Глава I. Новое российское стихотворство

Нет, ты не будешь забвенно, Столетье безумно и мудро... А. Радищев

1

Образ Ломоносова знаком каждому. С детства мы привыкаем уважать его как архангельского мужика и ученого, а на уроках литературы узнаем, что он к тому же писал и торжественные оды:

Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!

Дальше помнится худо, да оно и неважно, так как после этого в памяти возникают замечания Белинского о том, что в стихах Ломоносова много риторики. С ними соглашаешься тем охотнее, что оды в самом деле кажутся скучными. Чтение их не доставляет удовольствия даже самым исправным студентам-филологам, не говоря уже о школьниках — публике, увлеченной новинками ракетной техники и глубоко чуждой «возлюбленной тишины».

Да и то сказать — мудрено ли? Стихи писались более двухсот лет назад, то есть очень давно, особенно в представлении молодежи, для которой даже годы Великой Отечественной войны, ощутимо живые в памяти нашего, старшего поколения, предстают глубокой историей. Однако из этого вовсе не следует, что можно не знать стихов Ломоносова. То, что он сделал для русской литературы, представляет собой поистине величайший подвиг, и если строфы ломоносовских од неспособны увлечь современного читателя эстетически, то историческая роль Ломоносова может и должна быть вполне осознана. Он является организатором и зачинателем русской литературы нового времени, пришедшей на смену средневековой письменности, литературы светской, а не религиозной, наполненной гражданскими идеями, патриотичной по мысли и передовой по способу поэтического выражения.

«Имя основателя и отца русской литературы и поэзии, — говорит В.Г. Белинский, — по праву принадлежит этому великому человеку. Натура по преимуществу практическая, он был рожден реформатором и основателем. Не приписывая не принадлежащего ему титла поэта, нельзя не видеть, что он превосходный стихотворец (версификатор). Если прибавить к этому его глубокое знание русского языка (хотя по ходу и потребностям своего времени он и старался придавать ему полуславянскую и полулатинскую величавость), то нельзя не согласиться, что в отношении к стиху можно подумать, что Державин жил и писал прежде Ломоносова. Этого мало: в некоторых стихах Ломоносова, несмотря на их декламаторский и напыщенный тон, промелькивает иногда поэтическое чувство — отблеск его поэтической души... Метрика, усвоенная Ломоносовым нашей поэзии, есть большая заслуга с его стороны»¹.

Эта полная и беспристрастная оценка литературных трудов Ломоносова разъясняет мысль Белинского, высказанную в его первой крупной работе — «Литературные мечтания» — в 1834 году: «С Ломоносова начинается наша литература; он был ее отцом и пестуном; он был ее Петром Великим»². Раньше Белинского, в 1816 году, об этом уже сказал К.Н. Батюшков: Ломоносов «преобразовал язык наш, созидая образцы во всех родах. Он то же учинил на трудном поприще словесности, что Петр Великий на поприще гражданском. Петр Великий пробудил народ, усыпленный в оковах невежества: он создал для него законы, силу военную и славу; Ломоносов пробудил язык усыпленного народа; он создал ему красноречие и стихотворство, он испытал его силу во всех родах и приготовил для грядущих талантов верные орудия к успехам»³.

В силу особенностей исторического развития России, задержанного двумя с лишним веками татаро-монгольского владычества, литературный процесс, считая с эпохи преобразований конца XVII — начала XVIII столетия, двинулся с небывалой быстротой и силой, когда оказались убраны церковные рогатки и светская тема заняла в литературе ведущее положение. В три-четыре десятилетия русская словесность наверстала упущенное и стала быстро развиваться, решая задачи, выдвигавшиеся общественно-политическим состоянием страны. Оттого литературные явления русского XVIII века так сжаты во времени, архаические вирши соседствуют со стихами силлабо-тонической системы, тенденции сентиментального стиля дают себя знать уже в ту пору, когда здание русского классицизма только еще строилось и было далеко не закончено, и едва Ломоносов утвердил теорию трех стилей, как явился Державин и в своем творчестве принялся ее разрушать.

Письменное стихотворство времени петровских преобразований характерно развитием торжественно-похвальной, панегирической поэзии и любовной лирики, вызванной к жизни ломкой замкнутого, теремного быта и появлением женщины в мужском кругу, на ассамблеях и празднествах. В стихах, еще очень неуклюжих, но уже насыщенных мифологическими образами, передавалось любовное чувство, радость встречи с любезной и грусть в разлуке с нею:

О коль велию радость аз есмь обретох:
Купидо Венерину милость принес ох.
Солнце лучи свои на мя спустило
И злу печаль во радость мне обратило...

И рядом с этими и подобными им стихами, находившими многочисленных читателей и переписчиков, оказались превосходные ямбы Ломоносова, легкие и звонкие:

Ночною темнотою Покрылись небеса,
Все люди для покою Сомкнули уж глаза.
Внезапно постучался У двери Купидон,
Приятный перервался В начале самом сон...⁴.

А для того чтобы написать такие стихи, Ломоносову потребовалось установить новую систему стихосложения, наиболее свойственную русскому языку, теоретически обосновать свои взгляды и представить стихотворные образцы, которые сильнее всех научных доказательств убеждали в правильности его литературных советов.

Н.И. Новиков в краткой биографии Ломоносова, составленной через семь лет после его смерти, писал, что главной причиной, побудившей юношу покинуть родительский дом, была возбудившаяся в нем страсть к стихотворству: «Юные лета препроводил со отцом своим, ездя на рыбные промыслы, но будучи обучен российской грамоте и писать, прилежал он более всего, по врожденной склонности, к чтению книг. И как по случаю попадалася ему псалтырь, преложенная в стихи Симеоном Полоцким, то, читав оную многократно, так пристрастился к стихам, что получил желание обучаться стихотворству. Почему стал он наведываться, где можно обучиться сему искусству; услышав же, что в Москве есть такое училище, где преподаются правила сей науки, взял непременное намерение уйти от своего отца»⁵.

Трудно теперь вообразить, как могли увлечь Ломоносова, например, Такие стихи из «Псалтыри» Симеона Полоцкого:

Яко же миро благовонно бяше
  еже со главы на браду схождаше
  Ааронову, и на риз ометы
    прекрасных цветы.
И яко роса, еже Аермона
  плодного творит и гору Сиона
  благополезна: тако есть благая
    любы святая⁶.

Тем не менее это было так, и свидетельство Н.И. Новикова заслуживает полного доверия. Сквозь трудный синтаксис славянизированной речи Симеона Полоцкого Ломоносов, по-видимому, ощутил и лирические мотивы псалмов, и явственно звучавшие в них тона гражданского обличения:

Лжесвидетели на мя клеветаху,
их же не ведех, мене вопрошаху,
  да мя погубят.
За мою благость воздаша ми злая,
душу загнаша в места неплодная,
  да гладом таю...⁷.

Впрочем, стихи встречались Ломоносову и в других книгах, которые он потом называл «вратами учености» своей, — в «Грамматике» Мелетия Смотрицкого (1721) и в «Арифметике» Магницкого (1703). В книге Смотрицкого отдельная глава «О просодии стихотворной» была посвящена вопросам стихосложения. Автор утверждал, что «возможно стихотворну художеству в словенском языце» быть, и предложил его краткие правила. Взамен виршей на польский манер — силлабических, с обязательной женской рифмой — он рекомендовал писать стихи на древнегреческий образец. В основе ритма должно было лежать чередование долгих и кратких гласных, свойственных греческому языку. Приняв эту систему, Мелетий Смотрицкий насчитал 124 рода стиха, которые можно создать, пользуясь ею, причем все они, по его мнению, не нуждались в рифме. Однако задуманная Смотрицким реформа оказалась нежизненной по той простой причине, что гласные русского языка «краткости и долгости» не имеют и античные примеры делу помочь не могли.

«Арифметика» Магницкого — серьезный труд, вместивший на своих страницах кроме разъяснения действий с целыми и дробными числами основы алгебры, геометрии, руководство для приложения этих наук к мореплаванию, таблицы склонений магнита, солнечного склонения, рефракции солнца, луны и звезд, описание компаса, локсодромические таблицы и толкование «проблемат навигатских», — эта «Арифметика» начиналась большим стихотворным вступлением:

И желаем, да будет сей труд
Добре пользовать русский весь люд...
За таковую пользу и дар,
Иже во весь мир ныне издал,
Нам же милость твоя да придет
И милостивно труд сей примет.

Стихи со всех сторон обступали Ломоносова: он читал их на страницах своих любимых книг, заучивал на память по «Псалтыри» Симеона Полоцкого, он слушал духовные стихи в кругу старообрядцев и с детства знал народные песни.

Ранние стихотворные опыты Ломоносова относятся, по всей вероятности, ко времени его занятий в московской Славяно-греко-латинской академии, куда он явился из архангельской деревни в 1731 году. Может быть, Ломоносов писал и на родине, мы не не знаем этого, однако не удивимся, если посчастливится найти тому доказательство: то, что сохранилось как первые стихи Ломоносова, позволяет заметить у автора известные навыки к сложению стихотворных строк.

В московской же школе поэзия составляла предмет преподавания, как это было и в Киево-Могилянской академии, и в западноевропейских духовных коллегиумах и школах со времен средневековья. Поэзия относилась к разряду наук и еще не считалась искусством. Молодых людей учили писать стихи, то есть вести в рифмованных строках рассуждения на заданные темы религиозного и светского характера, далекие от жизни, но дающие возможность показать книжную ученость авторов. В большом ходу были всякого рода стихотворные фокусы: стихи, строки которых располагались в виде треугольника, квадрата, чаши, креста; стихи, читавшиеся одинаково и в обычном порядке и наоборот; стихи, где начальные буквы строк составляли слова, раскрывая имя адресата или автора, и т. д. Умение выполнять эти схоластические упражнения составляло один из важных признаков образованности.

В Славяно-греко-латинской академии, где учился Ломоносов, преподавались в числе других предметов грамматика, риторика — правила красноречия — и пиитика — правила составления стихов. На практических занятиях студенты сочиняли речи, писали вирши, подражая поэтам и ораторам древности, а во время экзаменов и при торжественных актах читали публично свои произведения.

Для одного из таких занятий, очевидно, и были сочинены Ломоносовым шуточные «Стихи на туясок», которые, по всей вероятности, следует отнести к 1732—1734 годам:

Услышали мухи Медовые духи,
Прилетевши, сели,
В радости запели.
Егда стали ясти,
Попали в напасти.
Увязли бо ноги,
Ах! — плачут убоги, —
Меду полизали,
А сами пропали.

      (VIII, 7)

На рукописи есть оценка «Прекрасно», выставленная по-латински учителем стихосложения Ф. Кветницким, — следовательно, учебный характер стихов очевиден, — но что они значат и по какому поводу написаны?

Туясом называется цилиндрической формы коробка или сосуд из бересты, употребляемый в крестьянском обиходе северных областей России. Академик Н.Я. Озерецковский, в 1788 году отыскавший эти стихи, указал, что они «сочинены Ломоносовым в Московской академии за учиненный им школьный проступок. Calculus dictus» (VIII, 865). Калькулюсом называлась записка, вложенная в футляр, который вешался на шею нерадивому ученику в Киевской и Московской академиях, стихи «имели, бесспорно, связь с каким-то ученическим проступком Ломоносова, но какова была эта связь и в чем именно заключался проступок, остается все-таки неясным» (VIII, 865). В комментариях к академическому изданию Ломоносова высказано предположение: не назван ли в данном случае туяском тот самый «небольшой футляр» для калькулюса..?». В связи с этим комментаторы полагают, что «Стихи на туясок» носят «шуточный, несомненно аллегорический характер», и приводят цитату из позднего письма Ломоносова о том, что, обучаясь в Академии, он имел «со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодолимую силу имели» (VIII, 866).

Аллегория как будто выходит весьма замысловатой. Неясно, что в ней символизирует мед, кого надобно подразумевать под именем мух и как согласовать с прямым смыслом стиха слова Ломоносова о том, что «пресильные стремления» отвращали его от наук, а вовсе не притягивали? И нуждается ли шуточный стишок в таких сложных объяснениях?

Думается, что дело обстоит гораздо проще и стихи Ломоносова, быть может и написанные как дополнительное упражнение, назначенное автору за некий проступок, не имеют ничего за пределами изложенного в них наблюдения. Если представить себе, что наказанный Ломоносов в поисках темы для обязательного стихотворения взглянул на туясок с медом, облепленный мухами, то других догадок не потребуется. Ведь надлежало выполнить упражнение, естественно изобразилось то, что в данную минуту было перед глазами, но удалось еще и мораль извлечь из такой немудреной картинки, что всегда в Академии поощрялось.

Вряд ли можно называть эти стихи «чисто силлабическими» (VIII, 866). В них ясно показываются и двустопный амфибрахий («Услышали мухи...»), и трехстопный хорей («Прилетевши, сели...»), но, разумеется, появились они не потому, что автор сознательно пользовался этими размерами, а потому, что все стихотворение в ритмической своей основе связано с опытом народной поэзии и выполнено в манере «считалок», — это стих устный, а не книжный. Однако именно письменная академическая практика молодого Ломоносова ввела в веселые короткие строчки никак не идущие им славянизмы: «егда стали ясти...». Но нельзя не видеть, что автор, за исключением этого, отлично чувствует природу стиха, умеет выбрать размер, хорошо справляется с рифмой.

Вторым по времени из дошедших до нас стихотворных произведений Ломоносова является перевод с французского оды Фенелона, также выполненный в учебном порядке. Уже в бытность свою в Германии, 15 октября 1738 года он отправил из Марбурга в адрес Петербургской академии наук полугодовой отчет о своих занятиях у профессора Вольфа. Для показания успехов, достигнутых в изучении иностранных языков, Ломоносов отчет написал по-немецки, а к нему приложил научную работу на латинском и перевод оды с французского языка на русский.

Франсуа де ла Мотт Фенелон (1651 —1715), знаменитый автор «Приключений Телемака» (1699), популярнейшего в свое время романа, в котором рассматривались обязанности государей и различные формы правления, был воспитателем внука Людовика XIV. Он отлично знал придворную жизнь, не любил ее и выразил свои симпатии к сельскому уединению в стихах оды, обычно прилагавшейся к изданиям «Телемака».

Ломоносов переводил оду, пользуясь наставлениями Тредиаковского, данными в трактате «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» (1735); но в то же время обнаружил большую самостоятельность, позволяющую видеть в нем как в переводчике будущего автора «Письма о правилах российского стихотворства». В том, что он учитывал рекомендации Тредиаковского, ничего удивительного нет — «Новый и краткий способ» был единственным, и притом полезным, пособием по русскому стихосложению, — но и отклонения от него должны были явиться неизбежно, так как стихи переводил гениальный Ломоносов, уже определявший свои взгляды на поэзию.

Заметим прежде всего, что перевод оды Фенелона верен по смыслу, почти не содержит ошибок, имеющих причиной малое знание языка, сохраняет и строй и характер оригинала, что единодушно отмечается специалистами (VIII, 868). Однако стихи Ломоносова еще далеки от совершенства. Он рифмует: «весны — тьмы», «на другу — к верьху», «зари — огни», «рвы — ковры», «живу — не дрожу» и т. д. Все же эти неудачные «краегласия» представляют собой, по-видимому, следствие трудности перевода иноязычного текста и не могут являться примерами непонимания свойств русской рифмы вообще.

Но что шло от Тредиаковского, было навеяно его слогом и потому казалось Ломоносову для стихов если не обязательным, то допустимым — это перестановки предлогов во фразах, нарушение синтаксической правильности предложений.

Горы, толь что дерзновенно
Взносите верьхи к звездам,
Льдом покрыты беспременно,
Нерушим столп небесам,
Вашими под сединами
Рву цветы над облаками,
Чем пестрит вас взор весны.
Тучи, подо мной гремящи,
Слышу, и дожди шумящи,
Как ручьев падучих тьмы.

      (VIII, 8)

Не так уж трудно сказать в стихах «Горы, что столь дерзновенно» или «Слышу гремящие подо мной (у моих ног) тучи и дожди, шумящие, как падающие с гор потоки» и т. д., и если Ломоносов не делал этого, то, вероятно, потому, что теория и практика Тредиаковского диктовали именно такую свободу перестановки слов, и молодой поэт ею воспользовался.

Отметим еще включение в текст переводной оды нескольких слов областного значения, являвшихся привычными для Ломоносова. Он пишет:

То, где лыва кустовата
По истокам вдаль растет...
Пустыня, где быстриною
Стрёж моей реки шумит...
Гор порядок чуть синеет,
Долы скрыты далиной...

Французское выражение «les sombres bocages» — тенистые рощи — Ломоносов не переводит, а заменяет архангельским словом «слыва» — «лужа, болото и вообще мокрая местность; густой, на болотистой местности лес»⁸. Со словарем это слово в общем понятно, однако ломоносовское его употребление остается не совсем ясным. В комментариях к академическому изданию «лыва» истолкована как «густой, болотистый лес» (VIII, 870), однако у Ломоносова есть определение — кустоватая лыва, к тому же растущая по берегам речек, потоков, близ которых на лугах скачут ягнята. Пастухи не гоняли стада по болотистым лесам, следовательно, в данном случае Ломоносов называет лывой прибрежную растительность — кусты и деревья, окаймляющие берега потоков.

Дальше он говорит «стрёж» — главное течение реки, русло, фарватер; употребляет народные выражения: «далина» — дальнее расстояние, «порядок» — строй, ряд домов на деревенской улице. Кажется, что через пейзаж Оверни, который описывал Фенелон, Ломоносов видел родные Холмогоры, рукава Северной Двины, заросшие кустарником, где он знал каждый стрёж, представлял себе русских, а не французских пастухов и, говоря о них, вспоминал с детства известные и дорогие ему слова, от которых, казалось, совсем отвык в Славяно-греко-латинской академии и в ученье у немцев. И если Фенелон пишет вообще о шуме реки, то Ломоносов, добиваясь точности картины, подчеркивает: «быстриною стрёж моей реки шумит», — то есть главное течение, а не прибрежные воды, составляет источник шума. Может быть, Ломоносов сам и не ощущал этого уточнения, но для нас, знающих его как вдумчивого естествоиспытателя, введение такого штриха представляется в высшей степени характерным.

Если к этому прибавить, что деревня Денисовка в Куростровской волости, близ Холмогор, где родился Ломоносов, в просторечии звалась Болото и расположена была на острове в одном из рукавов Двины, заросшем ивняком, то местное слово «лыва» окажется как нельзя более соответствующим своему назначению. «Отсюда в одну сторону из-за ивняка виднеются Холмогоры со своими старинными церквами, в другую, противоположную, — село Вавчуги...»⁹. Как бы став на точку зрения наблюдателя из Денисовки, Ломоносов увидел своими глазами пейзаж Фенелона, подставив на место «порядка» строений Холмогор вершины Овернской возвышенности.

2

Перевод Фенелоновой оды — учебная работа, выполненная студентом, изучающим французский язык. Но то, что сочинил Ломоносов через год, по праву может называться первым крупным успехом новой русской литературы. Белинский писал: «Литература наша, без всякого сомнения, началась в 1739 году, когда Ломоносов прислал из-за границы свою первую оду «На взятие Хотина». Нужно ли повторять, что не с Кантемира и не с Тредиаковского, а тем более не с Симеона Полоцкого, началась наша литература?»¹⁰.

Эту оду Ломоносов отправил из Фрейберга, где он тогда занимался у горного советника Генкеля, в Петербургскую академию наук в конце 1739 или начале 1740 года. Написана же она была в промежуток времени с первой половины сентября до половины декабря 1739 года. Срок определяется тем, что известия о взятии Хотина появились в немецкой печати 2 сентября, в русской — 7 сентября, причем в этот же день «Санкт-Петербургские ведомости» опубликовали реляцию о победе и журнал военных действий, послужившие Ломоносову источником сведений. А так как в оде говорится о том, что Турция еще продолжает сопротивление, то, очевидно, стихи писались до заключения мира, о котором иностранные газеты известили в первых числах декабря 1739 года.

Ода Ломоносова не привлекла внимания академиков и в свое время не попала в печать. По распоряжению Канцелярии Академии наук отдельными изданиями были выпущены другие стихотворные приветствия в честь Хотинской победы: на немецком языке ода Махницкого и на русском — Витынского, сочинившего тринадцатисложные силлабические стихи:

Чрезвычайная летит — что то за премена! —
Слава, носящая ветвь финика зелена;
Порфирою блещет вся, блещет вся от злата,
От конца мира в конец мечется крылата,
Восток, Запад, Север, Юг, бреги с океаном,
Новую слушайте весть, что над мусулманом
Полную российский меч, коль храбрый, толь славный,
Викторию получил, и авантаж главный¹¹.

Автор этих виршей выступил нечаянно соперником Ломоносова и успешно прорвался к читателю, а «Ода на взятие Хотина», с которой Белинский повел начало «нашей литературы», многие годы оставалась в безвестности...

Перед глазами Ломоносова был опыт написания торжественной оды, сочиненной Тредиаковским в 1734 году по поводу взятия русскими войсками под командой Миниха города Гданьска. Не говоря уже о близком подражании оде Буало на взятие Намюра (1692), переносе из нее выражений и мифологических образов одинакового смысла, Тредиаковский просто плохо написал свою оду. Стихи были заполнены повторениями похвал императрице Анне, уговорами Гданьска покориться силе русского оружия; военные действия изображались весьма приблизительно:

Хочет быть, что я пророчил:
Начинает Гданьск трястись;
Сдаться всяк, как биться прочил,
Мыслит купно и спастись
От оружий, бомб летящих,
В от всех зараз, град тлящих.
Всяк вопит: час начинать;
Всем несносно было бремя;
Ах! врата градские время
Войску Анны отверзать.

      И т. д.¹²

Такие стихи были смешными для Ломоносова. Его учебный перевод Фенелона уже стоял на неизмеримо более высоком уровне, а «Оду на взятие Хотина» он, сознавая ответственность за качество примера, подкреплявшего новую систему стихосложения, создавал с непритворным поэтическим вдохновением и широко раскрыл свое дарование.

Оды, позднее писавшиеся Ломоносовым на торжественные для Елизаветы Петровны дни — рождения, вступления на престол, коронации, — были прежде всего документами государственно-политического значения. В них подводились итоги. предыдущих лет царствования, оценивалась международная обстановка, отмечались события внутренней жизни страны и, что самое существенное, выдвигались задачи на ближайшее будущее. Превосходно представляя себе положение России, постоянно раздумывая над ее судьбами, зная нужды науки и просвещения, Ломоносов говорил в своих стихах о том, что должно предпринять, желая

Отечества умножить славу
И вяще укрепить державу.

Если не считать давно уже ставших общим местом хвалебных строф в адрес императрицы, то все оды разнятся между собой по характеру затронутых в них вопросов и поставленных на разрешение проблем. В них не описываются события, а ведется их обсуждение с государственных позиций. И современные Ломоносову читатели, знакомясь с его новой одой, входили в курс важнейших злободневных новостей и прислушивались к требованиям, выдвигавшимися в различных областях политической, промышленно-экономической жизни и науки. Но первая ода Ломоносова еще не имеет такой установки, ее автор, академический студент, только готовится к своим будущим свершениям, и стихи его далеки от программного тона.

Главной особенностью хотинской оды является то, что написана она по конкретному поводу и на основании газетных материалов изображает реальное событие. Если нужно упрекать Ломоносова в риторичности, то по отношению к «Оде на взятие Хотина» это следует делать меньше, чем в связи с другими его одами. Но ведь Ломоносов и не выдавал своих од за поэзию «чувства и сердечного воображения». Он рассуждал с читателем в стихах, излагал новые мысли, пользуясь правилами логики, спорил, соблюдая условия диспута, и делал все это в полном сознании необходимости именно такой манеры письма.

Достоинства «Оды на взятие Хотина» в немалой степени зависят от пронизывающего ее чувства искренней радости поэта, вызванной успешным штурмом турецкого лагеря. Он славит победу русских войск, и голос его звучит взволнованно и громко. Конечно, свой поэтический «восторг» Ломоносов и в первой оде располагает по правилам красноречия, вынесенным из Славяно-греко-латинской академии, он помнит о риторических фигурах и строит их со знанием дела, но вместе с тем он дает волю и своему патриотическому чувству. Хотинская ода, по словам Ломоносова, «ничто иное есть, как только превеликия оныя радости плод, которую непобедимейшия нашея монархини преславная над неприятелями победа в верном и ревностном моем сердце возбудила»¹³.

Вот она, эта первая ода Ломоносова, положившая начало новой русской поэзии, вот как звучит ее первая строфа:

Восторг внезапный ум пленил,
Ведет на верьх горы высокой,
Где ветр в ветвях шуметь забыл;
В долине тишина глубокой.
Внимая нечто, ключ молчит,
Который завсегда журчит
И с шумом вниз с холмов стремится.
Лавровы вьются там венцы,
Там слух спешит во все концы;
Далече дым в полях курится.

      (VIII, 16)

Так начинается эта затем столь бурная в своем течении ода — с тишины. Природа смолкла, ожидая грозных военных событий, даже издали не доносится никаких звуков, виден только курящийся в полях дым. Не там ли расположились накануне боя доблестные русские войска? Тишина, не та «возлюбленная» метафорическая тишина, как будет называть потом Ломоносов мирное состояние России, позволившее невозбранно заниматься науками и искусством, а томительная пауза перед штурмом, которую чутко уловил поэт и описанием ее начал свою торжественную песнь.

Восторг внезапный ум пленил...

Эта первая строфа раскрывает ход классического одописания. Поэт испытывает «восторг», расположение к передаче разнообразнейших мыслей, возникающих у него, особый духовный подъем, — но пленяется при этом только ум. Чувства не вовлекаются в рационалистические восторги поэта, они изменчивы, ненадежны, могут только запутать представляющуюся поэтическому взору картину, сообщив ей оттенки частного, бытового характера. Разум же не обманет. С помощью его поэт взбирается ввысь и «умственным взглядом» окидывает широкую панораму, в которой нет для него тайн, все детали известны и события связаны строгой логической системой.

Державин, всегда очень уважавший Ломоносова, в своем позднем «Рассуждении о лирической поэзии или об оде» (1811) привел первую строфу хотинской оды для иллюстрации «лирического беспорядка». Это значит, как писал он, что «восторженный разум не успевает чрезмерно быстротекущих мыслей расположить логически. Поэтому ода плана не терпит. Но беспорядок сей есть высокий беспорядок, или беспорядок правильный», поэтом должен руководить его разум, иначе это будет «горячка, бред»¹⁴. Так же смотрел на эту строфу и Н. Остолопов, заметивший, что собранные в ней мысли «не имеют, кажется, никакой между собой связи, но все клонятся к одной цели и заключают много прекрасных изображений»¹⁵.

Однако в чем же виден этот беспорядок и разве не имеют между собой связи картины, набросанные Ломоносовым в первой строфе «Оды на взятие Хотина»? Лесистая гора возвышается над долиной, какой-то ключ — поток, река — низвергается вниз, и, очевидно, протекает по этой долине, далеко в полях виден дым. «Там», то есть внизу, вьются лавровые венцы, — значит, готовится какая-то акция, за которую будет полагаться столь высокая награда. «Спешит слух» — распространяется свежее известие, но смысл его пока неведом читателю. Все это происходит «там», в полях, где курится дым.

По описанию местность, над которой витает ум поэта, будто бы сходна с мифологическим Олимпом — гора и долина, в которой журчит Кастальский ключ, — но в то же время это и реальная обстановка сражения при Ставучанах, закончившегося взятием Хотина (VIII, 876).

Русская армия уже двое суток воевала в окружении, противник атаковал ее днем и ночью с флангов и с тыла, турецкие батареи вели непрерывный огонь, но все атаки отражались с большим уроном для, турок.

Штурм укрепленного лагеря произошел 17 августа. Русские войска под командой фельдмаршала Миниха произвели силами пяти полков демонстрацию на правом фланге турок и обрушили главный удар на левое крыло турецкого расположения. Победа была полной, с небольшими потерями в личном составе.

Подробные сведения были напечатаны газетами, и Ломоносов располагал ими, приступив к работе над одой. Он ясно представил себе позиции сторон, трудность для русских войск, расположенных в низине, штурмовать горы, на которых укрепились турки, проследил ход сражения и обо всем этом написал в стихах, не скупясь на великолепные поэтические сравнения:

Корабль как ярых волн среди,
Которые хотят покрыты,
Бежит, срывая с них верьхи,
Претит с пути себя склонити,
Седая пена вкруг шумит,
В пучине след его горит, —
К российской силе так стремятся,
Кругом объехав, тьмы татар;
Скрывает небо конский пар!
Что ж в том? Стремглав без душ валятся.

      (VIII, 18)

Следующая строфа посвящена характеристике наступательного порыва русской армии:

Крепит отечества любовь
Сынов российских дух и руку,

а затем опять идут сравнения. Поэт живописует штурм горы под артиллерийским обстрелом турок. Слух, спешивший во все концы, оказался приказом к атаке, бой начался:

Не медь ли в чреве Этны ржет
И, с серою кипя, клокочет?
Не ад ли тяжки узы рвет
И челюсти разинуть хочет?
То род отверженной рабы¹⁶.
В горах огнем наполнив рвы,
Металл и пламень в дол бросает,
Где в труд избранный наш народ
Среди врагов, среди болот
Чрез быстрый ток на огнь дерзает.

      (VIII, 19)

Гиперболическое упоминание об огнедышащей горе Этне, в чреве которой кипят медь — синоним артиллерийских снарядов — и сера — намек на адское происхождение этого варева, развернутый в двух последующих строках, несомненно, снижено глаголом «ржет», но, вероятно, Ломоносова привлекла фонетическая его окраска — «в чреве Этны ржет», — передающая раскаты орудийных залпов.

Строка «Металл и пламень в дол бросает» обыкновенно признается одной из удачнейших у Ломоносова. Под ней, по мнению Д.Д. Благого, «не отказался бы подписать свое имя ни один из русских поэтов»¹⁷. Действительно, аллитерация на «л» проведена в этой строке весьма последовательно, но почему она появляется именно здесь и как связана с содержанием фразы? Когда Пушкин хвалит сочетание звуков «вла-вла» и восклицает «Что за чудотворец этот Батюшков!», он доволен тем, что поэту удалось эвфонически передать движение влаги, и отсюда вовсе не следует, что «вла» хорошо решительно во всех случаях. В стихах, изображающих артиллерийскую стрельбу, звук «л» не хочется признать уместным. Предыдущие строки у Ломоносова гласят:

То род отверженной рабы,
В горах огнем наполнив рвы,

и «р» раскатывается здесь достаточно громко. Однако третья строка, которая должна усиливать звуковое впечатление канонады, внезапно ослабляет его, хотя сама по себе звучит отлично:

Металл и пламень в дол бросает...

И появление ее можно объяснить только неопытностью Ломоносова — ведь речь идет о первой его самостоятельной оде. В 1759 году он пишет по-другому:

И сердце гордого Берлина,
Неистового исполина,
Перуны, близ гремя, трясут, —

передавая и свист летящих бомб, и грохот артиллерийской стрельбы (VIII, 652).

Неисчислимы опасности штурма, предпринятого русскими войсками,

Но чтоб орлов сдержать полет,
Таких препон на свете нет.
Им воды, лес, бугры, стремнины,
Глухие степи — равен путь.
Где только ветры, могут дуть,
Доступят там полки орлины.

      (VIII, 20)

Подвиги безвестного крепостного солдата, которого воспел Державин в стихах, посвященных Суворову, и показал Суриков в картине «Переход через Альпы», запечатлены в этих простых и правдивых строках Ломоносова, предсказывающих одну из замечательных страниц передового русского искусства.

Сверяясь с реляцией, можно видеть, как тщательно следует ей поэт. Полки русской армии прорываются сквозь турецкие укрепления, —

И путь отворен вам пространный.

Впереди Хотин, до которого лишь несколько верст. Тем временем

Скрывает луч свой в волны день,
Оставив бой ночным пожарам.

Штурм закончился вечером. Лагерь пылал в огне. Турки бежали, разбитые наголову:

Взят купно свет и дух татарам.

Ломоносов не путает в порыве поэтической вольности — «все равно магометане» — национальных наименований: в реляции сказано, что на стороне турецких войск сражалось до 40 тысяч татар.

Ближайшая задача армии выполнена, лагерь взят. Войска ведут перегруппировку для выполнения последующей задачи — движения на Хотин. Эта пауза кажется поэту подходящей для того, чтобы ввести в текст оды фантастическую картину встречи двух русских царей и полководцев — Петра I и Ивана Грозного, выражающих свое удовлетворение действиями русской армии. Такого рода вызов теней из царства мертвых был уже испытанным литературным приемом, и Ломоносов не проявил тут особой оригинальности. Тем не менее нужно отметить историческую оправданность соединения этих двух имен, о чем они сами докладывают читателю:

Герою молвил тут герой:
«Не тщетно я с тобой трудился,
Не тщетен подвиг мой и твой,
Чтоб россов целый свет страшился.
Чрез нас предел наш стал широк
На север, запад я восток.
На юге Анна торжествует,
Покрыв своих победой сей».
Свилася мгла, герои в ней.
Не зрит их око, слух не чует.

      (VIII, 23)

Так устанавливается преемственность политики императрицы Анны с ее наиболее значительными предшественниками и придается дополнительный вес победе под Хотином.

Первая ода открывает в творчестве Ломоносова серию упоминаний о Петре I и откликов на его начинания и реформы. Отныне Петр I становится главным героем поэзии Ломоносова, о нем будет думать поэт, обращая свои стихи к сидевшим на троне монархиням, его труды во имя родины будет ставить в назидание русским царям. В художественном изображении Ломоносова Петр I предстает существом высшего порядка, образ его грандиозен и принимает вид полубога.

Строки оды, посвященные Петру, давно уже обратили на себя внимание историков литературы своей силой и легкостью. Так, С.П. Шевырев в 1843 году писал:

«Силлабические вирши Симеона Полоцкого, Феофана и Кантемира — с одной стороны; с другой — первые нескладные попытки в размере тоническом трудолюбивого, но бездарного Тредиаковского. Вдруг из этой нескладицы, из этого нестроя звучат в первый раз, в слух русского народа, такие звуки:

Так быстрый конь его скакал,
Когда он те ноля топтал,
Где зрим всходящу к нам денницу.

Припомним здесь, кстати, подобные стихи Пушкина:

Как быстро в поле, вкруг открытом,
Подкован вновь, мой конь бежит!
Как звонко под его копытом
Земля промерзлая звучит!»¹⁸.

К этому наблюдению можно прибавить, что, пожалуй, еще более явно предсказывают Пушкина строки соседней, одиннадцатой, строфы хотинской оды:

Кругом его из облаков
Гремящие перуны блещут,
И, чувствуя приход Петров,
Дубрава и поля трепещут.

Не только образ стремительного полководца вызывают в нашей памяти с детства знаемые строки «Полтавы», но и безошибочно написанные, изумительные по чувству слова, по звуковой фактуре стихи говорят нам о том, что дорога к Пушкину в первой оде Ломоносова уж открылась. Были созданы настоящие русские стихи, вобравшие в себя и богатство и гибкость национальной речи, была решена задача поистине исторического значения.

В заключительных строфах оды поэт любуется картиной мира и прославляет его. Этой теме, впервые поставленной Ломоносовым в хотинской оде, суждено будет стать постоянной спутницей его поэзии:

Казацких ноль заднестрский тать
Разбит, прогнан, как прах, развеян,
Не смеет больше уж топтать,
С пшеницей, где покой насеян.
Безбедно едет в путь купец,
И видит край волнам пловец...
Пастух стада гоняет в луг
И лесом без боязни ходит;
Пришед, овец пасет где друг,
С ним песню новую заводит,
Солдатску храбрость хвалит в ней
И жизни часть блажит своей,
И вечно тишины желает...

      (VIII, 29—30)

«Страны полночной героиня» императрица Анна, конечно, называется в нескольких строфах оды, ее «добротам и щедротам» приписываются победы над турками, но если чуть пристальнее вглядеться, то станет очевидной обязательность этих похвал. Мужественные и душевные стихи оды, высоко ставящие подвиги, русских солдат, подлинных героев победы, перевешивают их наигранный пафос. Не раз говорит о них Ломоносов, и «солдатску храбрость» прославляет его первая ода.

А.Н. Радищев, строго судивший Ломоносова, при всей справедливости его замечаний особо ценил «Оду на взятие Хотина». Он писал, что Ломоносов «вознамерился сделать опыт сочинения новообразными стихами, поставив сперва российскому стихотворению правила, на благогласии нашего языка основанные. Сие исполнил он, написав оду на победу, одержанную российскими войсками над турками и татарами, и на взятие Хотина, которую из Марбурга он прислал в Академию наук. Необыкновенность слога, сила выражения, изображения едва не дышащие изумили читающих сие новое произведение. И сие первородное чадо стремящегося воображения по непроложному пути в доказательство, с другими купно, послужило, что когда народ направлен единожды к усовершенствованию, он ко славе идет не одною тропинкою, но многими стезями вдруг»¹⁹.

3

Хотинская ода Ломоносова впервые увидела свет лишь в 1751 году, в собрании его сочинений. Отдельным изданием ода не выходила и двенадцать лет пребывала в неизвестности. Причины этому следует искать в академической обстановке. Стихи Ломоносова и предложенные им новые правила российского стихотворства отменяли трактат Тредиаковского, и естественно, что его автор, в ту пору ведавший делами русской литературы, не мог радоваться появлению нового противника. От имени Российского собрания, учрежденного при Академии наук в 1735 году для «исправления русского языка», Тредиаковский написал резкое письмо с опровержением взглядов Ломоносова, и после этого странно было бы ожидать, что он постарается опубликовать «Оду на взятие Хотина». Но и тормозить ее публикацию ему также, вероятно, не понадобилось. Всесильный секретарь Академии наук И.Д. Шумахер вовсе не собирался печатать оду и был совершенно равнодушен к спорам русских поэтов о системе стихосложения. Он вместе с И.И. Таубертом считал этот спор не стоящим выеденного яйца и, чтобы «на платеж за почту денег напрасно не терять»²⁰, даже не послал письмо Тредиаковского, а схоронил в архиве.

Чем же был недоволен Тредиаковский и отчего он поспешил вступить в спор с Ломоносовым?

Произошло это потому, что Ломоносов, послав в Академию наук свою оду, приложил к стихам небольшое рассуждение на теоретическую тему, названное им «Письмо о правилах российского стихотворства». В этом «Письме» он критиковал взгляды Тредиаковского, сообщал, что желает узнать мнение академиков о природе русских стихов и для того изложил свои тезисы, подкрепив их примерами.

Народные стихи, былины, песни в России всегда строились на музыкальной основе, и ритм их определялся одинаковым количеством ударений в стихотворной строке — двумя, тремя, иногда четырьмя. Между ударными слогами располагались безударные, их число ритмической роли не играло, так как они могли произноситься и скороговоркой. Стихотворные произведения устного творчества всегда связаны с напевом, система народного стихосложения — тоническая, как ее называют, производя это слово от греческого tonos, что значит — ударение, напряжение. Концевая рифма в народном стихе почти не применяется.

Такие стихи жили среди народа своей жизнью и в письменную литературу не проникали. В русской книжности в XVII веке утверждается особая система стихосложения, основанная не на ритме ударений, а на равности количества слогов в каждой стихотворной строке, то есть силлабическая система, получившая название от греческого слова sillabe — слог. Каждая пара строк связывалась рифмой, причем обязательно женской, потому что ударным оказывался предпоследний слог каждой строки. Число слогов в строке могло быть различным — пять, семь, чаще одиннадцать, еще чаще — тринадцать, и оно выдерживалось на протяжении всего стихотворения. Длинные строки всегда имели цезуру, что значит рассечение, паузу, которая разделяла строку на два полустишия по пять или семь слогов в первом из них:

Уме недозрелый, плод /недолгой науки!
Покойся, не понуждай/ к перу мои руки...

Силлабические стихи писали Симеон Полоцкий, Феофан Прокопович, многие другие авторы конца XVII — начала XVIII столетия, высшего успеха русская силлабическая поэзия достигла в творчестве Кантемира. Следует при этом заметить, что стихи Кантемира были изданы в России очень поздно, через восемнадцать лет после смерти автора, в 1762 году, и до этого времени распространялись только в списках и далеко не полностью.

Тредиаковский, сам начинавший как поэт-силлабик, к половине 30-х годов пришел к мысли о необходимости перестроить русское стихосложение. К такому решению он был подведен всем ходом развития русской литературы. Корни новой системы стиха идут вовсе не от опытов иностранцев — Пауса, Глюка, Спарвенфельдта, проживавших в России и слагавших русские стихи по немецкому образцу, что утверждал акад. В.Н. Перетц²¹. Как верно заметил Л.В. Пумпянский, «действительная причина реформы — национально-историческая. Занималась заря новой национальной русской культуры. Естественны были поиски наиболее национальных форм стиха, а такие формы могла дать только тоническая система. Дело в том, что характерной особенностью русской речи является ее многоакцентность (русское ударение может свободно падать на любой слог от конца, начиная с первого, кончая третьим, четвертым, пятым, иногда даже седьмым: переход, удивленье, тишайшая, переворачивающимися и т. д.). При такой акцентной свободе русской речи силлабический стих был недостаточно стихом, он слабо отделял стихотворную речь от прозаической»²². Он вполне годился для сатиры, где преобладает разговорная интонация автора (вспомним Кантемира), но не подходил ни для оды, ни для поэмы — ведущих жанров литературы классицизма. Совсем иную роль играет силлабический стих в языках с постоянным ударением: на последнем слоге — французском или на предпоследнем — польском; для них он является национальным, наиболее правильным и подходящим.

Радищев назвал силлабический строй русских стихов «несродным им полукафтаньем» и подчеркнул его польское происхождение. К тому же силлабические стихи были связаны с традицией стихотворства в духовных академиях, с упражнениями ученых монахов, отдавали церковной схоластикой и не отвечали уровню новой культуры, развивавшейся в перестроенном на современный образец русском государстве.

Если Тредиаковский и не совсем так думал, готовя свой новый способ составления стихов, то это не меняет дела, ибо тут важны выводы и решения. Что он нашел необходимым подчеркнуть — это связь тонического принципа с характером русской народной песни, с фольклором, откуда к нему пришло представление об ударных слогах в стихе. Тредиаковский пояснял: «Ибо поистине я силу взял сего нового стихотворения из самых внутренностей свойства нашему стиху приличного; и буде желается знать, но мне надлежит объявить, то поэзия нашего простого народа к сему меня довела. Даром, что слог ее весьма не красный от неискусства слагающих; но сладчайшее, приятнейшее и правильнейшее разнообразных ее стоп, нежели иногда греческих и латинских, падение подало мне непогрешительное руководство к введению в новый мой эксаметр и пентаметр оных выше объявленных двосложных тонических стоп»²³.

Таким образом, опираясь на свойства русского народного стиха, Тредиаковский ввел в нашу поэзию тонический принцип — это его большая и несомненная заслуга. Но открыть общую идею еще не значит изменить практику и покончить со старыми приемами. Тредиаковский не сумел уйти от силлабических стихов, он только упорядочил их, стал соблюдать в длинных строках равномерное чередование ударений, короткие же совсем оставил без внимания: они, казалось ему, и без того в порядке. Из новых размеров Тредиаковский утвердил только хорей и в трактате показал лишь его образцы.

Ямб он считал неподходящим размером для русских стихов, а трехсложные стопы не рассматривал вообще. Видимо, по связи с силлабической традицией он рекомендовал по-прежнему женскую рифму и категорически возражал против чередования мужских и женских стихов. «Таковое сочетание стихов, — писал он, — так бы у нас мерзкое и гнусное было, как бы оное, когда бы кто наипоклоняемую, наинежную и самым цветом младости своея сияющую европскую красавицу выдал за дряхлого, черного и девяносто лет имеющего арапа»²⁴.

Отправляясь в 1736 году за границу, Ломоносов захватил с собой трактат Тредиаковского. Эту книжку он купил в Петербурге вскоре после того, как был переведен в академический университет из Славяно-греко-латинской академии: вопросы стихосложения его интересовали. Экземпляр, принадлежавший Ломоносову, сохранился, он испещрен многочисленными пометками владельца. Общий тон их выразительно определил какой-то читатель XVIII века, написавший на внутренней стороне нижней доски переплета²⁵. «Уж так он зол, как пес был адский». Ломоносов заносил свои неодобрительные оценки на четырех языках — русском, латинском, немецком и французском, — и они касаются как теории стихосложения, излагаемой Тредиаковским, так и слога его работы. «Первое и главнейшее, — говорит Ломоносов в «Письме», — мне кажется быть сие: российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма несвойственно, из других языков не вносить» (VII, 9—10).

Этот тезис, несмотря на кажущуюся его очевидность и простоту, имел очень большое значение. «Природное нашего языка свойство» заключалось в том, что ударения в словах не были закреплены на определенном слоге, а силлабическое стихосложение проходило мимо богатых возможностей русского языка. Русские стихи требовали сочетания ударных и неударных слогов в различных комбинациях, они должны были строиться не по слоговому, а по звуко-слоговому принципу. Об этом уже писал Тредиаковский, но он далеко не предусмотрел разнообразия русских стихотворных стоп.

Следующим пунктом своего «Письма» Ломоносов, беспокоясь о будущем предложенной им системы стихосложения, рекомендовал придерживаться ее как созданной с учетом особенностей русского языка несмотря на то, что практика стихотворцев, может быть, не покажет еще всех ее преимуществ. Легко могло случиться, что первые опыты силлабо-тонических стихов читателям, привыкшим к парным и по-своему четко организованным силлабическим виршам, покажутся странными и плохо звучащими. Поэтому Ломоносов настаивает: «Чем российский язык изобилен и что в нем к версификации угодно и способно, того, смотря на скудость другой какой-нибудь речи или на небрежение в оной находящихся стихотворцев, не отнимать, но как собственное и природное употреблять надлежит» (VII, 10).

Третье положение устанавливает необходимость осторожного подхода в выборе образцов для подражания: «смотреть, кому и в чем лучше последовать». Стихотворство наше только лишь начинается, говорит Ломоносов, и опасно было бы что-нибудь хорошее упустить, а негодное закрепить в русских стихах. Вряд ли можно ошибиться, предположив, что эти строки имели в виду Тредиаковского. Его взгляды оспаривал Ломоносов, он и предупреждал о том, что образцам Тредиаковского доверять не следует.

Вслед за тремя «основаниями» Ломоносов формулирует свои правила нового русского стихотворства. Его научно-организованный ум вполне обнаружил себя в стройном и кратком изложении этих правил, выработанных в результате изучения европейской поэзии, античных авторов, русских силлабических поэтов и собственного литературного опыта. Трактат Тредиаковского служил ему объектом полемики, и, отталкиваясь от него, Ломоносов предлагал свои нововведения.

Он устанавливает, что в русском языке нет долгих и кратких слогов, как в греческом, и спорит с Мелетием Смотрицким, который утверждал это в своей «Грамматике». «В российском языке те только слоги долги, над которыми стоит сила (ударение. — А.З.), а прочие все коротки», — пишет Ломоносов (VII, 10).

Далее он указывает, что в русских правильных стихах надлежит ввести употребление стоп, двусложных и трехсложных, составленных из ударных и безударных слогов. Ломоносов показывает образчики нескольких родов стиха — ямба, анапеста, хорея и др. В этих стихах стопы должны быть «чистыми», то есть схема ударений в них не может нарушаться. Стихи, в которых встречается пропуск ударяемости, — там, где вместо стопы ямба или хорея появляется стопа пиррихия, — Ломоносов называет неправильными, вольными стихами и допускает присутствие их только в песнях.

Лучшими стихотворными размерами, пригодными для передачи всякого действия и состояния, он считает ямб и анапест, отдавая предпочтение первому. «Чистые ямбические стихи, — пишет Ломоносов, — хотя и трудновато сочинять, однако, поднимайся тихо вверьх, материи благородство, великолепие и высоту умножают. Оных нигде не можно лучше употреблять, как в торжественных одах, что я в моей нынешней и учинил («Ода на взятие Хотина». — А.З.) (VII, 15).

Ломоносов категорически отвергает силлабическую систему как несвойственную русскому языку. Причины ее появления он видит в поэтической практике, занесенной в Славяно-греко-латинскую академию из Киевской духовной академии в связи с переходом ряда преподавателей оттуда в Москву. Украинские же духовные поэты заимствовали силлабические вирши у поляков, чьему языку это стихосложение вообще сродно.

Третье правило, предлагаемое Ломоносовым, заключается в разрешении употреблять все виды рифм — мужские, женские и дактилические. Предшествующая книжная поэзия основывалась только на женских рифмах, что Ломоносов считает негодным обыкновением. Тредиаковский также продолжал придерживаться этой традиции, и ему, не называя имени, возражает Ломоносов. Неверно, что мужские рифмы годятся только для комических стихов. «По моему мнению, — пишет он, — подлость рифмов не в том состоит, что они больше или меньше слогов имеют, но что оных слова подлое или простое что значат» (VII, 16).

Наконец, Ломоносов допускает чередование женских, мужских и дактилических («тригласных») рифм, уверенно называя такие сочетания «приятными и красными» и ссылаясь на опыт европейских поэтов.

Свое «Письмо» Ломоносов снабдил многими стихотворными примерами, ему принадлежащими, за исключением трех цитат. Можно считать, что они представляют собой отрывки из наиболее ранних стихов Ломоносова, частью написанных еще в Москве, частью в Германии. Некоторые строки, очевидно, сочинялись специально для «Письма».

На восходе солнце как зардится,
Вылетает вспыльчиво хищный веток.
Глаза кровавы, сам вертится;
Удара не сносит север в бок.
Господство дает своему победителю,
Пресильному вод морских возбудителю.
Свои тот зыби на прежни возводит,
Являет полность силы своей,
Что южной страной владеет всей,
Индийски быстро острова проходит.

      (VII, 17)

Стихи приведены как «тетраметры, из анапестов и ямбов сложенные». Они содержат некое символическое изображение: «всток», восточный ветер, наносит удары северу, но что произошло дальше — остается неизвестным.

Идиллию рисуют такие строки:

Нимфы окол нас кругами
Танцевали поючи,
Всплескиваючи руками,
Нашей искренней любви
Веселяся привечали
И цветами нас венчали.

Есть строфы из любовных стихов, из мадригалов:

Одна с Нарциссом мне судьбина.
Однака с ним любовь моя:
Хоть я не сам тоя причина,
Люблю Миртиллу, как себя.

      (VII, 17)

Кроме этих отрывков Ломоносов приводит несколько строк различных стихотворных размеров: ямба («Белеет будто снег лицом»), анапеста («Начертан многократно в бегущих волнах»), дактиля («Вьется кругами змия по траве, обновившись в расселине»), смешанных размеров — ямбо-анапеста, хорео-дактиля и т. д.

Иллюстративный материал «Письма о правилах российского стихотворства» показывает в Ломоносове поэта с определенным художественным вкусом, он уверенно владеет словом, хорошо понимает те преимущества, которые сулит русской поэзии новая система стиха. Сколь многого ему уже удалось достичь, явствует из оды «На взятие Хотина». Практика до конца подтвердила правильность теоретических построений. Стало ясно, какие возможности таит в себе русский стих.

Примечания

1. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. в 13-ти т., т. 9. М., 1955, с. 675.

2. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 1, 1953, с. 42.

3. Батюшков К.Н. Соч. М., 1955, с. 381.

4. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. VIII, М.—Л., 1957, с. 190—191. В дальнейшем тексты Ломоносова приводятся по этому изданию без подстрочных сносок с указанием в скобках после цитат римской цифрой тома и арабской — страницы.

5. Опыт исторического словаря о российских писателях, Спб., 1772, с. 119—120.

6. Полоцкий Симеон. Избранные сочинения. М.—Л., 1953, с. 91.

7. Там же, с. 86.

8. Подвысоцкий А. Словарь областного архангельского наречия в его бытовом и этнографическом применении. Спб., 1885, с. 84.

9. Пекарский П.П. История Академии наук в Петербурге, т. II. Спб., 1873, с. 266.

10. Белинский В.Г. Полн. собр. соч., т. 1, с. 65.

11. Сочинения М.В. Ломоносова с объяснительными примечаниями акад. М.И. Сухомлинова в 8-ми т., т. 1, Спб., 1891, с, 36 второй пагинации.

12. Тредиаковский В.К. Соч. в 3-х т., т. 1, Спб., 1849, с. 276.

13. Сочинения М.В. Ломоносова с объяснительными примечаниями акад. М.И. Сухомлинова, т. 1, с. 78 второй пагинации.

14. Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота в 9-ти т., т. 7. Спб., 1872, с. 539—540.

15. Словарь древней и новой поэзии, составленный Николаем Остолоповым, ч. II. Спб., 1821, с. 241—242.

16. То есть турки, для которых в русской поэзии XVIII в. синонимом служило наименование «агаряне». По библейским легендам, они произошли от Агари — египетской рабыни, наложницы ветхозаветного патриарха Иосифа.

17. Благой Д.Д. История русской литературы XVIII века. М., 1955, с. 143.

18. «Москвитянин», 1843, № 5, ч. III, с. 242.

19. Радищев А.Н. Путешествие из Петербурга в Москву. 1790, с. 435. Марбург назван здесь ошибочно — ода прислана Ломоносовым из Фрейберга.

20. Сочинения М.В. Ломоносова с объяснительными примечаниями акад. М.И. Сухомлинова, т. 1, с. 37 второй пагинации.

21. См.: Перетц В.Н. Историко-литературные исследования и материалы. Спб., 1902, т. III.

22. Цит. по: Гуковский Г.А. Русская литература XVIII века. М., 1939, с. 63.

23. Тредиаковский В.К. Новый и краткий способ к сложению российских стихов, Спб., 1735, с. 24—25.

24. Там же, с. 23—24.

25. См. Берков П.Н. Ломоносов и литературная полемика его времени, 1750—1765. М.—Л., 1936, с. 55.

К оглавлению

Следующая страница