"Храм словесности"

Трудным был для Державина 1803 год. Нелегко он пережил свою полную отставку от дел в октябре, а в конце декабря получил сообщение, что в Москве умер Н. А. Львов. Другу едва исполнилось 52 года, он, правда, давно прихварывал, но, будучи моложе Державина на восемь лет, как-то шутя обещал поставить над его могилой памятник. И вот теперь Гаврила Романович в полном расстройстве писал Капнисту: "Поистине сие нас поразило. Вот, братец, уже двое из стихотворческого круга нашего на том свете. Я говорю о Хемницере и Николае Александровиче". Державин посвятил последнему стихи: "Память другу". Горе наполняло его сердце. В 1805 году в стихотворном послании П. Л. Вельяминову он сетует:

Что мне петь? — Ах! где хариты?
И друзей моих уж нет!
Львов, Хемницер в гробе скрыты,
За Днепром Капнист живет...
Да! Фелицы нет, Плениры,
Нет харит и нет друзей...

Капнист обосновался на Украине в своем имении Обу-ховка, младшее поколение друзей — Дмитриев и Карамзин жили в Москве, Оленин все время занят по службе то в министерстве уделов, то археологическими исследованиями, то в Публичной библиотеке. Впервые Державин почувствовал, что у него сколько угодно свободного времени, а также то, что безвозвратно уходят друзья и он остается в одиночестве.

К этому времени относится его сближение с адмиралом А. С. Шишковым (1754-1841)-человеком незаурядным. В свое время тот много плавал по Белому, Балтийскому, Северному и Средиземному морям; хорошо знал языки; за участие в войне со шведами получил золотую саблю с надписью "За храбрость". При Павле I положение его, как и многих других, было непостоянно: то его постигала опала, то его назначали членом Адмиралтейств-коллегии. Но такие "повороты колеса Фортуны" беспокоили его меньше, чем других, потому что он был одержим страстью, которая все оттесняла на второй план. Эта страсть — "славянское корнесловие". Изучая славянский язык, он искал общие корни в русском и других европейских языках. К сожалению, приводимые им примеры не всегда были удачны, а выводы далеко не убедительны.

Его занятия словесностью еще в 1796 году увенчались избранием в члены Российской академии. Тогда-то он и познакомился с Державиным, но у каждого был свой круг интересов, и дружбы не получилось.

После вступления на престол Александра I Шишкова сильно беспокоил новый либеральный дух, которым веяло даже в среде ближайших сподвижников царя. Они казались ему не слишком благонадежными: от них шли слухи, пусть не всегда достоверные, о конституции, об освобождении крестьян, а один из "молодых друзей" царя — граф П. А. Строганов в свое время был членом якобинского клуба в Париже. Безоговорочный монархист, Шишков не ждал добра от юных либералов, вскормленных идеями французских энциклопедистов. И хотя, при всем его славянофильстве, он не видел ничего дурного в связях России с Западной Европой при Петре I и даже при Екатерине, теперь, после "чудовищной французской революции", они представлялись ему неуместными, почти преступными.

В 1803 году Шишков опубликовал обширный трактат "Рассуждение о старом и новом слоге российского языка". Одной из основных целей этой работы была попытка возбудить патриотизм русских людей и противопоставить его галломании, с новой силой охватившей высшие и в значительной мере средние слои общества. Автор писал гладко, был не лишен остроумия и наблюдательности.

"Какое знание можем мы иметь в природном языке своем, — пишет он в "Рассуждении", — когда дети знатнейших бояр и дворян наших от самых юных ногтей своих находятся на руках у французов, прилепляются к их нравам, научаются презирать свои обычаи, нечувствительно получают весь образ мыслей их и понятий, говорят языком их свободнее, нежели своим..." И еще: "Французы учат нас всему: как одеваться, как ходить, как стоять, как петь, как говорить, как кланяться и даже как сморкать и кашлять... Благородные девицы стыдятся спеть русскую песню. Мы кликнули клич, кто из французов, какого бы роду, звания и состояния он ни был, хочет за дорогую плату, сопряженную с великим уважением и доверенностию, принять на себя попечение о воспитании наших детей. Явились их престрашные толпы; стали нас брить, стричь, чесать. Научили нас удивляться всему тому, что они делают, презирать благочестивые нравы предков наших и насмехаться над всеми мнениями и делами..." И отсюда делается вывод: "От сего-то, между прочими вещами, родилось у нас презрение к славянскому языку". Это, по справедливому мнению Шишкова, тем опаснее, что "славянский язык есть корень и основание российского языка; он сообщает ему богатство, разум, силу, красоту".

Но разницу их Шишков видел лишь в назначении: церковнославянский язык служит для выражения "предметов высокого стиля", а русский — "только для предметов обыкновенных". Вот здесь-то, в этом разделении, и крылось ретроградство.

Следуя изжившим себя канонам классицизма, Шишков считал, что "предосудительно и нехорошо безобразить слог свой смешением высоких славянских речений с простонародными и низкими выражениями". За подобные замечания его обыкновенно считали старовером и метко прозвали "гасильником". Однако в том же "Рассуждении" есть строки, которые вполне могли бы быть по душе Державину, например: "Чтение книг на природном языке есть единственный путь, ведущий нас во храм словесности", или: "Делайте и говорите, что вам угодно, господа любители чужой словесности; но сия есть непреложная истина, что доколе не возлюбили мы языка своего, обычаев своих, воспитания своего, до тех пор во многих наших науках и художествах будем мы далеко позади других. Надобно жить своим умом, а не чужим".

Сторонниками Шишкова оказались немолодые бездарные авторы. Среди них — сенатор И. С. Захаров (у которого Державин некогда купил дом на Фонтанке), метроман Д. И. Хвостов, драматург А. А. Шаховской. В то же время в числе "любителей чужой словесности" были люди талантливые — И. И. Дмитриев, В. А. Жуковский, и в первую очередь Н. М. Карамзин.

Они вовсе не были просто "любителями чужого". Патриотические темы занимали важное место в их творчестве. Но в понятие "любви к отечеству" они вкладывали иной смысл, нежели Шишков.

Карамзин свободно употреблял иностранные слова там, где они были ему нужны, и так же свободно, по аналогии с иностранными, сочинил и ввел в обращение множество не употреблявшихся раньше слов, таких, как: влияние, развитие, промышленность, будущность, утонченный. Круг читателей Карамзина был очень широк и с каждым годом увеличивался.

По словам П. А. Вяземского,

Россия речью той пленилась
И с новой грамотой в руке
Читать и мыслить научилась
На карамзинском языке.

Шишков не мог принять ни новых идей, ни карамзинского языка и в своей неприязни доходил до абсурда. Возмущаясь обилием иностранных слов, он писал: "...везде вместо явления нахожу сцену; вместо действия акт; вместо уныния или задумчивости меланхолию; вместо баснословия мифологию, вместо разбойников бандитов... вместо добледушия героизм..." Не мудрено, что Шишков вызывал многочисленные насмешки. Его словообразования, вроде упомянутого "добледушия" или "тихогрома" (фортепиано), ничего другого и не заслуживали, но он, как истинный фанатик, был слеп и глух, а в Карамзине видел воплощение крамолы — и моральной и словесной.

Как-то Шишков пожаловался Державину на "мальчишек", которые нападают на него под знаменем Карамзина, и сказал, что собирается их "жестоко отделать". "Не советую, — отвечал Державин и напомнил старую мудрость: — Дунь на искру-разгорится, а плюнь, так погаснет". Гаврила Романович, должно быть, немного слукавил — не мог он думать, что эта новая искра не разгорится в огонь. Ведь это он писал в 1804 году Дмитриеву: "Шишков вызывал меня в разговорах на похвалу своей критики, сделанной им насчет новых писателей, и, как кажется, более Николая Михайловича (Карамзина. — Авт.). Я ему отвечал, что я не грамматик, о всех тонкостях языка судить не могу, но мне кажется, что слишком пристрастны его рассуждения. Он отошел с неудовольствием. Я желаю Николаю Михайловичу такого же успеха в истории, как в изданных им творениях".

Нельзя сказать, чтобы Державин был безжалостным судьей в вопросах искусства вообще и литературы в частности. Но у него были авторы, которых он предпочитал. Как правило, это были хорошие писатели; талант Карамзина, например, он оценил сразу. Понимал, конечно, Гаврила Романович, что творения графа Хвостова очень дурны. Но деликатно ему советовал:

Писания свои прилежно вычищай,
Ведь из чистилища лишь идут в рай.

Державин был терпим и зачастую похваливал вещи посредственные.

Если в жизни политической единственно приемлемым общественным строем признавал он монархию, то область стихосложения была, по его словам, республикой. Но его тревожили распри между последователями Карамзина и приверженцами Шишкова. В январе 1805 года он писал Дмитриеву: "...предвижу я между Москвою и Петербургом великую литературную бурю. Твердят уже здесь на театре русского Стерна¹; тут-то полетят громы и молнии; штыки нового и старого штиля засверкают". Предвидение Державина вполне оправдалось: комедия Шаховского "Новый Стерн" действительно породила бурю, и противоречия между двумя литературными направлениями наконец выявились во всей их непримиримости.

Но Державин, любивший и уважавший Карамзина, всегда "стоявший за него горой", оказался в противоположном лагере, под знаменем Шишкова. Произошло это почти незаметно, как бы само собой.

Стареющий поэт любил молодежь, всячески старался помочь начинающим литераторам и к тому же томился, будучи не у дел. Этим и воспользовался адмирал Шишков, пустившийся на военную хитрость, чтобы привлечь старика Державина.

О том, как в январе 1807 года было положено основание новому литературному обществу, впоследствии рассказал известный мемуарист С. П. Жихарев. Будучи молодым человеком, Жихарев написал бездарную трагедию в стихах и показал ее Державину. Гаврила Романович неожиданно расхвалил пьесу и при первом удобном случае представил ее автора Шишкову; этот последний "очень долго толковал о пользе, какую принесли бы русской словесности собрания, в которые бы допускались и приглашались молодые литераторы для чтения своих произведений, и предлагал Гавриле Романовичу назначить вместе с ним попеременно, хотя по одному разу в неделю, литературные вечера, обещая склонить к тому Александра Семеновича Хвостова (известного остряка, родственника Д. И. Хвостова) и сенатора Ивана Семеновича Захарова, которых домы и образ жизни представляли наиболее к тому удобств. Бог весть как обрадовался этой идее добрый Гаврила Романович и просил Шишкова как можно скорее устроить это дело".

Не откладывая, назначили собрания по субботам. Первое заседание 2 февраля 1807 года происходило в доме Шишкова на углу Фурштадтской улицы (ныне улица Петра Лаврова, 12) и маленького переулочка напротив лютеранской кирхи. Дом был небольшой, двухэтажный. Жил чудаковатый адмирал на жалованье, оброку со своих крепостных не брал. Кабинет и гостиная, не говоря о других комнатах, были обставлены более чем скромно. Хозяева же были гостеприимны.

О первом собрании нам подробно известно из дневника упомянутого Жихарева, приехавшего в одной карете с Державиным. Гаврила Романович, выезжая в гости, обычно надевал парик, коричневый фрак при коротких панталонах и мягкие гусарские сапожки, над которыми были видны чулки. Крупных писателей, кроме Державина и Крылова, не было. Но приехало несколько начинающих авторов, которым протежировал кто-то из маститых. Появились известный любитель художеств масон А. Ф. Лабзин; литератор полковник А. А. Писарев, поэты князья Д. П. Горчаков и С. А. Ширинский-Шихматов; сочинитель букваря Н. И. Язвицкий; автор книги "для прекрасного пола" под заглавием "Утренник" Я. И. Галинковский; любитель литературы флигель-адъютант П. А. Кикин, еще недавний поклонник всего западного, но после прочтения трактата Шишкова проникшийся его идеями и написавший на принадлежавшем ему экземпляре "Рассуждения" по-французски: "Mon Evangile".

Сначала долго толковали о кровопролитном сражении при Прейсиш-Эйлау, сообщение о котором пришло накануне. "Время проходило, — пишет Жихарев, — а о чтении не было покамест и речи. Наконец, по слову Гаврилы Романовича, ходившего задумчиво взад и вперед по гостиной, что пора бы приступить к делу, все уселись но местам.

— Начнем с молодежи, — сказал А. С. Хвостов, — у кого что есть, господа?

Мы, сидевшие позади около стен, переглянулись друг с другом и почти все в один голос объявили, что ничего не взяли с собой.

— Так не знаете ли чего наизусть? — смеясь продолжал Хвостов. — Как же это вы идете на сражение без всякого оружия?

Щулепников отвечал, что может прочитать стихи свои "Трубочке".

— Ну хоть "К Трубочке!" — подхватил Захаров, покровитель Щулепникова, — стишки очень хорошие.

Щулепников подвинулся к столу и прочитал десятка три куплетов к своей "Трубочке", но не произвел никакого впечатления на слушателей... Гаврила Романович, видя, что на молодежь покамест надеяться нечего, вынул из кармана свои стихи "Гимн кротости" и заставил читать меня. Я прочитал этот гимн к полному удовольствию автора и, кажется, заслужил репутацию хорошего чтеца. Разумеется, все присутствующие были или казались в восторге, и похвалам Державину не было конца".

Сам Гаврила Романович в обществе не любил читать свои стихи, так как, по словам Дмитриева, говорил "отрывисто и некрасно", несколько шепелявя, иногда скороговоркою, а часто просто отмалчивался. Только когда вопрос касался государственных дел или какой-либо несправедливости, "тот же самый человек говорил долго, резко и с жаром".

И не тому следует удивляться, что Державин попросил молодого человека прочитать свои стихи, а тому, что это были стихи почти шестилетней давности, написанные по случаю коронации Александра в 1801 году и уже утратившие свою злободневность.

Далее Жихарев повествует, что "все пристали к Крылову, чтобы он прочитал что-нибудь". Иван Андреевич долго отнекивался, а после превосходно даже не прочел, а скорее рассказал басню "Крестьянин и Смерть", из которой мемуаристу запомнились строки:

Притом жена и дети,
А там подушное, боярщина, оброк...
И выдался когда на свете
Хотя один мне радостный денек?

Крылов был уже немолод и известен как журналист и драматург. К басенному жанру обратился совсем недавно, тем сильнее было впечатление, которое он произвел на слушателей.

Казалось, после него никому не следовало "отваживаться на чтение стихов своих, каковы бы они ни были", однако ж нашлись смельчаки, и вечер затянулся допоздна.

В следующую субботу собрались в доме Державина. Вначале по желанию хозяина Жихарев прочел его стихи "На выступление в поход гвардии". Стихи не слишком удались, но были своевременны и патриотичны: в феврале 1807 года гвардейский корпус выступил против французов. И вообще патриотизм, иногда понятый как русофильство, стал в этом обществе основным критерием для оценки литературных произведений.

Хотя Гаврила Романович неизменно любил и почитал Карамзина, все же влияние Шишкова порой сказывалось на его творчестве. К примеру, стараясь избежать всякого употребления иностранных слов в стихотворном переложении библейской "Песни песней" (1807), Державин вторую часть, написанную в форме диалога (или дуэта) Соломона и Суламиты, озаглавливает "Их переклик".

На этом же февральском заседании, как сообщает Жихарев, "И. С. Захаров, вынув из портфеля претолстую тетрадь, приглашал всех послушать новый перевод нравоучительных правил Рошфуко (Maximes), сделанный каким-то Пименовым (вероятно, одним из многочисленных proteges), и как ни хвалил он этот перевод, но, кажется, ни у кого не было охоты слушать его, а А. С. Шишков без церемоний объявил, что он большой нелюбитель этих нарумяненных французских моралистов, которых все достоинство заключается в одном щегольстве выражений..."

Вместо Ларошфуко вниманию присутствующих предложили новую поэму С. А. Ширинского-Шихматова "Пожарский, Минин и Гермоген". Развернув тетрадь, Шихматов "приготовился было читать ее, но А. С. Шишков не дал ему рта разинуть, схватил тетрадь и сам начал чтение... Видно по всему, — продолжает Жихарев, — что молодой поэт успел набить руку. Шишков читал творение своего любимца внятно, правильно и с необыкновенным воодушевлением. Я от души любовался седовласым старцем, который так живо сочувствовал красоте стихов и передавал их с такою увлекательностию: судя по бледному лицу и серьезной его физиономии, нельзя было предполагать в нем такого теплого сочувствия к поэзии".

"Красота стихов" была весьма относительная, но автор старательно избегал глагольных рифм, что слушатели ставили ему в необычайную заслугу, главным же для них оставалось намерение автора воспеть героев, готовых не пожалеть жизни за родину. Вот, к примеру, строфа из воззвания Гермогена к народу:

Отдайте жизнь, сыны России,
Полмертвой матери своей;
Обрушьте на враждебны выи
Ярем, носящийся над ней.

После серьезной поэмы читали легкие стишки Ф. П. Львова "Пеночке" и долго спорили, можно ли употребить слово "драгая" вместо "дорогая". Державин слушал рассеянно, Крылов насмешливо улыбался.

Потом на литературных чтениях стал появляться Н. И. Гнедич со своими переводами гомеровской "Илиады" и всех привел в восхищение. Но бывало, что собрания утрачивали литературный и принимали светский характер. Так, когда пришел черед Захарова, к нему приехали сенаторы, обер-прокуроры, камергеры и даже петербургский генерал-губернатор С. К. Вязмитинов. Гаврила Романович на время преобразился из поэта в сенатора и долго с жаром беседовал с влиятельными особами; наконец, живо обратись к обер-прокурору Политковскому, вдруг спросил его:

— Да за что, Гаврила Герасимович, вы мучите человека? Вот я сейчас просил Дмитрия Ивановича и князя о скорейшем окончании дела этого несчастного Ананьевского: они ссылаются на вас, что вы предложили потребовать еще какие-то новые от палаты справки; но ведь справки были давно собраны все; если же нет, то зачем не потребовали их прежде и в свое время?

Политковский извинялся, уверяя, что дело Ананьевского скоро кончено будет.

— Конечно, будет! — возразил Гаврила Романович, — но покамест он и с детьми может умереть с голоду.

Жихарев, описавший этот эпизод, добавил, что ему стало понятно, "отчего многие не любят Державина...".

Частенько стихи и проза, которые читали на субботних собраниях, были бездарны, и гости почти дремали. А когда приходило время обсуждать прочитанное, свежих и интересных мыслей почти ни у кого не было. Державин, небрежно слушая эти рассуждения, как-то сказал:

— Так себе, переливают из пустого в порожнее.

Жихарева поражало, "отчего во всех здешних литераторах заметно какое-то обидное равнодушие к московским поэтам, хотя бы, например, к Мерзлякову (поэту и профессору словесности. — Авт.), Жуковскому, Пушкину (Василию Львовичу. — Авт.) и другим. Захаров, толкующий беспрестанно о грамматике, говорит о них как об учениках и никак не хочет согласиться, чтоб они имели дарование, а между тем покровительствует таким писателям, которых Мерзляков не допустил бы даже на свои лекции..."

Как-то за ужином А. С. Шишков рассказал, что П. И. Голенищев-Кутузов хорошо и близко к оригиналу перевел элегию английского поэта Т. Грея "Сельское кладбище". На это Жихарев заметил, что "Павел Иванович перевел эту элегию после Жуковского, которого перевод несравнительно превосходнее".

— Не может быть! — возразил Александр Семенович.

— Говорю сущую правду, — отвечал Жихарев, — и если угодно, прочитаю ее вам как-нибудь, чтобы вы могли посудить сами: я знаю ее наизусть.

— Так, пожалуйста, нельзя ли теперь? — подхватил нетерпеливый Гаврила Романович.

"И вот я прочитал во всеуслышание всю элегию от первого до последнего стиха, стараясь, сколько возможно, сохранить всю прелесть мелодических стихов нашего поэта. Когда я кончил, все смотрели на меня как на человека, отыскавшего какую-нибудь редкую вещь или нашедшего клад; элегию хвалили. Я сказал, что стихи Жуковского сами невольно врезываются в память, между тем как стихи П. И. Кутузова запомнить очень трудно".

Знаменательно, что "карамзинист" Жуковский и "шишковист" Кутузов почти одновременно обращаются к стихотворной форме и тематике, характерным для романтизма.

Сведения о дальнейшей деятельности петербургского литературного общества случайны и отрывочны, так как Жихарев вскоре покинул столицу, а других подобных ему мемуаристов, фиксирующих разные этапы его развития, не нашлось. Несомненно одно: общество продолжало существовать, и кроме писателей (начинающих и престарелых) его охотно посещали высокопоставленные любители, такие, как граф А. С. Строганов и адмирал Н. С. Мордвинов. С 1810 года в Петербург переселился И. И. Дмитриев, ставший министром юстиции и постоянным участником "суббот".

К этому времени относится идея создания публичных литературных чтений. Шишков пишет, что первая мысль преобразовать "домашние" собрания в "общественные" принадлежала, как ни странно, "приехавшему из Москвы князю Голицыну, разумевшему более по-французски, нежели по-русски". Но предложение понравилось, и после бурного обсуждения, как назвать общество, ему дали имя "Беседа любителей русского слова".

Конец 1810 года ушел на разработку устава под руководством Шишкова. Адмирал был человеком обстоятельным и большое внимание уделил структуре общества. Может быть, за образец был взят недавно реорганизованный Государственный совет, разделенный на четыре департамента. Во всяком случае, "Беседа" состояла из четырех разрядов, и современники относили басню Крылова "Квартет" к обоим этим учреждениям. Крылов был активным членом "Беседы", более того, одним из лучших ее украшений, однако, как мы увидим, не раз позволял себе выпады против отдельных ее участников и любил подтрунивать над самой организацией.

Основное ядро "Беседы" составляли двадцать четыре члена-учредителя, распределенные по четырем разрядам, каждый из которых имел председателя. Первый разряд, естественно, возглавил Шишков, а членами были: А. Н. Оленин, П. А. Кикин, Д. П. Горчаков, И. А. Крылов и С. А. Шихматов; во втором разряде председателем был Державин, членами — старинный друг Гаврилы Романовича умный и просвещенный дипломат И. М. Муравьев-Апостол (отец будущих декабристов), еще один старый друг — Ф. П. Львов, А. Ф. Лабзин, поэт-сенатор Д. О. Баранов и пресловутый граф Д. И. Хвостов. Третий разряд, к удивлению и даже негодованию многих, возглавил ничем, кроме сатирических стишков, не блиставший А. С. Хвостов, под его началом находились секретарь Российской академии П. И. Соколов, "колкий Шаховской" — автор популярных злободневных комедий, упомянутый выше галломан князь Б. В. Голицын, переводчик С. С. Филатов и стихотворец С. Н. Марин. Члены четвертого разряда, которым председательствовал И. С. Захаров, для русской литературы и вовсе значения не имели.

Над председателями каждого из разрядов были поставлены попечители: граф П. В. Завадовский, Н. С. Мордвинов, граф А. К. Разумовский и И. И. Дмитриев — все министры, только первый из них к тому времени уже в отставке.

Были избраны также почетные члены: частично — заслуженные литераторы, в первую очередь В. В. Капнист, Н. М. Карамзин, драматург В. А. Озеров (значившиеся только номинально, так как двух первых не было в Петербурге, а последний — безнадежно болен); частично- высокопоставленные лица: А. С. Строганов, государственный секретарь М. М. Сперанский, Ф. В. Растопчин, Евгений Болховитинов и другие. К почетным членам были причислены также знаменитый актер И. А. Дмитревский и три занимавшихся сочинительством девицы: княжна Е. С. Урусова, которую тридцать три года тому назад сватали за Державина, А. П. Бунина и А. А. Волкова.

Наконец, существовали еще так называемые члены-сотрудники — молодые люди, подававшие надежды.

Гаврила Романович не менее Шишкова загорелся идеей создания литературного общества на новых началах. Быть может, он надеялся, что это оживит русскую словесность, что привлечение большего числа участников поможет выявить и пробудить новые таланты, а также более широко распространить среди читающей публики новые литературные произведения. К тому же теперь ему нравилась торжественность приемов, блеск и шум многолюдных собраний — это отвлекало от мыслей о том, что жизнь почти прожита. А поскольку натура его была самая деятельная и щедрая, он пожертвовал для библиотеки "имеющего быть" общества книг более чем на три с половиною тысячи рублей и заявил, что для собраний предоставляет большую залу в своем доме на Фонтанке. И вообще большинство финансовых издержек взял на себя.

Для опубликования прочитанных на заседаниях (которые происходили один раз в месяц) произведений учредили повременное издание — "Чтения Беседы любителей русского слова". Выходило это издание нерегулярно, но все же за четыре года — с 1811-го до начала 1815 года- появилось девятнадцать выпусков.

Как ни тщательно отбирали членов-учредителей и почетных членов, не обошлось без недоразумений. Обиженным оказался Н. И. Гнедич. Державин полагал, что его-поэта и переводчика — избрали членом, но Шишков предложил Гнедичу всего лишь место сотрудника. Это уязвило Гнедича, и он с едкой иронией высмеивал "Беседу". В письме к Капнисту от 2 января 1811 года он сообщал: "У нас заводится названное сначала Ликей, потом Атеней, и наконец Беседа — или Общество любителей Российской словесности. Это старая Российская академия, переходящая в новое строение; оно есть истинно прекрасная зала, выстроенная Гаврилом Романовичем при доме. Уже куплен им и орган и поставлен на хорах; уже и стулья расставлены, где кому сидеть, и для вас есть стул; только вы не будете сначала понимать языка гг. членов. Чтобы в случае приезда вашего и посещения Беседы не прийти вам в конфузию, предуведомляю вас, что слово проза называется у них: говор, билет — значок, номер — число, швейцар — вестник; других слов еще не вытвердил, ибо и сам новичок. В зале Беседы будут публичные чтения, где будут совокупляться знатные особы обоего пола — подлинное выражение одной статьи устава Беседы".

Позднее Гнедич примирился с "Беседой" и принимал участие в ее чтениях.

Составленный Шишковым устав предусматривал, что в каждом торжественном заседании председатель очередного разряда прочтет написанную им главную статью. "После него могли выступать и другие, но не иначе, как с предварительного одобрения общества. Устав "Беседы" был официально представлен через министра народного просвещения Разумовского Александру I и им утвержден.

Открытие "Беседы", назначенное на 14 марта 1811 года, прошло торжественно. Съехалось около двухсот человек приглашенных — цвет сановного Петербурга. Мужчины в мундирах при орденах, дамы в бальных платьях.

На первом заседании председателем был Шишков; с воодушевлением он обратился к присутствующим с речью о богатстве русского языка и литературы, и на заданный им же самим риторический вопрос: "Каким средством может процветать и возвышаться словесность?"- отвечал: "Единственным: когда все вообще любят свой язык, говорят им, читают на нем книги; тогда только рождается в писателях ревность посвящать жизнь свою трудам и учению". Один из лучших знатоков творчества Державина — Я. К. Грот прокомментировал это выступление: "Жаль только, что члены Беседы доставили публике слишком мало таких трудов, которые бы могли действительно возбуждать любовь к родному языку и чтению писанных на нем книг".

Гаврила Романович до конца остался одним из столпов "Беседы", однако его стремления отнюдь не всегда совпадали с намерениями Шишкова. Для первого превыше всего была литература как таковая, для второго она была лишь средством к достижению главных целей патриотического, общественного и политического характера.

Особенно отчетливо это сказалось в прочитанном Шишковым осенью 1811 года "Рассуждении о любви к отечеству". Это была яркая публицистика.

В своих записках Шишков признается, что не сразу решился прочесть свою речь, опасаясь неблаговоления Александра за то, что решился "без воли правительства возбуждать гордость народную". Поэтому он потребовал предварительного одобрения всех четырех разрядов "Беседы", и все члены согласились подписать. Время было самое подходящее: отношения с Францией обострились, стало очевидным, что войны не избежать.

Впечатление, произведенное "Рассуждением", превзошло все ожидания; воодушевление охватило слушателей, которые разнесли весть об этой речи по всей столице. "Беседа" обрела новую жизнь, сделавшись на какое-то время центром патриотического подъема в обществе.

Александр I поручил Шишкову написать манифест о рекрутском наборе. После падения Сперанского он назначил Шишкова государственным секретарем. Во время войны с Наполеоном Шишков стал основным составителем воззваний, которые своим патриотическим тоном и красноречием действительно поднимали народный дух. По словам Аксакова, написанные Шишковым манифесты "действовали электрически на целую Русь". Здесь он нашел себя.

Но литературное общество не могло держаться на одной публицистике, и, когда отгремела гроза Отечественной войны, многие члены "Беседы" снова обратились к иным проблемам.

За годы борьбы с французами Державин написал несколько "приличествующих случаю" стихотворений: "На отъезд императора" и "Гимн лиро-эпический на прогнание французов из отечества" — в 1812 году, "На смерть фельдмаршала князя Смоленского" и "На победу Александром I Наполеона под Люценом" — в 1813-м, "На покорение Парижа", и "На возвращение полков гвардии" — в 1814-м. Но все они по своим художественным достоинствам не шли ни в какое сравнение с его прежними одами, были их слабыми отголосками и выглядели старомодно рядом с появившимся романтическим "Певцом во стане русских воинов" Жуковского — произведением, знаменовавшим наступление новых времен в русской литературе.

Все чаще Державин писал прозой. На заседаниях "Беседы" он несколько раз читал фрагменты из своего обширного литературного трактата "Рассуждения о лирической поэзии или об оде", и они были напечатаны в "Чтениях". Этот трактат, в котором поэт пытался вскрыть основные закономерности, а может быть, и тайны своего творчества, весьма характерен для эпохи становления русской литературы XIX века. Труды его по теории литературы и изобразительного искусства как бы подводили итог прошедшему периоду и намечали новые пути.

Вопреки установившимся канонам классицизма, огромное значение Державин придавал творческому вдохновению. "Вдохновение не что иное есть, как живое ощущение, дар неба, луч божества. Поэт... приходит в восторг, схватывает лиру и поет, что ему велит его сердце... В прямом вдохновении нет ни связи, ни холодного рассуждения". Такое утверждение ближе ко взглядам романтиков, нежели сторонников деклараций Шишкова. С предромантизмом сближает Державина и увлечение Оссианом, творчество которого пленяет "мрачными описаниями природы, тенями героев, в облаках летающими, и унынием, от слепоты и старости происходящим".

Державина интересует литература и фольклор древних восточных народов. Есть сведения, что Гаврила Романович обращался к известному в начале XIX века специалисту по культуре древней Индии Г. С. Лебедеву, а также к переводчикам с китайского языка П. И. Каменскому и С. В. Липовцеву. Выводы его были категоричны: "...чем народ был дичее, тем пламеннее было его воображение, отрывистее и короче слог, менее связи, распространения и последствий в идеях, но более живописной природы в картинах и более вдохновения".

Увлечение творчеством Оссиана, восточными литературами, народным творчеством сближает Державина с поэтами романтического направления и с некоторыми членами "Беседы". Так же как и Шишков, Гаврила Романович высоко ценил русские народные песни, видя в них "не только живое воображение дикой природы, точное означение времени, трогательные, нежные чувства, но и философское познание сердца человеческого". Эти слова принадлежат Державину, однако в "Разговорах о словесности" Шишков высказывает схожие мысли...

Некоторые члены "Беседы" стилизовали свои произведения в условно-народном духе, присутствующие покорно выслушивали посредственные стихи и не всем интересные теоретические рассуждения. По-настоящему оживлялись, когда удавалось расшевелить Крылова и он с покоряющим мастерством читал ту или иную свою басню. Здесь, в доме Державина, он впервые прочитал "Осел и Соловей", "Лжец", "Кот и Повар", "Демьянова уха", "Щука и Кот" и некоторые другие. В восьми выпусках "Чтений" были опубликованы 22 его басни. В обществе почти все знали его "Квартет" и не менее обильный намеками "Парнас", начинавшийся так:

Когда из Греции вон выгнали богов
И по мирянам их делить поместья стали,
Кому-то и Парнас отмежевали;
Хозяин новый стал пасти на нем ослов.
Ослы, не знаю как-то знали,
Что прежде музы тут живали,
И говорят: "Недаром нас Пригнали на Парнас..."

Неудивительно, что у Ивана Андреевича были среди "беседников" недоброжелатели.

Состав и литературные позиции членов "Беседы" были разнородны, и внутренние разногласия порой оказывались почти такими же острыми, как между противостоящими лагерями "беседников" и "карамзинистов". Чаще всего это, правда, были мелкие недоразумения между малоодаренными людьми. Крылов, постоянно посещавший заседания "Беседы", нередко тонко и умно над ней подтрунивал. Однажды он прочитал басню "Вельможа и Философ".

"...Как это, что мы ни начнем,
Суды ли, общества ль учены заведем,
Едва успеем оглянуться,
Как первые невежи тут вотрутся?
Ужли от них совсем лекарства нет?" —
"Не думаю, — сказал Мудрец в ответ, —
И с обществами та ж судьба (сказать меж нами),
Что с деревянными домами". —
"Как?" — "Так же: я вот свой достроил сими днями;
Хозяева в него еще не вобрались,
А уж сверчки давно в нем завелись".

Конечно, все присутствующие поняли смысл басни и, вероятно, были согласны, что в "Беседе" предостаточно "сверчков" (только, надо полагать, каждый думал не о себе, а о других). В связи с этим интересно вспомнить относящийся к несколько более позднему времени ответ А. С. Пушкина на вопрос; "Отчего у нас нет гениев и мало талантов?" — "Во-первых, у нас Державин и Крылов; во-вторых, где же бывает много талантов".

Таланты в "Беседе" были наперечет, и самые яркие из них, упомянутые Пушкиным, никак не укладывались в официальные, регламентированные шишковским уставом рамки. Но даже при всех оговорках значение "Беседы" как литературного центра было велико, а для Державина — может быть, особенно. Ведь собирались в его доме, и он был своеобразным средоточием этого разнохарактерного общества, до сих пор еще недостаточно изученного.

Гаврила Романович чувствовал себя ответственным за то, чтобы все проходило "как надо". Он собственноручно составлял образцы повесток-приглашений, рассылавшихся членам перед собраниями; в ряде случаев писал письма. Так сохранилась его записка от 3 января 1814 года следующего содержания: "Державин имеет честь известить его в[ысоко]пр[евосходительство] В. С. Попова, что назначенное чтение публичное в Беседе любителей русского слова 27 числа минувшего декабря и отмененное по жестокой стуже, ныне вновь назначается в наступающую среду, т. е. сего января 7 числа, в обыкновенном часу после обеда, если стужа не превзойдет выше 17 градусов" (по Реомюру. — Авт.). К нему как к хозяину обратился в мае того же 1814 года Оленин с просьбой разрешить "в доме его предварительное собрание 1-го разряда для прочтения заготовленных пьес", а через неделю подобная просьба поступила от князя Шихматова.

Все это вместе взятое позволяло участвовать в литературной жизни, помогало Державину ощущать свою необходимость, свое значение. Можно предположить, что не случайно в 1811 году, когда "Беседа" получила свой официальный статус, Гаврила Романович позировал художнику Боровиковскому для портрета в сенаторском мундире. Возможность чувствовать себя "государственным мужем" была ему несомненно дорога. Может быть, и "Беседа", напоминавшая своими четырьмя разрядами структуру Государственного совета, укрепляла эту иллюзию. Но взгляды на литературу Державин имел твердые, свои собственные. Он не шел слепо на поводу у Шишкова, и "карамзинисты" никогда не причисляли всеми почитаемого Державина к лагерю ретроградов и "гасильников", никогда не позволяли себе в его адрес никаких насмешек.

На острую литературную полемику Державин смотрел со стороны и сверху, как бы наблюдая течение реальной жизни. Он утверждал: "Как угодно кому, пусть так и мыслят; науки, а паче стихотворство — республика".

"Беседа" держалась, пока был жив Державин, а потом прекратила свое существование.

Примечания

1. Имеется в виду комедия А. А. Шаховского "Новый Стерн", направленная против Карамзина.