный сон по трудах.
Тут пришедши за дверями
Вдруг стучится Купидон.
Кто там, — громкими словами
Я кричал, — прервал мой сон?

      (с. 26)

Стоит сравнить этот перевод с ломоносовским переводом «Из Анакреона»:

Ночною темнотою Покрылись небеса,
Все люди для покою Сомкнули уж глаза, —

и мы увидим, что стихи Ломоносова, написанные почти за полстолетия до перевода Виноградова (они появились в «Риторике» 1748 года), значительно тоньше и поэтичнее.

Державин мог быть знаком с книжкой переводов Виноградова (в частности, не исключено, что с нею связан перевод оды Сафо, выполненный Державиным, судя по рукописи, в начале 1790-х годов — II, 39), однако главным его источником были переводы Н.А. Львова.

В 1794 году Львов издал переведенные им с греческого белыми стихами «Анакреоновы стихотворения» с параллельным греческим текстом. В предисловии, перечисляя написанное Анакреоном, Львов замечает: «Следовательно мы знаем только Анакреона по некоторым остаткам; но и в тех находим такую пленительную истину и простоту мыслей, такой чистый и волшебный язык, который навсегда останется предметом отчаяния для всех подражателей его.

Стихи плавны, свободны; картины и рассуждения его (если таковыми можно назвать действительное убеждение сердца) суть не что иное, как самое живое и нежное впечатление природы, кроме которой не имел он другого примера и кроме сердца, своего другого наставника».

Именно таким и воспринял Анакреона Державин. «Живое и нежное впечатление природы» составляет основу его анакреонтических стихотворений. В сущности говоря, несмотря на свое намерение как можно ближе держаться к точному тексту львозского перевода, Державин очень часто отходил от него и самостоятельно варьировал подхваченный у Анакреона мотив. Этот новый и большой раздел поэзии Державина послужил для него выходом в радостный мир природы, позволил говорить о тысяче маленьких, но важных для человека вещей, которым не находилось места в системе жанров классицистической поэтики. Адресуясь к Анакреону, подражая ему, Державин писал свое, и национальные корни его поэзии проступают в анакреонтических песнях особенно ясно. Он не спорит с Анакреоном, как это делал Ломоносов, для гражданских мотивов творчества Державин оставляет другие жанры и в своих стихах создает небольшие поэтические картины, в которых запечатлевалась русская жизнь, выводились русские люди с подробностями их быта и поведения.

«Но что отменного, что хорошего в Анакреоне? — писал Львов в предисловии к своему переводу. — Все безделки... Читая много раз Анакреона, спрашивал я сам у себя, будучи заражен пухлостями какого-нибудь Томаса или пряного Дората, до самых тех пор, покуда учение древних авторов, очистя вкус мой от фальшивых блесток французских лириков, не открыло глазам моим важную и простую красоту истины».

К этой цели стремился и Державин. Анакреонтические стихи его лишены совсем «пухлости» и «надутости», в них нет места риторике, за которую так часто упрекал поэта Белинский. Державин в этих стихах становится необычайно экономным в средствах выражения, предельно точным и понятным и совсем не грешит метафоризмом, столь свойственным ему в других произведениях.

Державина привлекал как светлый мир поэзии Анакреона, так и образ самого поэта, жизнелюбивого мудреца, довольного своим покоем и презирающего шум света. В стихотворении «Венец бессмертия» (1798), посвященном Анакреону, он писал:

Цари его к себе просили
Поесть, попить и погостить;
Таланты злата подносили, —
Хотели с ним друзьями быть.
Но он покой, любовь, свободу
Чинам, богатству предпочел...

      (II, 235)

Об этом мечтал для себя и Державин. Сходный мотив звучит в стихотворениях того же 1798 года «О удовольствии» и «К самому себе». В этом последнем, написанном в духе анакреонтическим од, Державин опрашивал:

Что мне, что мне суетиться,
Вьючить бремя должностей,
Если мир за то бранится,
Что иду прямой стезей.

      (II, 176—177)

Он выражал намерение отказаться от дел, не принимать близко к сердцу людской, несправедливости и «лениться», но все это было, разумеется, литературной позой и не приводилось в исполнение.

В 1804 году Державин выпустил отдельным изданием свои «Анакреонтические песни», куда вошел кроме непосредственно связанных с темой сборника ряд стихотворений, близких к ним по содержанию и не имевших политически злободневного смысла, таких как «На рождение в Севере порфирородного отрока», «Праздник воспитанниц девичьего монастыря», «Возвращение весны», «Призывание и явление Плениры», «Тончию» и т. д., а кроме того, многочисленные поэтические миниатюры («Цепочка», «Чечетка», «Горы», «Горки», «Виша», «Пчелка», «Нине» и др.), всего 94 названия произведений так называемой «легкой поэзии».

Выход этой книжки явился литературным событием. Слава Державина как поэта была велика, за его стихами следили по журнальным публикациям и отдельным их изданиям, но сборников стихов Державина читатели не имели. В 1798 году в Москве была издана первая часть «Сочинений Державина», напечатанная очень неудачно, что вызвало крайнее недовольство автора. Он писал куратору Московского университета Ф.Н. Голицыну (книга издавалась в университетской типографии): «Сочинения мок перепортили в Москве. Кроме того, что не по тому порядку напечатали, как я приказал, и не те пьесы, коим в первой части быть следует, но само по себе так скверно, что истинно в руки взять не можно, и бумага и печать плохи, и ошибок премножество» (VI, 82):

Таким образом, «Анакреонтические песни» были книгой стихотворений любимого поэта, известного широкому читателю главным образом по отдельным произведениям.

Эту новизну Державин хорошо ощущал и потому в предисловии к «Анакреонтическим песням» попытался объяснить читателям, почему автор «Вельможи» и «Водопада» занимается «легкой поэзией». Он рассказал, что «для забавы в молодости, в праздное время и, наконец, в угождение моим домашним» сочинял эти песни, а напечатал их потому, что перестал быть должностным лицом, стал частным человеком и может теперь публиковать то, что неприлично было бы видеть за подписью президента коллегии или министра юстиции. Это серьезно-простодушное разъяснение Державина очень для него типично.

Переводя «Анакреонтические песни», Державин решил важную задачу: «По любви к отечественному слову желал я показать его изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся» (VII, 512). Он, например, пишет десять стихотворений, в которых не употребляет буквы «р». Это «Анакреон в собрании» (1791), «Соловей во сне», «Желание» (1797), «Песнь Баярда» (1799), «Тишина», (1801), «Шуточное желание», «Кузнечик», «Бабочка» (1802), «Свобода» (1803), «Весна» (1804).

Я на холме спал высоком,
Слышал глас твой, Соловей;
Даже в самом сне глубоком
Внятен был душе моей:
То звучал, то отдавался,
То стенал, то усмехался
В слухе издалече он...

      (II, 126)

Такие стихи Державин, по его словам, писал «для любопытства» и в доказательство «изобилия и мягкости» русского языка. Он превосходно, умело пользовался его богатейшими возможностями.

Выход в свет «Анакреонтических песен» Державина был отменен в повременных изданиях не рецензией, нет, — поэт был выше критики в глазах современников, — а панегирическими оповещениями читателей об этом событии. Журнал «Северный вестник» писал: «Желая известить публику о сем новом произведении лиры г. Державина, что можно сказать об нем нового? Державин есть наш Гораций — это известно; Державин наш Анакреон — и это не новость. Что ж новое? То, что в сей книжке содержится 71 песня, то есть 71 драгоценность, которые современниками и потомками его будут выучены наизусть, и дышать будут гением его в отдаленнейших временах. Читайте же и благодарите его!»⁷.

Журнал «Патриот» выражал радость по поводу того, что Державин «от забот государственного человека возвратился к тихим трудам поэта» и воспевает удовольствия любви и радости покоя. Впрочем, замечает автор, «большая часть сих стихотворений уже известна; многие стихи давно затверждены наизусть». Но это не имеет значения: «читая и перечитывая «Анакреонтические песни», читатель видит парение независимого Гения⁸.

Впоследствии, формируя издание своих сочинений 1808 года, Державин включил анакреонтические песни в третий том. Нельзя не привести отзыв В.К. Кюхельбекера, перечитавшего этот том в далекой сибирской ссылке. 6 января 1835 года он записал в своем дневнике:

«Третья часть, т. е. оды, названные стариком анакреонтическими, венец его славы. Они истинно бессмертны; тут почти нет ни одной, в которой не было бы хоть чего-нибудь прекрасного, даже в самых слабых найдешь или удачную черту, или счастливый оборот, или хотя живописное слово. Лучшие такие перлы русской поэзии, которые мы смело можем противопоставить самым лучшим созданиям в сем роде иностранцев и даже древних»⁹.

Высокую оценку эти стихи Державина получили у Белинского. «Что в Державине был глубоко художественный элемент, — писал он, — это всего лучше доказывают его так называемые «анакреонтические» стихотворения. И между ними нет ни одного, вполне выдержанного; но какое созерцание, какие стихи!» Белинский выписывает стихотворения «Победа красоты» и «Русские девушки» для доказательства того, «какими превосходными стихами мог писать Державин»¹⁰.

Действительно, стихи эти великолепны, и что касается «Русских девушек», то отлично передают направление и характер державинской анакреонтики — песен о родной жизни и природе. Державин в этом стихотворении обращается к Анакреону:

Зрел ли ты, певец тиисский,
Как в лугу весной бычка
Пляшут девушки российски
Под свирелью пастушка;
Как, склонясь главами, ходят,
Башмачками в лад стучат,
Тихо руки, взор поводят
И плечами говорят...
Как сквозь жилки голубые
Льется розовая кровь,
На ланитах огневые
Ямки врезала любовь;
Как их брови соболины,
Полный искр соколий взгляд,
Их усмешка — души львины
И орлов сердца разят?

      (II, 245—246)

Красота этой русской пляски и обаяние девушек кажутся Державину не имеющими себе ничего равного, и он с уверенностью говорит Анакреону:

Коль бы видел дев сих красных,
Ты б гречанок позабыл,
И на крыльях сладострастных
Твой Эрот прикован был.

Даже мифическим персонажам анакреоновских од Державин придает черты, свойственные русскому быту. В стихотворении «Птицелов» (1800), например, он описывает шалость Эрота:

Эрот, чтоб слабым стариком
Казаться, гуню вздел худую,
Покрылся белым париком
И, бороду себе седую
При веся, посох в руки взял
Пошел в лесу ловить дичину...

      (II, 353)

Бог любви принимает, таким образом, вид старого крестьянина. В «Объяснениях» Державин замечает: «Гуня — простонародное название худого крестьянского платья» (III, 717). И конец стихотворения снова говорит нам о русской деревне:

Не верьте, красные девицы,
Вперед и бороде седой!

Мраморный Купидон работы Фальконета, изображающий бога любви с колчаном и стрелами, приложившего указательный палец к губам, которого Державин видел в коллекциях кн. А.А. Безбородко, вызывает у него сюжетное стихотворение «Фалконетов Купидон» (1804). Державин развертывает перед читателем шутливую сценку бытового характера:

Дружеской вчерась мы свалкой
На охоту собрались,
На полу в избе повалкой
Спать на сене улеглись.

Картинка ночлега охотников насыщена просторечными словами. Купидон будит автора.

Встал я, и, держась за стенку,
Шел на цыпках, чуть дышал;
За спиной он в туле стрелку,
Палец на устах — держал.
Тихой выступкой такою
Мнил он лучше дичь найти;
Мне ж, с плешивой головою,
Как слепцу велел идти...

Ночное приключение складывается довольно обычно, барин пробирается в девичью, но

Молодежь вкруг засмеялась, —
Нас схватили у девиц.
Испугавшися смертельно,
Камнем стал мой Купидон.
Я проснулся — рад безмерно,
Что то был один лишь сон...

      (II, 514)

Вот на какой сюжет натолкнула старого Державина — ему шел шестьдесят первый год — скульптура Фальконета и какую сценку помещичьего быта зарисовал он, глядя на статую. Анакреонтика Державина связана с бытом, из него исходит и на него опирается.

Державин щедр на картины этого быта. В стихотворении «Гостю» (1794—1795) он изображает домашнюю обстановку:

Сядь, милый гость, здесь на пуховом
Диване мягком, отдохни;
В сем тонком пологу, перловом,
И в зеркалах вокруг, усни;
Вздремли после стола немножко:
Приятно часик похрапеть;
Златой кузнечик, сера мошка
Сюда не могут залететь...

      (I, 670—671)

Благодушный хозяин уверяет гостя, что

Любовные приятны шашни,
И поцелуй в сей жизни клад.

Наслаждение жизнью, земные радости бытия воспеваются Державиным в «Анакреонтических песнях». Им свойствен и эротический элемент — то, что Пушкин называл эротикой «невинного, великого Державина».

Поэт рисует вакхическое сладострастие цыганской пляски:

Неистово, роскошно чувство,
Нерв трепет, мление любви,
Волшебное зараз искусство
Вакханок древних оживи.
  Жги души, огнь бросай в сердца
    От смуглого лица...
Да вопль твой, эвоа! ужасный,
Вдали мешаясь с воем псов,
Л нет повсюду гулы страшны,
А сластолюбию любовь.
  Жги души, огнь бросай в сердца
    От смуглого лица.

      (II, 548)

Эти стихи являются ответом на стихотворное послание Дмитриева к Державину. Дмитриев писал, что обстановка Москвы, где он проводит свое лето, не способствует поэтическому творчеству:

Тщетно поэту искать вдохновений
Тамо, где враны глушат соловьев...

Жаловался Дмитриев и на цыган, обитавших в Марьиной роще¹¹.

Тамо встречает на каждом он шаге
Рдяных сатиров и Вакховых жриц,
Скачущих с воплем и плеском в овраге
Вкруг древних гробниц.

Державин пожелал доказать Дмитриеву, что поэт везде может найти источник вдохновения, и написал стихи, посвященные цыганской пляске, о которой так презрительно говорил Дмитриев.

Однако в «Анакреонтических песнях» встречаются и строфы иного состава. Поэт знает любовь как «сладостное чувство», «плен милой власти». В стихотворении «Песнь Баярда» (1799) он пишет:

Сладостное чувств томленье,
Огнь души, цепь из цветов!
Как твое нам вдохновенье
Восхитительно, Любовь!

      (II, 248—249)

Эти стихи как бы предвосхищают Батюшкова. Желая усилить впечатление ласки и нежности, Державин в этом стихотворении не пользуется буквой «р».

В нескольких стихотворениях («Любушке», «Веер», «Шуточное желание») Державин развивает мотив анакреонтической оды, в которой поэт выражает желание сделаться водой, чтобы омыть тело своей любезной и т. д. Он пишет:

Не хочу я быть Протеем,
Чтобы оборотнем стать;
Невидимкой или змеем
В терем к девушкам летать;
Но желал бы я тихонько,
Без огласки от людей,
Зеркалом в уборной только
Быть у Любушки моей...

      (II, 431)

И здесь в стихотворение античного автора Державин вплетает узоры русского фольклора — оборотня, змея, летающего в терем к девушкам, — то есть, отвлекаясь от оригинала, переносит действие в знакомую и ему и читателю бытовую обстановку, напоминает о сюжетах русских сказок.

Другое стихотворение этого типа — «Шуточное желание» — хорошо известно и ныне по опере П.И. Чайковского «Пиковая дама»: его поет Томский в компании игроков¹².

Вероятнее всего, именно через Державина этот мотив анакреонтической оды пришел к молодому Пушкину, в стихотворении «Красавице, которая нюхала табак» (1814) выражающему такое желание:

Ах! Если б превращенный в прах,
И в табакерке, в заточеньи,
Я в персты нежные твои попасться мог...

Бытовой характер этого стихотворения и карикатурные зарисовки «седого профессора Геттингена» и «красавицы шестидесяти лет», право же, гораздо ближе к Державину, чем к Анакреону.

2

Поэтическое мастерство Державина выдержало еще одно серьезное испытание во время его работы над переводами из Горация.

Державина издавна любили сравнивать с Горацием. Пушкин видел их вместе:

Питомцы юных граций,
С Державиным потом
Чувствительный Гораций
Является вдвоем.

Белинский решительно возражал против таких сопоставлений. «Державин великий поэт русский, — писал он, — и этого довольно, и нет никакой нужды величать его Пиндаром, Анакреоном и Горацием, с которыми у него нет ничего общего»¹³.

Державин действительно был крупнейшим и оригинальнейшим русским поэтом, но творческие контакты с наследием античных авторов у него встречаются нередко. Если не совсем верно буквальное причисление Горация к разделу антологических поэтов в том смысле, что он был не древнегреческим, а римским лириком, то нельзя не считаться с тем, что в его творчестве было освоено богатейшее наследие греческой лирической поэзии, оды же его и эподы в первую очередь привлекали внимание Державина.

Родственными были и некоторые черты творческого метода обоих поэтов. Как отмечает современный исследователь, «мысль и воображение преобладают у Горация над чувством... Гораций отправляется от единичного факта или конкретной ситуации, но изымает их из непосредственного жизненного контекста и окружает размышлениями, оформляющимися в серию чеканных образов. Поборник содержательной поэзии склонен к дидактической позе, традиционной в античной лирике»¹⁴. Все это очень похоже на то, с чем выступал Державин в русской поэзии XVIII века.

Державин знал Горация по немецким переводам уже в семидесятые годы. Я.К. Грот полагает, что стихотворение Державина «Ключ» (1779) должно быть соотнесено с одой Горация «К ключу Бандузии» (кн. III, ода 13—1, 77), хотя общим для них является только упоминание об источниках влаги. Превосходное описание смены времен летнего дня принадлежит исключительно Державину.

Гораздо ближе к Горацию ода «На смерть князя Мещерского» (1779). Мысли о смерти, равно настигающей богатых и бедных, развернутые в нескольких одах Горация (кн. I, ода 4; кн. II, оды 3 и 18), получили отклик в поэзии Державина и перешли в его стихи вместе с эпитетом Горация «бледная смерть». Эти же мотивы можно указать в стихотворении «Ко второму соседу» (1791).

Другая тема Горация, оказавшаяся близкой Державину, сформулирована римским поэтом в одной из од следующими стихами:

Хорошо подчас и тому живется,
У кого блестит на столе солонка
Отчая одна, но ни страх, ни страсти
  Сна не тревожат...
Будь доволен тем, что имеешь; в прочем
Беззаботен будь и улыбкой мудрой
Умеряй беду. Ведь не может счастье
  Быть совершенным¹⁵.

Среди стихотворений Державина можно насчитать не менее пятнадцати переложений и переводов из Горация. Переводы относятся преимущественно к 1810—1811 годам, когда Державин работал над подготовкой своего теоретического труда «Рассуждение о лирической поэзии» и обращался к Горацию за необходимыми примерами. Стихи его «К Меркурию», «К Лидии», «К Каллиопе», «К Меценату», «К Бахусу», «Римскому народу» представляют собой переводы 8, 10, 20-й од первой книги, 4-й оды третьей книги и 7-го эпода Горация.

Гораздо важнее обратить внимание на те стихи Державина, в которых он развивает сходные с Горацием темы или «перелагает» их, сообразуясь со своими художественными задачами. Характер этой связи отлично определил Белинский, подчеркнув самостоятельность поэта, который «в самых отчаянных своих подражаниях Горацию, против воли, оставался Державиным и столько же походил на Августова поэта, сколько походит могучая русская зима на роскошное лето Италии»¹⁶.

Так, в первой строфе оды «На умеренность» (1792) Державин перелагает начало 10-й оды второй книги Горация, однако оно нужно ему только для разбега. Следом за ним идут разоблачения и обвинения вельмож екатерининского двора:

Пускай Язон с Колхиды древней
Златое сбрил себе руно,
Крез завладел чужой деревней,
Марс откуп взял — мне все равно:
Я не завидлив на богатство
И царских сумм на святотатство.

      (I, 493—494)

«Руно» с Колхиды, то есть с Крыма, сбрил Потемкин, чужую деревню захватил А.Н. Зубов, отец временщика Платона Зубова, винные откупа содержали генерал-аншеф граф Н.И. Салтыков, ставший затем фельдмаршалом, и князь Ю.В. Долгоруков. «Царские суммы» имеются в виду немалые. «Последняя турецкая война, — пишет в «Объяснениях» Державин, — под предводительством князя Потемкина стала более 60 миллионов рублей, тогда как первая под ведомством гр. Румянцева не более семи миллионов, а в последней столько миллионов так не досчитались, что и следов не нашли» (III, 627).

Таким образом, в оде «На умеренность» речь идет вовсе не об отвлеченных человеческих качествах, а о живых людях, их неблаговидном поведении и беззастенчивом грабительстве. Державин дальше прямо указывает на Платона Зубова, которому, в сущности, адресовано все нравоучение:

Смотри и всяк, хотя б чрез шашни
Фортуны стал кто впереди,
Не сплошь спускай златых змей с башни,
И, глядя в небо, не пади;
Держися лучше середины
И ближнему добро твори;
Назавтра крепостей с судьбины
Бессильны сами взять цари.

      (I, 497—498)

«Златые змеи» здесь отнюдь не метафора: было известно, что Зубов любил забавляться пусканием змеев с башен царскосельского дворца (III, 628), и намеки автора были более чем понятны. Он говорит в этой оде и о себе, подчеркивая свою беспристрастность в делах и стремление во всем соблюдать справедливость, выполняя обязанности секретаря императрицы:

Я б душу не вертел рулеткой,
А стал бы пнем — и стал читать
Равно о людях, о болванах,
О добродетелях в карманах...

Он не уставал повторять царю, что

...славы и любви содетель
Тебе твоя лишь добродетель.

      (I, 495)

В другом стихотворении, озаглавленном «К Скопихину», Державин воспользовался лишь темой, поставленной Горацием (кн. II, ода 2), и написал колкое, обличительное стихотворение против богачей, накапливающих «бочки серебра», вместо того, чтобы давать деньгам полезное употребление. Кстати сказать, это единственное стихотворение, сочиненное Державиным в бытность министром финансов.

Фамилией Скопихина поэт обозначил миллионера Собакина, не сделавшего «никакого народного благодеяния», и, ставя ему в пример Козьму Минина, а затем П.Г. Демидова и Н.П. Шереметева, внесших крупные суммы на общественные нужды, предлагает последовать хорошим примерам. Обращаясь к Скопихину, Державин говорит:

Престань и ты жить в погребах,
Как крот в ущельях подземельных,
И на чугунных там цепях
Стеречь, при блеске искр елейных,
Висящи бочки серебра
Иль лаять псом среди двора.

      (II, 455)

Зловещая фигура скупца, стерегущего свои сокровища в подземных погребах, очерчена Державиным в духе народной русской сказки. Моралистические рассуждения он дополняет наглядной картинкой — как выглядит Скопихин, освещенный огнем лампады, среди бочек серебра, висящих на чугунных цепях. Конкретные детали, точные эпитеты усиливают впечатление от запрятанных под землю богатств алчного скупца. А вслед за этим идет уничижительное сравнение его с псом, который лаем охраняет свой двор. Ничего похожего на эту сцену в стихах Горация, конечно, не было.

Фамилии богатых жертвователей в журнальной публикации оды были напечатаны полностью. Читатели догадывались, вероятно, и о том, к кому обращены упреки поэта, — Скопихина знали многие. Стихи, следовательно, приобретали характер сатиры, апелляции к общественному мнению, тем более веской, что она исходила не от кого иного, как от министра финансов Державина, которому лучше, чем кому-либо другому, были ведомы денежные нужды государства.

В качестве источника стихотворения Державина «Весна» (1804) Я.К. Грот указывает три (!) оды Горация (кн. I, ода 4; кн. IV, ода 7; кн. II, ода 3—II, 478). Действительно, общая тема наступления весны связывает начальные строфы этих од со стихами Державина, но сходство на этом и исчерпывается. Державин пишет о петербургской весне, рисуя картинки с натуры, что особенно заметно в ранней редакции стихотворения:

Криком матрозов, машин стенаньем,
  Пристань судами полна...
Вечером, утром громы грохочут,
Несяся далеко по быстрой Неве...
Под блеском луны, воздуха сводом
Тихой вечерней румяной зарей
Девы в Ямской поют хороводы...
Солнца с закатом, ходит на взморье
Запах Петрополь свежий вкушать...

      (II, 479—480)

Как видим, это стихи петербургского поэта, каким иногда чувствовал себя Державин, и, читая этот отрывок, никому не придет в голову вспомнить о римском авторе.

К Горацию вполне сознательно обращается Державин в 1798 году, после конфликта с Павлом I, ожидая новых немилостей, неуверенный в своем завтрашнем дне. Одно за другим он (переводит и перелагает три произведения Горация — оду 1 книги третьей, оду 11 книги первой и эпод 2 — в стихотворениях «О удовольствии», «На ворожбу» и «Похвала сельской жизни». Как и в других случаях, Гораций помогал ему выразить собственное настроение, свои сомнения и надежды и давал возможность высказывать их как бы не от своего имени, что также было небезразлично в обстановке павловского царствования.

Сидят на тронах возвышенны
Над всей вселенною цари;
Ужасной стражей окруженны,
Подъемля скиптры, судят при;
Но бог есть вышний и над ними:
Блистая молньями своими,
Он сверг гигантов с горних мест
И перстом водит хоры звезд.

      (II, 157)

В стихотворении «Похвала сельской жизни», пользуясь текстом Горация как основой, Державин расцвечивает его такими реалистическими красками, что заставляет читателя, увлеченного простыми, но так внимательно выписанными картинами русского поместного быта, забывать об оригинале.

Как известно, писатели XVIII века в соответствии с доктриной классицизма полагали, что в принципе возможно лишь одно правильное решение эстетической задачи, к которому и необходимо стремиться как к постижению истины. Труды одного автора, предпринятые в данном направлении, могут и должны дополняться трудами другого. И если Гораций, воздавая хвалу сельской жизни, «сказал не все, что следовало, об этом предмете, его можно дополнить. О том, что такие дописывания, может быть, искажают замысел автора, нарушают созданный им лично текст, в ту пору не думали, ибо личность автора в литературе классицизма всегда уступала первое место жанровому признаку. Важно было знать не кто написал стихи, а к какому жанру они относятся, в каком ключе их следует воспринимать. И Державин, столько вообще сделавший для ломки системы жанров, в своих переводах и переложениях не был исключением из этого правила. Так и на этот раз он дал волю своей сочной кисти: ода Горация была «соображена» с русскими обычаями и нравами» (III, 666). Описывая трапезу вернувшегося домой поселянина, Державин оставляет в стороне оду Горация:

Горшок горячих, добрых щей,
Копченый окорок под дымом:
Обсаженный семьей моей,
Средь коей сам я господином!
И тут-то вкусен мне обед!
А как жаркой еще баран,
Младой, к Петрову дню блюденный,
Капусты сочныя кочан,
Пирог, груздями начиненный,
И несколько молочных блюд;
Тогда-то устрицы го-гу,
Всех мушелей заморских грузы,
Лягушки, фрикасе, рагу,
Чем окормляют нас французы,
И уж ничто не вкусно мне.

      (II, 169—170)

В вариантах стихотворения называются еще редька, соль; «двоенного бутыль вина» и т. д.; говорится и о том, как происходит насыщение, с каким удовольствием ест эту простую пищу удалившийся от дел и суеты света человек: «И тут-то за ушми трещит!» (II, 169).

С Горацием связаны два значительных произведения Державина, в которых он выразил самооценку, уверенность в своем поэтическом призвании и основанной на нем надежде на бессмертие: «Лебедь» (кн. II, ода 20) и «Памятник» (кн. III, ода 30).

Древние считали лебедя символом света и поэзии, бога Аполлона. В согласии с этим поверьем Гораций изображает свое превращение в лебедя и говорит о бессмертии поэта:

Я смерти непричастен, — волны
Стикса меня поглотить не могут.

Вдохновляясь образом лебедя-поэта в оде Горация, Державин создает свое стихотворение «Лебедь» (1805) — полные силы и сознания собственного достоинства строфы, подводящие некий итог пройденного им литературного пути:

Необычайным я пареньем
От тленна мира отделюсь,
С душой бессмертною и пеньем,
Как лебедь, в воздух поднимусь.
В двояком образе нетленный,
Не задержусь в вратах мытарств;
Над завистью превознесенный,
Оставлю под собой блеск царств.

      (II, 499—500)

«Пенье» — это стихи Державина, дающие ему право на бессмертие, поднимающие его над людской завистью, над блеском царств.

Голос поэта крепнет. Как будто споря с завистниками, он упрямо утверждает:

Да, так! Хоть родом я не славен,
Но, будучи любимец Муз,
Другим вельможам я не равен,
И самой смертью предпочтусь.

      (II, 500)

Эта уверенность всегда была свойственна Державину, и он не раз выражал ее в стихах, высоко ставя звание поэта.

Превосходна строфа, как бы показывающая процесс превращения человека в лебедя:

И се уж кожа, зрю, перната
Вкруг стан обтягивает мой;
Пух на груди, спина крылата,
Лебяжьей лоснюсь белизной...

      (II, 500)

Однако алгебраическую строгость Горация Державин — и в этом сказалась обычная конкретность его мышления — разбавляет включением в стихи намеков на то, что занимало его в данное время, то есть в 1805 году. В самом деле, невольно огорчаешься, когда узнаешь, что в строфе:

Вот тот летит, что, строя лиру,
Языком сердца говорил
И, проповедуя мир миру,
Себя всех счастьем веселил.., —

      (II, 501)

речь идет всего-навсего о том, что автор «сочинил миролюбивые правила третейского совестного суда, которые... через пронырство его завистников в свет не вышли» (III, 711). Поэт-лебедь летит в бессмертие и помнит о каких-то юридических бумагах, которые не стоят и одной его стихотворной строчки... Но таков Державин!

Стихотворением «Лебедь» Державин заключил второй том собрания своих сочинений 1808 года, подобно тому как ода 20 Горация заканчивала вторую книгу его од. В конец первого тома Державин поставил стихотворение «Памятник» (1796). Его оригинал у Горация также заканчивал третью книгу од. Первый перевод на русский язык этой замечательной оды, названной Горацием «К Мельпомене», был сделан Ломоносовым. Он по возможности точно перевел оду пятистопным ямбом, без рифм и, по-видимому, понимал то значение, которое она может получить как некий итог творчества не только Горация, но и того поэта, который переводил ее.

«Памятник» Державина дышит уверенностью поэта в своем бессмертии, потому что бессмертно человеческое слово. Эта мысль проходит через ряд стихотворений Державина, но в «Памятнике» она является главной темой и выражена особенно ясно. Важно заметить, что Державин считает себя национальным поэтом. Он говорит:

И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь славянов род вселенна будет чтить... —

      (I, 787)

и очерчивает географические границы своей славы — «от Белых вод до Черных», как позже в «Лебеде» перечислит

Народы, света с полукруга,
Составившие Россов род, —

      (II, 504)

и назовет некоторые из них — «славяне, гунны, скифи, чудь».

«Хотя мысль этого превосходного стихотворения, — пишет Белинский, — взята Державиным у Горация, но он умел выразить в такой оригинальной, одному ему свойственной форме, так хорошо применить ее к себе, что честь этой мысли принадлежит ему, как и Горацию». Считая, что Пушкин свой «Памятник» написал «по примеру Державина», Белинский далее отмечает, что в одноименных стихотворениях обоих поэтов «резко обозначился характер двух эпох, которым принадлежат они: Державин говорит о бессмертии в общих чертах, о бессмертии книжном; Пушкин говорит о своем памятнике: «К нему не зарастет народная тропа», — и этим стихом олицетворяет ту живую славу для поэта, которой возможность настала только с его времени»¹⁷.

Все это очень верно, по-различному понимали заслуги поэта Пушкин и Державин, но нельзя не напомнить о том, что и Державин в отношении себя представлял не только «бессмертие в общих чертах» — именно «общие черты» умел он подмечать меньше всего, — а конкретной народной памяти. Со свойственной ему зрительной ясностью Державин даже описал, как будут его узнавать народы:

Покажут перстом, — и рекут:
«Вот тот летит...»

О народной памяти Державин говорит и в стихотворении «Памятник»:

Всяк будет помнить то в народах неисчетных...

Не «книжное бессмертие» видел он, а устную память народа, из поколения в поколение передающего повести о великих людях, сложенные поэтами, чье слово бессмертно.

Свои заслуги Державин перечисляет лаконично и точно:

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о боге
И истину царям с улыбкой говорить.

      (I, 787—788)

Здесь указаны «забавный русский слог» — новая стилистическая манера, введенная Державиным в русскую литературу, два центральных его произведения — «Фелица» и «Бог», подчеркнуты поэтическая искренность, отсутствие позы и аффектации — «сердечная простота», а также гражданская смелость и правдолюбие. Державин не забыл прибавить, что истину царям он говорил «с улыбкой», то есть смягчая резкость нравоучения шутливостью топа, однако не за счет, как мы знаем, глубины возражений и несогласий.

Эта «улыбка» не должна никак смешиваться с требованием «улыбательной сатиры», о которой писал журнал «Всякая всячина» в 1769 году. Державин хорошо отличал слабости от пороков, и его сатира всегда носила общественный характер. Н.Г. Чернышевский указывает, что Державин ценил в своей поэзии «служение на пользу общую. То же думал и Пушкин. Любопытно в этом отношении сравнить, как они видоизменяют существенную мысль Горациевой оды «Памятник», выставляя свои права на бессмертие. Гораций говорит: «Я считаю себя достойным славы за то, что хорошо писал стихи»; Державин замечает это другим образом: «Я считаю себя достойным славы за то, что говорил правду и народу и царям»; Пушкин — «за то, что я благодетельно действовал на общество и защищал страдальцев»¹⁸.

Стихи Горация помогали Державину формулировать свои мысли, убеждали в правильности взглядов на жизнь, на подлинные достоинства человека вне зависимости от занимаемого им в свете положения. Отталкиваясь от какой-либо мысли Горация, иногда пересказывая ее в стихах, Державин затем принимался писать о своем, наболевшем, о том, что наиболее тревожило его в данное время. Вот почему в 1770—1790-е годы в его стихотворениях встречаются отдельные образы, сравнения, темы Горация, но нет ни переводов его, ни переложений в принятом смысле этого слова. Державин только «заряжается» Горацием для того, чтобы с большей силой, подкрепленной авторитетом классического поэта, обрушиться на недостатки современного общества и отдельных его представителей.

Вряд ли также будет ошибкой предположить, что в формировании литературно-эстетических взглядов Державина определенную, и притом немалую, роль играло произведение Горация «Послание к Писонам», или «Наука поэзии». Это классическое руководство могло помочь Державину выработать отношение к литературному языку, ободрить его в поисках «забавного русского слога».

Гораций писал о трагическом поэте, который

Вскоре попробовал с важностью вместе и резкую шутку,

он советовал настойчиво трудиться над выразительностью языка:

Если известное слово искусным с другим сочетаньем
Сделаешь новым — прекрасно! Но если и новым реченьем
Нужно, дотоль неизвестное нечто, назвать то придется
Слово такое найти, чтоб неслыхано было Цетегам¹⁹.

Уроки «Послания к Писонам» были полезны Державину, сумевшему найти свой слог и установить его

Так, чтоб каждому легким вначале он мог показаться,
Но чтоб над ним попотел подражатель иной...²⁰.

Это вскоре хорошо поняли многочисленные подражатели Державина.

Примечания

1. Батюшков К.Н. Соч. М., 1955, с. 389.

2. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. в 13-ти т., т. 5. М., 1953, с. 231.

3. Там же, с. 248.

4. Там же, с. 257.

5. Творения Хераскова, вновь исправленные и дополненные, ч. XII, б. г., с. 200.

6. Там же.

7. «Северный вестник», 1804, ч. II, с. 265. Неясно при этом, почему автор извещения говорит о 71 песне? Все стихи книги имеют порядковую нумерацию, оканчивающуюся на цифре 95. Произведений же на одно меньше — 94, так как № 58 пропущен и вслед за «Арфой» под № 57 идут сразу «Цепи» под № 59.

8. «Патриот», 1804, с. 283—284.

9. Дневник В.К. Кюхельбекера. Л., 1929, с. 226.

10. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 6, с. 607, 609.

11. «Вестник Европы», 1805, октябрь, № 19.

12. Нельзя не пояснить особенности ударения в строке, «чтобы тысячам девочкам», которое кажется неоправданным нарушением законов русского языка. Я.К. Грот пишет по этому поводу: «Над этим стихом часто подшучивали, не зная, что в некоторых местностях, например даже кругом Москвы, простолюдье почти без исключения и теперь говорит дево́чки, а не де́вочки» (П. Бартенев). Об этом произношении свидетельствует и В. Даль, относя его к числу явлений новгородского наречия (см.; Даль В.И. Полный словарь его, ч. I, с. XXXIII, пункт 1)» (II, 277).

13. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 6, с. 611.

14. Тронский И.М. История античной литературы. Л., 1957, с. 386.

15. Гораций Флакк Квинт. Полн. собр. соч. М.—Л., 1936, с. 78—79.

16. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 1, с. 47.

17. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 6, с. 654.

18. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. в 15-ти т., т. 3. М., 1939—1953, с. 137.

19. Гораций Флакк Квинт. Полн. собр. соч., с. 342.

20. Там же, с. 347.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница