Гавриил Державин
 






Глава II. Утверждение оды

1

Когда Ломоносов писал свою оду «На взятие Хотина», он не особенно думал о правилах красноречия. Живые впечатления от известий о славной победе русских войск над полчищами турок толкнули его к перу и бумаге, заставили описать сражение при Ставучанах и воспеть хвалу дорогому отечеству. Он сочинил оду, затем, вернувшись в Россию, еще несколько раз выступил в этом жанре и во время работы над «Риторикой» уже получил возможность ссылаться на собственный поэтический опыт.

Ода была таким видом литературного произведения, который наиболее подходил в то время Ломоносову для решения стоявших перед ним задач. Научные рассуждения писались по латыни, с ними знакомились только немногие. Публицистика в русской печати лишь начинала делать первые шаги. Рукописная поэзия занималась любовными переживаниями, общественных тем она не затрагивала. Жанр оды позволял соединить в большом стихотворении лирику и публицистику, высказаться по вопросам, имеющим государственное значение, и сделать это сильно, красиво, образно.

Так понимал этот жанр Ломоносов, и он создал его непревзойденные образцы. Ода стала программным общественно-политическим произведением, говорившим о положении страны в настоящем и о задачах на будущее. И следует подчеркнуть, что такой характер русской оде придал именно Ломоносов и был в этом оригинален, хотя и опирался на уже известные традиции в русской литературе. Западноевропейская одическая поэзия столь широко свои права не простирала и ограничивалась общими похвалами, риторическими описаниями и комплиментами.

Тредиаковский был рад, что «несколько возмог последовать» Буало. Для Ломоносова вопросы подражания так не стояли, он был оригинален в своих одах, ибо невозможно считать подражанием сходство в наличии похвал или поэтических преувеличений, которое можно иногда обнаруживать.

Как уже было замечено, хотинская ода появилась не на пустом месте — ей предшествовали некоторые опыты в одическом духе. Многие стихотворные сочинения Симеона Полоцкого служат тому свидетельством. Так, Симеон написал стихотворное приветствие на день крещения царевича Петра, 29 июня 1672 года, за что был, как о том гласят записи в дворцовом отчете, удовольствован с царского стола лакомствами: «Учителю старцу Симеону четыре головы сахару, весом по три фунта голова; два блюда сахаров узорочных по полуфунту; сахаров зеренчатых блюдо; ягод винных, фиников по фунту на блюде; трубочку корички, весом против блюд Троицкого и Чудовского архимандритов».

Стихи же были такие:

Радость велию месяц май ныне явил есть:
Яко нам царевич Петр яве ся родил есть.
Вчера преславный Царьград от турок пленися:
Ныне избавление преславно явися.
Победитель прииде и хощет отмстити,
Царствующий оный град ныне свободити...
Петр бо нарушается — камень утвержденный.
Утвердити врата царевич нарожденный,
Храбр и страшен явится врагом сопротивным;
Окаменован в вере именем предивным...1.

В этом стихотворении Симеон Полоцкий совершенно отчетливо указывает задачу, которую предстоит выполнить будущему государю Петру Алексеевичу, — освободить Царьград от турок. В форме-религиозно-нравственного поручения — освобождение древней Византии, оплота христианства, от мусульманских захватчиков — выдвигались цели выхода России на Черное море, расширения южных границ страны, и в этом смысле стихи поэта приобретали политический оттенок. Петр — по-гречески камень, и согласно правилам риторической проповеди Симеон Полоцкий настойчиво обыгрывает это достойное знаменование: Петр родился, чтобы «утвердить врата», очевидно ведущие в Царьград, он «окаменован в вере» и т. д. При всей неловкости выражений стихи Симеона Полоцкого являются поздравительной одой и содержат образующие ее элементы.

Торжественная, панегирическая поэзия заметно расцвела в годы петровского царствования. Стало модным отмечать военные победы, встречи царя — а ездил он немало — приветственными стихами и кантами, то есть стихами, положенными на музыку. Обычно их сочиняли преподаватели учебных заведений, духовных по преимуществу, к стихам подбиралась музыка, и семинаристы хором пели кант. Известны канты, написанные на взятие Шлиссельбурга, на Полтавскую баталию, на заключение Ништадского мира и многие другие.

В канте на взятие Нарвы пелось о борьбе орла — символ России — со львом — символ Швеции. Дмитрий Ростовский написал стихотворение, посвященное русско-шведской войне, в котором были такие строки:

Льва Немейска сила изменися;
О камень твердый Петра сокрушися.
  Да се дело
  Всяк пой смело
  Беспрестанно,
  Всеизбранно.
    Днесь виват!2

Тут примечательно переплелись мифологические образы: лев — эмблема Швеции — приобретает наименование «Немейский» и связывается с одним из подвигов Геракла; Петр — камень, и этот перевод часто фигурировал в современных церковных проповедях. Наконец, виват — латинский приветственный клич — был официально введен Петром в обиход русской жизни. А в целом стихи Дмитрия Ростовского представляют контур оды и намечают ее фразеологию.

В стихотворении Феофана Прокоповича «Епиникион, или Песнь победная на преславную победу полтавскую» автор не только расточает хвалы и поздравления, но пытается изобразить битвы на манер того, как они описывались в древнерусской повести:

Блесну огнем все поле, многие во скоре
  Излетеша молния Не таков во море
Шум слышится, егда ветр на ветр ударяет,
  Ниже тако гром с темних облаков рикает,
Яко гремят арматы — и гласом, и страхом,
  И уже день помрачи, дым смешен с прахом.
Страшное блистание, страшный и великий
  Град падает железный, обаче толикий.
Страх не может России сил храбрых сотерти,
  Не боится, не радит о видимой смерти3.

Спору нет, изложено это не очень изящно, однако в отрывке нетрудно заметить образы, из которых затем в одической поэзии будут составляться картины сражений, — молнии, грохот, превосходящий шум морской бури, железный град и т. д., причем все это бессильно устрашить воинов. А далее Феофан Прокопович говорит о том, что после своего поражения враги «не дерзнут русского Марса раздражати», и признает благодетельное влияние мирз.

Словом, русская торжественная лирика уже представляла собой формировавшееся литературное явление, и оды Ломоносова вовсе не отдаленно связаны с ней. Свое знакомство с одической риторикой он обнаружил в стихах «На взятие Хотина», но там ее оттеснил на второй план рассказ о военных событиях.

Две следующие оды Ломоносов напечатал в 1741 году в «Примечаниях» к «Санкт-Петербургским ведомостям» — одну на праздник рождения императора Иоанна Антоновича (18 августа) и другую на победу над шведами 23 августа 1741 года (11 сентября). По своему составу и исполнению они очень отличались от хотинской оды, и сравнение это не идет им в пользу. Но появление их говорит о том, что Ломоносов быстро овладевал искусством стихотворства, развил в себе умение писать стихи на заданные темы и сама по себе версификация не доставляла ему больших трудностей.

Оды эти неравноценны: вторая, посвященная победе под Вильманстрандом, гораздо более энергична и художественна, чем первая, носящая поздравительный характер. Различие не должно казаться неожиданным, ибо трудно поэту вдохновенно славить малютку царя, по поводу которого произнести что-либо определенное пока решительно невозможно.

Стихи Иоанну III Ломоносов пишет от лица «веселящейся России», которая на протяжении первых десяти строф якобы выражает свое восхищение монархом, целуя его «щедры очи» и «ручки». Именно в этой оде появляется гиперболизм уподоблений, заметный потом и в других одах Ломоносова и не раз служивший предметом пародии:

Никак ярится Антей злой?
Не Пинд ли он на Оссу ставит?
А Этна верьх Кавказский давит?
Не солнце ль хочет снять рукой?

      (VIII, 37)

Поэт называет русских князей — Рюрика, Игоря, Дмитрия Донского, принесших немалую славу России, и выражает упование на то, что новый царь сумеет их превзойти. Все это в полной мере риторично и не идет далее служебного комплимента. Приметим, что имя Петра I вовсе не фигурирует, хотя в оде 1739 года Ломоносов сполна отдал ему дань и включил, таким образом, в круг своей поэзии. В оде же, обращенной к младенцу Иоанну, он, по-видимому, не пожелал или не решился произносить имя Петра, чтобы не затмить этим напоминанием адресата оды.

Никаких общих положений Ломоносов еще не выдвигает, нет в оде и конкретных политических высказываний, хотя стихи не лишены некоторых злободневных намеков. Так, строфы девятая — одиннадцатая имеют в виду герцога Бирона, еще недавно всесильного фаворита императрицы Анны Иоанновны:

Проклята гордость, злоба, дерзость
В чудовище одно срослись;
Высоко имя скрыло мерзость,
Слепой талант пустил взнестись!
Велит себя в неволю славить,
Престол себе над звезды ставить,
Превысить хочет вышню власть.

      И т. д. (VIII, 38)

Впрочем, столь яростно порицать Бирона уже не составляло большого труда: арестованный во время переворота 9 ноября 1740 года, он был приговорен к пожизненному заключению.

В строфе семнадцатой заметна попытка небольшого международного обзора восточной политики:

Боязнь трясет хинейски стены;
Геон и Тигр теряют путь,
Под горы льются, полны пены.
Всегдашний веток не смеет дуть.
Индийских трубят вод тритоны
Пред тем, что им дает законы.

      И т. д. (VIII, 40)

Но эти намеки выражены настолько неопределенно, что и поныне составляют трудности для комментаторов. Метят они, по-видимому, в тогдашнего постоянного противника России — Турцию, однако поэт по неопытности перемудрил и прибег к слишком сложной шифровке.

Через несколько дней после опубликования этой оды Ломоносову снова пришлось браться за стихи: русские войска одержали 23 августа 1741 года блистательную победу над шведской армией в Финляндии, при Вильманстранде. Не будет ошибкой полагать, что на этот раз кроме необходимости выполнить служебное поручение Академии наук Ломоносов удовлетворял и собственные патриотические чувства. Ода «Первые трофеи императора Иоанна III» вышла гораздо лучше, стройнее. Она появилась в «Примечаниях» к «Санкт-Петербургским ведомостям» за подписью автора немедленно была выпущена отдельным изданием. Правда, это не домешало ей очень скоро стать величайшей библиографической редкостью. Дело в том, что после захвата русского престола Елизаветой Петровной все бумаги с именем Иоанна Антоновича, по требованию правительствующего сената, беспощадно уничтожались, и в их числе предавались огню обе оды Ломоносова. Лишь в 1838 году эта ода была напечатана в весьма неисправном виде4.

Вильманстрандская ода проста по содержанию: в ней передается радость, принесенная победой, и звучат укоризны наглому, но избитому противнику. Материалом для описания битвы послужила официальная реляция.

Особо Ломоносов отмечает подвиги русского солдата, развертывая в отдельной строфе сравнение его с соколом и заканчивая энергичной анафорой (повторением):

Подобно быстрый как сокол
С руки ловцовой вверьх и в дол
Бодро взирает скорым оком,
На всякий час взлететь готов,
Похитить, где увидит лов
В воздушном царстве свой широком:
Врагов так смотрит наш солдат,
Врагов, что вечный мир попрали,
Врагов, что наш покой смущали,
Врагов, что нас пожрать хотят.

Начинается же ода изображением некоей мифологической сценки. Языческие божества были частыми гостями в западноевропейской и русской поэзии, называние их заменяло сравнения и метафоры, представляло широкие просторы для всякого рода аллегорий. Читатели XVIII века, встречая имя Марса, твердо знали, что речь пойдет о войне, появление Нептуна обозначало, что начинается морская тема. Венера всегда вела за собой рассуждение о любви и т. д. Этим мифологическим арсеналом охотно пользовался и Ломоносов.

В оде «Первые трофеи» он описывает израненного Марса, которого называет его прозвищем Градив, спящего у финских озер. К Марсу приходят Венера и Диана, лечат его и требуют за это «внести в Россию тяжку брань». Он вскакивает, «как яр из ложа лев», и начинается война. Всю эту сцену следует понимать иносказательно. Раненый Марс — шведский король Карл XII, который после поражения под Полтавой несколько лет скрывался в Турции и только в 1715 году возвратился на родину. Он отождествляется со шведской военной силой вообще. Лечат его Венера с Дианой, и тут появляется новый намек: было известно, что преемник Карла XII на шведском престоле, Фридрих, не занимался государственными делами, отдавая все свое время ухаживанию за женщинами и охоте. Богини любви и охоты, Венера и Диана, следовательно, символизируют этого короля, и способ их лечения так же должен быть понят:

Лилеи стали в раны класть,
Впустили в них врачебну масть,
Смешавши ту с водой Секваны.

Лилеи — лилии, геральдический знак в гербе Франции; Секвана — латинское название реки Сены, на которой расположен Париж. Все вместе значит, что французское правительство толкало Швецию на войну с Россией, как оно и было на самом деле (VIII, 885).

Ода «Первые трофеи» написана с выдумкой, и в ней заметна искренняя радость поэта, вызванная успехом русских войск. Казалось бы, что тут трудно обойтись без напоминания о Петре I, который вывел Россию на берега Балтийского моря, в жестоких боях разгромив шведские вооруженные силы. Но Ломоносов искусно обходит это имя, хотя и говорит о результатах Северной войны:

Не Карл ли тут же с вами был?
В Москву опять желал пробиться?..
Не то ли ваш воинской цвет,
Всходил который двадцать лет,
Что долго в неге жил спокойной...

      И т. д.

Новую победу Ломоносов объясняет опытом, приобретенным русским солдатом в войнах 1730-х годов:

Вас тешил мир, нас Марс трудил,
Солдат ваш спал, наш в брани был.

Оду портят неумеренные похвалы ребенку-императору и его родителям — принцу Антону-Ульриху, который объявил себя генералиссимусом, и Анне Леопольдовне. Обращаясь к принцу, Ломоносов именует его «отца отечества отец» и восклицает:

В бою российский всяк солдат,
Лишь только б для Иоанна было,
Твоей для славы лишь бы слыло,
Желает смерть принять стократ.

      (VIII, 51)

Строки эти звучали заведомо фальшиво, ибо русскому солдату было очень мало дела до славы Антона-Ульриха, но такой способ преувеличений был принят в одической поэзии, и Ломоносов следовал общим правилам.

2

Дворцовый переворот совершился 25 ноября 1741 года, и на российский престол взошла Елизавета Петровна. Академия наук приветствовала ее поздравительной одой. Сочинил оду на немецком языке Штелин, перевод на русский поручили Ломоносову.

Ода Штелина была нехороша, состояла из однообразных похвал императрице, которую автор, желая приспособиться к русским обычаям, называл «Петровной», щеголяя тонким знанием чуждого для него языка.

Ломоносов перевел эту оду, если можно так сказать, соответственно ее качествам, то есть тоже плохо. Он был неспокоен душой в эти дни: как-никак, две оды в честь Иоанна Антоновича напечатал, а теперь экземпляры их сжигались...

Который так веселый час
Приятен людям быть казался,
Сердец тебе как верный глас
И виват к верьху звезд промчался, —

переводил Ломоносов (VIII, 58), небрежно рифмуя «свету — кажу», «вступи — вси», «тишине — лице», ставя иногда лишние слоги в четырехстопном ямбе и не заботясь об отделке текста. Не исключено, что спешность издания оды помешала редактуре написанного и академическая Канцелярия, ужасно боявшаяся опоздать со своим поздравлением, вырывала у поэта одну за другой переведенные им строфы, не дав просмотреть все стихотворение целиком. Точно следовавший оригиналу, Ломоносов все же в одном месте придал немецкому стиху иной смысл. Штелин писал по-немецки: «что Петр соорудил, того не покинет великодушие Петровны», а Ломоносов перевел:

Великии Петр что зачал сам,
Елизавет восставит нам.

Преемники Петра «покинули» много из того, что было начато им. Требовалось восстанавливать разрушенное, и этот активный смысл Ломоносов вложил в заключительную строфу штелинской оды (VIII, 889).

Самостоятельно выступил Ломоносов лишь позднее, в феврале 1742 года, когда он издал оду на приезд в Россию наследника престола, будущего императора Петра III.

Вопрос о наследовании императорской русской короны чрезвычайно заботил бездетную Елизавету Петровну. Выбор пал на племянника царицы, сына ее сестры Анны Петровны, вышедшей замуж за голштейн-готторпского герцога Карла-Фридриха. Уже 5 февраля кандидат прибыл в Петербург, и Ломоносов приветствовал его торжественной одой. В ней немного строф, всего четырнадцать, и одна мысль, варьируемая на разные лады, но имевшая для поэта и представляемой им России огромное значение: внук должен быть похожим на деда. Обращаясь к Елизавете Петровне, Ломоносов говорит:

Твоя надежда совершилась
И радость паки обновилась:
Ты зришь великого Петра
Как феникса воскресша ныне;
Дражайшая твоя сестра
Жива в своем любезном сыне.

      (VIII, 61—62)

Страна избавлена от «насильных рук», Россия «зрит конец бедам», закончившимся с воцарением дочери Петра I Елизаветы, и теперь самое главное заключается в том, чтобы обеспечить преемственность власти и подготовить к вступлению на престол достойного наследника царя-преобразователя. Елизавета хороша тем, что идет — или пойдет, должна будет идти, в это хотелось верить, — по стопам отца и лучшие его черты переняла по наследству:

Кому возможно описать
Твои доброты все подробну?
Как разве только указать
В Петре природу в том подобну.

И правление Петрова внука должно будет принести России счастье и покой. Ломоносов создает картину такого благополучия:

Млеком и медом напоенны,
Тучнеют влажны берега,
И, ясным солнцем освещенны,
Смеются злачные луга.
С полудни веет дух смиренный,
Чрез плод земли благословенный,
Утих свирепый вихрь в морях;
Владеет тишина полями;
Спокойство царствует в градах,
И мир простерся над водами.

      (VIII, 67)

Тишины и спокойства жаждет поэт, мирной жизни, благоприятствующей расцвету наук и художеств. Никаких более определенных пожеланий он не выражает в этом стихотворении.

Но уже в следующей оде Ломоносов раскрывается целиком как поэт и гражданин. Он выступает по многим злободневным вопросам и строит программу начинающегося царствования в духе покровительства наук и мирной внешней политики. Эта «Ода на прибытие... Елизаветы Петровны из Москвы в Санкт-Петербург 1742 года по коронации» — самая длинная у Ломоносова: в ней 440 строк — вдвое больше, чем в любой другой его оде. Стихи написаны размашисто, легко, полны различных мыслей и ассоциаций; поэт как бы спешит выговориться и не стесняет себя заботой о слушателях. Кажется, что в этой оде Ломоносов нашел свою настоящую тему, он создает большое произведение, в котором уже ясно проступают и закрепляются черты его одического стиля.

Не лишне будет напомнить обстановку, в которой вдохновенно набрасывались строфы оды, кстати сказать, весьма ценимой самим Ломоносовым. Он не смог напечатать ее своевременно — в Академии наук шла ожесточенная схватка между правителем Канцелярии Шумахером и его противниками, к числу которых принадлежал Ломоносов, — но привел много стихов из оды в своей «Риторике», изданной в 1748 году. Целиком же эта ода появилась в свет через девять лет после написания, в книге первой собрания сочинений Ломоносова (1757).

Елизавета Петровна возвратилась после коронации в Петербург 20 декабря 1742 года, пробыв около десяти месяцев в Москве. Встречали ее весьма торжественно. На Невском были выстроены шеренги гвардейских полков, у Аничковских триумфальных ворот собрали генералитет и офицерство, близ Нового гостиного двора ожидали купцы, русские и иноземные, «все по нациям в одинаком богатом платье», как указывалось в печатной «Диспозиции» парадного шествия, где подробно описывались костюмы. Например, для купцов «российские — кафтаны суконные, кофейные с тафтяною голубою подкладкою; камзолы штофные градитуровые и тарцинелевые одноцветные голубые ж с позументом в два ряда» и т. д.5. Духовенство было собрано у Казанского собора, студенты духовной семинарии, «все в белом одеянии, имея на головах белые перуки и лавровые венцы», пели похвальную песнь, прославляя Елизавету:

За любовь к отчизне
Во всей твоей жизни;
За то, что наветы
Толь многими леты
Храбро все терпела,
Пока свободила
  Народ бедный6.

Стреляли в воздух сотни пушек, «генеральные залпы беглым ©гнем из мелкого ружья» следовали один за другим, колокола на всех петербургских церквах звонили, и часы беспрерывно играли. Иллюминация в городе горела восемь дней. Так пышно было отпраздновано возвращение Елизаветы Петровны в столицу.

Произошла действительно «счастливая перемена»: кончилась власть свирепого Бирона и других немцев, русский престол заняла русская царевна, прогнавшая выезжих из Брауншвейга — принца Антона-Ульриха и Анну Леопольдовну. И Ломоносов ощутил общий подъем национального самосознания, работая над строфами коронационной оды. Он слагал свои звучные ямбы, веря в «Петрову дщерь» и не предвидя, что стычки с Шумахером и реакционно настроенными иностранцами в Академии наук приведут его вскоре к тюремному заключению.

Можно ли говорить о плане этой оды? Внимательное чтение текста показывает, что такой план у Ломоносова был и он позаботился о его детальном воплощении. По сравнению с предыдущими опытами ода 1742 года отличается гораздо большей сложностью построения, разнообразием ораторских приемов и неким драматизированием изложения.

Ода начинается риторическими вопросами:

Какой приятный зефир веет
И нову силу в чувства льет?
Какая красота яснеет?
Что всех умы к себе влечет?

      (VIII, 82)

Далее Ломоносов формулирует определение новой императрицы, которое пройдет затем во всех дальнейших его стихотворениях, связанных с Елизаветой:

Мы славу дщери зрим Петровой,
Зарей торжеств светящу новой.

Дочь Петра... Это качество монархини становится особенно важным для Ломоносова, весьма почитавшего Петра I, горячего сторонника всех петровских преобразований. Он уверяет, что Петрополь — Петербург — «в сердце завсегда держал» Елизавету и мечтал о се царствовании.

Во второй строфе Ломоносов обращается к своей Музе, требуя от нее вдохновения и гарантии победы над славнейшими поэтами древности — Пиндаром, Гомером, Назоном, в третьей — заклинает Музу подняться выше туч и облаков, умножить число звезд и т. д. Гиперболизм поэта, кажется, не имеет предела. Он утверждает, что Елизавета «рукою вышнего венчанна», и вкладывает в уста бога речь, обращенную к ней персонально. Хотелось как можно торжественнее изобразить вступление Елизаветы на престол, и Ломоносов не скупится на фантастические утверждения от лица бога:

Мой образ чтят в тебе народы
И от меня влиянный дух;
В бесчисленны промчется роды
Доброт твоих неложный слух.
Тобой поставлю суд правдивый,
Тобой сотру сердца кичливы,
Тобой я буду злость казнить,
Тобой заслугам мзду дарить...

      (VIII, 85)

Однако все это предстоит увидеть в будущем. Пока же наиболее близким поводом для похвал служат успехи русской армии в войне со шведами, и поэт переходит к их истолкованию. Итак, в первых строфах проясняются следующие пункты плана: 1) риторическое начало, обращение к Музе; 2) речь бога к императрице; 3) высказывания о русско-шведской войне.

Этот пункт развернут широко и подробно. Ломоносов заставляет бога выступить с предостережением шведам и принять на себя защиту России, а следующие 15 строф (с одиннадцатой по двадцать пятую) отводит живописанию военных действий, доблести русских войск и осуждению шведов:

Там кони бурными ногами
Взвивают к небу прах густой,
Там смерть меж готфскими полками
Бежит, ярясь, из строя в строй,
И алчну челюсть отверзает,
И хладны руки простирает,
Их гордый исторгая дух,
Там тысящи валятся вдруг....

      (VIII, 89)

Упоминаются Алкид, Немейский лев, Квинт Курций, Атлас, приведен в движение мифологический реквизит, для того чтобы прославить мощь русского оружия и показать «страшну гордых казнь», явившуюся результатом «божьего гнева». Дым, пламень пожаров, горы трупов.

Багровый облак в небе рдеет,
Земля под ним в крови краснеет, —

утверждает Ломоносов и после такого шума и напряжения переводит стихи в другую тональность. Начинается следующий раздел оды, новый пункт плана: 4) мир и тишина как непременные спутники нового царствования:

Но, холмы и древа, скачите,
Ликуйте, множества озер,
Руками, реки, восплещите,
Петрополь буди вам пример:
Елизавета к вам приходит,
Отраду с тишиной приводит...

      (VIII, 93)

«Сквозь дверь небесну дух Петров» смотрит на дела Елизаветы и одобряет их. Поэт говорит, что предвидит зависть к себе со стороны стихотворцев других времен и народов, которые воскликнут:

О коль ты счастливее нас!
Наш слог исполнен басней лживых.
Твой сложен из похвал правдивых.

Этот искусный комплимент начинает заключительную часть оды, строфы сороковую — сорок четвертую, содержащую пожелания благополучного царствования, которое показано формулой:

Великий Петр нам дал блаженство,
Елизавета совершенство.

Итак, в оде 1742 года существует отчетливая схема, план развития темы важной и значительной. Не будет ошибкой считать, что в этой оде Ломоносов после первых опытов уже почувствовал силу таланта и предугадал свой путь поэта-одописца. Он знает, как будет писать и что возьмет за образец:

Взлети превыше молний, Муза,
Как Пиндар, быстрый твой орел,
Гремящих арф ищи союза
И в верьх пари скоряе стрел,
Сладчайший нектар лей с Назоном,
Превысь Парнас высоким тоном,
С Гомером, как река, шуми...

      (VIII, 83)

Список этих имен — Пиндар, Овидий, Гомер — обязателен для поэта-классициста. Муза должна витать выше облак, выше молний и звезд, не бросать взоров вниз, говорить со всей вселенной... Такие условия предъявляет ей Ломоносов, так понимает он назначение одической поэзии и в соответствии с этим будет строить все свои оды в дальнейшем.

Следующим его выступлением в этом жанре явилась ода на день тезоименитства (именин) великого князя Петра Федоровича 1743 года. Ломоносов писал ее, находясь в тюремном заключении, и представил в Академию наук 23 июля, вместе с просьбой об освобождении из-под стражи. Ода невелика — в ней 14 десятистрочных строф, — выдержана в приподнятом тоне и может служить примером разработки темы Петра I в произведении, посвященном другому лицу. Поэт пишет:

Какой веселый лик приходит?
Се вечность от пространных недр
Великий ряд веков приводит:
В них будет жить великий Петр,
Тобой, великий князь российский.
В тебе весь Норд и край азийский
Воскресшу прежню чтит любовь.
Как в гроб лицо Петрово скрылось,
В сей день веселья солнца тмилось,
Но днесь тобою светит вновь.

      И т. д. (VIII, 105)

О наследнике престола Петре Федоровиче Ломоносову сказать совершенно нечего. Но подвиги его деда вдохновляют автора, и ему, в сущности, он посвящает свою оду, в конце ее возглашая:

Он бог, он бог твой был, Россия,
Он члены взял в тебе плотские,
Сошед к тебе от горьких мест...

      (VIII, 109)

«Выше звезд» поэт поднимает Петра I, твердо заверяя, что он был «богом России», то есть допуская самую крайнюю степень возвеличения. Кстати, на этот ломоносовский текст опирались раскольники, утверждавшие, что Петр и есть антихрист, «ибо он древний змий, сатана, прелестник, свержен бысть за свою гордыню от горних ангельских чинов, сошед по числу своему 1666, взяв члены себе плотские, якоже святые пишут Ефрем и Ипполит: «Родится сосуд скверный от жены, и сатана в него вселится, и начнет творити волею своею»7. Из чего явствует, что столь неумеренные похвалы способны вызывать колебания во взглядах и настроениях и приводить подчас к неожиданным результатам.

3

Белинский писал: «Ломоносов был первым основателем русскою, поэзии и первым поэтом Руси. Для нас теперь непонятна такая поэзия: она не оживляет нашего воображения, не шевелит сердце, а только производит в нас скуку и зевоту. Но если сравнивать Ломоносова с Сумароковым и Херасковым — стихотворцами, вы шедшими на поприще после него, — то нельзя не признать в Ломоносове значительного дарования, которое пробивается даже в ложных формах риторической поэзии того времени. Только один Державин был несравненно больше поэт, чем Ломоносов»8.

Да, Ломоносов — первый поэт Руси, причем такой, в чьем лице русская поэзия «обнаружила стремление к идеалу, поняла себя, как оракула жизни высшей, выспренной, как глашатая всего высокого и великого»9.

Идеал «высокого и великого», о котором говорит Белинский, был всегда связан для Ломоносова с мыслью о могуществе России, о расцвете наук и художеств, о мире между народами, о просвещенном властителе, мудро управляющем страной. Обо всем этом Ломоносов писал в своих одах, и, право, жестокие слова критика о «скуке и зевоте» должно отнести лишь к тем из читателей, кто ищет в стихах Ломоносова средства утолить жажду эстетических переживаний или занимательного сюжета. Впрочем, как справедливо заметил Пушкин, «странно жаловаться, что светские люди не читают Ломоносова, и требовать, чтобы человек, умерший 70 лет тому назад, оставался и ныне любимцем публики. Как будто нужны для славы великого Ломоносова мелочные почести мольного писателя!»10.

Поэзия Ломоносова совершенно лишена личного элемента. Ломоносов излагает теоретические положения, описывает, спорит в своих стихах, но личность автора при этом остается в тени, о себе он никогда не говорит. Происходит это потому, что задачей поэзии классицизма было выражение общих истин, начертанных от века, и для нее конкретная деталь, жизненный факт не значили ничего. Они могли только нарушить, исказить стройность общей картины, затруднить плавное изложение мыслей, носящих общегосударственный характер, одинаково важных для всех времен и народов, для каждого человека.

Частное, особое беспощадно отметалось в литературных трудах поэтов-классицистов, несмотря на то что в повседневной жизни они постоянно встречались с ним и в своей житейской практике умели отличать от общего. Имея дело с идеями, следя за их развитием и получая эстетическое наслаждение от стройности течения мыслей, от безукоризненности хода логических категорий, поэзия классицизма совершенно игнорировала частного человека и равнодушно проходила мимо цветов и красок, которыми блистала окружающая природа. Индивидуальные различия могли только помешать реализации общих идей, имеющих обязательный характер, рисковали заслонить своей пестротой и шумом вечную истину.

В своей лирике Ломоносов, пожалуй, только однажды мимоходом сказал о личных настроениях. В стихотворном письме 1750 года к И.И. Шувалову с пера его сорвались следующие строки:

Меж стен и при огне лишь только обращаюсь;
Отрада вся, когда о лете я пишу;
О лете я пишу, а им не наслаждаюсь,
И радости в одном мечтании ищу.

      (VIII, 290)

Занятый научными опытами, замкнутый в тесных стенах своей лаборатории и вынужденный в то же время сочинять официальные стихи, Ломоносов мог только мечтать о радостях лета, о красоте природы, не сделав своих переживаний фактом поэзии, хотя сказал он об этом истинно поэтически:

В средине жаждущего лета,
Когда томит протяжный день,
От знойной теплоты и света
Прохладна покрывает тень,
Где ветви, преклонясь, зелены,
В союз взаимный сопряженны,
Отводят жаркие лучи.
Но коль великая отрада
И томным чувствам тут прохлада,
Как росу пьют цветы в ночи!

      (VIII, 397)

Это великолепные стихи, своим строем передающие томительную долготу жаркого полдня и успокоение ночной прохлады. Открытые гласные в первых строках создают впечатление зноя — «жаждущее лето», «протяжный день», — а в последней строке односложные и двусложные слова звучат, будто глотки влаги: «Как росу пьют цветы в ночи...».

Однако это отдельная картина, имеющая свое место в системе оды, нужная для выражения идеи, но с личными переживаниями автора не связанная, хотя возникла она из непосредственных его ощущений.

Другим откликом Ломоносова на собственное душевное состояние можно считать его перевод Анакреоновой оды о кузнечике, который блаженствует потому, что свободен от забот:

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,
Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!
Препровождаешь жизнь меж мягкою травою
И наслаждаешься медвяною росою.
Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,
Но в самой истине ты перед нами царь:
Ты ангел во плоти иль, лучше, ты бесплотен!
Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен;
Что видишь — все твое; везде в своем дому;
Не просишь ни о чем, не должен никому.

      (VIII, 736)

Но связь этого стихотворения с внутренним миром поэта разъясняет только название его, данное Ломоносовым: «Стихи, сочиненные на дороге в Петергоф, когда сочинитель в 1761 году ехал просить о подписании привилегии для Академии, быв много раз прежде за тем же...». Если бы не это заглавие, мы никогда не догадались бы, какие мысли занимали Ломоносова летом 1761 года и с каким горьким чувством он позавидовал кузнечику.

Нужно заметить, что не только авторских переживаний, но и портретов героев мы не найдем в стихах Ломоносова. Он имеет дело с идеями монархической власти, и в конкретные формы они в поэзии не воплощаются. Нам известен, например, конь, на котором скакала Елизавета Петровна (VIII, 398), но как выглядела сама всадница Ломоносов нигде не говорит. За наружностью царицы он умеет увидеть более для него ценное — идеального просвещенного монарха, которому и написаны его стихи. «Веселая Елисавет», румяная красавица, жена Алексея Разумовского им как поэтом просто не воспринимается, она для него не существует. В одах своих, адресуясь к Елизавете, Ломоносов говорит о Петре, ориентируя царицу на следование его примерам. И, упоминая о наружности Елизаветы, Ломоносов также видит сквозь нее образ Петра:

Но вяща радость восхищала
Взирающих, и оживляла,
Когда даров твоих признак,
Надежнее в лице открылся
Что точно в нем изобразился
Родителей великих зрак.

      (VIII, 151)

Петр I в стихах Ломоносова как человек не появляется нигде, он — царь, просвещенный монарх, устроитель России, о внешнем виде его в одах Ломоносова сказано только следующее:

Блеснул горящим вдруг лицом,
Умытым кровию мечом
Гоня врагов, герой открылся...
Кругом его из облаков
Гремящие перуны блещут,
И, чувствуя приход Петров,
Дубравы и поля трепещут.

      (VIII, 22—23)

Это не человек, а символ войны и победы, апокалипсический персонаж. Красок для изображения живых людей палитра Ломоносова еще не имела.

Зато круг мыслей своих он умел излагать стройно, убедительно, смело, и мысли эти были величественны.

Ярче всего гражданские мотивы поэзии Ломоносова прозвучали в цикле стихотворений «Разговор с Анакреонтом» (1761). Эти простые и искренние строки заключают в себе необычайно значительное содержание и определяют смысл и направление литературной деятельности Ломоносова.

«Разговор с Анакреонтом» составлен из четырех пар стихотворений. Ломоносов перевел оды I, XXII, XI и XXVIII Анакреона и каждую сопроводил своим стихотворным ответом. Он хорошо продумал композицию этой сюиты, выбрал и расположил оды Анакреона с таким расчетом, чтобы в ответных стихах иметь возможность развить собственные взгляды и после прямой полемики с греческим поэтом утвердить свою большую и ясную мысль.

Эта мысль высказана уже в первом ответе:

Мне струны поневоле
Звучат геройский шум.
Не возмущайте боле,
Любовны мысли, ум,
Хоть нежности сердечной
В любви я не лишен,
Героев славой вечной
Я больше восхищен.

      (VIII, 762)

Анакреону нужно было бы воспевать троянских героев, но гусли его «любовь велят звенеть». Демонстративный отказ античного поэта от гражданской темы, связанный с особенностями его мировоззрения и общественно-литературной обстановкой эпохи, вызывает резкий и прямолинейный ответ Ломоносова. Он хотел было петь о «нежной любви», но струны «поневоле звучат геройский шум» и складывают мотив историко-патриотической песни. Общий характер поэзии Анакреона, ее темы и направление начисто отвергнуты Ломоносовым. В своем творчестве он шел по другому пути отдавая поэтические силы служению отечеству, и в «Разговоре с Анакреонтом» отчетливо сказал об этом.

Во второй оде Анакреона (ода XXII) говорится о том, что жизнь человеческая коротка и потому не стоит заботиться о накоплении сокровищ — ими не откупиться от смерти:

Не лучше ль без терзанья
С приятельми гулять
И нежны воздыханья
К любезной посылать?

Ответ Ломоносова, который обычно трактуется как дань уважения к Анакреону и в его лице ко всем, кто «делом равномерно своих держался слов», то есть к тем, «у кого слово не расходится с делом» (VIII, 1165), в сущности, звучит иронически. Он называет Анакреона «великим философом» за любовь к пению и пляскам, за следование собственным законам, дозволявшим от жизни получать только удовольствия, и в заключении восклицает:

Возьмите прочь Сенеку:
Он правила сложил
Не в силу человеку,
И кто по оным жил?

      (VIII, 763)

Если не видеть иронического характера этого требования и считать, что Ломоносов соглашается с Анакреоном и его себялюбивой позицией, третий ответ русского поэта окажется совсем нелогичным, ибо в нем эта позиция опрокинута. На самом деле Ломоносов вовсе не собирается предпочесть Анакреона римскому стоику Сенеке Младшему, хотя и признает его посмертную славу. «Правила», то есть нормы гражданского поведения, по Ломоносову, людям необходимы, и в этом смысле Анакреон с его симпатичным, но всеядным жизнелюбием проигрывает перед суровым моралистом. Однако Ломоносов пока выступает только наблюдателем и своих взглядов еще не высказывает.

Третья пара стихотворений выдвигает новую противоположность Анакреону, и Ломоносов опять отказывается рассудить спорящих. В оде XI Анакреон говорит, что старость не помеха радостям жизни:

Лишь в том могу божиться,
Что должен старичок
Тем больше веселиться,
Чем ближе видит рок.

Ломоносов заставляет Катона назвать старого поэта «седой обезьяной» и объявить, что за Рим и вольность он убьет Цезаря. Этой программе Ломоносов не сочувствует, показывая бесплодность притязаний римского республиканца:

Анакреонт, ты был роскошен, весел, сладок,
Катон старался ввесть в республику порядок;
Ты век в забавах жил и взял свое с собой,
Его угрюмством в Рим не возвращен покой;
Ты жизнь употреблял как временну утеху,
Он жизнь пренебрегал к республики успеху;
Зерном твой отнял дух приятный виноград,
Ножом он сам себе был смертный супостат...

      (VIII, 764)

Катон «старался» ввести порядок в республику, но его «угрюмство» не принесло покоя Риму, и он покончил самоубийством, не осуществив своих планов. Это не пример для подражания. Однако следует ли отсюда, что идеалом может служить беспечная жизнь Анакреона? Вовсе нет, хотя Ломоносов говорит о ней без того неодобрительного оттенка, который заметен в его словах о Катоне. Все же, не соглашаясь с принципами республиканца Катона, Ломоносов не может не уважать его последовательности: «Упрямка славная была ему судьбина...». Но выбор между двумя обозначенными путями слишком ограничен, и Ломоносов не делает его:

Несходства чудны вдруг и сходства понял я.
Умнее кто из вас, другой будь в том судья.

Анакреон, Сенека Младший, Катон — все эти исторические примеры и этические концепции понадобились Ломоносову для того, чтобы в последней, четвертой, паре стихотворений высказать наконец свои взгляды на обязанности человека и гражданина. В оде XXVIII Анакреон просит художника написать портрет возлюбленной и создает словесное изображение:

Дай из роз в лицо ей крови
И, как снег, представь белу,
Проведи дугами брови
По высокому челу...
Надевай же платье ало
И не тщись всю грудь закрыть,
Чтоб, ее увидев мало,
И о прочем рассудить.

      И т. д.

В своем ответе Анакреону Ломоносов просит художника написать портрет не любовницы, а матери, которую в следующей строфе он именует Россией. Строгое, величавое изображение характеризуется не подбором внешних признаков красавицы, о чем писал Анакреон, а выявлением духовных качеств:

Изобрази ей возраст зрелый
И вид в довольствии веселый,
Отрады ясность по челу
И вознесенную главу.

      (VIII, 766)

Россия представляется Ломоносову мощным государством, способным дать миру разумные законы и «распрям предписать конец». Стихотворение проникнуто антивоенным духом, в нем прославляется человеческий труд, и заключительные строки его гласят:

Великая промолви Мать
И повели войнам престать.

      (VIII, 767)

В «Разговоре с Анакреонтом» Ломоносов отчетливо высказал «свой взгляд на обязанности поэта, которые он понимал прежде всего как выполнение гражданского долга. Не любовные песни должен сочинять стихотворец, а воспевать подвиги великих героев. Не нужно отказываться от земных радостей, но только им человек не может посвящать свою жизнь. Его уделом должна быть деятельность на благо отечества, лишь она способна дать моральное удовлетворение и высокость духа. «Для пользы общества коль радостно трудиться», — сказал Ломоносов в одном из стихотворений (VIII, 671), и это было искренним его убеждением. Страстный патриот, Ломоносов требовал от поэзии гражданского направления, и все его творчество было отдано этой великой теме.

4

В 1746 году Ломоносов выступил с одой, посвященной дню восшествия на престол Елизаветы Петровны, и таким образом отметил пятилетие ее царствования. При этом взор его был обращен не вперед, а назад: поэт с ужасом вспоминал беды, принесенные «России предшественницами императрицы — Анной Иоанновной и Анной Леопольдовной — и славил новые времена. Эта ода — воспоминание о том, каким опасностям подвергались «дела Петровы» и как хорошо стало русским людям, когда «на трон взошла Петрова дщерь».

Ломоносов напоминает Елизавете, что она «поставила конец» русско-шведской войне 1741 —1743 годов, чем, к общей радости, ознаменовала свое вступление на престол, говорит о «призывании наук» Петром I, выражает горе по поводу его утраты, хвалит Академию наук, открытую уже при Екатерине I, и от лица россиян оценивает самое главное в деятельности Елизаветы Петровны:

Великая Петрова дщерь
Щедроты отчи превышает,
Довольство муз усугубляет
И к счастью отверзает дверь.

      (VIII, 202)

Вероятность, под «довольством муз» следует понимать увеличение денежного бюджета Академии наук, и в этой фразе Ломоносов назвал конкретный повод для академической благодарности. Но самого поэта занимают в оде не административно-финансовые расчеты, а неизмеримо более высокие, общегосударственные и национально-культурные, проблемы. Он пишет:

Великой похвалы достоин,
Когда число своих побед
Сравнить сраженьям может воин
И в поле весь свой век живет;
Но ратники, ему подвластны,
Всегда хвалы его причастны,
И шум в полках со всех сторон
Звучащу славу заглушает,
И грому труб ее мешает
Плачевный побежденных стон.

      (VIII, 202)

Эту строфу Ломоносов приводит в «Риторике» с целью показать, что устранение союзов придает периодам «большее великолепие и силу»: в первой строке «оставлен союз «хотя», который, будучи приложен, много бы силы отнял» (VII, 376). Но и при включении этого союза («Хотя великой похвалы достоин» и т. д.) весь период нуждается в пояснении. Ломоносов признает величие полководца-триумфатора, проводящего жизнь на поле брани, однако замечает, что свою славу тот должен делить с подчиненными, чем умаляет для себя ее размеры. Да, кроме того, можно ли забывать кровавые пути достижения этой славы — «плачевный побежденных стон»?

Иное дело — слава миролюбивого монарха, и ею Ломоносов прельщает в следующих строфах оды Елизавету Петровну, быстро развертывая грандиозные перспективы геолого-географических изысканий на пользу России:

Сия тебе единой слава,
Монархиня, принадлежит,
Пространная твоя держава
О как тебе благодарит!
Воззри на горы превысоки,
Воззри в поля свои широки,
Где Волга, Днепр, где Обь течет:
Богатство, в оных потаенно,
Наукой будет откровенно,
Что щедростью твоей цветет.

      (VIII, 202—203)

Наука раскроет неслыханные сокровища, запрятанные в недрах Русской земли, и предоставит их Отечеству. Всегда присущая Ломоносову идея связи науки и практики выражена в оде с особой рельефностью. Можно все найти, ученые проникнут в тайны природы,

Но требует к тому Россия
Искусством утвержденных рук.

Другими словами, необходимы подготовленные кадры. В пятнадцатой строфе только выдвигая этот тезис, с тем чтобы развить его в конце оды, Ломоносов продолжает:

Хотя всегдашними снегами
Покрыта северна страна...
Но бог меж льдистыми горами
Велик своими чудесами...

Поэт зовет на Север, уверенный в его неистощимых минеральных богатствах, зовет на Урал и на Дальний Восток, в Северный Ледовитый океан, на Курильские острова — и делает это темпераментно, напористо, бурно.

Разбирая оду 1747 года, А.Ф. Мерзляков прежде всего стремится выявить ее план, замечая, что «изобретение плана есть, без сомнения, одно из главных дел гения, или первое его дело. Новость плана и соответственность предположенной цели, выгодный объем обстоятельств прелестных, из круга материи не выходящих, и единство составляют совершенство песни»11. План оды 1747 года Мерзляков весьма одобряет, отмечая, что ход развития оды «совершенно приличный», то есть соответствующий ее теме и содержанию. И когда Мерзляков начинает далее пересказывать оду, он делает это совсем свободно, последовательно излагая состав каждой строфы, и везде, выясняется, есть мысль или картина, нужная для ее иллюстрации, строфы связаны между собой логикой развития общей идеи, в стихах развертывается некая система доказательств, выраженная лирическими фразами:

Науки юношей питают,
Отраду старым подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастный случай берегут;
В домашних трудностях утеха
И в дальних странствах не помеха.
Науки пользуют везде;
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
В покое сладки и в труде.

      (VIII, 206—207)

С полной искренностью, от души Ломоносов поет этот великолепный гимн науке, и значение его нисколько не ослабляется потому, что сходные мысли о пользе наук высказаны были однажды Цицероном12. Ломоносов заключает этим гимном записанную в предыдущих строфах программу приготовления из «природных российских» молодых людей «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов», то есть обращается к студентам академического достоинства. Это зрелый Ломоносов, поэт неподдельного граждан-работников науки: создание Московского университета произошло только через двенадцать лет.

Изящная и умная ода 1747 года является одним из лучших стихотворных произведений Ломоносова. Она отличается логической убедительностью, четким построением, и высокая риторика сочетается в ней с поэтическими образами большого художественного достоинства. Это зрелый Ломоносов, поэт неподдельного гражданского чувства, горячий патриот, опытный ритор и проницательный исследователь природы.

Еще более широкую и разнообразную программу развития наук намечает Ломоносов в оде, сочиненной в знак «благодарения» за оказанную ему «высочайшую милость в Сарском селе августа 27 дня 1750 года», и напечатанной отдельным изданием в мае 1751 года. Какая это была «милость», — в точности неизвестно, едва ли не награждение чином коллежского советника, что давало Ломоносову крупный вес в академических кругах, но это нам и нс важно. Более существенным является то, что первые две трети оды содержат впечатления Ломоносова от поездки в Сарское (позже — Царское) Село и от беседы с императрицей, а заключительные строфы — постановку новых научных задач.

Однако было бы напрасно искать в этой оде подробных зарисовок с натуры, какие позже делывал Державин. Таких целей Ломоносов не имел и, вероятно, удивился бы их необходимости. Стихи его риторичны, и лишь опытные комментаторы могут показать за пышными периодами оды контуры действительных вещей и отношений. Это значит не то, что стихи Ломоносова плохие, а то, что он решал иные художественные задачи, для которых конкретные детали и топографическая точность не имели значения. Поэт называет струи Славены — реки Славянки, говорит:

Великолепными верьхами
Восходят храмы к небесам,

и этих упоминаний ему достаточно, чтобы считать законченной отделку местного колорита. Он полон риторического пафоса и воспринимает быт царскосельского двора сквозь призму мифологических уподоблений:

Какую радость ощущаю?
Куда я ныне восхищен?
Небесну пищу я вкушаю,
На верьх Олимпа вознесен!
Божественно лице сияет
Ко мне и сердце озаряет...
Что ж се? Диане я прекрасной
Уже последую в лесах...
Великолепной колесницей
В безоблачных странах несусь!..

      (VIII, 394—395)

Проще говоря, Ломоносов был принят во дворце, обедал там, разговаривал с императрицей и сопровождал ее на охоту, но не верхом, а в коляске, среди других зрителей-придворных. Понадобились десятки лет русской литературе и появление гения Державина, чтобы увидеть эти сцены так, как они происходили, и написать о них обычными, житейскими словами. Впрочем, и у Ломоносова проскальзывают уже отдельные наблюдения среди условных пейзажей и риторических изобретений. Так, он пишет об императрице на охоте:

Ей ветры вслед не успевают,
Коню бежать не воспящают
Ни рвы, ни частых ветвей связь:
Крутит главой, звучит броздами
И топчет бурными ногами,
Прекрасной всадницей гордясь!

      (VIII, 398)

Эти строки обычно сравнивают с изображением коня в «Полтаве»:

Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могучим седоком.

Пушкин, конечно, знал и помнил стихи Ломоносова, и реминисценция тут не случайна. Но посмотрите, каково различие между двумя сценами. Конь Петра, стоя на месте, дрожит, косо водит глазами и лишь затем мчится, повинуясь воле могучего седока. Пушкин видит, как это происходило, и описывает в последовательном порядке. Ломоносов же сначала показывает в общих чертах движение коня, которому «бежать не воспящают» рвы и частые ветви деревьев, а потом, делая вид, что рисует бегущего коня, изображает его с натуры стоящим на месте, когда конь крутит головой и «звучит броздами» — уздечкой и мундштуком (без мундштука царица, надо думать, не ездила, ибо он облегчает управление лошадью). Все это можно видеть и слышать, наблюдая готовящийся отъезд, а не во время скачки. И «топчет бурными ногами» — нетерпеливо переступает с ноги на ногу конь, ожидая шенкелей прекрасной всадницы, посылающей его вперед с того места, где его видел перед отправлением на охоту поэт. Стало быть, Ломоносов умеет наблюдать, но верно найденным деталям еще не придает значения и легко теряет их в массе словесного материала.

Покончив с бурными похвалами Елизавете Петровне, Ломоносов обращается к тому, что более всего было ему интересно:

О вы, счастливые науки!
Прилежны простирайте руки
И взор до самых дальних мест.

      (VIII, 400)

Просторы и недра Российской земли должны быть отданы самому тщательному исследованию: нужно пройти «землю и пучину, и степи, и глубокий лес», проникнуть внутрь Уральских гор — Рифейских, как их тогда называли в литературе, — и в высоту небес.

Везде исследуйте всечасно,
Что есть велико и прекрасно,
Чего еще не видел свет!

      (VIII, 401)

Это общая установка, а дальше идут задачи каждой науке — механике, химии, астрономии, географии, метеорологии; например:

В земное недро ты, Химия,
Проникни взора остротой
И что содержит в нем Россия,
Драги сокровища открой.
Отечества умножить славу
И вяще укрепить державу
Спеши за хитрым естеством,
Подобным облекаясь цветом;
И что прекрасно токмо летом,
Ты сделай вечно мастерством.

В небесны, Урани́я, круги,
Возвыси посреде лучей
Елисаветины заслуги,
Чтоб тамо в вечну славу ей
Сияла новая планета.
Российского пространства света
Собрав на малы чертежи,
И грады, оною спасенны,
И села, ею же блаженны,
География, покажи.

      И т. д. (VIII, 401—402)

Науки должны открывать тайны природы и ставить их на службу людям, «мастерством» исправлять недоделки мироздания. Разумеется, обычай и форма требовали, чтобы в небо возносились «Елисаветины заслуги», но для самого Ломоносова интереснее было открыть «новую планету», чего он и ожидал от русских астрономов. «Малы чертежи» — это географический атлас России, над которым с большим упорством и научным успехом трудился Ломоносов. Можно отметить здесь, что он повторяет свою формулу из оды 1747 года: грады — «спасенны» в результате мира в международных отношениях, села же — «блаженны», и, следовательно, такое различие в их состоянии не было у Ломоносова случайным.

Наконец, в последней строфе не забыта и литература, поэзия:

А ты, возлюбленная лира,
Правдивым счастьем веселись,
К блистающим пределам мира
Шумящим звоном вознесись...

      (VIII, 403)

Эти слова Ломоносов говорит своей лире, характеризуя присущую ему литературную манеру: тут названы «правдивое счастье», «пределы мира», «шумящий звон» — все то, что было так свойственно поэзии Ломоносова.

С темой науки тесно переплетается в одах Ломоносова другая очень близкая для него тема — мира. Ломоносов — поэт-патриот, он дорожит независимостью своей родины, гордится победами русского оружия, радостно воспевает их, но захватнические войны ему ненавистны, он признает справедливой только войну оборонительную. Об этом ясно говорится в оде 1747 года и еще более четко заявлено в одах 1757—1762 годов, написанных в то время, когда; Россия участвовала в Семилетней войне.

Война в Пруссии легла неисчислимыми тяготами на плечи населения России, блестящие победы, достигнутые кровью русских, солдат, не приносили ощутимых результатов.

В оде 1757 года, написанной в связи с днем рождения государыни и рождением ее внучки Анны Петровны, Ломоносов лишь бегло касается этих придворных событий и торопится сообщить читателю свое осуждение войны:

Умолкни ныне, брань кровава,
Нам всех приятнее побед,
Нам больше радость, больше слава,
Что Петр в наследии живет...

      (VIII, 634)

Поэт берет на себя смелость говорить за императрицу, вводя в стихи как бы произнесенную ею речь. Елизавета оправдывается в том, что России пришлось воевать, и объясняет причины:

Присяжны преступив союзы,
Поправши нагло святость прав,
Царям навергнуть тщится узы
Желание чужих держав.

      (VIII, 635)

Тут имеется в виду Англия, дальше упоминаются Саксония, Австрия. Елизавета жалуется богу на сложность международной обстановки и просит:

Позволь для общего покою
Под сильною твоей рукою
Воздвигнуть против брани брань.

      (VIII, 635)

Формула «против брани брань» обозначает, «что вмешательство России в войну может быть оправдано только как средство положить конец войне» (VIII, 1085). Именно так заставляет Ломоносов в своих стихах сказать Елизавету: мы воюем для того, чтобы закончить эту войну.

Но он идет и дальше. Пользуясь правами поэта, — а их он вполне научился ценить, — Ломоносов отвечает Елизавете от имени бога, подготовив его реплику полной библейского величия строфой:

Правители, судьи, внушите,
Услыши вся словесна плоть,
Народы с трепетом внемлите:
Сие глаголет вам господь
Святым своим в пророках духом;
Впери всяк ум и вникни слухом...

      (VIII, 636)

Приняв на себя обличье пророка — этого требовали интересы идеи мира, за которую, не щадя сил, боролся Ломоносов, — он передает заповеди бога: хранить праведные заслуги, миловать вдов и сирот, быть другом нелживым сердцам, покровом бедным, отворять дверь просящим и т. д. О продолжении войны не говорится ни слова, бог в передаче Ломоносова обходит эту тему, не желая противоречить императрице, но в его последующих указаниях начертаны планы мирных работ:

В моря, в леса, в земное недро
Прострите ваш усердный труд,
Повсюду награжу вас щедро
Плодами, пасствой, блеском руд.
Пути все отворю к блаженству,
К желаний ваших совершенству,
Я кротким оком к вам воззрю,
Жених как идет из чертога,
Так взойдет с солнцем радость многа;
Врагов советы разорю.

      (VIII, 637)

Итак, о войне — ни слова. Бог в оде предлагает Елизавете действовать по советам Ломоносова — стремиться «в море, в леса, в земное недро» — и обещает: «Врагов советы разорю».

Смысл оды совершенно ясен: она имела антивоенный характер и была сочувственно встречена читателями. За несколько дней разошлось 300 экземпляров тиража ее отдельного издания, оду немедленно отпечатали повторно, и новые 300 экземпляров также были раскуплены. Стихи Ломоносова воспринимались современниками как общественно-политические выступления, и они на самом деле ими являлись.

5

Ода как жанр в творчестве Ломоносова представляет собой сложное по композиции поэтически-ораторское сооружение, все элементы которого служат единой цели — с наибольшей силой убедительности разъяснить слушателю мысли автора, призвать его к новым трудам на благо отечества. Словесные периоды Ломоносова обширны и отделаны с большой тщательностью. Он пользуется многими риторическими фигурами, распространяет основную мысль, увешивает ее стилистическими украшениями, пользуется «витиеватыми речами», аргументирует, воздействует на чувства и настойчиво пропагандирует то, что считает важным и обязательным. Рядом с яркими художественными картинами Ломоносов ставит серию логических доказательств, сравнение нередко развертывает в целой десятистрочной строфе и заканчивает его энергичным афоризмом. Приемы его разнообразны и многочисленны.

Как мать стенаньем и слезами
Крушится о́ сыне своем,
Что он, противными ветрами
Отгнан, живет в краю чужом,
Она минуты все считает,
На брег по всякий час взирает
И просит щедры небеса, —
Россия так тебя желала
И чрез пучины и леса
Усердны мысли простирала.

      (V—III, 63)

И ничего, что это поэтическое сравнение обращено к только что прибывшему из Голштинии юноше Петру Федоровичу — ведь Ломоносов выражает государственную идею необходимости престолонаследника в России, и личные качества его, к тому же совсем еще неизвестные в 1745 году, роли тут не играют.

Вот другое обширное сравнение характерного для Ломоносова типа:

От стран, родящих град и снеги,
С Атлантской буря высоты
Стремится чрез бугристы бреги,
Являя страшные следы.
С дубами камни похищает
И горы, двигнув, раздирает.
Налегши на морской хребет,
Волнам встречается волнами,
Песок валит со дна с китами;
Там в пене стонет новый свет.
Так россов мужество в походы
Течет противников терзать...

      И т. д. (VIII, 651)

Поэт подробно выписывает детали картины, создавая почти самостоятельный этюд, и обычно вторую часть сравнения излагает кратко, соединяя обе при помощи слова «так» или «подобно». Ломоносов вовсе не насыщает свою речь метафорами, он стремится к ясности изложения, но считает, что образы и картины усиливают эмоциональное воздействие слова, и вводит их на правах необходимых элементов поэтического текста.

Когда по глубине неверной
К неведомым брегам пловец
Спешит по дальности безмерной,
И не является конец,
Прилежно смотрит птиц полеты,
В воде и в воздухе приметы, —
И как уж томную главу
На брег желанный полагает,
В слезах и радости лобзает
Песок и мягкую траву.

      (VIII, 757)

В этом сравнении Ломоносов, возможно, вспомнил свой опыт мореплавателя — приметы близкого берега он знал с детства — и описал пловца просто и с чувством. Если угодно, это тема отдельного стихотворение, — есть же у Н.М. Языкова «Пловец», и персонаж Ломоносова мог уже поспорить с бурей, — но поэт еще не представляет себе, что такие стихи могут иметь самостоятельное значение. Ломоносов изобразил переживания человека, спасшегося от гибели в море, — он спешит, «прилежно смотрит... в воде и в воздухе приметы», «в слезах и радости лобзает песок и мягкую траву», — и сделал это попутно, не заметив принципиальной ценности своего литературного открытия. Хотелось живее представить военно-политическое положение Пруссии в 1761 году, это было нужно для оды, и своему пловцу Ломоносов не придал значения. А такое значение есть — и немалое.

Пожалуй, приведенные выше цитаты могут показаться слишком обширными. Но в том-то и дело, что стихи Ломоносова нельзя разрывать по строчкам, в отдельности они ничего не покажут, ибо имеют смысл в составе предложения, а оно весьма часто занимает десять строк — обычную строфу оды. Периоды Ломоносова округлы и внушительны, речь льется плавно и размеренно, поэт не торопится, не комкает мыслей — он развивает их стройно и величаво.

Воинский звук оставь, Беллона,
И, Марс, вложи свой шумный меч,
Чтоб стройность праздничного тона
И муз поющих ныне речь
Едина громко разносилась
И нашей радости сравнилась;
Чтоб воздух, море и земля
Елизавету возглашали
И, купно с ней Петра хваля,
Моей бы лире подражали.

      (VIII, 61)

Это речь опытного оратора, плавная и степенная, и стоит подивиться тому, как умел Ломоносов чуть ли не в каждой строфе выявлять свое мировоззрение. В приведенных десяти строках поэт говорит о мире и о том, что, хваля Елизавету, он прославляет Петра I, то есть представляет себе идеального монарха, необходимого для блага отечества: вся концепция Ломоносова оказалась сжатой в одной строфе, взятой наудачу в качестве примера длинного предложения. Но в том-то и свойство настоящего писателя, что мировоззрение его всегда отразится в стиле.

Ораторские интонации были свойственны Ломоносову-поэту уже с первых его литературных выступлений. В «Оде на взятие Хотина» есть строфа о Петре I, заключающая в себе риторические вопросы:

Не сей ли при донских струях
Рассыпал вредны россам стены?
И персы в жаждущих степях
Не сим ли пали пораженны?
Он так к своим взирал врагам,
Как к готским приплывал брегам,
Так сильну возносил десницу;
Так быстрый конь его скакал,
Когда он те поля топтал,
Где зрим всходящу к нам денницу.

      (VIII, 22)

Ломоносов говорит о появлении Петра, грозного полководца и воина, дальше идут строки о том, что, «Чувствуя приход Петров, Дубравы и поля трепещут», заставляющие нас припомнить образ победителя шведов в «Полтаве» Пушкина. Но ведь и приведенные строки как-то тянутся к Пушкину, только на этот раз — к «Медному всаднику». При всей условности этого сопоставления его все же очень хочется проделать, вовсе не потому, что мне нужно постараться поднять Ломоносова до Пушкина, а потому, что сходная литературная задача потребовала у двух поэтов и сходных средств ее выполнения, и Ломоносов все же решил эту задачу раньше.

В «Медном всаднике» Пушкин писал о Петре:

Ужасен он в окрестной мгле!
Какая дума на челе!
Какая сила в нем сокрыта!
А в сем коне какой огонь!
Куда ты скачешь, гордый конь,
И где опустишь ты копыта?
О мощный властелин судьбы!
Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?13

Едва Пушкин обращался к фигуре Петра в своих стихах, он начинал по-особому выбирать слова, помогавшие создавать величественный, монументальный образ царя-исполина; все-таки в своем отношении к Петру он был очень связан с XVIII веком — в сфере эмоциональной, разумеется, а не как ученый-историк, чьими качествами он обладал в полной мере. И тут Пушкин невольно говорил языком Ломоносова, впервые воплотившего в литературной форме этот гигантский образ. Риторические вопрошения проникают в, стихи, и они пишутся по правилам «высокого штиля»: «А в сем коне какой огонь...», «Не так ли ты...» Ломоносов уже ответил на эти вопросы: «Так быстрый конь его скакал», «Так сильну возносил десницу...» И стоит ли удивляться риторическому пафосу Ломоносова, главным героем поэзии которого был идеальный для него государь — Петр I, если и через семьдесят—девяносто лет Пушкин, вспоминая Петра, пользуется теми же интонациями?

Что касается Ломоносова, то ораторские вопросы и восклицаний были одним из его излюбленных приемов. Они оживляли течение стиха, помогали вводить новые темы, устанавливать отношение читателя к ним, Ломоносов нередко спрашивает в своих одах:

Какую чувствует премену
Желанием вперенный дух?
Что вы, о позные потомки,
Помыслите о наших днях?
Но где ж, натура, твой закон?
Какой веселый лик приходит?
Какой приятный Зефир веет?

      И т. д.

Часты у него и риторические восклицания:

О сладкой нежности обитель!
Но вы о коль благополучны,
Москву поящие струи!
О вы, счастливые науки!
О наши дни благословенны!
О вы, недремлющие очи,
Стрегущие небесный град!

      И др.

Иногда голос поэта, когда он произносит свои пожелания, звучит особо торжественно, и в стихах появляется формула «да будет так»:

Да узрят многих лет округи
Ее к отечеству заслуги...
Да возрастет ее держава,
Богатство, счастье и полки...
Да движутся светила стройно
В предписанных себе кругах...
Да всех глубокий мир питает,
Железо браней да не знает,
Служа в труде безмолвных сел.
Да злобна зависть постыдится,
И славе свет да удивится,
Твоих великодушных дел...
Священны да хранят уставы
И правду на суде судьи...

Не нужно думать, что ода Ломоносова представляет собой как бы затянувшееся на двести — триста ямбических строк восторженное восклицание автора. Выше было показано, насколько злободневно и разносторонне содержание од, однако и в форме их Ломоносов старался избегнуть однообразия. Он, например, охотно драматизирует изложение произносит речи от имени бога, заставляет говорить прежних царей — Ивана IV, Петра I, античных богов и героев, нимфу реки Славены и т. д. В оде 1754 года цитируются фразы, якобы подслушанные в толпе гуляющего люда, который праздновал в Петербурге рождение наследника престола Павла Петровича:

Там слышны разны разговоры.
Иной, взводя на небо взоры:
«Велик господь мой, — говорит, —
Мне видеть в старости судилось
И прежде смерти приключилось,
Что в радости Россия зрит!»
Иной: «Я стану жить дотоле
(Гласит младой свой зная век),
Чтобы служить под ним мне в поле,
Огонь пройти и быстрость рек».
(

      VIII, 559)

Такой же цели служит и прием олицетворения, охотно применяемый Ломоносовым. Реки и горы у него подчас танцуют, плещут руками — словом, выражают свои оценки событий, о которых повествуется в одах:

Брега Невы руками плещут,
Брега Ботнийских вод трепещут, —

пишет Ломоносов, и это значит, что Россия одержала победу над Швецией (VIII, 82). В другой оде он требует:

Но холмы и древа скачите,
Ликуйте множества озер,
Руками, реки, восплещите,
Петрополь буди вам пример...

      (VIII, 93)

Позже Ломоносов снова говорит о приветственных выступлениях русской природы в честь героини оды:

Там холмы и древа взывают
И громким гласом возвышают
До самых звезд Елисавет.

      (VIII, 138)

В оде 1747 года, изображая «метаморфозис, сиречь претворение», сочиненное в России трудами Петра I и его сподвижников, Ломоносов описывает удивление Невы, нечаянно увидевшей, что она протекает по центру нового города:

В стенах внезапно укрепленна
И зданиями окруженна,
Сомненная Нева рекла:
«Или я ныне позабылась
И с оного пути склонилась,
Которым прежде я текла?»

      (VIII, 200)

В сущности, Пушкин в «Медном всаднике» пишет о том же:

      ...ныне там
По оживленным берегам
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен...
В гранит оделася Нева...

Но он показывает, что произошло и какой облик приняла младшая столица:

Мосты повисли над водами;
Темнозелеными садами
Не покрылись острова14, —

а Ломоносов заставляет Неву только выражать изумление и по своему обычаю сейчас же выводит на сцену науки, чье появление он считал главной заслугой петровского царствования:

Тогда божественны науки
Чрез горы, реки и моря
В Россию простирали руки,
К сему монарху говоря...

      (VIII, 200)

Не одна Нева, и город, стоящий на ней, получают у Ломоносова слово и жест:

Се радость возвещают звуки!
Воздвиг Петрополь к небу руки,
Веселыми устами рек..

      (VIII, 558)

Эпитеты Ломоносова не отличаются сложностью, они определяют предметы с главных их сторон либо содержат общественно-моральную оценку.

В оде 1739 года Ломоносов пишет: высокая гора, глубокая долина, темная ночь, ярые волны, седая пена, сильный лев, острые зубы, быстрый ток, густые лывы, глухие степи, кровавый меч и т. д. Другой ряд: усердный жар, пространный путь, небесная дверь, гремящие перуны, преславное дело, высокие мысли, нетленная книга, храбрые россы и др.

Посмотрев с этой точки зрения на оду 1759 года, мы увидим, что за двадцать лет работы Ломоносов не внес изменений в свою манеру подбирать эпитеты. Описывая местность, он по-прежнему говорит: высокие горы, глубокие леса, бугристые берега; рисуя картины мира, упоминает радостные сердца, тихие дни, безмрачные небеса, кроткую весну, светлый день и др. Военные действия изображаются с помощью таких эпитетов: страшное воинство, окровавленная Прегла, неистовый исполин, раскаленное железо, летящее воинство, кровавая сеча, победоносные звуки, великолепная слава.

Таков характер эпитетов Ломоносова во всех его одах. Выражения типа «бурные ноги» или «пламенные звуки», против чего возражал Сумароков, необычны для Ломоносова, и перечень их может быть увеличен лишь очень немного: например, в хотинской оде Ломоносов сказал «жаждущие степи» — и сказал отлично, эта метафора как нельзя более уместна в тексте строфы. Но вообще-то такой путь «украшения речи» был несвойствен Ломоносову.

Совсем не щедр он и на краски, которые так будет любить потом Державин. Ломоносов не пользуется цветовыми эпитетами и, говоря о природе, подчеркивает не зрительное впечатление, а сообщает оценку ее с точки зрения пользы для человека. Так, в поздней своей оде, 1764 года, характеризуя смену сезонов, Ломоносов пишет о весне:

Прольешь источники полями
В цветущих злаков красоте,
Листами увенчаешь лесы...

Лето для него «прекрасное», «изобильное», осень награждает плодами труды земледельцев:

Там в гумнах чистят тучны класы,
Шумят огромные скирды...
Как сладостный из винограда
Потоками прольется сок...
В избыток принесут осенной
Земля, вода, лес, воздух дань.

      (VIII, 792—793)

Ломоносов прежде всего следит за результатами труда, момент эстетического любования переливами, сменой красок полностью, отсутствует, и когда он говорит о «сафирных вратах», например, то дело тут не в голубом цвете, а в качестве драгоценного материала. Он не изображает в стихах дождь, а объясняет его:

То дождь прольешь нам плодоносный,
Подняв, сгустив во облак пар.

      (VIII, 792)

Сравнивая рост могущества Российской державы с течением великой реки, Ломоносов обстоятельно развертывает свое уподобление, замечая, что река

Чем дале бег свой простирает,
Тем больше вод в себя вмещает
И множество градов поит;
Разлившись на поля восходит,
Обильный тук на них наводит
И жатвы щедро богатит.

      (VIII, 146)

Он считает себя обязанным упомянуть о различных сторонах деятельности рек: по берегам их строятся города, водные артерии имеют большое значение для государства, а весенние разливы оставляют на полях ил, чем увеличивают урожаи. Правильное и деловое замечание.

Неторопливые рассуждения являются одним из элементов ломоносовских од, поэт как бы зовет слушателя вместе с ним обсудить тему и сделать необходимые выводы:

Весьма необычайно дело,
Чтоб всеми кто дарами цвел:
Тот крепкое имеет тело,
Но слаб в нем дух и ум незрел.
В другом блистает ум небесный,
Но дом себе имеет тесный,
И духу сил недостает.
Иной прославился войною,
Но жизнью мир порочит злою
И сам с собой войну ведет.

      (VIII, 220—221)

В самом деле, есть разные люди, у каждого свои недостатки и достоинства, но бывают ли исключения? Да, бывают, приходит к выводу Ломоносов, к их числу принадлежит Елизавета Петровна, соединившая в себе «души и тела красоты». А откуда ей сие? Потому что она дочь Петра I, в этом разгадка. Снова — в который раз! — подойдя к своей любимейшей теме, Ломоносов восклицает:

Похвал пучина отворилась!
Смущенна мысль остановилась,
Что слов к тому недостает.

Ограничиваясь, в сущности, ремаркой «похвал пучина отворилась», Ломоносов вновь как бы подтверждает, что индивидуальные черты монарха его не интересуют.

Грандиозные мечты Ломоносова о будущем России воплощались, понятно, в гигантских образах. Именно этим объясняется гиперболичность некоторых строф поэта, изображение России, «возлегшей лактем на Кавказ» или касающейся главой облаков. Да и не только это. Пожелал же он «здравию» Елизаветы быть невредимым, как верх высокой горы, который

Взирает непоколебимо
На мрак и вредные пары;
Не может вихрь его достигнуть,
Ни громы страшные подвигнуть;
Взнесен к безоблачным странам,
Ногами тучи попирает,
Угрюмы бури презирает,
Смеется скачущим волнам.

      (VIII, 156)

Нельзя не увидеть, что речь здесь идет не столько о самочувствии дамы, хотя бы и царицы, сколько о величии представляемого ею государства, которое вполне можно сравнивать с каменной горой, попирающей политические тучи. Не должны удивлять нас и гиперболы в военных строфах ломоносовских од: с их помощью поэт с наибольшей выразительностью повествовал о победах России и о «солдатской храбрости», как определил он боевые качества русской армии, уже в первой своей оде.

Создатель русского ямба, Ломоносов пользовался в своем поэтическом творчестве почти исключительно этим размером. Из 13 348 стихотворных строк, составляющих литературное наследие Ломоносова, свыше 13 000 написаны ямбом, что составляет 98%15. На долю остальных размеров, главным образом четырехстопного хорея, приходится всего лишь около 290 строк, то есть не более 2%. Ямб преобладает шестистопный (более 7000 строк). Ломоносов пользовался этим размером для стихотворных надписей, переводов из античных поэтов, полемических стихотворений, посланий, для двух трагедий — «Темира и Селим» (1564 строки), «Демофонт» (1512 строк) и поэмы «Петр Великий» (1250 строк).

Четырехстопный ямб (5580 строк) Ломоносов применял главным образом в одах. Трехстопным (150 строк) пользовался при переводах Анакреона, пятистопный ямб употребил однажды — при переводе «Памятника» Горация. Только один раз встречается и вольный ямб (басня «Свинья в лисьей коже»). Трехсложные стопы Ломоносов в своей практике не употреблял и лишь привел несколько примеров их в «Письме о правилах российского стихотворства».

Таким образом, Ломоносов имел свое совершенно определенное отношение к стихотворным размерам — выбирал их в зависимости от жанра произведения — и здесь установил традицию, перешедшую к поэтам последующих поколений. Приведенные цифры дают новую опору и замечанию Радищева о засилии рифмованных ямбов, установившемся в русской поэзии после Ломоносова.

Ямб остается основным размером в метрике Державина и Пушкина, но хорей у них занимает более значительное место — около 10% всех стихов; появляются и трехсложные размеры. Общее же число стихотворных строк по сравнению с Ломоносовым увеличивается почти в три раза (37 430 у Державина и 39 880 у Пушкина).

Насколько умело и тонко Ломоносов ощущал различия стихотворных метров и связь их с содержанием стихов, может показать его «Разговор с Анакреонтом».

Первые три оды Анакреона Ломоносов перевел трехстопным ямбом, считая этот размер наиболее подходящим для передачи любовной темы; так он в свое время перевел стихи «Ночною темнотою...». Этот размер выбран и для первых двух ответов Ломоносова греческому певцу: речь в них идет об Анакреоне, который «петь любил, плясать», и в тон ему русский поэт отвечает, что любовные мысли теперь должны его оставить. В третьем ответе Ломоносов излагает взгляды Катона, и трехстопный ямб сменяется здесь шестистопным, обычным для переводов классических поэм и для русских трагедий. Характер ответа потребовал изменения ритма. Наконец, в четвертой паре стихотворений Ломоносов переводит оду XXVIII Анакреона четырехстопным хореем, придавая веселый, игривый колорит описаниям «лилей» красавицы, а свой ответ излагает четырехстопным ямбом. Это важный, серьезный для Ломоносова размер, которым написаны все его оды, он наиболее удобен для заказа живописцу,

Дабы потщился написать
Мою возлюбленную мать.

Четыре размера употреблены в этом цикле стихотворений «пристойно», как говорили в XVIII веке, — выбраны в соответствии с содержанием стихов, с поэтическими задачами, которые ставил перед собой Ломоносов. Свой вкус и искусство Ломоносов показал здесь с большой убедительностью.

И выбор типа рифмы также не остается без влияния на фактуру стиха, о чем было известно Ломоносову. Своим «Письмом о правилах российского стихотворства» он ввел в нашу поэзию мужскую рифму, которой не знало силлабическое стихосложение, стал чередовать ее с женской. Но есть у него ода, построенная только на мужских рифмах: это «Вечернее размышление о божием величестве при случае великого северного сияния», — и посмотрите, каким по-новому энергичным и весомым становится в этом случае четырехстопный ямб, эти качества вообще-то имеющий!

О вы, которых быстрый зрак
Пронзает в книгу вечных прав,
Которым малый вещи знак
Являет вещества устав,
Вам путь известен всех планет;
Скажите, что нас так мятет?

      (VIII, 122)

Заметим попутно, что в этих стихах 1743 года Ломоносов старался еще писать «чистым ямбом», то есть подбирая двусложные слова или вслед за словом из трех слогов ставя односложное. Такой прием, без сомнения, придавал особую внушительность каждому слову, отделявшемуся от соседних обязательной паузой. Но своеобразный колорит этой оды создают все-таки мужские рифмы. «Утреннее размышление», по заданию своему, по типу поставленных вопросов, наконец, по метру родственное «Вечернему», звучит по сравнению с ним совсем иначе:

Светило дневное блистает
Лишь только на поверхность тел,
Но взор твой в бездну проницает,
Не зная никаких предел...

      (VIII, 119)

И эти стихи очень хороши, но силы и решительности «Вечернего размышления» они не имеют, более мягки и лиричны, а острота постановки научной проблемы в них уступила место взволнованному созерцанию величия природы.

Художественные средства, которыми пользовался Ломоносов, были обусловлены содержанием его поэзии, имевшей общественный, гражданский характер. Поэт-ритор, он доказывал, убеждал, разъяснял, призывал в своих одах, явившихся необходимым и важным этапом в развитии русской литературы.

Примечания

1. Цит. по: Татарский И. Симеон Полоцкий. М., 1886, с. 121—127.

2. Цит. по: Розанов И.Н. Великая Северная война в русской поэзии первой половины XVIII века. — «Учен. зап. Московского пед. ин-та», 1946, т. VII, с. 36.

3. Цит. по: Вирши. Силлабическая поэзия XVII—XVIII веков. Л., 1935. с. 170—171.

4. «Сын Отечества и Северный архив», 1838, т. II, с. 85—93.

5. Сочинения М.В. Ломоносова с объяснительными примечаниями акад. М.И. Сухомлинова, в 8-ми т., т. 1. Спб., 1891, с. 198, второй пагинации.

6. Там же, с. 195.

7. «Чтения в Обществе истории и древностей российских», кн. I. Спб.. 1863. с. 60—61 («Смесь»).

8. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 7, с. 109.

9. Там же, т. 10, с. 286.

10. Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. 7. М., 1958, с. 30.

11. Мерзляков А.Ф. Разбор осьмой оды Ломоносова. — «Труды общества любителей русской словесности при Московском университете», 1817, ч. VII, с. 52.

12. Сочинения М.В. Ломоносова с объяснительными примечаниями акад. М.И. Сухомлинова, т. 1, с. 300 второй пагинации.

13. Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти т., т. 3. М., 1975, с. 266.

14. Пушкин А.С. Собр. соч., в 10-ти т., т. 3, с. 255.

15. К.Д. Вишневский, исследуя метрику Ломоносова, пользовался двумя академическими собраниями сочинений его — т. I—II, 1891—1893 и т. I—X, 1950—1959 — и провел, вероятно, более точный подсчет. Он указывает общее число строк 13 865, из них ямба 13 357 (96%), хорея 498 (4%) и т. д. (см: Вишневский К.Д. Русская метрика XVIII века. — «Вопросы литературы XVIII века». «Учен. зап. Пензенского гос. пед. ин-та», Серия филологическая. 1972, т. 123, с. 240).

© «Г.Р. Державин — творчество поэта» 2004—2024
Публикация материалов со сноской на источник.
На главную | О проекте | Контакты