Глава V. Слово поэта

1

Державин сложился и вырос как поэт-классицист.

Но русский классицизм, явление национальное и самобытное, никогда не имел той чистоты, «показательности» форм, какими он обладал в западноевропейских литературах. Крупные отступления от правил классической поэтики имеются в творчестве Ломоносова, Сумарокова и Кантемира. У Державина же их так много, что это количество придает ряду его произведений новое и особое качество. С Державиным вторгается в русскую литературу буря звуков и красок, в ней возникают внимание и интерес к отдельному человеку, появляется необходимость писать разговорным языком, рушится строгая система жанров, разработанная теоретиками западноевропейского классицизма.

Основой искусства, содержанием его Державин считает истину, разъяснять которую составляет назначение поэтов и художников. Однако истина эта имеет неземное происхождение. Если для Радищева передача истины заключалась во вскрытии всех противоречий окружающей действительности, в стремлении добиться победы угнетенных, в разоблачении предрассудков, стесняющих борьбу естественного человека за свои права, то у Державина, понятие истины не имеет революционного характера. Для него истина — наиболее общий закон существования мира, познание которого дает общение человека с богом. Это «небесная истина» (I, 114), которую возвещает «герольд неба, орган истины», а поэзия есть «язык богов, голос истины, пролиявший свет на человека» (VII, 568). Истина эта едина и вечна, это зерно всех добродетелей, корень величия, «венец доброт», она заключена в глубине человеческих сердец, но только человек, исполняющий свой долг, может услышать ее «глас от века»:

Тебе дан ум — меня познать;
Словесность — рассказать другому;
Бессмертный дух — коварству злому
Без ужаса противостать.

      (I, 325)

«Словесность» — труды писателей, их произведения существуют для того, чтобы передавать слова этой правды другим людям.

Значение писателя, таким образом, чрезвычайно велико, но далеко не все, кто пишут, могут носить это высокое звание:

Пророком ты того не числишь,
Кто только рифмы может плесть, —

говорит Державин (I, 141).

В оде «Изображение Фелицы» Державин восклицает:

Рафаэль! живописец славный,
Творец искусством естества!

Этим определением выражено отношение Державина к задачам искусства, оценка его специфики — подражание природе, умение средствами искусства воспроизвести «естество», природу, то есть объективную действительность. Но так как это подражание природе касается только истинного и разумного и не должно затрагивать частные и случайные явления, реалистические тенденции, заложенные в этом тезисе, сразу ограничиваются.

Подражать природе необходимо для лучшего постижения мира, для научения людей, исправления их нравов, утверждения законов общества, установленных богом и в равной мере обязательных для царей и граждан.

Однако в понятие «естества» для Державина входили не только видимый, осязаемый мир, живая быстротекущая жизнь, но и то, чем она могла или должна была быть. Художник получал право показывать человека, каким он представлялся в идеале, каким ему следовало стать.

Державин ограничивает понятие подражания природе тем положением в духе классицистической эстетики, что поэзия должна быть приятна. Она не может затрагивать грубые, низменные стороны жизни, изображать то, что может быть неприятным, и прежде всего — в социальном смысле. Вместе с тем поэзия должна обладать полезностью для читателей. В этом отношении эстетика Державина носит утилитарный характер, понятие общественной полезности искусства было в высокой степени свойственно ему, и именно с этой точки зрения он смотрел на обязанности поэта. Пользу читателям должны были приносить нравоучения, мораль, сатира, учившие, как наиболее разумно надлежит поступать людям.

Понятия бога и природы для Державина, как и для большинства деистов XVIII века, объединялись. Он пишет об этом в оде «Бог». О том же, например, говорит он в оде «Изображение Фелицы». Фелица подает с престола «скрыжаль заповедей святых», то есть Наказ, и надо,

Чтобы вселенна принимала
Глас божий, глас природы в них.

Целью литературы может быть только освещение и разъяснение истины. Никакие украшения не в силах заменить ее. Лишенные отсвета истины, правды, произведения становятся недостоверными и переходят в разряд баснословия.

Вдохни, о истина святая!
Свои мне силы с высоты;
Мне, глас мой к пенью напрягая,
Споборницей да будешь ты!
Тебе во след идти я тщуся,
Тобой одною украшуся! —

восклицает Державин в одной из од (III, 241).

Раскрывая истину, поэт в своем искусстве должен подражать природе. Только при этом условии произведение может иметь художественную ценность:

Благословенны тс народы,
Которы красотам природы
Искусством могут подражать, —

      (I, 369)

утверждает Державин, не раз возвращаясь к этой мысли в своих произведениях.

Но вместе с тем искусство бессильно сравняться с природой, имеющей божественное начало, происшедшей от творца вселенной. Державин говорит об этом в стихотворении «Радуга». Художник Апеллес не мог верно изобразить на полотне это явление природы: на небе

Пурпур, лазурь, злато, багрянец,
С зеленью тень, слиясь с серебром,
Чудный, отливный, блещущий глянец
Сыплют вокруг, тихим лучом
  Зениц к утешенью сияют.
    Пленяют!

      (II, 597)

Художнику бесполезно спорить с природой: солнечный луч, отражаясь в каплях дождя, «может писать сими цветами», человеческой руке это недоступно. Но отчаиваться не надо:

Умей подражать ты ему,
Лей свет в тьму.

Таким образом, подражание природе — вот задача художника. Оно всегда будет несовершенным, неполным, необходимо стремиться к наиболее точной передаче видимых явлений, но это и возможно и нужно делать.

Более того, искусство следовать природе Державин понимает как требование исторической верности, изображения национального характера, естественности обстоятельств действия, наконец, мышления и речи героев. «Следуйте природе, говорите правду», — не устает он повторять.

Соблюдение исторической истины Державин считал особенно важным качеством произведения. С этой точки зрения он критиковал, например, трагедию В. Озерова «Дмитрий Донской» (1807), замечая, что в ней главный герой представлен влюбленным в княжну, неизвестно как проникшую в воинский стан и всем надоедавшую своими признаниями в любви к Дмитрию¹. Известно также, что замечания Державина чрезвычайно обидели Озерова, уже избалованного похвалами, и он, незадолго до этого посвятивший Державину свою трагедию «Эдип в Афинах», рассорился с поэтом.

В предисловиях к пьесам Державин разъяснял свои установки и намерения читателям. Он стремился соблюдать историческую правдивость и верность изображения национальных характеров.

Так, в предисловии к трагедии «Ирод и Мариамна» (1807) он сообщал, что происшествия взяты из истории, а не из одних вымыслов. «Впрочем, жестокие, кровожаждущие выражения, а также и восточный слог, употребил я нарочно, дабы сколько возможно ближе изобразительнее представить характер еврейского народа, из коего суть все почти действующие лица. Погрешил бы, кажется, и был бы подвержен справедливому осуждению художников благоразумных, ежели бы палестинцев заставил я изъясняться чувствами и оборотами французов. Главное правило писателей — следовать истине» (IV, 216).

Искусство способствует развитию лучших человеческих качеств, просвещает ум, развивает гражданские добродетели. Равнодушный к художеству человек — враг общего благополучия. Его не трогают несчастья окружающих людей, слезы вдов и сирот:

Пусть в крови вселенна тонет,
Был бы счастлив только он;
Больше б собрал серебра;
Враг он общего добра.

Напротив того, «любимцу Муз» боги

Сердце нежное влагают
И изящный, нежный вкус;
Всем душа его щедра:
Друг он общего добра!

      (I, 366)

Свои теоретические взгляды Державин изложил в особом сочинении «Рассуждение о лирической поэзии или об оде» (1811—1815). Первая часть его печаталась в журнале «Чтение в Беседе любителей русского слова», вторая же часть продолжает оставаться в рукописи и не увидела света². Он долго готовился к своему труду, для которого подобрал много примеров и вместе с тем сделал попытку обобщить свой огромный литературный опыт. По мере написания глав Державин отсылал их Евгению Болховитинову и выслушал ряд критических замечаний.

«Рассуждению» Державина не принято было придавать теоретического значения в дореволюционной науке. Между тем мысли поэта чрезвычайно значительны, в работе определены эстетические позиции автора, рассыпано множество верных наблюдений и удачных определений.

Как поэту, Державину удалось добиться чрезвычайно многого, и творчество его определило дальнейший путь развития русской поэзии, проторило дорогу Пушкину.

«С Державина начинается новый период русской поэзии, и как Ломоносов был первым ее именем, так Державин был вторым, — писал Белинский. — В лице Державина поэзия русская сделала великий шаг вперед»³.

Первым в России народным в полном смысле этого слова и национальным поэтом был Пушкин, о чем не раз говорил Белинский. В его творчестве отразились впервые общенациональные идеи. Но стремление к народности Белинский усматривал и у лучших писателей XVIII века—Державина, Фонвизина, Крылова, считая возможным называть их — одного в меньшей, других в большей мере — писателями народными. При этом Белинский учитывал, что эти авторы решали необычайно важные для своего времени общественно-литературные задачи и что по историческим условиям справиться с ними полностью не смогли. Среди писателей XVIII века Радищев представляет особое исключение — он подходил к развитию общенациональных идей и в этом плане был непосредственным предшественником Пушкина.

Народным поэтом, духовным вождем народа, выражающим его чаяния и думы, борющимся за их осуществление, Державин не был и не мог быть по условиям его времени, что хорошо показано Белинским. Но в постановке ряда вопросов, в отдельных своих произведениях Державин становится на народную точку зрения и выражает ее, что для русской литературы XVIII века немало. Сочувствие крестьянству, страдавшему от грабительства администрации, уважение к солдату, любовь к России, обличения царей и вельмож, достигавшие порой огромной резкости, — в творчестве Державина отражали отношение народа к этим вопросам. Белинский писал о Державине:

«Его послания и сатиры представляют совсем другой мир, не менее прекрасный и очаровательный. В них видна практическая философия ума русского; посему главное отличительное их свойство есть народность, народность, состоящая не в подборе мужицких слов или насильственной подделке под лад песен и сказок, но в сгибе ума русского, в русском образе взгляда на вещи. В сем отношении Державин народен в высочайшей степени. Как смешны те, которые величают его русским Пиндаром, Горацием, Анакреоном, ибо самая эта тройственность показывает, что он был ни то, ни другое, ни третье, но все это вместе взятое, и, следовательно, выше всего этого отдельно взятого!.. Мы имеем в Державине великого, гениального русского поэта, который был верным эхом жизни русского народа, верным отголоском века Екатерины II»⁴. «Можно сказать, что в творениях Державина ярко отпечатлелся русский XVIII век», — говорит Белинский в другой своей статье⁵.

2

Державин считал, что поэтом может быть каждый человек, имеющий к тому данные, и был свободен в этом смысле от сословных предрассудков:

Когда наука иль природа
Дадут и дух, и ум, и вкус,
Ни чин, ни должность, ни порода
Быть не претят друзьями Муз.
И только ль в поле на сраженьи
Сыновний нужен царству жар
И за зерцалом дел в вершеньи?
Нет, проклят век, сокрывший дар!

      (I, 496)

Происхождение и звание не играют тут никакой роли. Важно другое: поэт должен быть верным сыном своего отечества, и в этом смысле он не отличается от воина или работника государственного аппарата. Поэт выполняет свои особые задачи, и обязанности его не менее почетны.

Для себя Державин не прочь подчеркнуть, что некая высшая сила побуждает его к творчеству и вдохновляет поэзию. Романтический образ певца, слагающего строки по наитию, свободного от правил, обязательных для других, не мастера или ученого, а поэта «милостью божьей» близок Державину. По поводу оды «Бог» он сообщает, например, что для окончания ее весной 1784 года должен был уехать из Петербурга, провел несколько дней в Нарве и усиленно работал, запершись в комнате. «Но не докончив последнего куплета сей оды, что было уже ночью, заснул перед светом; видит во сне, что блещет свет в глазах его, проснулся, и в самом деле воображение так было разгорячено, что казалось ему, вокруг стен бегает свет, и с сим вместе полились потоки слез из глаз у него; он встал и ту ж минуту, при освещающей лампаде, написал последнюю сию строфу, окончив тем, что в самом деле проливал он благодарные слезы за те понятия, которые ему вперены были» (III, 594).

В письме Л.А. Нарышкину 11 февраля 1799 года Державин рассказывает, что он видел во сне, будто один из приятелей, показывая ему в клетке птичку пеночку, просит написать ей песню. Державин придумал восемь стихов — и проснулся. В ту же минуту сочинил еще две строфы, закончил стихотворение и поспешил поделиться новостью с женой.

«К вечеру я ни о каких пеночках, ни о какой любви не думал, — пишет Державин, — потому, что теперь зима, и притом холодная, что мне за пятьдесят лет; но напротив, что надобно платить поземельные деньги, что деревни по отсутствию моему разоряются и тому подобный вздор, что на уме бродило; то откуда ж взялось такое воображение, такая нежность?»⁶.

Поэт для Державина — существо особое, значительное. Он владеет словом. Оценка слова у Державина необычайно высока:

И кратко: божий дух, во слове устремленный,
Лишь двинул тьму — и тьма бысть образ сей вселенной,
Подобно человек чрез слово всемогущ:
Язык всем знаниям и всей природе ключ;
Во слове всех существ содержится картина,
Сообществ слово всех и действиев пружина.

      (III, 528)

Вера в силу слова, в его всемогущество была распространена среди прогрессивных писателей XVIII века, и опиралась она на их просветительские идеалы. Писатель, говорящий истину, — мужественный гражданин и верный сын отечества, он не умрет в памяти людей, в то время как троны могут пасть и разрушатся царства.

Героев и певцов вселенна не забудет;
В могиле буду я, но буду говорить.

      (I, 717)

Нет, талант не увядает
Вечного забвенья в тьме;
Из-под спуда он сияет:
Я блесну на вышине.

      (II, 367)

Пессимистические строки в последнем стихотворении Державина — отрывке из начатой перед смертью оды «На тленность»:

А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы, —

являются единственным такого рода высказыванием его на всем протяжении долгого творческого пути. Державин всегда был уверен в силе слова и считал, что только слово бессмертно и что благодаря литературе сохраняется память о людях и делах.

В связи с изданием в 1808 году собрания своих сочинений Державин обратился со стихотворением «Издателю моих песен» к А.Ф. Лабзину, помогавшему поэту осуществить печатание книг. Он задает вопрос: если художник «изразит» хоть одну черту, одну тень в картине мира — сохранится ли о нем память в людских сердцах? И отвечает, что ни скульптура, ни живопись, ни архитектура не способны выдержать испытания временем:

Нет, там, где башни неба касались,
Обломки лежат.

Вечно, нерушимо только слово поэта:

Но Меонид⁷ в круге мира
В слове бессмертном живет:
Громкая правдою лира,
Духа печать, не умрет.
...Так чрез тебя я прольюся
Целого света вокруг;
В книгах, как в стеклах, возжгуся:
Узрят далече мой дух.

И если поэт исполнял свой долг, заключающийся в том, чтобы «в мир правду вещать», он останется в памяти поколений:

Памятник вечный оставь
В звуках Багрима⁸: то и во гробе
    Нас червь не сгрызет.

      (II, 680)

Себя Державин считал неутомимым поборником истины, не раз подчеркивал это, и в итоговой формулировке стихотворения «Памятник» в качестве одной из важнейших причин своей известности указал на способность «истину царям с улыбкой говорить». «Улыбка» — это и есть характерная черта «забавного русского слога», который Державин совершенно справедливо ставит себе в заслугу. «Фелица» произвела на современников огромное впечатление, свидетельством чего осталось множество стихов, посвященных Державину. Уменье отказаться от напыщенной торжественности похвальной оды, внести в стихи колкую сатиру в грубоватых просторечных выражениях составило индивидуальную манеру Державина, благодаря которой он открыл новую страницу в истории русской литературы.

Он поступал так сознательно и однажды сформулировал свой взгляд следующим образом:

«Ничто столько не делает государей и вельмож любезными народу и не прославляет их в потомстве, как то, когда они позволяют говорить себе правду и принимают оную великодушно. Сплетение приятных только речений, без аттической соли и нравоучений, бывает вяло, подозрительно и непрочно. Похвала укрепляет, а лесть искореняет добродетель. Истина одна только творит героев бессмертными» (I, 114).

Поэт самостоятелен в своих оценках и взглядах, он не льстец, не придворный прихлебатель. Говоря от своего лица, поэт должен выражать интересы государства, России, Родины, его миссия высока и ответственна. Когда приятель Державина, секретарь Екатерины II А.В. Храповицкий, посоветовал ему оставить разбор судебных дел на долю «крючкотворцев» и заняться воспеванием «Фелицы» — государыни, Державин гневно отказался, заявив:

Богов певец
Не будет никогда подлец!

Державин создает верную характеристику рабского положения поэта в монархической стране, управляемой полубезумцем властителем:

Страха связанным цепями
И рожденным под жезлом,
Можно ль орлими крылами
К солнцу нам парить умом?
А хотя б и возлетали, —
Чувствуем ярмо свое.
...Раб и похвалить не может,
Он лишь может только льстить.

      (II, 46—47)

Но Державин не считал себя рабом и настаивал на праве иметь свою собственную точку зрения. В стихотворении «Храповицкому» (1797), оговариваясь, что и ему случалось иногда, силою обстоятельства, раздавать в стихах похвалы не по заслугам, Державин заявляет:

Извини ж, мой друг, коль лестно
Я кого где воспевал:
Днесь скрывать мне тех бесчестно,
Раз кого я похвалял.
За слова — меня пусть гложет,
За дела — сатирик чтит.

      (II, 47)

Он выполнил свое слово. Хорошо относясь к Платону Зубову, уважая его брата Валериана, Державин после воцарения Павла I, ненавидевшего свою мать и ее любовников, посвящает Зубовым стихи. Как говорит поэт в «Объяснениях», его упрекнули в том, что он «уже льстить теперь не найдет за выгодное себе» после падения Зубовых. Державин ответил, что «в рассуждении достоинств он никогда не переменяет мыслей и никому не льстит, а пишет истину, что его сердце чувствует», и написал стихи «На возвращение из Персии гр. Зубова» (1797). Стихотворение «Афинейскому витязю» (1796) Державин посвятил Алексею Орлову в то время, когда он не имел никакого веса при дворе и фаворитом императрицы был Зубов:

Я славить мужа днесь избрал,
Который сшел с театра славы,
Который удержал те нравы,
Какими древний век блистал.

      (I, 765)

Державин подчеркивает, что ценит в Орлове его личные достоинства, восхищается им как человеком. Поэт умеет отличать пышный блеск временных любимцев фортуны от «горения кристалла» истинных добродетелей.

Но ах! познал, познал я смертных,
Что и великие из них
Не могут снесть лучей небесных:
Мрачит бог света очи их. ___

      (I, 765)

Стремясь быть всегда честным перед обществом и собой в своих стихах, Державин в пору зрелости таланта становится особенно принципиален и осторожен в оценках людей и очень дорожит репутацией неподкупного поэта. Он считал своим долгом служить Истине и, при всем ограниченном понимании задачи, честно отдавал этой цели все свои силы. Недаром в глазах современников и ближайших поколений Державин имел облик стойкого гражданина, нелицеприятного судьи и смелого оратора, не боявшегося бросать слова правды вельможам и царям. Именно таким воспринимали Державина декабристы.

В своих немногочисленных оценках других писателей Державин был очень сдержан. Только о Ломоносове он отзывался не раз и всегда с большим уважением. Он помещает его в «небесном вертограде», среди вождей и царей, где

Наш звучный Пиндар, Ломоносов,
Сидит и лирою своей
Бесплотный слух их утешает,
Поет бессмертные дела.
Уже, как молния, пронзает
Их светлу грудь его хвала.

      (I, 643)

Когда молодой Жуковский вместе с его товарищем по университетскому пансиону С. Родзянко прислали Державину свой перевод на французский язык оды «Бог», поэт ответил им:

Не мне, друзья, идите вслед;
Ищите лучшего примеру:
Пиндару русскому, Гомеру
Последуйте — вот мой совет.

Он — «неподражаемый, бессмертный Ломоносов» (III, 337).

Правильно Державин оценивал Тредиаковского: «Известно, что Тредиаковский был муж ученый и знал правила пиитики и риторики (этого у него оспорить нельзя; но то беда, что не имел только вкуса), — то как ему не знать было правильных ямбов, хореев, дактилей и анапестов» (VI, 340).

В эпиграмме «Суд о трагиках» Державин говорит о том, что Корнель, Расин, Вольтер, Кребильон, Княжнин, Сумароков, увидев греческих драматургов Эсхила, Софокла и Еврипида, должны были испытать неловкость, так как заимствовали из их сочинений. Богиня трагиков ободрила писателей:

Вы чувствовали все и рассуждали здраво.
Хоть лоскутки на вас чужие вижу я,
Но моего венца я никому не дам другому,
Как чувству собственну и гению прямому.

      (III, 520)

Другими словами, утверждая ценность литературной деятельности Княжнина и Сумарокова, несмотря на то, что на них заметны «чужие лоскутки», Державин не признает их творчества безоговорочно. Только «собственное чувство» и «прямой гений» могут выделить писателя, и только эти качества нужны литературным произведениям.

3

Отвечая однажды в письме на вопрос, «где и от кого он научился искусству песнопения», Державин писал:

Кто вел его на Геликон
И управлял его шаги?
Не школ витийственных содом, —
Природа, нужда и враги!

      (II, 403)

Строки эти впервые были напечатаны Евгением Болховитиновым в его «Новом опыте исторического словаря о российских писателях», публиковавшемся в журнале «Друг просвещения» в 1806 году, а затем повторены Н.И. Гречем в некрологе Державина, составленном почти целиком по материалам Болховитинова⁹.

Именно с них, по-видимому, ведет свое начало традиционное убеждение критиков в том, что он был невежественным, необразованным человеком, не имел достаточного образования и усвоил лишь верхи культуры от своих друзей и наставников в поэзии — Н.А. Львова, В.В. Капниста, И.И. Дмитриева и др. Эту мысль особенно четко сформулировал Н.А. Полевой в своей статье о Державине (1832), в которой писал, что поэт «не получил никакого образования и пренебрегал своим гением», «не получив почти никаких пособий, образования, он получил от природы все средства гения» и т. д.¹⁰.

Вслед за Полевым этот тезис повторяет Белинский в статье «Литературные мечтания» (1834): «Бедный дворянин, почти безграмотный, дитя по своим понятиям; неразгаданная загадка для самого себя; откуда получил он этот вещий, пророческий глагол» и т. д. «Вообще надобно заметить, что его невежество было причиною его народности, которой, впрочем, он не знал цены; оно спасало его от подражательности, и он был оригинален и народен, сам не зная того»¹¹. Правда, уже в следующем, 1835 году Белинский заявил: «Отрекаюсь торжественно от этой мысли, как совершенно ложной»¹², но и в своей статье о Державине 1843 года он снова к ней возвращается: «Лишенный всякого образования, не зная французского языка, Державин не был слишком причастен ни нравственной порче, ни истинному прогрессу того времени и, в сущности, нисколько не понимал его». «Державин в молодости не имел возможности приобрести, по части языка, ни познаний, ни навыка»¹³. То же самое повторил Белинский и в первой статье о Пушкине (1843): «Державин, между тем не только не знал древних языков, но и вообще лишен был всякого образования»¹⁴.

Бесспорно, жизненный путь, которым шел Державин, отличался от тех, какие выпали на долю большинства его современников-поэтов. Никто из них, например, не тянул десятилетней солдатской лямки, как Державин, и не дружил с крепостными мужиками, одетыми в форму Преображенского полка, никто из них так близко не соприкасался с буйным пожаром крестьянской войны 1773—1775 годов, как Державин. А эта жизненная школа имела для него огромное, неоценимое значение. Он не обучался в детстве французскому языку, это верно, но свой родной русский язык в его народной основе знал лучше, чем кто-либо из современников литераторов.

Кроме того, при всем недоверии к постановке педагогического процесса в Казанской гимназии, подкрепленном простодушными рассказами самого Державина о жульнических промерах улиц в Чебоксарах под руководством директора М.И. Веревкина, не надо забывать, что Державин на школьной скамье познакомился с сочинениями Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова, читал русские журналы и вышел из гимназии со знанием немецкого языка. В семидесятые годы он переводил «Мессиаду» Клопштока, что свидетельствует и о его вкусе, и о познаниях в языке. Державин учился музыке и рисованию, руководил гимназической экспедицией по раскопке древней столицы Волжско-Камской Булгарин — города Булгары, где сделал зарисовки сохранившихся построек, списывал надписи, собирал предметы материальной культуры. А дальше всю жизнь Державин читал и учился, и знания его в области гуманитарных наук были достаточно обширными. Чтобы убедиться в этом, можно посмотреть на «Объяснения» Державина, написанные им для четырех томов собрания его сочинений. В них названо свыше ста пятидесяти имен исторических лиц, не считая имен современных ему русских и иностранных политических деятелей, и о каждом из них поэт имеет свое суждение, каждое ставит в определенный исторический контекст.

Державин превосходно ориентирован был в античной мифологии и знаком с Гомеровым эпосом. В его «Объяснениях» можно насчитать свыше восьмидесяти имен героев и богов древности. Книги Библии были также хорошо известны поэту, что видно из двух десятков имен, которые он поясняет читателям.

Зная об этом, трудно говорить о невежестве Державина и о том, что он воспринимал только лоск образованности от своих ученых и хорошо воспитанных друзей. Общение с ними, разумеется, духовно обогащало Державина, но воспринимал он лишь то — и с большим выбором, — что соответствовало его желаниям и казалось ему действительно нужным.

Радищев писал: «Знаешь ли верное средство узнать, стихотворен ли стих (если так изъясниться можно)? Сделай из него предложение, не исключая ни одного слова, то есть сделай из него прозу благосклонную. Если в преложения твоем останется поэзия, то стих есть истинный стих; например:

О ты, что в горести напрасно...

      и проч.

Преложи его как хочешь, перенося, но грамматикально, слова сей строфы, то и в прозе будет поэзия. Преложи многие строфы из оды к Фелице, а особливо, где Мурза описывает сам себя, без стихов останется почти та же поэзия»¹⁵.

Державин был истинным поэтом, его стихи нельзя пересказывать прозой. Заслуживают самого уважительного отношения его постоянные поиски в области метра и строфики, до конца своих дней он сохранил к ним интерес, искал и находил новые формы строфы. Русское стихосложение многим обязано Державину.

Метр и строфика од Ломоносова однообразны. Из двадцати его торжественных од девятнадцать написаны четырехстопным ямбом, десятистрочной строфой, и только одна, представляющая собой перевод немецкой оды Штелина (1758), — шестистопным ямбом с парной рифмовкой строк.

В строфе рифмы обычно располагаются по схеме: аБаБввГдд Г.

Таких од тринадцать. В пяти случаях четыре последних строки оды имеют перекрестную рифмовку и лишь в одном случае — парную (ода 1742 года).

Четырехстопный ямб с неизменной десятистрочной строфой типа аБаБввГддГ был излюбленным метром Сумарокова. В книге его «Оды торжественные» (1774) из тридцати од двадцать шесть написаны по этой системе, и только в четырех одах Сумароков употребил хорей (и сделал это, например, для «Оды на погребение Елисавета Петровны» напрасно, потому что легкий, плясовой ритм четырехстопного хорея никак не подходил для траурного стихотворения).

Двадцать две торжественные оды Хераскова все написаны ямбом, десятистрочной строфой, с вариантами рифмовки последнего четверостишия строф — дГдГ или ГддГ. Из тридцати двух од, собранных в книге «Нравоучительные оды» (1769), только одна («Терпение») написана хореем. Для тридцати одной оды Херасков употребил четырехстопный и в нескольких случаях трехстопный ямб.

Радищев искал новых форм стихосложения и горячо протестовал против засилья ямба, который стал господствовать в русской поэзии со времен Ломоносова, надевшего «на последователей своих узду великого примера». В этом Ломоносова поддержал Сумароков, который был «отменный стихотворец».

«Но не одни Ломоносов и Сумароков остановили русское стихосложение. Неутомимый возовик Тредиаковский немало к тому способствовал своей «Телемахидою». Теперь дать пример нового стихосложения очень трудно, ибо примеры в добром и худом стихотворении глубокий пустили корень. Парнас окружен ямбами, и рифмы стоят везде на карауле»¹⁶.

Радищев выдвигает на первый план белые стихи, представляя себе, однако, что им «препятствовать будет привыкшее ухо к краесловию». Пушкин согласен с ним в этом вопросе.

«Думаю, — пишет он, — что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую»¹⁷.

Державин уже в первом своем литературном выступлении — в книге «Читалагайских од» — нарушает принятые правила. Четыре оригинальные оды этого сборника написаны четырехстопным ямбом, но только одна из них — «На день рождения ее величества 1767 года» — имеет десятистрочную строфу, однако расположение рифм в ней не традиционно: аБаБввгДгД. Такой схемы мы не встретим в одах Ломоносова. В одах «На великость» и «На знатность» строфа состоит из восьми, а не из десяти строк, как было общепринято. Наконец, ода «На смерть Бибикова» написана белыми стихами, причем эту особенность Державин связывал с ее содержанием и темой:

Не показать мое искусство,
Я здесь теперь пишу стихи,
И рифм в печальном слоге нет здесь;
Но вздох, но знак, но чувство лишь
Того тебе благодаренья,
В моем что невместимо сердце,
Я здесь изобразить хочу.

      (III, 299)

Эти слова нужно понять как нежелание украсить рифмами рвущиеся из сердца строки, которые выражают искреннее и неподдельное чувство. Что наше наблюдение не случайно — показывает текст «Рассуждения о лирической поэзии» Державина. Заметив, что рифма является наиболее существенным отличием новой поэзии от древней, он добавляет: «Думаю, что в последней больше свободы, больше излияния жара, когда гармония, на рифмах не запинаясь, течет беспрерывно, подобно быстрой реке, струя за струею. Но надобно к сему более природного дара, нежели искусства» (VII, 597). Видимо, такого дара Державин в себе не чувствовал, потому что произведений, написанных белыми стихами, у него не более десяти. В их числе такие содержащие «излияния жара» стихотворения, как «К Н.А. Львову» (1792), «Провидение» (1794) — о том, как была спасена бедная девушка, переходившая с благочестивой целью Неву и провалившаяся под лед; «В память Давыдова и Хвостова» (1809), смелых моряков, случайно утонувших в Неве. Следовательно, свое определение Державин основывал на собственном творчестве.

Вторым по времени стихотворением Державина, написанным белыми стихами, была ода «На приобретение Крыма» (1784). Она появилась на страницах «Собеседника» с препроводительным письмом автора: «Господа издатели! Небезызвестно, что древние писали стихи свои без рифм, чему и новейшие лучшие авторы подражали и подражают. Для опыта, покажется ли и нашей почтенной публике сей образ на нашем языке стихотворства и можно ли продолжать опыт, написана сия ода» (I, 182).

Тут можно отметить, что Державин рассматривает свои стихи как новшество в русской поэзии и не считает возможным включить в традицию гекзаметры Тредиаковского.

Из «новейших лучших авторов» — по контексту ясно, что именно о них идет речь, — Державин, вероятно, имеет в виду Клопштока, чей интерес к метрическим нововведениям был достаточно известен. Сам Державин остался равнодушным к гекзаметру и совсем не пользовался этим размером.

В. Брюсов отмечал: «Независимо от сложных метров, воспроизводящих античные метры, русская поэзия дает, хотя в небольшом числе, образцы сложных метров, произвольно построенных русскими поэтами. Так как эти образцы — единичные, то теория таких метров еще не может быть выведена из них»¹⁸. Дальше приводится пять примеров, и открывают их строки из стихотворения Державина «Осень» (1805):

На скирдах молодых сидючи осень
И в полях зря вокруг год плодоносен...

      (II, 554)

А вслед за этими стихами приведены цитаты из произведений Вячеслава Иванова, Асеева и Фета. Вот в обществе каких изощренных искусников стихотворной формы можно, оказывается, видеть Державина!

Говоря о тенденциях, направленных против силлабического принципа в русской поэзии XVIII века, В.М. Жирмунский разбирает несколько случаев употребления каталектики¹⁹ в цезуре и в качестве примеров приводит строки из стихов Державина «Снегирь» и «На взятие Варшавы»²⁰. Они не единственные в творчестве поэта. Каталектическая цезура встречается в написанных четырехстопным дактилем стихах Державина «На безбожников» и «Весна» (1804):

Тает зима дыханьем Фавона,
Взгляда бежит прекрасной весны;
Мчится Нева к Бельту на лоно;
С брега суда спущены.

      (II, 478—479)

Державин постоянно ведет свои опыты, пишет стихи с правильным чередованием трехстопного амфибрахия и четырехстопного ямба:

Вития, кому Мельпомена,
Надев котурн, дала кинжал.
А север, как лавром, из клена
Венцом зеленым увенчал
Блестяще чело!

      (II, 580)

Поиски эти интересны и плодотворны, они сыграли свою роль в развитии русского стихосложения, однако «засилье ямба» Державин не преодолел и преодолеть не стремился. Чтобы убедиться в этом, понадобилось прибегнуть к цифрам и пересчитать все строки Державина. Полученный результат вполне вознаградил за однообразный труд и дал возможность уверенно говорить о характере метрики Державина. До проведения такого подсчета все утверждения по этим вопросам не могли считаться основательными, хотя и высказывались отдельными авторами. Например, А.В. Десницкий писал о Державине следующее: «В его творчестве легко найти стихотворения, написанные любым из пяти основных, размеров. Больше всего стихов он написал ямбом. По и к хорею обращался настолько часто, что его можно назвать «поэтом ямбов и хореев». Насколько обычен был для Державина хорей, показывает хотя бы то, что его «Пеночка», стихотворение, созданное во сне, написано хореем. (Этого доказательства объяснить не могу. — А.З.) На третьем месте у Державина — дактиль. В применении размеров Державин довольно строго соблюдал следующее: ямбом он писал оды, стихотворения о царях, фаворитах, о важных, политических событиях; остальные размеры служили для другой тематики, здесь-то и выступал на 1-е место хорей»²¹.

Все это очень приблизительно, а потому неверно. На самом деле картина такова.

Общее число стихотворных строк Державина, напечатанных в первом академическом издании, составляет 37 430²². Из них:

ямб — 33 070 строк, или 88,35%
хорей — 3 470 строк, или 9,27%
трехсложные размеры — 890 строк, или 2,38%

Если сравнить эти цифры с характеристикой метрики Пушкина, то резких различий обнаружить не удастся²³. У Пушкина на 39 880 стихотворных строк приходится:

ямб — 33 485 строк, или 84,0%
хорей — 4 239 строк, или 10,6%
трехсложные размеры — 592 строк, или 1,5%
логаэды, дольники и др. — 1 564 строк, или 3,9%

Основным размером для обоих поэтов все-таки был ямб, с той только разницей, что у Пушкина ямб четырехстопный (54,12%), пятистопный (16,2%), трехстопный (3,99%) и почти нет шестистопного ямба, у Державина же он занимает видное место — свыше 8250 строк, или 25%, правда, главным образом за счет драматургии и стихов ранних лет. Хореем Державин пользовался преимущественно для произведений «легкой поэзии» — он преобладает в «Анакреонтических песнях» (свыше 1800 строк) и встречается в стихах 1805—1812 годов (свыше 1000 строк). Из трехстопных размеров у Державина есть дактиль (до 660 строк), амфибрахий (до 150 строк) и смешанные метры.

Ранние стихотворения Державина (до 1779. года) написаны преимущественно шести- и четырехстопным ямбом (59 из 66). Хорей и дактиль встречаются в шести песнях из тетради 1776 года и в одном стихотворении («Препятствие к свиданию с супругой», 1778). «Новый путь», на который поэт вступил в 1779 году, характеризуется кроме всех других показателей и плодотворными поисками в области метра стихов и строфики. Державин как бы ищет и пробует. Каждое из пяти стихотворений 1779 года (не считая трех четырехстрочных надписей) написано на особый, отличный от остальных, манер. В «Успокоенном неверии» — четырехстопный ямб, по строфа состоит из шести строк с парной рифмовкой. Этот же метр в «Песне Екатерине Великой», но там четырехстрочная строфа с перекрестной рифмой и есть «хор» — рефрен, повторяющийся за каждой строфой.

В «Ключе» к четырехстрочной строфе четырехстопного ямба добавлена пятая строка, не имеющая пары, — и она вносит разнообразие в стихи. «На рождение в Севере порфирородного отрока» — четырехстопный хорей, деление на строфы отсутствует, рифмы перекрестные. «На смерть князя Мещерского» — четырехстопный ямб, восьмистрочная строфа, зарифмованная по схеме АбАбВгг В.

Так же разнообразны и стихи следующих лет. «На отсутствие ее величества в Белоруссию» — четырехстопный хорей, но строфа состоит из десяти строк. «К первому соседу» — четырехстопный ямб схемы аБаБввГддГ. «Властителям и судиям» — четырехстопный ямб, четырехстрочная строфа, перекрестная рифма. «На новый год» (1781) — ямб, строфа из семи строк, первые четыре рифмуются перекрестно, пятая и шестая между собой, а седьмые строки ни с чем не рифмуются.

Оды «Фелица» и «Бог» написаны по общему образцу — четырехстопный ямб, десятистрочная строфа. В столь серьезных и ответственных стихах Державин экспериментировать не считал возможным. Но уже «Благодарность Фелице» написана катренами, попарно объединенными в строфы, «Видение Мурзы» на строфы не разделено, строфа оды «Решемыслу» состоит из шести строк схемы ааБвБв, ямбы оды «На приобретение Крыма» не имеют рифм и т. д. Державин старался избежать шаблона в своей метрике и строфике с первых же шагов серьезной поэтической работы и никогда не покидал этих исканий.

Пробовал Державин выйти и за пределы традиционной десятистрочной строфы. У него есть строфа в двенадцать («Графу Стейнбоку», 1806) и даже в четырнадцать строк четырехстопного ямба («На новый, 1797 год»), которую при желании можно считать предшественницей «онегинской строфы», однако только по числу строк. Первые шесть строк у Державина и Пушкина имеют одинаковую схему рифм, но затем идут различия. Державин ставит два катрена с перекрестной рифмой, а Пушкин — две парных строки, катрен с охватной рифмой и в заключение — две парно зарифмованные строки, несущие главный удар строфы, ее блестящее заключение. Вот пример державинской строфы:

Он принял меч — и луч горящий
В руке его увидел враг;
Пронесся дух животворящий
В градах, в домах, в полках, в судах.
Всех ранний петел возбуждает,
От сна всяк к делу поспешает
И долг свой тщательно творит;
Всяк движется, стремится, внемлет;
На стогне крепко страж стоит,
Перед зерцалом суд не дремлет,
Скрывает Злость главу свою
Под царским бдительным призором;
Орел с высот так быстрым взором
Шипящу в мраке зрит змию.

Как не раз уже говорилось выше, Державин вносит существенные изменения в систему жанров, закрепленную поэтикой классицизма. Торжественную оду он смешивает с сатирой, превращает оду в развернутое сюжетное стихотворение, нимало не заботясь о соблюдении «чистоты» жанров — требовании, в его время считавшемся обязательным. Более того, иные свои оды Державин так наполняет злободневными сатирическими намеками, что как бы превращает их в фельетоны, что он сделал, например, с одой «На счастие».

Державин развивает и новые жанры. В его творчестве видное место занимают дружеские послания — «К Н.А. Львову», «Храповицкому», «Капнисту» и самое значительное в этом роде — «Евгению. Жизнь Званская». Д.Д. Благой отмечает, что «начиная со стихов «На рождение в Севере порфирородного отрока» и в особенности с «Фелицы» Державин ломает рамки традиционных жанровых категорий. В противоположность одноплановым родам и видам, канонизированным в поэтике классицизма, поэт создает сложные и полножизненные жанровые образования, зачиная новые традиции, предваряя в этом отношении не только «пестрые главы» пушкинского «Евгения Онегина» или в высшей степени сложный жанр его же «Медного всадника», но и тон многих произведений Маяковского»²⁴.

4

Поэтический язык Державина неповторимо своеобразен. Он превосходно чувствовал русскую народную речь, щедро пользовался ею в своих произведениях и больше всего ценил живое, сильное выражение. Державин не просто набрасывал в стихах думы и наблюдения, рисовал цветные картинки. Он учил, наставлял, требовал, негодовал — и оттого в его стихах так сильна ораторская интонация, а в иных как бы виден указующий перст трибуна:

Сей образ ложный молвы,
Се глыба грязи позлащенной!

      (II, 19)

И вы, без благости душевной,
Не все ль, вельможи, таковы?

      (I, 630)

Державин рассуждал со своим читателем, он обращал его внимание на различные стороны жизненных фактов, излагал свои точки зрения, не стесняя себя местом, задавал риторические вопросы:

Не зрим ли всякий день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?
Не слышим ли в бою часов
Глас смерти, двери скрып подземной?
Не упадает ли в сей зев
С престола царь и друг царев?

      (I, 462)

Риторика всегда присутствует в стихах Державина, на что не раз указывал Белинский. Но он же писал, что «Державин — первое действительное проявление русского духа в сфере поэзии, которой до него не было на Руси» (V, 528).

Сходную мысль развивал Гоголь в статье «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенности», содержащей связный очерк развития русской литературы. Он писал о Державине: «Недоумевает ум решить, откуда взялся в нем этот гиперболический размах его речи. Остаток ли это нашего сказочного русского богатырства... или же это навеялось на него отдаленным татарским его происхождением, степями, где бродят бедные останки орд, распаляющие свое воображение рассказами о богатырях... — что бы то ни было, но это свойство в Державине изумительно»²⁵.

Такой гиперболизм легко увидеть во множестве стихотворений Державина. Даже когда он пишет, например, о соловье, пение птицы представляется ему грандиозным потоком звуков, заполнящим окрестности:

Певец весенних дней пернатый,
Любви, свободы и утех!
Твой глас отрывный, перекаты
От грома к нежности, от нег
Ко плескам, трескам и перунам,
Средь поздних, ранних красных зарь,
Раздавшись неба по лазурям,
В безмолвие приводят тварь.
Молчит пустыня, изумленна,
И ловит гром твой жадный слух,
На крыльях эха раздробленна
Пленяет песнь твоя всех дух.
Тобой цветущий дол смеется,
Дремучий лес пускает гул;
Река бегущая чуть льется,
Стоящий холм чело нагнул.

      (I, 692)

Если это — соловьиное пение, то не может удивить читателя картина взятия крепости Измаил, созданная Державиным; при этом масштабе она скорее покажется ему недостаточно яркой и звучной:

Везувий пламя изрыгает,
Столп огненный во тьме стоит,
Багрово зарево зияет,
Дым черный клубом вверх летит;
Краснеет понт, ревет гром ярый,
Ударам вслед звучат удары;
Дрожит земля, дождь искр течет;
Клокочут реки рдяной лавы.
О Росс! Таков твой образ славы,
Что зрел под Измаилом свет!

      (I, 341)

«Дико, громадно все, — говорит Гоголь о Державине, — но где только помогла ему сила вдохновения, там весь этот громозд служит на то, чтобы неестественною силою оживить предмет, так что кажется, как бы тысячью глазами глядит он»²⁶.

Многие строки и выражения Державина звучат в нашей живой речи, они стали крылатыми словами. В статье В.И. Ленина «Случайные заметки» есть цитата из Державина: «В этом оригинальном «уравнении», как солнце в малой капле вод, отражается весь строй нашего полицейского государства»²⁷.

Во мне себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод, —

это сказал Державин в оде «Бог».

Строку из стихотворения Державина «Хор первый», написанного для праздника в Таврическом дворце в честь взятия Измаила, вспомнил в одной из своих речей С.М. Киров: «Правда, «Гром победы, раздавайся» здесь еще никто как будто не пел, но некоторое успокоение чувствуется, а успокоение — самый опасный враг в большевистской работ е»²⁸.

Такие строки Державина, как, «Где стол был яств, там гроб стоит», «Глагол времен, металла звон» (из оды «На смерть князя Мещерского»), «Я царь, — я раб, я червь, — я бог» (ода «Бог»), «Живи и жить давай другим» («На рождение царицы Гремиславы»), «И то все благо, все добро» («Утро»), широко известны, они нередко встречаются в произведениях русских писателей XIX века и в их переписке.

Особо нужно отметить, что выражение:

И дым отечества нам сладок и приятен,

которое каждый знает как строку из комедии А.С. Грибоедова «Горе от ума», представляет собой слегка измененную цитату из стихотворения Державина «Арфа»:

Мила нам добра весть о нашей стороне:
Отечества и дым нам сладок и приятен.

Правда, нельзя и Державина считать автором этого выражения, разыскания источника ведут нас к античной литературе (к Гомеру и Овидию, но Грибоедов в «Горе от ума» перефразировал именно державинскую строку, дав ей новую жизнь).

Державин начал писать в те годы, когда Ломоносов только что разработал нормы литературной речи, изложив их в статье «О пользе книг церковных в российском языке» (1757). Значение этого труда Ломоносова было необычайно велико. Он постиг и учел богатства книжной церковнославянской речи и русского народного языка и, выдвинув теорию «трех штилей», установил между ними правильное соотношение. Ломоносов включает в литературный язык славянизмы, уже усвоенные языковым сознанием эпохи, отвергая слова «обветшалые», вышедшие из употребления, забытые. Таким способом он сохраняет большое культурное наследие, накопленное за несколько веков развития славянской речи в России. В то же время Ломоносов узаконил введение в литературу живого русского языка, форм народной речи. Как отмечает В.В. Виноградов, «реформа Ломоносова имела своей задачей концентрацию живых национальных сил русского языка»²⁹.

Однако, несмотря на все свое положительное значение, языковая реформа Ломоносова решила не все насущные вопросы. Наиболее упорядоченным оказался «высокий штиль», который «составляется из речений славяно-российских, то есть употребительных в обоих наречиях, и из славянских, россиянам вразумительных и не весьма обветшалых. Сим штилем составляться должны героическим поэмы, оды, прозаичные речи о важных материях, которым они от обыкновенной простоты к важному возвышаются»³⁰. Средний же стиль не получил твердых отграничений от двух других. По мысли Ломоносова, он должен был состоять «из речений, больше в российском языке употребительных, куда можно принять некоторые речения славянские, в высоком штиле употребительные, однако с великой осторожностью, чтоб слог не казался надутым». В нем, следовательно, перемешивались церковнокнижные, канцелярские слова с бытовыми выражениями и фразеологическими оборотами. Этим стилем рекомендовалось пользоваться в стихотворных дружеских письмах, сатирах, эклогах, элегиях и в театральных сочинениях, «в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлению действия»³¹. Наконец, низкий стиль допускал употребление «простонародных русских слов».

Исторической заслугой Державина, величайшим достижением его литературного мастерства явилось именно то, что он ввел в поэзию это «обыкновенное поэтическое слово»:

Как сон, как сладкая мечта
Исчезла и моя уж младость;
Не сильно нежит красота,
Не столько восхищает радость,
Не столько легкомыслен ум,
Не столько я благополучен,
Желанием честей размучен,
Зовет, я слышу, славы шум...

      (I, 91)

Это было неслыханно, ново, неожиданно. Будничные дела и заботы людей стали вдруг предметом поэзии. Но Державину сразу же стали узкими рамки трех стилей, установленных Ломоносовым, он сломал их и открыл широкую дорогу просторечию. Тем самым Державин ввел в поэзию русский разговорный язык и энергично содействовал укреплению национально-демократических основ нашего литературного языка.

Нельзя не привести принадлежащее Гоголю определение особенностей слога Державина: «Все у него крупно. Слог у него так крупен, как ни у кого из наших поэтов. Разъяв анатомическим ножом, увидишь, что это происходит от необыкновенного соединения самых высоких слов с самыми низкими и простыми, на что бы никто не отважился, кроме Державина. Кто бы посмел, кроме него, выразиться так, как выразился он в одном месте о том же своем величественном муже, в ту минуту, когда он все уже исполнил, что нужно на земле:

И смерть, как гостью, ожидает,
Крутя, задумавшись, усы.

Кто, кроме Державина, осмелился бы соединить такое дело, каково ожидание смерти, с таким ничтожным действием, каково кручение усов? Но как через это ощутительнее видимость самого мужа и какое меланхолически-глубокое чувство остается в душе!»³².

Если в шуточном стихотворении «Кружка» (1778) неудивительно встретить выражения: «Ведь пьяным по колени море. — И жены с нами куликают. — На карты нам плевать пора», то ведь Державин употреблял подобные фразы и в своих одах. Например, в оде «На счастие» (1789) Державин характеризует обстановку придворного быта, где монархиня

Не жжет, не рубит без суда;
А разве кое-как вельможи
И так и сяк, нахмуря рожи,
Тузят иного иногда.

Срифмовать «вельможи» и «рожи» в оде, пусть даже и шуточной, — на это надо было решиться... А дальше Державин пишет:

Сокрылся и в игре мой клад;
Не страстны мной, как прежде, Музы;
Бояре понадули пузы,
И я у всех стал виноват.

В текст этой оды он вводит народные поговорки: «Их денег куры не клюют», «И в грош не ставлю никого».

В стихотворении «Рождение красоты» (1797), где среди прочих есть столь понравившиеся Белинскому строки о ярости Зевса:

Распалился столько гневом,
Что, курчавой головой
Покачав, шатнул всем небом,
Адом, морем и землей, —

описывается появление Венеры из морских волн и произведенное ею на Олимпе впечатление:

Боги молча удивлялись На Красу, разинув рот...

Державин охотно употребляет народные формы глаголов — пужать, пущать, деепричастий — блистаючи, побеждаючи, улыбаючись, деепричастие прошедшего времени иногда принимает в сокращенной форме — наклоншись сшед. У него встречаются народные слова — вёдро, издевка, растабары, помочь, пошва (вместо почва), тазать, шашни, вназолу, шлендать.

Рядом с народными решениями Державин ставит славянизмы. Он пользуется словами: вои (воины), воскликновение, живот (жизнь), зерцало, клас (колос), собор (собрание), тысяща и другие и такими же для его времени архаизмами, как заразы (соблазны), позор (зрелище), прохлада (наслаждение, нега), правы (законы) и т. д. Иностранных слов у Державина мало и только те, которые в его время вошли в основной словарный фонд русского языка: аромат, глянец, маскарад, монумент, обелиск, эхо и др.

Особо должна быть отмечена активизация глаголов, которую Державин проводил в своих стихах весьма настойчиво. Так, ему кажутся недостаточными глаголы блистать, блестеть, и для показания торжественности случая он снабжает их приставкой воз:

Как в небе звезды возблестят...

      (I, 149)

Златая лента возблистала.

      (I, 567)

Или:

Цитрой благодарный гимн Возбрячу.

      (II, 674)

Он употребляет глаголы возгласить, воздремать, возлечь, возмести, возрыдать и др.

Желая создать картину кругового движения, Державин применяет приставку об-:

Сизы, юные дельфины,
Облелея табуном.

      (II, 121)

Вкруг облесни мечом ты царство.

      (II, 27)

И власть в порфиру облещи.

      (II, 241)

Обсаженный семьей моей...

      (II, 169)

Как удачно, например, Державин среди слов знакомых и привычных вводит новое, которое сразу становится понятным и нужным в контексте и с наибольшей экономностью позволяет поэту создать желаемое впечатление:

Вижу холм под облаками,
Озлащаемый лучом,
Осеняемый древами,
Ожурчаемый ключом...

      (II, 681)

Ключ, поток воды, журчит вокруг холма, позолоченного, «озлащаемого» лучами солнца, он «ожурчает» всю эту милую картину природы.

С помощью этой приставки Державин создает новый глагол облаговонить, которому мог бы позавидовать, например, Игорь Северянин:

Облаговоньте ж возлияньем
Сердец вы друга своего.

      (II, 462)

В пару слову обездушен он создает новое слово обестелесен — лишен тела.

Державин составляет новые прилагательные с приставкой без-: безглавный, безгнездный, безмрачный, бесприкладный (то есть беспримерный), наречие — беспресечно, существительное — безнравье (в смысле «безнравственность»). Обращаясь к издателю своих сочинений А.Ф. Лабзину, Державин приглашает его:

В песнях созвучник мне будь.

      (II, 680)

В стихотворении «Горелки» он пишет:

На поприще сей жизни склизком
Все люди бегатели суть...

      (I, 547)

Бегатели и созвучник — новые слова, созданные Державиным. Они не привились, не закрепились в языке, но, во-первых, такая удача ожидает лишь очень немногие новые слова, вводимые писателями, а во-вторых, Державин и не ставил себе такой цели. Он решал свою художественную задачу, для осуществления которой ему понадобились эти слова, появившиеся, таким образом, в стихах.

Не получили долгой жизни и другие слова, придуманные Державиным: горорытство (I, 321), ветреноватый час (II, 697), глаголы звукнуть (II, 341), дождить (I, 183, 287, 569; II, 335 и др.), но кое-что он находил верно, и об этом стоит напомнить. Так, в «Фелице» он поставил глагол, образованный из имени героя романа Сервантеса «Дон Кихот:»

Не донкишотствуешь собой.

      (I, 134)

Слово донкихотство прочно вошло в нашу речь. А ведь впервые употребил его Державин.

В стихотворении «Атаману и войску Донскому» Державин, вспоминая прошлое России, говорит:

Был грех: от свар своих кряхтели,
Теряли янством и главы...

      (II, 651)

Поэт говорит о боярской спеси, выражавшейся в обычае местничества, когда каждый считал, что он знатнее и важнее других, и свое «я» стремился возвысить над всеми. Он назвал это янством. Мы теперь знаем ячество. Смысл слова, введенного Державиным, остался. О том, что Державин верно понимал пути возникновения новых слов, свидетельствует цитата из стихотворения «Облако» (1806):

Имейте вкруг себя людей,
Незлобьем, мудростью младенцев;
Но бойтесь счастья возведенцев,
Ползущих пестрых вкруг вас змей.

      (II, 592)

Возведенцами Державин окрестил фаворитов, любимцев фортуны, быстро поднимавшихся по придворной лестнице, и о моральных качествах их говорил достаточно резко. Но принцип образования этого слова является вполне жизненным, и нашему языку, например, свойственно слово выдвиженец — человек, выдвинутый на более ответственную работу. Процесс тут идет снизу вверх, человек именно выдвигается. Державин же с большой точностью говорит возведенцы о людях, возведенных на высокую ступень милостью властителей, поднятых рукой, протянутой сверху. Однако и это верное и в духе языка образованное слово не удержалось в нашей речи. Иностранное слово фаворит по причинам равнодушия к русскому языку в дворянском обществе оказалось прочно введенным в обиход, и находка Державина была забыта.

Значительное место в языковом новаторстве Державина занимает словообразование, являющееся вообще одним из главнейших способов расширения словарного состава языка и характерное для русского словопроизводства второй половины XVIII века. Особенно охотно Державин создает сложные имена прилагательные и сложные причастия, образуя их с помощью различных суффиксов, например: кораблегибельный позор, скоропостижный огнь, высоковыйное счастие, листомрачный верх, огнепернатый шлем, вкусноспелые плоды, веселорезвая Эрата, солнцеокий осетр и т. д.

Сложные прилагательные были совсем не характерны для языка Ломоносова, почти не применявшего их. В одах его можно встретить лишь земнородных племя (оды 1746 и 1752 годов), сладкострунный шум, молниевидный блеск — отдельные выражения, причем лишь в некоторых одах. Державин же систематически образует такого рода новые слова.

В соответствии со своим повышенным вниманием к цвету у Державина наиболее часто встречаются сложные прилагательные именно такого типа: сочножелтые плоды, голубо-сизый осетр, желто-смуглые лица, краезлатые тучи, златобисерное небо, сребророзовая светлица, черно-огненный виссон, красно-желтые листья и др.

Тяга к такому словообразованию заметна у Державина уже в первом его сборнике «Оды, сочиненные при горе Читалагае». В переводных одах этой книжки иные словообразования могли быть вызваны желанием точнее передать текст оригинала, изобилующего, по свойству немецкого языка, сложными словами. Но и в оригинальных одах, следующих за переводным прозаическим текстом, Державин самостоятельно образует сложные прилагательные:

Небесный дар, краса веков,
К тебе, великость лучезарна,
Когда средь сих моих стихов
Восходит мысль высокопарна...

Или:

И в быстром вихре скоропарном,
В теченьи солнца светозарном
Приближь к нему свой орлий взор...

Позже Державин так же охотно прибегает к составлению сложных слов:

Лежал я на травном ковре зеленом,
На берегу шумящего ручья,
Под тенносвесистым лаплистным кленом.
...Как снег тончица бела обвевает
Ее орехокурчаты власы...

Или такое сочетание:

Из коей дивий вол, иль преисподний зверь,
Стальночешуйчатый, крылатый,
Серпокогтистый, двурогатый,
С наполненным зубов-ножей разверстым ртом...

А.Н. Веселовский отмечает, что уже в 1802 году в издававшемся П. Сумароковым «Журнале приятного, любопытного и забавного чтения» (ч. I, с. 111—115) была помещена пародия, высмеивавшая пристрастие Державина к необычным, сложным эпитетам:

    Ода в громко-нежно-нелепо-новом вкусе

Жемчужно-клюковно-пожарна
Выходит из-за гор заря...
В уныло-мутно-кротки воды
Глядятся черны хороводы
Пунцово-розовых ворон...

      И т. д.³³.

«Если под сложными эпитетами, — говорит А.Н. Веселовский, — разуметь те, которых части взаимно определяются (сердцевластительный) либо соединяются в новом целом, представляющем как бы оттенок вошедших в его состав (огненнотемный), то целая группа таких эпитетов у Жуковского является соединением элементов, содержательно самостоятельных и лишь последовательно входящих в район впечатления. В спокойном (или неспокойном) взгляде мы прочтем и зоркость, но художник разом видит целое, быстрому объединению впечатлений отвечают сочетания: зоркоспокойный, неподвижно-прозрачные воды; Замора окружена «Светловлажными руками // Быстрошумного Дуная» («Сид», II, 1831); «Влажносеребряный» свод воды («Ундина», гл. XIII)... Так легко было дойти и до нерациональных «светлонетленных венков»³⁴.

Следом за Державиным обилие сложных эпитетов мы встречаем в поэзии Жуковского, причем иногда он прямо повторяет Державина (бело-румяный, огне-пернатый, красно-опоясанная дева и др.). А.Н. Веселовский приводит обширный список таких эпитетов Жуковского: дивно-огромный, неизбежно-ужасный, башне-венчанный, крепко-стенный, сладостно-вкусный, медленно-тяжкий, черно-облачный, черно-густой и т. д.³⁵.

У Жуковского изобилие сложных прилагательных было связано с его переводческой работой. К ним он стал прибегать, переводя «Одиссею», как в половине XVIII века это делал Тредиаковский, переводя «Телемахиду» с французского текста «Телемака» Фене-лона и обращаясь, таким образом, к первоисточнику — Вергилию.

А.С. Орлов показал, что Тредиаковский строил свои сложные прилагательные по греческому образцу и насчитал их в «Телемахиде» более ста: медоточивый, многоструйный, громогласный, легкопарящий и т. д..; почти все они являются переводами соответствующих древнегреческих прилагательных³⁶.

Но это особая линия перевода, с которой Державин непосредственно связан не был, исключая опыты переводов с немецкого в «Читалагайских одах». Его сложные эпитеты вызываются желанием точнее и экономнее определить предмет в его цвете, звуке, движении, и пользуется он ими умеренно. Приведенные примеры, конечно же, являются крайними выражениями манеры Державина в составлении сложных прилагательных.

Известны немногие примеры сложных слов у Пушкина, вообще не стремившегося к созданию неологизмов, кроме тех случаев, когда это представлялось ему действительно необходимым для достижения художественного эффекта:

Как будто грома грохотанье,
Тяжело-звонкое скаканье
По потрясенной мостовой³⁷.

Позже сложный эпитет с необычайной яркостью прозвучал у Тютчева:

О рьяный конь, о конь морской,
С бледно-зеленой гривой,
То смирный, ласково-ручной,
То бешено-игривый!³⁸

И в этом смысле Тютчев через ряд десятилетий протягивает руку Державину.

Л.В. Пумпянский указывает, что «Тютчев сполна воспринял от Державина и тот метод составления сложных колористических прилагательных, который к концу XVIII века послужил предметом любопытных споров и даже, несмотря на весь неизмеримый авторитет Державина, насмешек»³⁹. Он приводит примеры таких прилагательных: туманисто-бело, мглисто-лилейно, пламенно-чудесной, огне-цветной, тускло-рдяном, пышно-золотого — и обращает внимание на «особый отдел», заметный в общем потоке нейтральных составных прилагательных, к которому принадлежат сочетания: пророчески-прощальный глас, таинственно-волшебных дум и даже опально-мировое племя. Примеры подобных составных прилагательных у Державина исчисляются десятками.

История сложного эпитета может быть намечена и дальше. «Взяв в руки «Снежные маски» Блока, — пишет М.А. Рыбников ва, — я там нахожу то же тяготение к узорчатому сложному эпитету. «В тяжелозмейных волосах». «О стихи зимы среброснежной». «Среброснежная ночь».

В сердце — легкие тревоги,
В небе — звездные дороги,
Сребоснежные чертоги.
Сны метели светлозмейной,
Песни вьюги легковейной,
Очи девы чародейной.

На среброснежном покрывале
Читают твой условный знак.

Птица вьюги темнокрылой,
Дай мне два крыла...

Сложные эпитеты Бальмонтами Блока связаны с желанием передать какую-то неуловимость, причудливую узорчатость»⁴⁰.

Эту неуловимость, причудливость и многогранность предметов внешнего мира страстно желал передать и Державин. Его поиски в области сложных эпитетов говорят о растущем мастерстве владения словом, чему у него учились поэты последующих поколений.

Примечания

1. См.: Жихарев С.П. Записки современника. Редакция, статьи и комментарии Б.М. Эйхенбаума., 1955, с. 331,

2. См.: Державин Г.Р. Рассуждение о лирической поэзии или об оде, 1811, кн. 2; 1812, кн. 6; 1815, кн. 14. Рукопись хранится в Архиве Державина. Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде.

3. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 7, с. 117.

4. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 1, с. 50.

5. Там же, т. 6, с. 620.

6. Рукописный отдел Государственной публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде. Архив Державина, т. XXV, л. 165 об.

7. Меонид — Гомер.

8. Державин выводил свой род от татарского мурзы Багрима и так обозначил здесь себя.

9. «Друг просвещения», 1806, № 3, с. 280, «Сын отечества», 1816, ч. 31-я, № 28, с. 75.

10. Полевой Н.А. Очерки русской литературы, ч. I. Спб., 1839, с. 66 и 85.

11. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 1, с. 48, 50.

12. Там же, т. 2, с. 9.

13. Там же, т. 6, с. 622, 611.

14. Там же, т. 7, с. 117.

15. Радищев А.Н. Полн. собр. соч. в 3-х т., т. 2. М.—Л., 1941, с. 217.

16. Там же, т. 1, с. 352—353.

17. Пушкин А.С. Полн. собр. соч., т. 11, с. 263.

18. Брюсов В. Основы стиховедения, ч. 1 и 2. Изд. 2-е. М., б. г., с. 107.

19. По терминологии В. Брюсова, «каталектика (catalexis — окончание) есть строй окончания метрического ряда (стиха)... По отношению к последней строке метра окончание называется акаталектическое, если последняя строка в метре является полностью; каталектическое, если в последней строке недостает одного слога или нескольких слогов» и т. д. (Брюсов В. Основы стиховедения, с. 29).

20. См.: Жирмунский В. Введение в метрику. Л., 19.25, с. 155.

21. Десницкий А.В. Г.Р. Державин — «Учен. зап. Ленингр. гос. пед. ин-та», 1939, т. XXIV, с. 150.

22. К.Д. Вишневский пользовался другими источниками — вторым академическим изданием Державина (1868—1883) и сборником «Стихотворения», вышедшим в серии «Библиотека поэта» (Л., 1957), и цифры, сообщаемые им, таковы: всего стихов у Державина 37 859, из них ямб занимает 32 364, или 86%, хорей — 3887, или 10%, трехсложные стопы — 1187, или 3%, и логаэды — 420, или 1% (см.: Вишневский К.Д. Русская метрика XVIII века. — В кн.: Вопросы литературы XVIII века. — «Учен. зап. Пензенск. гос. пед. ин-та, серия филологическая». Пенза, 1972, т. 123, с. 240).

23. См.: Лапшин Н.В., Романович И.К., Ярхо Б.И. Метрический справочник к стихотворениям А.С. Пушкина. М., 1934, с. 13.

24. Благой Д.Д. История русской литературы XVIII века. М., 1955, с. 403.

25. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. в 14-ти т., т. 8. М., 1937—1952, с. 373.

26. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч., т. 8, с. 373.

27. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 4, с. 403, примечание.

28. Киров С.М. Избранные статьи и речи. 1912—1934. М., 1937, с. 513.

29. Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII—XIX веков. М.—Л., 1938, с. 97.

30. Ломоносов М.В. Сочинения. М., 1957, с. 238.

31. Ломоносов М.В. Сочинения, с. 238.

32. Гоголь Н.В. Полн. собр. соч., т. 8, с. 374.

33. Веселовский А.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения». Пг., 1918, с. 453.

34. Там же, с. 454—455.

35. Веселовский А.Н. В.А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного воображения», с. 452—453.

36. См.: Орлов А.С. «Телемахида» Тредиаковского. — В кн.: XVIII век. Сборник I. М., 1935.

37. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. 4. М., 1957, с. 396.

38. Тютчев Ф.И. Стихотворения. Письма. М., 1957, с. 87.

39. Пумпянский Л.В. Поэзия Ф.И. Тютчева. — В кн.: Урания. Л., 1928, с. 40.

40. Рыбникова М.А. Книга о языке. М., 1925, с. 187—188.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница