Глава III. Поэт-ученый

1

Ломоносов установил в русской литературе жанр оды и создал его замечательные образцы. Но его творчество далеко не ограничивалось только торжественной лирикой. Он писал трагедии, басни, эпиграммы, переложения псалмов, героическую поэму и в каждом из этих жанров показал себя опытным мастером и пролагателем новых путей.

Особым свойством Ломоносова-поэта был его научный подход к явлениям природы и общества. Ученый и художник в нем едины. Он может изобразить то, что видел, и тут же объяснить сущность происходящего, может гипотетически представить то, что непосредственному наблюдению недоступно, например, деятельность Солнца, или на основании исторических документов развернуть картину события в целом. Надобно напомнить также, что Ломоносов всегда руководствовался высказанным им еще в «Риторике» убеждением, что «хотя проза от поэмы для отменного сложения разнится, а потому и в штиле должна быть отлична, однако в рассуждении общества материи весьма с оною сходствует, ибо об одной вещи можно писать прозою и стихами» (VII, 97).

В «Слове похвальном Петру Великому» (1755) Ломоносов говорил: «Пространная Российская держава наподобие целого света едва не отовсюду великими морями окружается и оные себе в пределы поставляет. На всех видим распущенные российские флаги. Там великих рек устья и новые пристани едва вмещают судов множество... Там новые Колумбы к неведомым берегам поспешают, для приращения могущества и славы российской; инде другой Тифис между сражающимися горами плыть дерзает; со снегом, со мразом, с вечными льдами борется и хочет соединить восток с западом...» (VIII, 597—598).

В одах Ломоносова излагается та же мысль:

В полях кровавых Марс страшился,
Свой меч в Петровых зря руках,
И с трепетом Нептун чудился,
Взирая на российский флаг.

      (VIII, 200)

Колумб российский между льдами
Спешит и презирает рок...

      (VIII, 502)

Ни бури, мразом изощренны,
Ни волны, льдом отягощении,
Против его не могут встать!

      (VIII, 503)

Стихи Ломоносова часто предшествуют его прозаическим «словам»; образы, рассеянные в одах, повторяются в ораторской речи, ничуть не меняясь в своем качестве. И там и здесь они кажутся одинаково на месте, если слушатель принимает риторику Ломоносова и получает наслаждение от его слога, «цветущего и живописного».

В оде 1747 года, например, он писал:

...Тогда сокровища открыл,
Какими хвалится Индия;
Но требует к тому Россия
Искусством утвержденных рук...

Хотя всегдашними снегами
Покрыта северна страна,
Где мерзлыми борей крылами
Твои взвевает знамена;

Но бог меж льдистыми горами
Велик своими чудесами:
Там Лена чистой быстриной,
Как Нил, народы напояет
И бреги наконец теряет,
Сравнившись морю шириной.

      (VIII, 203)

Четырьмя годами позже в «Слове о пользе химии» (1751) Ломоносов говорил об этом так: «Рачения и трудов для сыскания металлов требует пространная и изобильная Россия. Мне кажется, я слышу, что она к сынам своим вещает. Простирайте надежду и руки ваши в мое недро и не мыслите, что искание наше будет тщетно... Имеете в краях моих, к теплой Индии и к Ледовитому морю лежащих, довольные признаки подземного моего богатства. Для сообщения нужных вещей к сему делу открываю вам летом далеко протекающие реки и гладкие снеги зимою подстилаю» (II, 361—362).

В книгу, «Первые основания металлургии или рудных дел» (1763), научно-практическое руководство, Ломоносов на равных правах с материалами, изложенными прозой, включил и стихотворный отрывок. Показывая, что рудные ископаемые иногда выходят на поверхность, обнажаются «ненарочным случаем» и становятся доступными людям, он приводит в своем переводе отрывок из произведения римского поэта Тита Лукреция Кара «О природе вещей»:

Железо, злато, медь, свинцова крепка сила
И тягость серебра тогда себя открыла,
Как сильный огнь в горах сжигал великий лес;
Или на те места ударил гром с небес;
Или против врагов народ, готовясь к бою,
Чтоб их огнем прогнать, в лесах дал волю зною.

      И т. д. (VIII, 694)

В брошюре «Явление Венеры на Солнце, наблюденное в Санкт-Петербургской императорской академии наук мая 26 дня 1761 года» Ломоносов изложил результаты наблюдений астрономов Красильникова и Курганова и своих собственных. Ему удалось установить, что «планета Венера окружена знатною воздушною атмосферою, таковою (лишь бы не большею), какова обливается около нашего шара земного» (IV, 368), и, таким образом, совершить открытие огромной научной ценности. Но, памятуя о неодобрительном отношении церкви к астрономическим исследованиям, Ломоносов счел нужным в особом «Прибавлении» к брошюре подчеркнуть, что изучение природы не должно осуждаться с религиозных позиций.

«Сие редко встречающееся явление, — писал он, — требует двоякого объяснения. Первым должно отводить от людей, не просвещенных никаким учением, всякие неосновательные сомнительства и страхи, кои бывают иногда причиною нарушения общему покою... Второе изъяснение простирается до людей грамотных, до чтецов писания и ревнителей к православию, кое святое дело само собою похвально, если бы иногда не препятствовало излишеством наук приращению» (IV, 370).

Ломоносов выражается очень осторожно, но смысл его слов понятен: пусть религия не мешает научным исследованиям. Далее он с большим искусством объясняет, что «священное писание не должно везде разуметь грамматическим, но нередко и риторическим разумом», что в священных книгах встречаются метафоры, которые не следует понимать буквально, например «медное небо». Нельзя поэтому, опираясь на цитату из слова Иисуса Навина (глава 10-я, стих 12-й), утверждать, что Земля неподвижна. Краткий обзор воззрений древних астрономов — Никиты Сиракузянца, Филолая, Клеанта — Ломоносов заключает сочиненной им притчей: «Жаль, что тогда не было таких остроумных поваров, как следующий:

Случились вместе два Астронома в пиру
И спорили весьма между собой в жару.
Один твердил: «Земля, вертясь вкруг солнца ходит»;
Другой, что Солнце все с собой планеты водит.
Один Коперник был, другой слыл Птоломей.
Тут Повар спор решил усмешкою своей.
Хозяин спрашивал: «Ты звезд теченье знаешь?
Скажи, как ты о сем сомненье рассуждаешь?»
Он дал такой ответ: «Что в том Коперник прав,
Я правду докажу, на Солнце не бывав.
Кто видел простака из поваров такова,
Который бы вертел очаг кругом жаркова?»

      (IV, 371—372)

В стихах Ломоносова часто встречаются картины природы, и они разнообразны по своему существу и литературному назначению. В одах поэт любит создавать, если можно так выразиться, «риторические пейзажи». Столкновения стихийных сил обычно символизировали победы русского оружия, устрашение противного воинства, успехи государственного правления.

Нам в оном ужасе казалось,
Что море в ярости своей
С пределами небес сражалось,
Земля стенала от зыбей,
Что вихри в вихри ударялись,
И тучи с тучами спирались,
И устремлялся гром на гром,
И что надуты вод громады
Текли покрыть пространны грады,
Сравнять хребты гор с влажным дном.

      (VIII, 140—141)

В стихах Ломоносова мы не найдем восторгов по поводу красоты цветов, как это бывало у Тредиаковского. Но он, например, говорит о том, какое значение имеет для цветов солнечная энергия и как они себя ведут днем и ночью.

С наибольшей, пожалуй, яркостью это всегда свойственное Ломоносову соединение в одном лице поэта и ученого заметно в его стихах «Утреннее» и «Вечернее размышление о божием величестве».

«Размышления» Ломоносова — и это, быть может, самое удивительное — принадлежат к числу ранних его произведений. Они написаны в 1743 году, через четыре года после «Оды на взятие Хотина», которой Ломоносов дебютировал на поэтическом поприще. В его активе к этому времени было только пять од и переложение 143-го псалма. Ни каждое порознь, ни все вместе они не предсказывали как будто грандиозных идей и гениальной лапидарности «Размышлений». Между тем оказывается, что Ломоносов изложил в них свои устоявшиеся научные взгляды, по сей день изумляющие глубиной прозрения и смелостью полета мысли. «Божие величество», поставленное в заглавие стихотворений, как давно известно, представляет для Ломоносова синоним необъятности природы, величия материального мира, и текст обеих од не имеет ни малейшего религиозного оттенка. Ломоносов рассуждает как ученый-естествоиспытатель, но рассказывает о результатах своих наблюдений языком поэта. Он настойчиво желает разрешить загадки космоса, еще недоступные опытному познанию, и в стихах выдвигает научные гипотезы, на которые потом будет ссылаться в ученых трудах.

В «Слове о явлениях воздушных» Ломоносов замечает: «Франклинова догадка о северном сиянии от моей теории весьма разнится. Сие мое слово было уже почти готово, когда я о Франклиновой догадке уведал. Сверх сего ода моя о северном сиянии, которая сочинена 1743 года, а в 1747-м году в «Риторике» напечатана, содержит мое давнейшее мнение, что северное сияние движением эфира произведено быть может» (III, 123).

Северные сияния занимали Ломоносова всю жизнь. Они поразили его воображение в ранней юности, и, став ученым, он принялся изучать их, желая постичь природу этого необыкновенного феерического явления. Ломоносов зарисовывал сияния, которые ему удавалось наблюдать в Петербурге, и рисунки эти сохранились. В 1753 году он высказал предположение об электрической природе северных сияний, а в последние годы жизни приступил к написанию капитального, в трех томах, труда «Испытание причины северного сияния и подобных явлений», оставшегося неоконченным (VIII, 913).

«Вечернее размышление о божием величестве при случае великого северного сияния» начинается ставшим классическим описанием звездной ночи:

Лице свое скрывает день,
Поля покрыла мрачна ночь,
Взошла на горы черна тень,
Лучи от нас склонились прочь.
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.

      (VIII, 120)

Четырехстопный ямб с ударными окончаниями каждой строки становится еще более полновесным оттого, что Ломоносов не пользуется в нем пиррихием — стопой, состоящей из двух безударных слогов. Строки же о звездной бездне точны и красивы, как формула, каковой они и стали немедленно.

Человек — пылинка в космосе. Вот он стоит перед лицом вселенной, безмерно мал по сравнению с ней, и мысль его напрасно стремится постичь тайны мира:

Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен!

      (VIII, 120—121)

Казалось бы, Человек подавлен, разбит величием природы и должен смириться со своим приниженным положением. Но вот неожиданная загадка в виде таинственного свечения неба. Человек как бы. распрямляется, вновь, на этот раз пытливо и напряженно, всматривается в «бездну дна», к общему состоянию которой он уже привык, и требовательный, сердитый вопрос срывается с его уст:

Но где ж, натура, твой закон?
С полночных стран встает заря!
Не солнце ль ставит там свой трон?
Не льдисты ль мещут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл!
Се в ночь на землю день вступил!

      (VIII, 121)

Вопрос этот обращен к природе, но сама она прямых ответов не дает, и Человек спрашивает ученых:

Что зыблет ясной ночью луч?
Что тонкий пламень в твердь разит?
Как молния без грозных туч
Стремится от земли в зенит?
Как может быть, чтоб мерзлый пар
Среди зимы рождал пожар?

      (VIII, 122)

Он получает не один, а несколько ответов-предположений. Загадка чудесного огня не раскрыта, представители науки думают о нем, кто как может, и Ломоносов коротко перечисляет существовавшие точки зрения:

Так спорит жирна мгла с водой;
Иль солнечны лучи блестят,
Склонясь сквозь воздух к нам густой;
Иль тучных гор верьхи горят;
Иль в море дуть престал зефир
И гладки волны бьют в эфир¹.

Позиция Ломоносова определена в конце строфы: это не отражение солнечных лучей, не отблески с вершин еще неизвестных людям горных хребтов где-то около Северного полюса, а «движение эфира». Ломоносов ближе всех подошел к решению задачи, и советские исследования космического пространства подтверждают его догадку. Среди множества полученных огромной важности данных «открыто явление, которое, надо полагать, прольет свет на ряд процессов, происходящих в верхней атмосфере. До сих пор нет удовлетворительного объяснения явления полярных сияний. Обнаруженные мощные потоки частиц могут дать ключ к пониманию этого явления. Действительно, вблизи Земли всегда запасена значительная энергия в виде быстро летящих электронов. Часть этих электронов может периодически врываться в нижележащие слои, и, возможно, это вызывает полярные сияния»².

Через двести с лишним лет после Ломоносова советские ученые приближаются к тому, чтобы объяснить природу северных сияний, и оказываются идущими в том направлении, которое указал Ломоносов.

В «Утреннем размышлении» поэт-ученый приветствует восходящее солнце с его живительными лучами и задается вопросом: а почему оно светит? Что происходит на солнце? И тотчас же отвечает себе, уверенный, что непосредственные наблюдения смогут доказать его правоту:

Когда бы смертным толь высоко
Возможно было возлететь,
Чтоб к солнцу бренно наше око
Могло приближившись воззреть,
Тогда б со всех открылся стран
Горящий вечно океан.
Там огненны валы стремятся
И не находят берегов,
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков;
Там камни, как вода, кипят,
Горящи там дожди шумят.

      (VIII, 117—118)

В этой оде Ломоносов «выдвигает революционную для его эпохи идею о наличии на солнечной поверхности постоянно происходящих процессов изменения состояния вещества. Применяемые в наши дни методы исследования небесных тел полностью подтвердили эту догадку: с точки зрения современной науки природа фотосферы Солнца представляется именно такой, какой описывает ее в своих стихах Ломоносов» (VIII, 911).

Две гениальные научные гипотезы он изложил в двух небольших стихотворениях, из которых первое («Вечернее размышление...») напечатал впервые в тексте «Риторики» как иллюстрацию к тезису: «Вместо причины можно положить распространение какой-нибудь идеи, которая имеет принадлежность к терминам, составляющим посылку» (VII, 315), а второе опубликовал в томе собрания своих сочинений 1751 года.

2

«Письмо о пользе стекла», написанное в декабре 1752 года, — одно из лучших поэтических произведений Ломоносова, в высшей степени для него характерное. В нем сочетались научные интересы исследователя природы с опытом деятельного практика, пропаганда научного мировоззрения сопровождалась острой полемикой против церковников, публицистика наступала рядом с лирикой, и что главное, все эти разнородные элементы были объединены в стройную, живую поэму, сквозь строки которой проглядывала целостная личность автора, Ломоносова, — человека горячего сердца, умелых рук, ученого и художника.

И как естественно то, что «Письмо» это возникло именно под пером Ломоносова! Химик, увлеченный проблемой создания «крашеных» и бесцветных стекол, необходимых науке и промышленности, он проделывает свыше четырех тысяч (!) опытов в поисках нужных составов; когда рецепты найдены, добивается открытия специальной фабрики стекла; постигнув секрет мозаики, изготовляет большие партии разноцветных кусочков стекла; за отсутствием художников сам принимается набирать мозаичные картины, и его «Полтавская баталия» по сей день украшает вестибюль здания Академии наук в Ленинграде; пишет научные работы о стекле и создает посвященную ему великолепную поэму. Тут весь Ломоносов, каким мы его знаем и любим, — провозвестник новых научных идей и организатор их воплощения в практику.

Существует легенда, будто «Письмо» Ломоносов сочинил как ответ человеку, упрекнувшему его, что он носит кафтан со стеклянными пуговицами и потому отстает от моды³. Присутствовавший при этом разговоре И.И. Шувалов якобы попросил Ломоносова записать его речь в защиту стеклянных изделий, что и было исполнено. Возникновение такого анекдота показывает, как мало понимали современники и представители следующего поколения единство всей многосторонней деятельности Ломоносова, в которой работы со стеклом занимали немаловажное место. «Письмо» не могло появиться по столь случайному поводу, оно было подготовлено общим ходом развития научно-практических интересов Ломоносова, и новейшие комментаторы совершенно справедливо связывают его написание с хлопотами автора относительно постройки стекольной фабрики в Усть-Рудице, близ Ораниенбаума (см. VIII, 1004—1005).

«Письмо о пользе стекла» относится к сфере так называемой научной поэзии, которая имеет свои, очень древние, традиции. Если оставить в стороне как явление иного порядка устное народное творчество, в произведениях которого было рассыпано немало практических советов и наблюдений, то в письменной литературе истоки научной поэзии нужно прослеживать со времен античности. Поэма римского писателя Тита Лукреция Кара (I век до н. э.) «О природе вещей» содержит ряд сведений по биологии и физике, причем картину развития природы автор освещает с позиций материалистического мировоззрения.

Е.Н. Павловский в книге «Поэзия, наука и ученые» доказывает, что значение поэмы Вергилия «Георгики» (37—33 годы до н. э.) «заключается в художественно-поэтическом отображении эмпирически накопленного более чем за тысячелетие повседневного опыта хлебопашества, разведения деревьев и виноградных лоз, скотоводства и пчеловодства»⁴. Он приводит несколько цитат из этой поэмы в переводе С. Шервинского, поясняя, какие именно правила земледелия излагает Вергилий и насколько они соответствуют современным нам агротехническим приемам.

В русской литературе Е.Н. Павловский отмечает стихотворения научно-популярного характера у Симеона Полоцкого и вслед за этим цитирует стихи, помещенные на первой печатной русской звездной карте, изготовленной в 1707 году в Москве под названием «Глобус небесный иже о сфере небесной».

Коперник общую систему являет,
Солнце в средине мира вся утверждает,
Мнит движимей земли на четвертом небе быть,
А луне окрест ее движение творить,
Солнцу из центра мира лучи простирати,
Убо землю, луну и звезды освещати.

      И т. д.⁵.

Произведения научной поэзии, распространенной в XVII—XVIII веках в западноевропейских литературах, были известны Ломоносову, — он интересовался ими. Стихи на научные темы, как мы видели выше, Ломоносов заучивал по страницам первых своих книг — «Арифметики» и «Грамматики». И когда для него возникла необходимость высказать свои взгляды по новой научно-технической проблеме — выступить в защиту стекла, Ломоносов написал стихотворное послание к Шувалову, обратился к жанру научной поэзии.

Не делая различий между стихами и прозой в смысле научной информации и постановки проблем, Ломоносов сообщает о своих опытах с атмосферным электричеством и электростатической машиной в духе непринужденного рассказа:

Вертясь, стеклянный шар дает удары с блеском,
С громовым сходственны сверканием и треском.
Дивился сходству ум, но, видя малость сил,
До лета прошлого сомнителен в том был...

      (VIII, 521)

Он говорит об изобретении громоотвода, установить принцип которого помогли эксперименты со стеклянным шаром:

Единство оных сил доказано стократно.
Мы лета ныне ждем приятнаго обратно:
Тогда о истине стекло уверит нас,
Ужасный будет иль безбеден грома глас?

      (VIII, 521)

Опыты действительно повторились летом следующего, 1753 года, и друг Ломоносова, профессор Г.В. Рихман, поплатился жизнью за свою неосторожность — он был убит грозовым электрическим ударом.

«Письмо» Ломоносова отчетливо полемично. Удар его направлен против тех, кто мешал развитию стекольного производства в России и личным усилиям Ломоносова, стремящегося его наладить. А врагов было много, начиная от могущественного советника академической Канцелярии Шумахера и кончая чиновниками из коллегий:

Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые стекло чтут ниже минералов,
Приманчивым лучом блистающих в глаза:
Не меньше польза в нем, не меньше и краса.

      (VIII, 508)

Этот тезис Ломоносов принимается подробнейшим образом доказывать, не скупясь на примеры и сравнения. Он терпеливо как знающий и умный педагог разъясняет происхождение стекла и описывает свыше пятнадцати случаев различного его применения на пользу человека — от бисера до телескопа. Ломоносов мягок, спокоен, не упускает случая подчеркнуть роль стеклянных украшений в дамском обиходе и при этом пошутить весьма галантно. Но он страстен и гневен, когда обличает кровавые войны за обладание золотом, когда осуждает служителей религии, преследующих ученых.

С какой занимательной обстоятельностью умеет поэт исчислить формы и способы применения стекла на пользу людям!

По долговременном теченьи наших дней
Тупеет зрение ослабленных очей.
Померкшее того не представляет чувство,
Что кажет в тонкостях натура и искусство.
Велика сердцу скорбь лишиться чтенья книг,
Скучнее вечной тьмы, тяжелее вериг!
Тогда противен день, веселие — досада!
Одно лишь нам стекло в сей бедности отрада.
Оно способствием искусныя руки
Подать нам зрение умеет чрез очки!

      (VIII, 515)

И как это похоже на Ломоносова — назвать наибольшей бедой, когда «тупеет зрение ослабленных очей», невозможность читать книги! Многим ли из его современников могло прийти в голову, что чтение книг — лучшая утеха старости, а без них жизнь «скучнее вечной тьмы»?

Нужно внимательнее приглядеться к строкам «Письма», посвященным крестьянским девушкам, — да, да, и о них не забыл Ломоносов в своей поэме о пользе стекла и написал с большим и, казалось бы, неожиданным для него чувством. Городские красавицы, кружась перед зеркалами — стекло в этом виде им всего милее, — украшают себя алмазами, —

Но больше красоты и больше в них цены,
Когда круг них стеклом цветки наведены...
Во светлых зданиях убранства таковы.
Но в чем красуетесь, о сельски нимфы, вы? —

спрашивает Ломоносов, обращаясь к молодым крестьянкам, и впервые, предвосхищая манеру литераторов карамзинской сентиментальной школы, называя их «сельскими нимфами», — они именовали так мужицких дочерей, желая несколько облагородить их и в преображенном виде сделать предметом поэтического умиления. Слова Ломоносова не имеют такого оттенка, ибо дальше он утверждает, что чувства, желания и вкусы крестьянских девушек равноправны чувствам девиц дворянского общества, причем вовсе не считает эту мысль каким-то смелым открытием — так он думал всегда:

Природа в вас любовь подобную вложила,
Желанья нежны в вас подобна движет сила:
Вы также украшать желаете себя.

      (VIII, 513)

Лишь через несколько десятилетий, в конце века, Карамзин решится сказать, что «и крестьянки любить умеют», — и фраза эта станет лозунгом для большой группы дворянской литературной молодежи. По сути дела, он только повторил, с нажимом и сентиментальной аффектацией, то, что в устах Ломоносова прозвучало как утверждение реального факта: люди одинаковы по своей природе, желание любви, стремление нравиться в одинаковой мере присущи дворянским и крестьянским девушкам — их чувствами «подобна движет сила»,

Весной и летом в деревне легко украситься цветами, что и делают «сельские нимфы», а как быть в другие времена года,

Когда, лишась цветов, поля у вас бледнеют
Или снегами вкруг глубокими белеют?
Без оных что бы вам в нарядах помогло,
Когда бы бисеру вам не дало стекло?

      (VIII, 513)

Ломоносов, отлично знающий сельский быт, повествует о нем уверенно и свободно. Стеклянные украшения, сверкающие и дешевые поделки стали необходимой принадлежностью праздничных уборов в русской деревне. Поэт говорит о бисере:

Любовников он к вам не меньше привлекает,
Как блещущий алмаз богатых уязвляет.

      (VIII, 513)

Или еще на вас в нем больше красота,
Когда любезная в вас светит простота!

      (VIII, 513)

Выбор слов, наверное, не случаен. Алмаз, драгоценности наряда женщин привилегированных классов «уязвляют» богатых женихов, которые раньше всего ищут увеличить свое состояние. Незамысловатый бисер привлекает искренних и верных возлюбленных — «любовников», как говорили в XVIII веке. А «любезная простота», естественность обращения дочерей народа придают подлинный блеск их стеклянным безделушкам.

Но только ли в России известен бисер как народное украшение? Нет, в его образе стекло «любимо по всему земному ходит кругу», по северным и южным странам, бисер испанские купцы завезли к туземцам Америки. У этих простых, наивных с европейской точки зрения, но по-своему мудрых людей они выменивали на бисер золотые и серебряные слитки. Мысль поэта устремляется потоком новых ассоциаций, перед его умственным взором возникают картины завоевания Америки, гибель государства инков, грабежи и злодейства европейских колонизаторов, жадных до золота кровавых убийц. Они вступили на американский берег в поисках сокровищ, встретили добродушный и мирный народ, обладавший высокой культурой, и принялись разбойничать, не щадя ничьих жизней, удовлетворяя свирепую жажду наживы.

Это первые результаты встречи европейских купцов и их наемников с Новым Светом. Но вот сокровища разграблены, и обращенных в рабство туземцев завоеватели отправляют в рудники — добывать «из преглубоких нор» драгоценный металл. Ломоносов, отличный знаток горного дела, живо представил себе условия их труда:

Смятение и страх, оковы, глад и раны,
Что наложили им в работе их тираны,
Препятствовали им подземну хлябь крепить,
Чтоб тягота под ней могла недвижна быть.
Обрушилась гора: лежат в ней погребенны
Бессчастные или поистине блаженны,
Что вдруг избегли все бесчеловечных рук,
Работы тяжкия, ругательства и мук!

      (VIII, 514)

Как специалист-практик, Ломоносов не мог не сказать об элементарном пренебрежении к технике безопасности в шахтах, вызывавшем подземные катастрофы, как добрый и гуманный человек он выражал свое сочувствие несчастным и осуждал несытое корыстолюбие европейских завоевателей: «О коль великий вред! От зла рождалось зло!». Эти сцены первоначального накопления капитала, проходящие в «Письме о пользе стекла», если пристально вглядеться в них, надолго врезаются в память.

«Письмо» Ломоносова обычно рассматривается в ряду произведений дидактической поэзии, получившей популярность в европейских литературах XVII—XVIII веков в связи с развитием опытного познания и точных наук. В 1749 году в Париже ученый-литератор Ф. Уден выпустил в свет со своими примечаниями трехтомное издание дидактических поэм, сочиненных различными авторами. Темы стихов были весьма разнообразными: поэмы трактовали о чае, кофе, аравийских бобах, о золоте, магните, радуге, северных сияниях — словом, о множестве вещей и явлений природы, и Ломоносову сборник Удена был известен.

Комментаторы «Письма» в академическом издании сочинений Ломоносова указывают на основное отличие его автора от западноевропейских латинских поэтов: «они, будучи в науке только дилетантами, ограничиваются изложением чужих сведений и идей, тогда как Ломоносов, профессиональный ученый, делится плодами своего собственного лабораторного опыта и своими собственными идеями. Другое, еще более существенное, отличие заключается в том, что хвала величию научной мысли носит в западной поэзии несколько отвлеченный характер, в то время как в «Письме о пользе стекла» мы явственно слышим голос ученого, который, по словам академика В.И. Вернадского, «все время стоял за приложение науки к жизни» (VIII, 1006—1007).

Это верно, в своем «Письме» Ломоносов выступает не в роли рассказчика о чужих изобретениях, а в качестве исследователя, который излагает на общую пользу собственные научные достижения. Но есть в «Письме» и еще одна черта, в высокой степени свойственная Ломоносову и незнакомая сочинителям поэм о кофе или барометре, перепечатанных в сборнике Удена, — острая публицистичность, придающая научному трактату характер злободневного отклика на волнующую тему. Эта черта, известная нам уже по ломоносовским одам и надписям, выступает на первый план и в «Письме о пользе стекла».

Могучий общественный темперамент поэта не позволил ему ограничиться бесстрастным описанием стеклянной посуды, толкнул на смелые, исполненные гражданского мужества речи, и что за беда, если произнес он их не со специальной трибуны, а там, где ему показалось нужным и уместным их высказать?

Второй «экскурс» Ломоносова начинается с напоминания мифа о Прометее, который «похитил с солнца огнь и смертным отдал в руки», за что был наказан Зевсом вечным страданием. В нынешние времена, «в просвещенны дни», можно очень просто с помощью двояковыпуклого стекла, получить на земле «пламень солнечный», и мы теперь,

Ругаясь подлости нескладных оных врак,
Небесным без греха огнем курим табак;
И только лишь о том мы думаем жалея,
Не свергла ль в пагубу наука Прометея?

      (VIII, 516)

Ломоносов полусерьезно, подготовляя свое дальнейшее резко полемическое рассуждение, спрашивает: не владел ли Прометей зажигательным стеклом,

Не наблюдал ли звезд тогда сквозь телескопы,
Что ныне воскресил труд счастливой Европы?

То есть не обладал ли Прометей таким уровнем научных знаний, что окружавшим его варварам они показались колдовством и, как чародей, искусник был предан казни? Ломоносов хочет начать именем Прометея список мучеников науки, в который затем занесены были Галилей, Джордано Бруно и другие апостолы научных истин. Думая о них и сопоставляя с ними свою судьбу, сходную в смысле постоянных столкновений с церковниками, Ломоносов восклицает:

Коль много таковых примеров мы имеем,
Что зависть, скрыв себя под святости покров,
И груба ревность с ней, на правду строя ков,
От самой древности воюют многократно,
Чем много знания погибло невозвратно!

      (VIII, 516)

Примером тому служит судьба греческого астронома Аристарха Самосского (III век до н. э.), о котором дальше говорит Ломоносов. Аристарх утверждал, что в центре вселенной находится солнце, а земля вращается вокруг него, оборачиваясь также вокруг собственной оси. По доносу Клеанта он был привлечен к суду за свои взгляды.

Боясь падения неправой оной веры,
Вели всегдашню брань с наукой лицемеры,
Дабы она, открыв величество небес
И разность дивную неведомых чудес,
Не показала всем, что непостижна сила
Единого творца весь мир сей сотворила,
Что Марс, Нептун, Зевес, все сонмище богов
Не стоят тучных жертв, ниже под жертву дров,
Что агнцов и волов жрецы едят напрасно:
Сие одно, сие казалось быть опасно!

      (VIII, 517)

После этого энергичного выпада, в текст которого под собирательным понятием «жрецы» подставляются имена иерархов православной церкви, преследовавших пропаганду гелиоцентрического мировоззрения, Ломоносов с восхищением говорит об открытии Коперника и о том, что Гугений (Гюйгенс), Кеплер и Ньютон подтвердили его правоту, «преломленных лучей в стекле познав законы». Он полемизирует с блаженным Августином — одним из столпов католической церкви, опровергавшим принцип шарообразности земли, потому что люди на нижней ее половине не могут ходить вниз головами, и в заключение предлагает проникнуть в небеса с помощью телескопа:

Толь много солнцев в них пылающих сияет,
Недвижных сколько звезд нам ясна ночь являет.
Круг Солнца нашего, среди других планет
Земля с ходящею круг ней Луной течет,
Которую, хотя весьма пространну знаем,
Но, к свету применив, как точку представляем.
Коль созданных вещей пространно естество!
О коль велико их создавше божество!

      (VIII, 518)

Едва ли нужно повторять, что для деиста Ломоносова понятие «божества» было равнозначно понятию «природа» и что воссозданная им в немногих строках модель вселенной коренным образом противоречила религиозным о ней представлениям. Хочется лишь добавить, что без этих стихов, без жаркого спора с идейными противниками, без высокого публицистического накала «Письмо о пользе стекла», наверное, не могло быть написано Ломоносовым. Попробуйте убрать из текста эти «экскурсы» — и, во-первых, его останется меньше половины, а во-вторых, эта сохраненная часть будет выглядеть хорошим, верным, остроумным описанием стеклянных изделий, лишенным общей великой мысли о пользе науки и необходимости бороться за нее со всеми врагами просвещения.

3

Ломоносов придавал истории огромное и многообразное значение. Он писал: «Велико дело есть смертными и преходящими трудами дать бессмертие множеству народа, соблюсти похвальных дел должную славу и, пренося минувшие деяния в потомство и в глубокую вечность, соединить тех, которых натура долготою времени разделила. Мрамор и металл, коими вид и дела великих людей, изображенные всенародно, возвышаются, стоят на одном месте неподвижно и ветхостию разрушаются. История, повсюду распространяясь и обращаясь в руках человеческого рода, стихии строгость и грызение древности презирает» (VI, 171).

Всесильное время уничтожает памятники человеческих деяний. Лишь история придает бессмертие, и не только отдельным лицам — царям и полководцам, а «множеству народа», — мысль чрезвычайно характерная для Ломоносова. Каждая категория людей может извлечь свою пользу из чтения исторических источников, которые дают «государям примеры правления, подданным — повиновения, воинам — мужества, судиям — правосудия, младым — старых разум, престарелым — сугубую твердость в советах, каждому незлобивое увеселение, с несказанною пользою соединенное».

Ломоносов видит в истории могущественное средство воздействия на ум и чувство читателей, сильнейшее орудие их воспитания, превосходящее по своим возможностям художественную литературу: «Когда вымышленные повествования производят движения в сердцах человеческих, то правдивая ли история побуждать к похвальным делам не имеет силы, особливо ж та, которая изображает дела праотцев наших?» (VI, 171).

Это глубокое и постоянное внимание к истории, потребность сохранить для потомства деяния и труды Петра I побудили Ломоносова приступить к работе над большой героической поэмой.

Начал писать ее Ломоносов не позднее октября 1756 года, и, хотя он положил себе за правило, по словам Я.Я. Штелина, «ковать ежедневно по тридцати стихов» (VIII, 1126), но дело шло весьма медленно, и первая песнь была готова лишь к ноябрю 1760 года. Вышла из печати она через месяц тиражом 600 экземпляров. Вторая песнь писалась гораздо успешнее, последовала через полгода и в июле 1761 года уже появилась в свет. Обе песни поэмы хорошо раскупались, и в августе 1761 года Канцелярия Академии наук распорядилась выпустить их вторым изданием.

Медленный темп сочинения поэмы, несомненно, объясняется прежде всего большой занятостью Ломоносова, но не только ею. Поэт подошел к делу с полным сознанием ответственности своей задачи и потратил много времени на сбор и изучение исторических источников.

Посвящая поэму «Петр Великий» И.И. Шувалову, Ломоносов говорит, что предпринята она была при его поддержке и одобрении:

Тобою поощрен в сей путь пустился я:
Ты будешь оного споспешник и судья.

      (VIII, 696)

А судить тут было что, если напомнить особенности замысла Ломоносова. Он отказался от следования классическим образцам поэмы и стал писать ее так, как подсказывали его научно-исторические воззрения, оценка роли Петра I в истории России и понимание задач и возможностей поэзии. Прежде всего Ломоносов заявляет о своем желании описать подлинные события, изгнав все похожее на выдумку:

Хотя во след иду Виргилию, Гомеру,
Не нахожу и в них довольного примеру.
Не вымышленных петь намерен я богов,
Но истинны дела, великий труд Петров.

      (VIII, 696)

Эта задача, как поясняет Ломоносов, гораздо более трудная, и правильное решение ее способно посрамить даже великого римского поэта:

И басней бы своих Виргилий устыдился...

      (VIII, 697)

Парнасские венцы поэт надеется заслужить прежде всего за выбор темы своего произведения, за то,

Что первый пел дела такого Человека,
Каков во всех странах не слыхан был от века.

      (VIII, 697)

Цель, которую ставит перед собой поэт, определена им с полной ясностью:

Желая в ум вперить дела Петровы громки,
Описаны в моих стихах прочтут потомки.

      (VIII, 697)

Тут каждое слово имеет свое значение. Ломоносов будет не просто «петь» — занимать читателя стихотворными вымыслами, он намерен «в ум вперить» — разъяснить и заставить помнить, воздействуя на разум, «дела Петровы громки», то есть наиболее памятные события славного царствования. Эти подлинные факты поэт примется описывать — излагать в полном соответствии с исторической правдой, рассчитывая на то, что такое описание будет ценно и его современникам и потомкам. Стихи — только форма изложения, ритмически организованная речь. По существу, повествование ничем не будет отличаться от прозаического пересказа деяний Петра I, или, шире, истории России за годы его власти.

Ломоносов подчеркивает огромные размеры взятого им на себя задания и выражает уверенность в том, что предпринятый труд в случае, если он не успеет с ним справиться, станет общим делом для русских писателей:

И если в поле сем, прекрасном и широком,
Преторжется мой век недоброхотным роком,
Цветущим младостью останется умам,
Что мной проложенным последуют стопам.

В этом он не ошибся. Тема Петра надолго стала одной из заметных тем русской поэзии XVIII—XIX веков.

Ломоносов написал лишь две начальные песни поэмы. В первой говорится о том, что Петр I, узнав о движении шведского флота к Архангельску, с гвардией своей держит путь на север. Во время плавания по Белому морю царский корабль претерпевает сильную бурю и укрывается в Унской губе. Петр посещаем Соловецкий монастырь, расположенный на острове, и в беседе с настоятелем подробно рассказывает о стрелецких бунтах. Вторая песнь посвящена последовательному описанию осады Нотебурга в октябре 1702 года.

В русской литературе уже существовала попытка создать поэму о Петре I. Правда, она была едва начата и пребывала около ста тридцати лет в неизвестности, но это не лишает ее принципиального значения и сохраняет за ней место в истории русской поэмы. Речь идет о первой книге, объемом 250 строк, поэмы Антиоха Кантемира «Петрида, или Описание стихотворное смерти Петра Великого, императора всероссийского». Написанная в 1730 году, она была опубликована лишь в 1859 году Н.С. Тихонравовым⁶ и оставляет широкое поле для догадок о замысле автора и общем своем плане.

Важно подчеркнуть, что Кантемир в самом начале своего творческого пути решился приступить к созданию героической поэмы — иной по характеру главного действующего лица она быть не могла — и этим лицом явился Петр I. Признание его заслуг, пропаганда проведенных царем реформ, свойственные затем всему творчеству Кантемира, в поэме «Петрида» должны были проявиться в особо концентрированной форме.

Но как можно задумать героическую поэму, посвятив ее болезни и смерти Петра I? По общему мнению исследователей, такой замысел обрекал «Петриду» на полную неудачу. Лишь А.Н. Соколову удалось понять план «Петриды» и показать возможности его выполнения. «В первой книге поэмы, — пишет он, — Петр не умирает, а только заболевает. В конце песни олицетворенная и названная латинским именем Странгурио болезнь, «прияв власть», данную ей по божественному поручению архангелом Михаилом, «устремися на Петра». Однако эта власть была дана болезни только при условии, что она в течение года не посмеет поразить свою жертву смертью». Стало быть, действие в поэме рассчитано на целый год, что имеет основу в указаниях некоторых рукописных пиитик о годичной длительности действия эпопеи. «Повествуя о последнем годе деятельности Петра, Кантемир, несомненно, нашел бы повод рассказать в форме «предыстории», обычной для классической эпопеи, и о событиях предшествующих лет. Такое понимание сюжета оправдывает первую и основную часть ее монументального заглавия: «Петрида»⁷.

К верным, на мой взгляд, соображениям А.Н. Соколова хочется добавить, что включение «предыстории» Петра не избавило бы поэму от общего ее грустно-восторженного тона и что именно такой колорит был сознательно выбран Кантемиром. Поэма писалась в то время, когда автор в обстановке придворных интриг, борьбы дворянства с властью «верховников», воцарения Анны Иоанновны с особой остротой сожалел о смерти Петра I и ликвидации ряда его начинаний:

К нам не дошло время то, в коем председала
Над всем мудрость и венцы одна разделяла,
Будучи способ одна к высшему восходу.
Златой век до нашего не дотянул, роду;
Гордость, леность, богатство — мудрость одолело,
Науку невежество местом уж посело...⁸.

Картину этого «златого века» и должен был, кажется, изобразить поэт в своей «Петриде». Сатиры его выступали на борьбу с тем, что вредило обществу и портило дворянские нравы, поэма показала бы, чего лишилось русское государство с кончиной Петра. Словно для переклички с приведенной выше цитатой из первой сатиры, Кантемир пишет в своей поэме, представляя императора в Петербурге за ежедневными делами:

Седяще зде, Петр многим вельмож числом всюду
Окружен, иль обиды, учиненны люду,
Испытуя, иль в нуждах, наступить имущих
Народу, способ ища, или в бедности сущих
Награждая, законы счиняя полезны,
Иль обычаи в своих вводя всем любезны...⁹.

Горькое сожаление об утрате, окрашенное искренним личным чувством, пронизало бы всю поэму Кантемира, в которой не нашлось бы, вероятно, места ни для батальных сцен, ни для любовных эпизодов:

Печаль неутешную России рыдаю:
Смеху дав прежде вину, к слезам побуждаю...¹⁰.

Ломоносов стал сочинять стихи своей поэмы лишь после самого тщательного ознакомления с историческими источниками. Этого требовали как научно-методологические навыки поэта, так и ответственность выбранной им темы. Он писал прежде всего историческое произведение, посвященное величайшему для него человеку, «каков неслыхан был от века», а потому не мог допустить ни малейшей ошибки в освещении исторических фактов, не мог отдаться игре фантазии. Впрочем, и фантазия Ломоносова строилась на научной основе и не бывала беспочвенной выдумкой.

Исследования показали, что при работе над поэмой Ломоносов изучил обширные рукописные материалы исторического содержания, перечень которых полностью даже не выявлен. В поэме учтены списки холмогорских и соловецких летописей, которыми владел Ломоносов, и особенно записи холмогорских духовных лиц о поездках Петра I в Архангельск в 1693, 1694 и 1702 годах. Были известны Ломоносову записки П.Н. Крекшина, в свое время популярные, но не весьма достоверные. Ломоносов, однако, сумел выбрать у Крекшина то, о чем он писал с наибольшей добросовестностью — о стрелецких бунтах 1682 года — и на этом материале построил свой рассказ о них в поэме. Кроме того, Ломоносов черпал сведения из записок боярина Артамона Матвеева и ученого монаха Сильвестра Медведева, приверженца царевны Софьи, казненного Петром I. Для второй песни поэмы материалом Ломоносову послужил дневник событий, который вели секретари Петра при его ближайшем участии, — «Журнал, или Поденная записка императора Петра Великого». Этот журнал был издан впервые в 1770 году, но Ломоносов знал его в рукописи (VIII, 1131).

Комментаторы отмечают, что «если при пользовании историческими источниками Ломоносов и допустил кое-где некоторые недосмотры и промахи, довольно естественные при тогдашнем уровне исторической науки... то следует констатировать все же, что, работая над поэмой, он подходил к источникам не столько как поэт, располагающий правом художественного домысла и вымысла, сколько как историк, стремящийся возможно точнее восстановить историческую правду. В этом основная особенность поэмы, резко отличающая ее от всех предшествовавших ей в мировой литературе произведений того же жанра» (VIII, 1132).

Можно добавить, что современники Ломоносова придавали его поэме значение исторического источника и порой склонны были больше верить автору, чем известным им документам и преданиям. Так, в поэме Ломоносов говорит о том, что в постройке стен Соловецкой обители участвовали пленные татары, отправленные на работы Иваном Грозным. Это известие не находит подтверждения в документах, и, вероятно, в основе его лежит устное предание. Академик И.И. Лепехин, путешествовавший по северу России в 1772 году, записал, что «в сем предании летопись Соловецкая не согласуется с повествованием покойного Михайла Васильевича Ломоносова» (VIII, 1138). По-видимому, он склонен был скорее заподозрить летописца в недостаточной осведомленности, чем усомниться в исторической верности стихов Ломоносова.

Это доверие вполне заслуженно. Поэт-ученый очень бережно обращался со своими источниками и показания их вводил в текст без поправок и вариаций. Во второй песни поэмы, например описывая осаду Нотебурга (Шлиссельбурга, ныне Петрокрепости), Ломоносов точно следует заметкам журнала осады — «Поденной записки». Он говорит, что в ответ на просьбу шведов выпустить из крепости офицерских жен Петр предложил им уйти вместе с мужьями:

«Вы, вместе выступив из стен, избавьтесь муки».
С отказом зашумел из жарких тучей град,
Перуны росские и блещут и разят.
Напрасно издали противны подъезжают
Осадных выручать: ни в чем не успевают.
Готовится везде кровопролитный бой,
И остров близ врагов под нашей стал пятой.
Приемлет лествицы охотная дружина;
Перед очами их победа и кончина.
Иным летучий мост к течению готов,
Иные знака ждут меж Ладожских валов.

      И т. д. (VIII, 724)

В этих стихах изложена хроника «Поденной записки». По поводу шведской просьбы об эвакуации жен Петр сказал: «Если изволят выехать, то изволили б и любезных супружников своих вы-весть крупно с собою», на что шведы ответили артиллерийским обстрелом той батареи, где находился Петр. На следующий день, 4 октября 1702 года, была взята «неприятельская конная партия», прорывавшаяся в осажденный город. Вечером Петр занял остров, расположенный вблизи крепости, 7 октября «велено собирать охотников к приступу, которых нарочитое число записалось», 9 октября «розданы лестницы для приступу», сделан летучий мост через Неву и т. д. (VIII, 1146). Словом, стихи Ломоносова исторически точны, каждая — или почти каждая — деталь опирается на документ и может быть подтверждена свидетельством источников.

Как требовалось правилами сочинения героических поэм, Ломоносов начинает первую песнь «Петра Великого» объявлением темы, причем не забывает традиционное для зачина слово «пою»:

Пою премудрого российского героя,
Что грады новые, полки и флоты строя¹¹,
От самых нежных лет со злобой вел войну,
Сквозь страхи проходя, вознес свою страну...

      (VIII, 698)

Следующим обязательным пунктом поэмы должно было идти обращение поэта к музам с просьбой об укреплении творческих сил автора. Такие призывы есть у Гомера и Вергилия, из позднейших поэтов — у Тассо. Ломоносов также просит о помощи в создании поэмы, но не к музам направляет он свои слова, и это опять-таки не случайная замена адресата, а выражение общего замысла:

К тебе я вопию, Премудрость бесконечна:
Пролей свой луч ко мне, где искренность сердечна
И полон ревности спешит в восторге дух
Петра Великого гласить вселенной слух...

Автор религиозной эпопеи «Мессиада» Клопшток взывает к «бессмертной душе». Скептик Вольтер ищет источник поддержки в «высочайшей истине», приступая к своей «Генриаде». Херасков во вступлении к героической поэме «Россиада» просит:

О ты, витающий превыше светлых звезд,
Стихотворений дух! Сойди от горних мест
На слабое мое и бледное творенье.

      И т. д.¹².

По-видимому, так призывалось поэтическое вдохновение, витавшее для Хераскова в надзвездных сферах. Ломоносов, идя к своей твердо очерченной цели, нуждается в помощи разума. Премудрость будет его руководительницей в литературном труде.

Ты мысль мне просвети; делами Петр снабдит...

Ясность мысли необходима поэту, а не пламенный порыв воображения. «Лирическому беспорядку» нет места в новых его стихах. Труды Петра I будут предметом поэтического рассказа. Трудно, пожалуй, проще и вернее выразить авторскую установку.

Музыкальный инструмент, который нужен поэту, собирающемуся воспеть Петра I, также особого свойства. Это не лира, на которой нужно было бряцать, не цевница — они не подходят для задуманной цели.

Дерзаю возгласить военною трубою, —

говорит Ломоносов, определяя тон и характер своего произведения.

После всех обращений и призывов Ломоносов начинает текст первой песни с показания времени действия поэмы:

Уже освобожден от варвар был Азов;
До Меотисских Дон свободно тек валов,
Нося ужасный флот в струях к пучине Черной,
Что создан в скорости Петром неимоверной.
Уже великая покоилась Москва,
Избыв от лютого злодея суровства.

      И т. д. (VIII, 699)

Перечисленные здесь и дальше события происходили примерно с 1695 по 1702 год; последний и надобно считать начальным годом для поэмы, когда

Монарх наш от Москвы простер свой быстрый ход
К любезным берегам полночных белых вод.

      (VIII, 700)

«Быстрый ход» — иначе не скажешь о Петре, у которого все «движения быстры». Северные воды — «полночные белые», недаром и море называется Белым. Но откуда взялись «любезные берега»? Нечаянно Ломоносов высказал тут свое к ним отношение: это ему они любезны, берега его северной родины, и свою оценку он передает герою поэмы, как дальше вложит в уста Петра одну из заветных мыслей. И в следующих строках, заключающих риторическое сожаление о том, что автор не присутствовал на берегах Двины во время приезда туда Петра I, можно предположить и личное чувство:

О холмы красные и островы зелены,
Как радовались вы, сим счастьем восхищенны!
Что поздно я на вас, что поздно я рожден
И тем толикого веселия лишен?
Не зрех, как он сиял величеством над вами
И шествовал по вам пред новыми полками...

Однако местоимение «я», не раз встречающееся в поэме, вовсе не обозначает лично Михаила Васильевича Ломоносова, уроженца деревни Мишанинской, близ Холмогор, химии профессора и советника Канцелярии Академии наук, хоть он и говаривает:

В Кастальски рощи я не с тем себя склоняю,
Что оным там сыскать красу и силу чаю...
Мне всякая волна быть кажется гора,
Что с ревом падает, обрушась на Петра.

      И т. д.

Это произносит Поэт, Ритор, излагающий слушателям не свои впечатления: его устами гласит Разум, и сообщает он истины, основанные на фактах. Личное местоимение Ломоносов употреблял и в похвальных словах, выступая от имени Академии наук: «Велико дело и меру моего разума превосходящее предприемлю... Для того описал бы я ныне вам... Начертал бы я в умах ваших героиню...» (VIII, 238 и след.) «Я» заменяло здесь общее мнение «ученого общества», которое «через» Ломоносова выражало свою благодарность императрице. Этот же риторический прием мы встречаем и в одах.

Сумароков в «Епистоле о стихотворстве» (1747), опираясь на литературную теорию Буало, дал определение эпической поэзии в отличие от лирики, в состав которой прежде всего включалась ода: эпос требует более строгой организации, логичности изложения, постепенного нагнетания средств воздействия на читателя:

Глас лирный так, как вихрь, порывами терзает,
А глас эпический недерзостно взбегает,
Колеблется не вдруг и ломит так, как ветр,
Бунтующ многи дни, восшед из земных недр.

Особенностью эпической поэмы, по мнению Сумарокова, является аллегорическое включение в текст образов греко-римской мифологии. Он разъясняет:

Сей стих есть полн претворств, в нем добродетель смело
Преходит в божество приемлет дух и тело.
Минерва — мудрость в нем, Диана — чистота,
Любовь — то Купидон, Венера — красота.

      И т. д.¹³.

Упоминание мифологических персонажей, разумеется, широко практиковалось и в одах и в других видах лирики, но в эпосе они играли конструктивные роли, составляли механизм объяснения действий героев, их волей или сопротивлением обусловливались человеческие поступки.

В конце своей «Епистолы о стихотворстве» Сумароков вновь говорит об эпосе.

Имея важну мысль, великолепный дух,
Пронзай воинскою трубой вселенной слух:
Пой Ахиллесов гнев иль, двигнут русской славой,
Воспой великого Петра мне под Полтавой.

Он признает равноценность русской исторической темы в эпическом произведении, но, вероятно, разработку ее представляет себе по преподанному выше рецепту — стих должен быть «полн претворств»:

Когда встает в морях волнение и рев,
Не ветер то шумит, Нептун являет гнев¹⁴.

Ломоносов в своей поэме не расходится с пониманием общих свойств этого типа произведений, отмеченных Сумароковым: он берет «важную мысль», воспевает Петра I, пользуясь «воинскою трубою», но решительно изгоняет из замысла мифологический элемент. Боги и богини в качестве наставников и помощников Петра нигде у него не фигурируют. Равным образом поэма Ломоносова начисто лишена и христианского элемента, не содержит религиозных мотивов. Поэт пользуется проверенными историческими источниками и только на них основывает свое повествование.

Все же в поэме «Петр Великий» Ломоносов показал одну фантастическую сцену, по-видимому уступая могущественной традиции, но сделал все для того, чтобы и ей придать в известной степени рационалистический вид. В первую песнь он вводит эпизод, происходящий в подводных палатах. Чьих? Очевидно, Нептуна? Вовсе нет, просто «царя пространныя пучины», Морского царя. Это объясняется тем, как замечает А.Н. Соколов, что «в образе Морского царя русский поэт восходит не к античному Нептуну, а к колоритному образу русских былин и сказок, которые хорошо были знакомы уроженцу нашего Севера, столь богатого фольклором. В черновых заметках Ломоносова, среди персонажей народной демонологии, типа лешего, домового, кикиморы, бабы-яги, фигурирует «царь Морской»¹⁵. Новшеством здесь, следовательно, явилась замена античной мифологии славянской, уяснение которой занимало Ломоносова. Вслед за ним вопросами разработки славянской мифологии интересовались М.Д. Чулков, М.И. Попов и некоторые другие литераторы XVIII века.

Но и описывая сказочный подводный дворец, Ломоносов не забывает о том, что он ученый-натуралист, и дает читателю заметить это свое качество. Сцена начинается чудесным северным морским пейзажем, который мог создать только видевший его собственными глазами автор:

Достигло дневное до полночи светило,
Но в глубине лица горящего не скрыло,
Как пламенна гора казалось меж валов
И простирало блеск багровый из-за льдов.
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верьхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.

      (VIII, 703)

К.Н. Батюшков, приводя эти строки в статье «Нечто о поэте и поэзии», восклицает: «Мы не остановимся на красоте стихов. Здесь все выражения великолепны: горящее лицо солнца, противуположное хладным водам океана, солнце, остановившееся на горизонте и, подобно пламенной горе, простирающее блеск из-за льдов, суть первоклассные красоты описательной поэзии. Два последних стиха, заключающие картину, восхитительны...»¹⁶. И это не только его мнение: высоко отзывались о приведенных стихах уже некоторые современники Ломоносова. И.И. Болтин, например, спрашивал: «Что может быть прекраснее, великолепнее сего изображения летних ночей тамошнего северного края?» (VIII, 1137).

Престол Морского царя окружают «огромные кристаллы, по коим обвились прекрасные кораллы», место капителей занимают раковины:

Главы их сложены из раковин витых,
Превосходящих цвет дуги меж туч густых,
Что кажет укротясь нам громовая буря.

      (VIII, 704)

А рядом с таким сложным перифрастическим именованием радуги поставлен сухой, современный Ломоносову научный термин:

Уборы внутренни — покров черепокожных,
Бесчисленных зверей, во глубине возможных.

      (VIII, 704)

От Ломоносова не ускользала и звуковая сторона стиха. Описание бури на Белом море, приведенное в поэме «Петр Великий», поражает своей фонетической цельностью:

Перуны мрак густой сверкая разделяют,
И громы с шумом вод свой треск соединяют;
Меж морем рушился и воздухом предел;
Дождю навстречу дождь с кипящих волн летел;
В сердцах великой страх сугубят скрыпом снасти...

      (VIII, 701)

Две первых аллитерированы на «р»: «Перуны мрак густой сверкая разделяют...» — словно бы слышатся раскаты грома. «Шум вод» вызывает появление в стихе звуков «ж» и «щ»: «Дождю навстречу дождь с кипящих волн летел...». Наконец, в строке, передающей скрипение снастей, преобладает звук «с»: «В сердцах великой страх сугубят скрыпом снасти». Вряд ли мы имеем здесь дело с умышленно проведенным приемом звукоподражания, как это бывало у Державина. Поэтическое сознание Ломоносова подсказывало ему нужные слова, невольно выбирая те, которые и в звуковом отношении лучше всего помогали создать нужное впечатление.

На берегах «печальной Уны» Петр посещает место изгнания своих предков, бояр Романовых, что также сходится с показаниями исторических источников, которыми пользовался Ломоносов. Но речь, сказанная им спутникам после выхода из Унской губы, сочинена поэтом и представляет развитие любимой идеи Ломоносова — отыскания пути по Северному Ледовитому океану в Восточную Индию. Природный северянин и моряк, он всегда интересовался мореплаванием в северных водах. Благодаря дружеским связям с архангельскими поморами, Ломоносов постоянно был в курсе дел северного мореходства. Особо интересовала его проблема Северного морского пути на восток. В оде 1752 года он писал:

Напрасно строгая природа
От нас скрывает место входа
С брегов вечерних на восток.
Я вижу умными очами:
Колумб российский между льдами
Спешит и презирает рок.

      (VIII, 502)

В поэме Ломоносов заставляет говорить об этом Петра I:

«Колумбы росские, презрев угрюмый рок,
Меж льдами новый путь отворят на восток,
И наша досягнет в Америку держава.
Но ныне настоит в войнах иная слава».

      (VIII, 703)

Петр как бы откладывает поиски морского пути, ссылаясь на обстановку военного времени, но вдохновляет своих соратников на этот подвиг. Он напоминает славные открытия Колумба, Васко да Гама, Магеллана и говорит, что русским «судьбой дана» задача — «пройти покрыту льдами воду». Экспедиция будет рискованной, однако вполне осуществимой.

Свои научные и практические соображения Ломоносов не задумываясь включает в поэму и несколькими годами позже в сходных фразах разовьет в специальной работе «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию». В 1763 году Ломоносов представил в Адмиралтейств-коллегию свой отлично обоснованный и глубоко патриотический проект открытия Северного морского пути и сумел добиться его принятия. Правительство отпустило 20 тысяч рублей на проведение экспедиции. Ломоносов принял горячее участие в подготовке судов, команды, снаряжения, разработал программу исследований. Экспедиция на трех кораблях под командой адмирала В. Чичагова в мае 1765 года, через месяц после смерти Ломоносова, из Колы вышла в море и прибыла на Шпицберген. Неблагоприятная ледовая обстановка заставила затем Чичагова возвратиться в Архангельск. На следующий год экспедиция была повторена, но также неудачно.

Осуществление заветной мечты Ломоносова, высказанной им в поэме «Петр Великий», стало возможным в советскую эпоху.

Вторая песнь поэмы предварена обширным вступлением публицистического характера. Ломоносов обращается к «войску славному» — к потомкам героев-сподвижников Петра I, желая перенять у них мужество, необходимое для столь значительного литературного труда:

Военны подвиги Петровы начинаю,
В отцах и дедах вам примеры представляю.

      (VIII, 718)

Он с восхищением говорит о храбрости русских солдат и офицеров в Семилетнюю войну и желает им новых успехов в наступившем 1761 году,

Чтоб гордостью своей наказанный Берлин
Для беспокойства царств не умышлял причин
И помнил бы, что Петр ему был оборона:
Его десницею удержана корона...

Центральная часть второй песни отведена подробному описанию осады Нотебурга, представляющему собой поэтический пересказ фактов, изложенных в «Поденной записке» Петра I. Ломоносов восстанавливает отдельные эпизоды битвы: штурм крепостных стен, куда взбираются воины, несмотря на то что осадные лестницы оказались короткими; подвиг майора Преображенского полка Карпова; сожаление царя о гибели солдат и его приказ отступить; упорство Голицына, продолжавшего приступ, и наконец, капитуляцию шведского гарнизона.

А затем мысль Ломоносова вновь касается всегда волновавшей его темы войны и мира. Он восклицает:

О смертные, на что вы смертию спешите?
Что прежде времени вы друг друга губите?
Или ко гробу нет кроме войны путей?
Везде нас тянет рок насильством злых когтей!

      (VIII, 731)

В дальнейшем рассуждении Ломоносов кратко излагает историю оружия, изображая огромный ущерб, причиняемый войнами человечеству, но с сожалением должен признать, что не знает средств, способных учредить на земле вечный мир. Впрочем, задача эта казалась непосильной не только ему одному. И в наши дни иные недальновидные политики считают, что «не может свет стоять без сильных воружений», и делают основой своей программы то, на что Ломоносов соглашался лишь как на самое крайнее средство и оправдывал только в качестве неизбежного, и притом начального, зла:

И зданий красота, что ныне возростает,
В оружии свое начало признавает.

      (VIII, 732)

В двух песнях «Петра Великого» Ломоносов создал тип эпической поэмы, усвоенный затем литераторами последующих поколений.

Примечания

1. Последние строки, как, впрочем, и ряд других в этом стихотворении, приняли такой вид не сразу. В вариантах было:

Иль в море дуть престал Зефир
Иль (дует) веет по морю Зефир
И движется от волн эфир.

      (VIII, 123)

2. «Вселенная раскрывает свои тайны. Исследование космического пространства с помощью ракет и спутников». — «Известия», 1959, 15 июля.

3. «Москвитянин», 1845, № 1, с. 17—18.

4. Павловский Е.Н. Поэзия, наука и ученые. М.—Л., 1958, с. 46.

5. Там же, с. 63.

6. См.: Тихонравов Н.С. Летописи русской литературы и древностей, т. 1. М., 1859.

7. Соколов А.Н. Очерки по истории русской поэмы XVIII и первой половины XIX века. М., 1955, с. 85—86.

8. Кантемир Антиох. Собр. стихотворений. Л., 1956, с. 61.

9. Там же, с. 249.

10. Там же, с. 241.

11. Ср. начало ироикомической поэмы В.И. Майкова «Елисей» (1771):

Пою стаканов звук, пою того героя,
Который, во хмелю беды ужасны строя...

Прием пародии тут, кажется, не требует доказательств.

12. Херасков М.М. Избранные произведения. Л., 1961, с. 181.

13. Сумароков А.П. Избранные произведения. Л., 1957, с. 119.

14. Там же.

15. Соколов А.Н. Указ. соч., с. 107.

16. Батюшков К.Н. Соч. М., 1955, с. 379.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница