"У принятия прошений"

Державин теперь не знал ни нужды, ни даже недостатка. Ему производилось и жалованье, которое он получал, будучи губернатором, впредь "до определения к месту". Но суть была не в деньгах. Ему, с его кипучей энергией, обидно было оказаться не у дел. Он считал, что может быть полезным на государственной службе, и ждал случая.

Бессменный генерал-прокурор А. А. Вяземский лежал в параличе, и во время его болезни первым должностным лицом Сената стал обер-прокурор 2-го департамента Ф. М. Колокольцов. При нем возникло разбирательство о неправомочном переводе дел из одной губернии в другую. Императрица предложила юному Платону Зубову заняться этим. Молодой человек, сознавая свою неопытность, обратился за советом к Державину, который, несомненно, знал законы во всей тонкости и оказался под рукой. Державин отвечал по совести, и его ответ, вложенный в уста Зубова, понравился Екатерине. В результате 13 декабря 1791 года был дан указ: "...действительному статскому советнику Гаврилу Державину быть при нас у принятия прошений".

Воображению Державина представилось, сколько добра он сможет сделать для сирых и убогих, которые прибегнут к его помощи, и он воспрял духом. Однако действительность не соответствовала его надеждам.

Поначалу все шло гладко. Ему отвели для занятий комнату во дворце рядом с комнатой его старого приятеля, тоже кабинетского секретаря, Храповицкого, поручили регулярно просматривать сенатские "мемории" и делать на них свои замечания, если обнаружит какие-нибудь нарушения. Екатерине хотелось ограничить полномочия Сената, подчинить его своему контролю; по ее мнению, самодержавную власть ничто не должно стеснять. Она не сразу разглядела, что ее новый кабинетский секретарь свято уверен: перед лицом закона все равны — и властелин, и последний подданный.

В свою очередь Державин, впервые так близко увидевший "богоподобную царевну", не мог легко расстаться с созданным его фантазией идеалом, а потому был к ней требовательнее, чем к кому-либо другому. Ни к чему хорошему это привести не могло.

Однажды ему поручили разобраться в затянувшемся деле сибирского наместника И. В. Якоби, которого Сенат обвинял в злоупотреблениях.

Трудолюбивый и добросовестный Державин поднял документы почти десятилетней давности, а когда пришло время доложить о результатах, по его распоряжению "целая шеренга гайдуков и лакеев внесла превеликие кипы бумаг" в кабинет императрицы. Екатерина приказала убрать тюки и прочитать самую краткую докладную записку. Этот экстракт, оправдывавший Якоби, показался государыне неубедительным, она даже заподозрила Державина в пристрастии и спросила, кто ему приказал и что заставляет его так упорствовать в деле Якоби.

— Справедливость и ваша слава, государыня, — твердо отвечал докладчик, — чтоб не погрешили чем в правосудии.

Пришлось ей ознакомиться с бумагами подробнее. Каждый день после обеда Державин в течение двух часов читал ей документы. Екатерина привыкла к кратким, убедительным и заранее учитывающим ее мнения докладам таких кабинетских секретарей, как Безбородко или Храповицкий, — не только умных, образованных, но и "дворских". Теперь она скучала и теряла терпение. Как-то раз, когда Державин приехал, несмотря на страшную непогоду, она не выдержала и передала через камердинера:

— Удивляюсь, как такая стужа вам гортани не захватит.

А Храповицкому пожаловалась:

— Он со всяким вздором ко мне лезет.

Но Державин добился оправдания Якоби.

Другой раз досталось ему запутанное дело о злоупотреблениях придворного банкира Сутерланда, который был посредником русского правительства при заключении заграничных займов и других денежных операций. У него случались на руках огромные суммы казенных денег, которыми частенько заимообразно по распискам и без расписок пользовались крупнейшие вельможи империи. В результате, когда возникла необходимость перевести в Англию два миллиона рублей, денег не оказалось, и банкир объявил себя банкротом. Граф Безбородко и князь Вяземский тут же отдали свои долги, а остальные обещали заплатить со временем. Императрица велела поступить по законам, и Сутерланд отравился. Контору опечатали, началось следствие, по которому Державину неоднократно приходилось докладывать Екатерине, и не раз он вызывал ее раздражение многочисленными подробностями. Как-то увидела она у себя на столике увязанную в салфетку пачку исписанных бумаг, кликнула Храповицкого и, узнав, что бумаги принес Державин, вскричала:

— Так он меня хочет еще столько же мучить, как и с якобиевским делом!

Когда Державин вошел, императрица была в сильном гневе, "лицо пылало, скулы тряслись"; неудивительно, что не сразу она улавливала смысл доклада. Оба горячились. Державин в пылу спора забылся и дернул ее за край мантильи. Екатерина позвонила и сказала вошедшему Попову (бывшему секретарю Потемкина):

— Побудь здесь, Василий Степанович, а то этот господин много дает воли рукам своим.

На другой день императрица приняла Гаврилу Романовича милостиво "и даже извинилась, что вчерась горячо поступила, примолвя:

— Ты и сам горяч, все споришь со мною.

— О чем мне, государыня, спорить? Я только читаю, что в деле есть, и я не виноват, что такие неприятные дела вам должен докладывать.

— Ну, полно, не сердись, прости меня. Читай, что ты принес".

Он начал читать реестр, кем сколько денег взято у Сутерланда. Слушая, она приказывала одни долги взыскать, другие простить. Когда же очередь дошла до Павла Петровича, который тоже взял у Сутерланда значительную сумму, Екатерина пришла в раздражение. Она стала жаловаться, что Павел мотает и "строит такие беспрестанно строения, в которых нужды нет". В это время для Павла и его жены отстраивали дворцы в Павловске и в Гатчине. Оба поместья Екатерина сама подарила сыну, но что бы он там ни предпринял, была недовольна и материально его весьма ограничивала. Великий князь не мог уложиться в положенную ему матерью скромную сумму, а потому постоянно прибегал к займам.

— Не знаю, что с ним делать, — проговорила императрица, имея в виду не только траты великого князя на строительство.

Она ждала от Державина поддержки и сочувствия, но тот, "не умея играть роли хитрого царедворца, потупя глаза, не говорил ни слова".

— Что ты молчишь? — не выдержала она.

Тогда он тихо ответил, что наследника с императрицей судить не может, и закрыл бумагу. Это звучало как осуждение. Царица вспыхнула, закраснелась и закричала:

— Поди вон!

Она допускала не только споры, но и ссоры, а потом первая делала шаги к примирению.

Как-то в придворных кругах пошел слух, что столь строгий на словах Державин получил взятку. Он возмутился и, по собственному признанию, "просил государыню, чтобы приказала исследовать. Она, помолчав, с некоторым родом неуважения сказала:

— Ну что следовать? Ведь это и везде водится".

Державин крепко обижался, но не мог противостоять обаянию умной женщины, которой случалось с улыбкой обвести вокруг пальца крупнейших европейских дипломатов. Она умела, по выражению Державина, "выигрывать сердца и ими управлять, как хотела". О необычном характере отношений между Екатериной и ее кабинетским секретарем-поэтом в своих "Записках" рассказывает он сам: "Часто случалось, что она рассердится и выгонит от себя Державина, а он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдет, то она тотчас приметит, что он сердит: зачнет спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить и тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. В один раз случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в исступлении сказал: "Боже мой! Кто может устоять против этой женщины? Государыня, вы не человек. Я сегодня наложил на себя клятву, чтоб после вчерашнего ничего с вами не говорить; но вы против воли моей делаете из меня, что хотите". Она засмеялась и сказала: "Неужто это правда?""

Прямолинейность Державина иногда забавляла ее, но чаще сердила. Для ведения дел он был человеком неудобным.

Ему не раз давали понять, что от него ждут новых стихов "вроде Фелицы". Он обещал, но не держал слова "по причине разных придворных каверз, коими его беспрестанно раздражали, не мог воспламенить так своего духа, чтоб поддержать свой высокий прежний идеал, когда вблизи увидел подлинник человеческий с великими слабостями. Сколько раз ни принимался, сидя по неделе для того запершись в своем кабинете, но ничего не в состоянии был такого сделать, чем бы он был доволен; все выходило холодное, натянутое и обыкновенное, как у прочих цеховых стихотворцев, у коих только слышны слова, а не мысли и чувства".

Вместо ожидаемых восхвалений императрицы Державин написал четверостишие:

Поймали птичку голосисту,
И ну сжимать ее рукой,
Пищит бедняжка вместо свисту, —
А ей твердят: пой, птичка, пой.

Храповицкому, через которого Екатерина также давала понять о своем желании получить новые прославляющие ее стихи, Державин отвечал:

Ты сам со временем осудишь
Меня за мглистый фимиам;
За правду ж чтить меня ты будешь:
Она любезна всем векам.

Екатерина вскоре отказалась от услуг поэта в качестве кабинетского секретаря. В сентябре 1793 года он был сделан сенатором. Державин знал, как Екатерина смотрела на Сенат, поэтому красная бархатная сенаторская мантия и шляпа со страусовыми перьями, надеваемые в особо торжественных случаях, служили ему слабым утешением.

В обществе его репутация была чрезвычайно высока. Вот что писал о нем видный ученый-экономист и преподаватель кадетского корпуса в Петербурге Г. Шторх: "Между живущими ныне поэтами, по-видимому, ни один не может так справедливо рассчитывать на бессмертие, как г. Державин, столько же уважения заслуживающий муж, патриот и друг человечества, как и любви достойный писатель. При неутомимой деятельности на обширном поприще он еще находит возможность посвящать свободные минуты музам и обогащать отечественную литературу произведениями своего оригинального, усовершенствованного высшим образованием таланта".

Большой интерес представляет также характеристика, данная поэту С. Т. Аксаковым, познакомившимся с ним, правда, когда Державин был уже стар: "Благородный и прямой характер Державина был так открыт, так определен, так известен, что в нем никто не ошибался... Можно представить себе, что в молодости его горячность и вспыльчивость были еще сильнее и что живость вовлекала его часто в опрометчивые речи и неосторожные поступки. Сколько я мог заметить, он не научился еще, несмотря на всю свою опытность, владеть своими чувствами и скрывать от других сердечное волнение. Нетерпеливость, как мне кажется, была главным свойством его нрава; и я думаю, что она много наделала ему неприятных хлопот в житейском быту и даже мешала выработать гладкость и правильность языка в стихах. Как скоро его оставляло вдохновение, он приходил в нетерпение и управлялся уже с языком без всякого уважения: гнул на колено синтаксис, словоударение и само словоупотребление".

Чем больше усложнялась служба Державина при дворе, тем больше он ценил прелесть домашней жизни, которую так украшала добрейшая Катерина Яковлевна. Придуманное мужем поэтическое имя Пленира очень подходило к ней. Все, кто бывал у них в гостях, искренне ее любили. Друзья, знавшие ее ближе, такие, как супруги Львовы или Капнисты, души в ней не чаяли. И. А. Крылов боготворил ее и почитал женщиной гениальной. Во всяком случае, она была добрым гением для Гаврилы Романовича, и семейная жизнь их была почти безоблачной.

У них было немало друзей, но самыми близкими были Львовы, и они постоянно бывали друг у друга. В одном из стихотворений, которое так и называется "Другу", Державин упоминает посещение дачи Львовых на берегу Невы, неподалеку от Александро-Невского монастыря, у Охтинского перевоза (ныне участок на Синопской набережной, 32). Около дома, построенного по проекту хозяина, был разбит сад, который сажали друзья- Державин, Львов, Капнист — со своими женами. Теперь, когда деревья подросли, образуя живописные кущи, поэты тут отдыхали, порой наслаждаясь пляской двух крепостных девушек Львовых — Лизы и Даши. Сад и обе плясуньи были воспеты Державиным:

Пойдем сегодня благовонный
Мы черпать воздух, друг мой, в сад,
Где вязы светлы, сосны темны
Густыми купами стоят;
Который с милыми друзьями,
С подругами сердец своих
Садили мы, растили сами;
Уж ныне тень приятна в них.
Пусть Даша статна, черноока
И круглолицая, своим
Взмахнув челом, там у потока,
А белокурая живым
Нам Лиза, как зефир, порханьем
Пропляшут вместе казачка,
И нектар с пламенным сверканьем
Их розова подаст рука.

Девушки остались жить не только в стихах, их образ запечатлел один из лучших портретистов конца XVIII- начала XIX века В. Л. Боровиковский. Прелестные юные существа, одна — брюнетка, другая — блондинка, одетые, как "барышни", доверчиво смотрят с небольшого овального портрета, известного под названием "Лизынька и Дашинька".

А близость друзей отразилась в аллегорической виньетке, помещенной в конце стихотворения "Другу"; составленная по указанию Державина и, вероятно, с участием Львова, она изображает лежащего под деревом льва, опирающегося лапой на державу.

Гаврила Романович всегда с душевной радостью возвращался к домашнему очагу. Он любил вкусно поесть, любил уютные, мягкие халаты, опушенные, а иногда и подбитые мехом, любил снять надоевший парик и натянуть на лысеющую голову колпак. Но, главное, он любил общество своей Плениры.

Тесноватая квартира, которую Державины арендовали у Российской академии в одном из двухэтажных каменных флигелей на Фонтанке, у Обуховского моста (ныне Фонтанка, 112), постоянно была полна гостей. Хозяева давно подумывали обзавестись собственным просторным домом. Еще в августе 1785 года Петербургская управа благочиния, ведавшая распределением мест под застройку частным лицам, выделила по просьбе Державина "два порозжих места" на углу Невского проспекта и Фонтанки, напротив Аничкова дворца. Участок, занимавший более шестисот квадратных сажен, с запада ограничивала Караванная улица (ныне улица Толмачева). Державин обязался в течение пяти лет застроить его "регулярным каменным строением"; в первый же год стали завозить строительные материалы. Львов составил проект трехэтажного дома в строгом классическом стиле. На Фонтанку смотрел корпус, предназначенный для жилья хозяев, — с большой лоджией, внутренней парадной лестницей и множеством комнат разных размеров; корпус на Невский предполагалось сдавать внаем купцам: в первом этаже были распланированы торговые лавки, а над ними — небольшие квартиры. Это был своего рода прообраз доходного дома второй половины XIX века, только осуществлен этот проект не был, так как весной следующего, 1786 года Державин уехал губернатором в Тамбов. Участок был передан другому лицу.

Но, как мы знаем, в Тамбове Державин прослужил менее трех лет и вернулся в столицу. Только в 1791 году подвернулся случай удачно купить дом. Его продавали хорошие знакомые Державиных. Иван Семенович Захаров, писатель и переводчик, член Российской академии, частенько заходил в гости к Державиным вместе с женой, которой принадлежал большой участок с недостроенным каменным домом, — тут же по соседству, на набережной Фонтанки (ныне Фонтанка, 118).

Еще с петровских времен левый берег этой речки застраивался загородными усадьбами; были среди них такие крупные, как "Фонтанный дом" Шереметевых или Итальянский дворец Екатерины I, а были и совсем небольшие. Квартал между Сарской (ныне Московский проспект) и Измайловской перспективами в первой половине XVIII века был разбит на пять участков. Среди владельцев были Воронцовы, денщик Петра I А. И. Румянцев (отец знаменитого полководца П. А. Румянцева-Задунайского), Олсуфьевы, Барятинские, Мусины-Пушкины.

В 1788 году Захаровы купили у вдовы А. В. Олсуфьева неподалеку от Измайловского моста участок, простиравшийся от набережной Фонтанки до 1-й роты Измайловского полка (ныне 1-я Красноармейская). Соседями были: справа — управитель петербургских имений князя Потемкина полковник Михаил Антонович Гарновский, слева — известный геолог и путешественник граф Аполлос Аполлосович Мусин-Пушкин. На купленном участке общей площадью 7500 квадратных саженей было "огородное место" и около деревянного дома пруды. Захаровы стали возводить каменный дом. Работой руководил архитектор Конторы строений домов и садов Г. П. Пильников. Кто был автором первоначального проекта, пока установить не удалось.

К моменту продажи поставленный в глубине участка сравнительно небольшой кубической формы двухэтажный дом был отстроен только вчерне: печей не было, оконные проемы зияли пустотой, двери не были навешены. К отделочным работам еще не приступали. Этот незаконченный дом был куплен 31 июня 1791 года на имя Катерины Яковлевны за 26 тысяч рублей. Купчую оформили только в ноябре, но 7 августа того же года Гаврила Романович в письме к В. В. Капнисту сообщал: "Катерина Яковлевна в превеликих хлопотах о строении дома, который мы купили".

К этому же времени следует отнести и черновой набросок стихотворения под названием "Дом". Написан он таким почерком, что его не смогли разобрать даже специалисты, когда готовили полное академическое издание произведений Державина в 1860-х годах.

Начинается оно так:

Зодчий Аттики преславный,
Мне построй покойный дом,
Вот чертеж и мысли главны
<......> написаны пером.
На брегу реки Фонтанки...

К кому обращает эти дружеские строки Державин? К Пильникову, который остался и при новых владельцах руководителем работ? Нет, его, добросовестного, но глубоко второстепенного исполнителя, не мог поэт назвать "зодчим Аттики преславным". Да и не стал бы он к чужому в сущности человеку обращаться в стихах. Ответ на вопрос об авторстве дома можно найти в эпистолярном наследии поэта. В 1792 году Н. А. Львов начинает свое послание Державину словами:

Домашний зодчий ваш
Не мелет ералаш...

Друзья часто в своей переписке пользовались стихотворной формой для передачи вполне конкретных сведений, а отнюдь не только для выражения чувств. Слова "домашний зодчий ваш" и есть как раз нужное нам свидетельство.

Следует только вспомнить, что ко времени покупки Державиным дома Львов являлся автором не одного десятка архитектурных проектов, значительная часть которых была осуществлена в натуре. Среди них: Невские ворота Петропавловской крепости, здание Главного почтамта в Петербурге, загородный дом П. А. Соймонова на берегу Невы, соборы в Могилеве и Торжке, усадебные комплексы на родине зодчего — в Тверской губернии, под Москвой и на Украине. Удивительно ли, что Державин обратился именно к нему — поклоннику античного искусства и Палладио, к одному из лучших представителей классицизма в русской архитектуре?

Но Львов непоседлив, в столице надолго не задерживается, лето проводит с семьей в родовом Никольском под Торжком. Скорей всего, он сделал проектные чертежи, передал их Пильникову и, наезжая в Петербург, следил за исполнением. Не исключено, что проект Львова был обширней того, что хотели и могли себе позволить Державины.

Покупая дом, они заложили часть деревень, употребили какую-то сумму из приданого Катерины Яковлевны, но им предстояли еще большие траты для приведения дома в жилой вид.

В упомянутом наброске стихотворения дальше с трудом читаются отдельные строчки:

Не взошел и в долг я много...
.......................
Иль отстрой только средину,
Поколь денег наживу.
А другую половину
Ты тогда уже дострой.

Это пожелание поэта было исполнено. Первоначально к центральному двухэтажному корпусу по сторонам пристроили небольшие одноэтажные флигеля — "кухонный" и "конюшенный", соединенные с основной частью дугообразными переходами. Флигеля далеко не доходили до набережной Фонтанки, но отчетливо наметили будущий парадный двор. Главный фасад с полукруглым выступом смотрел в сад, или, вернее, в ту пору — пустопорожнее место с прудами и огородами, которое скрашивали несколько старых, раскидистых деревьев.

Но прежде чем заниматься разбивкой сада, необходимо было вымостить двор, создать возможность удобного подъезда и подхода к дому. Известно, что в те времена проезжие улицы и площади мостили булыжником, который клали особым образом, так, что создавался узор в крупную клетку.

В контракте от 29 апреля 1793 года сказано, что крестьянин Матвей Тимофеев берется исполнить следующие работы по благоустройству двора: "Счистить, сравнять по ватерпасу, дабы в трубу был спуск воды, усыпать весь двор песком вышиною на четверть, а сверху песку выкласть морским булыжным камнем в линейках и крестах, крупный камень на ребро, а мелкий в клиньях востряками вверх и защебенить мостовую красным щебнем из кирпича... У стен сделать возвышенные площадки для проходу пешим так точно, как мне показано было".

Двор должен был выглядеть красивым из окон дома, а плитный тротуар — как на лучших улицах столицы. Дом под зеленой железной кровлей, расположенный в глубине участка между двором и садом, в этот период имел еще вполне усадебный характер.

Современный, вид дома далек от того, каким он был при Державине. Его неоднократно перестраивали и надстраивали; в результате первоначальный объем с некоторым трудом читается среди позднейших добавлений, а фасад на Фонтанку изменился почти полностью. Осталось, правда, неизменным полуциркульное окно в центре второго этажа, освещавшее кабинет хозяина.

Хозяйственная Катерина Яковлевна сразу же по приобретении дома завела "Книгу о издержках денежных для каменного дома. С августа 1791 года". День за днем она аккуратно записывала поступление строительных материалов, выполненные работы и расходы. Кроме того, среди бумаг державинского архива сохранилось семнадцать контрактов с мастеровыми разных специальностей на достройку дома и сооружение флигелей.

В августе и сентябре две артели каменщиков выложили из бутовой плиты фундаменты под флигеля и возвели их стены, всего около 120 погонных сажен, на что использовали 300 000 штук кирпича. Эти цифры сами по себе говорят об объеме работ.

Следом за каменщиками шли плотники. С подрядчиком Василием Васильевым договорились "по контракту в двух каменных флигелях за всю плотничную работу- 375 рублей". Да за доделку старого деревянного (вероятно, еще олсуфьевского) дома заплачено 250 рублей. А 18 ноября записали в расход 663 рубля, должно быть, за плотничные работы в главном доме. С декабря же крестьянин Степан Леонтьев договорился строить деревянные службы (сараи, ледники, коровник) за 350 рублей. В каменном доме стекольщик вставляет стекла — всего на 591 рубль. Тем временем на карнизы привозят путиловскую плиту.

Еще не дошли до внутренней отделки, еще нет обстановки, а уже потрачена не одна тысяча рублей. Первоочередной заботой были печи. И Катерина Яковлевна отмечает, что доставлено 9000 штук кирпича на восемь печей и кухонный очаг. Но этого мало. Только в верхнем этаже в 1792 году сложено семь "изращатых" печей. Отдельной статьей расхода проставлены три "фигурные печи без глазуру" — 550 рублей.

В эту же расходную тетрадь рукой хозяйки заботливо вписаны "мелочные расходы": "За молебен священнику при закладке — 1 рубль. Посеребрить артели — 2 рубля. За переноску досок на вино и угощение рабочим — 30 копеек. На пир работникам 9 рублей 95 копеек. На вино мужикам — 37 1/2 копеек, гончарам — 20 копеек, извощикам — 1 рубль 50 копеек. Маклеру — 1 рубль".

Работы продолжались в 1792 и 1793 годах. Штукатур Егор Федотов по контракту всю внутреннюю работу в каменном доме делает за 325 рублей, и он же дополнительно "подряжон вытянуть карниз в гостиной за 25 рублей". За наружный карниз из путиловской плиты ему платят по 2 рубля с погонной сажени.

Насколько купленный дом был непригоден для жилья, свидетельствует то, что столяр Касьян еще осенью 1791 года делает зимние и летние рамы — всего 46 рам "дверных и оконишных" (окон во втором этаже было 23, соответственно столько же проемов, включая входные двери, было в нижнем этаже), да еще 16 рам полуциркульных. Кроме того, — двери "филенчатые" и "одинакие" и полы в антресолях.

Попутно тот же Касьян сделал для Катерины Яковлевны камер-обскуру — прибор, оснащенный системой зеркал, которым тогдашние художники нередко пользовались, "снимая" виды. Известно, что Пленира была неплохая рисовальщица. Особенно она славилась исполнением портретных силуэтов.

Возвращаясь к строительству дома, остается заметить, что во внутренней отделке приняли участие известные в то время лепщики Евдоким Мохначев и Семен Войлоков. Поскольку известно, что Мохначев лепил замечательную львиную маску под фронтоном здания Главного почтамта, построенного в 1780-х годах по проекту Львова, видимо, и здесь не обошлось без рекомендаций последнего. Лепщики устанавливали "капители пилястровые", делали "гирлянды" и "фестоны", "розетки" и "модульоны", а также "взялись поставить на место с вырубкою кирпича 16 барельефов".

Все это говорит за то, что дом внутри был весьма наряден, и должна была чувствоваться женская рука, хотя бы в таких мелочах, как купленные Катериной Яковлевной "куклы алебастровые- 10 рублей" да "за вазы, статуи и купидоны — 12 руб. 50 к.". На такие деньги подлинных произведений искусства приобрести было нельзя, но чем-то они приглянулись хозяйке.

До наших дней от внутренней отделки почти ничего не сохранилось, но там, где удается разглядеть еле видимые после многочисленных грубых побелок фрагменты лепных карнизов и потолочных тяг, убеждаешься, что их формы почти точно совпадают с подобными деталями дома Львова в его имении под Торжком. То есть, очевидно, лепщики работали по его рисункам.

Мы, вероятно, никогда не узнаем, за что было заплачено 190 рублей живописцу Петру Иванову, но и он внес какую-то лепту в украшение дома.

Когда мастера в 1793 году закончили работу, когда были повешены люстры и зеркала, расставлена мебель, дом приобрел законченность и уют.

В каждом этаже было по шести комнат. О некоторых наиболее интересных интерьерах сохранились свидетельства современников, которые помогают нам сейчас получить о них довольно полное представление.

Одно из самых просторных помещений первоначального дома (около 60 м²) было отведено под кабинет хозяина дома. Он располагался во втором этаже, и большое полуциркульное окно выходило во двор в сторону Фонтанки. Здесь стоял любимый диван Державина, с многочисленными ящиками по сторонам, в которых он хранил свои рукописи. На диване лежала аспидная доска, к рамке которой был привязан грифель; сочиняя стихи, поэт постоянно ею пользовался. На боковых ящиках, которые составляли своего рода тумбы-шкафы, стояли декоративные композиции из неглазурованного фарфора- бисквита; это были модели памятников, украшавших Царскосельский парк: Чесменская колонна и Кагульский обелиск. Исполненные на Императорском фарфоровом заводе для Екатерины, они, вероятно, были ею подарены "певцу Фелицы".

В архиве Державина сохранился контракт со столяром-краснодеревцем Иоганном Гратцем от 22 января 1792 года, по которому он должен был изготовить для кабинета девять книжных шкафов, большой письменный стол "с подъемным налоем" красного дерева, маленькое квадратное в плане бюро ("в полтора аршина") с одним ящиком и диван с двумя шкафами по сторонам, тоже из красного дерева. При этом специально оговаривалось, что мастер обязуется "все оное сделать так, как договаривался с Николаем Александровичем Львовым". То есть вся обстановка кабинета была выполнена по эскизам Львова. Он постоянно занимался проектированием предметов внутреннего убранства для своих друзей и добрых знакомых.

Кто-то из близких Державину людей оставил изображение этой самой главной комнаты в доме. Рисунок любительский, довольно неумелый и примитивный, но подкупает в нем точность и достоверность. Сделан он, по всей вероятности, в последние годы жизни поэта. Очевидно, общий вид этого помещения с годами не менялся. Под полуциркульным окном стоят два сундука, напротив окна, отступя, — большой письменный стол. За столом в глубоком вольтеровском кресле согбенная фигурка уже старого Державина в халате и колпаке. У боковой стены — знаменитый диван, на тумбах которого видны упомянутые фарфоровые модели. В углу — небольшой стол секретаря — бессменного Евстафия Михайловича Аврамова. В другом углу-изразцовая печь; остальная часть стен заставлена большими, красивыми по рисунку, книжными шкафами, сделанными Гратцем по проектам Львова. На шкафах по два-три гипсовых бюста "мудрецов, филозофов и великих людей древности".

Нет сомнений в том, что и к другим интерьерам державинского дома Львов также приложил свою руку.

Любимой комнатой хозяйки была небольшая квадратная в верхнем этаже, которая в обиходе называлась "диванчик". В ней принимали только самых близких друзей и родственников. Была она весьма своеобразна, и в ее убранстве запечатлелась фантазия Львова. Два окна выходили в сад, между окнами перед большим зеркалом на столике стояли мраморные бюсты Гаврилы Романовича и Катерины Яковлевны работы Ж. — Д. Рашетта. У стены против окон стоял большой мягкий П-образный диван. Над диваном был устроен своеобразный балдахин; тонкие колонки поддерживали драпировки из белой кисеи на розовой подкладке, которые при желании можно было задернуть со всех сторон.

Внучка Николая Александровича Львова, жившая девочкой в доме Державина, оставила подробное описание "диванчика", некогда поразившего ее воображение. "Вход в "диванчик" по двум ступеням, и весь пол устлан парадным ковром... Драпировка поднималась к потолку сводом, в центре которого над самыми головами вставлено было небольшое зеркало... Вообще он был похож на красивую розовую ложу, вокруг которой был по стенам сплошной розовый же диван, замкнутый с концов точеными балясинами, возле которых лежали маленькие подушки... Храмик этот был уже комнаты, и потому вокруг него был род небольшого коридора". В глубине "ложи" как раз напротив простенка между окнами висело такое же большое зеркало, и многократные отражения создавали иллюзию бесконечного пространства.

Гаврила Романович тоже любил эту комнату и даже воспел ее в стихотворении "Гостю":

Сядь, милый гость, здесь на пуховом
Диване мягком отдохни;
В сем тонком пологу перловом
И в зеркалах вокруг усни...

Неизменное восхищение посетителей дома вызывала также овальная, или, как ее называли, "соломенная", гостиная в нижнем этаже. Своеобразие этой комнаты заключалось в том, что стены были затянуты, как обоями, соломенными вышитыми панно. Подобранные по цвету и длине соломинки незаметно крепились на какую-нибудь прочную основу, а потом по золотистому мерцающему фону мастерицы вышивали разноцветными нитками или стеклярусом орнаментальную кайму или целые картины.

Соломенные панно, вероятно с помощью крепостных девушек, вышивала жена Львова Мария Алексеевна, близкая подруга Катерины Яковлевны. Об этом упоминает Гаврила Романович в стихотворном послании "К Н. А. Львову" 1792 года:

...по соломе разной шерстью
Луга, цветы, пруды и рощи
Градской своей подруге шьет.

Скорей всего, вышивала она по рисункам своего мужа. Подчеркивая дружеский характер отношений между семьями, Державин вкладывает в уста Марии Алексеевны такие слова:

"О, если бы", она вещает,
"Могло искусство, как природа,
Вливать в сердца свою приятность,
Сии картины наши сельски
К нам наших созвали б друзей!
Моя подруга черноброва,
Любезна, мила горожанка,
На нивах златом здесь пленившись,
Престала б наряжать в шумиху
Свой в граде храмовидный дом".

Но чернобровая Пленира продолжала заботливо украшать свой "храмовидный дом". Что же до соломенных обоев, то они создавались долго, работа была кропотливая, и в сентябре 1794 года в письме к Львову Державин обращается с просьбой и напоминанием, что "нужно окончить и бордюры к соломенным обоям, которые шьются у Марии Алексеевны, и за ними дело стало".

Уютная овальная комната, выходившая своим скругленным выступом прямо в сад, была закончена и надолго сделалась одной из достопримечательностей дома.

Одновременно с домом Державина шли строительные работы и на соседнем участке, примыкавшем к державинскому с западной стороны и принадлежавшем полковнику М. А. Гарновскому. Служа при Потемкине, он управлял постройкой Таврического дома и, злоупотребляя, разбогател. Теперь около Измайловского моста Гарновский начал возводить большой высокий дом в надежде, что сможет его выгодно продать в казну для кого-нибудь из великих князей или княжон. Держался Гарновский высокомерно и презрительно поглядывал на скромный дом поэта.

После смерти Потемкина бывший управляющий стал перевозить из Таврического дворца к себе картины, мебель, даже строительные материалы. Но впрок это ему не пошло; в конце века он был заподозрен в незаконном употреблении больших казенных сумм и посажен в крепость. Дом продали за долги с публичного торга, потом он поступил в казну, в нем были размещены казармы и конюшни Измайловского и Егерского полков. Об этом доме писал С. Т. Аксаков: "Гарновский дом, огромное здание без всякой архитектуры, как и все почти дома в Петербурге, одолжен своей известностью стихами Державина. История богача Гарновского, построившего свой огромный дом рядом с домом Державина выше законной меры и затемнившего свет своему соседу, в свое время была известна всем. Державин жаловался полиции и написал стихи".

Стихи назывались "Ко второму соседу", в отличие от написанной в 1780 году оды "К первому соседу", посвященной откупщику М. С. Голикову, жившему неподалеку от поэта на Сенной площади й славившемуся своими роскошными пирами.

Теперь Державин обращался к Гарновскому с упреком:

Почто же, мой второй сосед,
Столь зданьем пышным, столь отличным
Мне солнца застеняя свет,
Двором межуешь безграничным
Ты дому моего забор?

А дальше идут строки, которые некоторые современники, и в том числе Аксаков, считали пророческими:

Кто весть, что рок готовит нам?
Быть может, что сии чертоги,
Назначенны тобой царям,
Жестоки времена и строги
Во стойла конски обратят.

И как бы предвидя будущее, добавляет:

С сумой не ссорься и тюрьмой.

А заключает следующей строфой:

Рабочих в шуме голосов,
Машин во скрипе, во стенаньи,
Средь громких песен и пиров
Трудись, сосед, и строй ты зданья,
Но мой не отнимай лишь свет.
А то оставь молве правдивой
Решить, чей дом скорей крапивой
Иль плюшем зарастет?

С домом на Фонтанке для Державина связано много светлых, радостных дней, проведенных с Пленирой и друзьями. Но в этом же доме суждено было Гавриле Романовичу пережить и самое большое горе: 15 июля 1794 года он потерял свою горячо любимую жену.

Катерина Яковлевна прихварывала давно. Еще с незадавшегося тамбовского губернаторства ее мучила периодически повторяющаяся лихорадка. Поговаривали, что тамошний климат нехорош, но навряд ли петербургский был лучше. Теперь, когда так давно желанный дом был готов, можно было отдохнуть и просто порадоваться жизни — ведь ей было только тридцать три года, — она слегла и чувствовала, что день ото дня слабеет.

За все шестнадцать лет совместной жизни они, кажется, только один раз поссорились. Однажды Державин по должности кабинетского секретаря находился при Екатерине II в Царском Селе, а Катерина Яковлевна осталась в Петербурге. Вскоре Гаврила Романович не выдержал разлуки и написал: "Мне очень скучно, друг мой Катинька, вчерась было; а особливо, как была гроза и тебя подле меня не было. Ты прежде хотела в таковых случаях со мною умереть; но ныне, я думаю, рада, ежели б меня убило и ты бы осталась без меня. — Нет между нами основательной причины, которая должна была бы нас разделить: то что такое, что ты ко мне не едешь? — Самонравие и гордость. Не хочешь по случившейся размолвке унизиться перед мужем. Изрядно... Стало, ты любишь, или любила меня не для меня, но только для себя, когда малейшая неприятность выводит тебя из себя и рождает в голове твоей химеры, которыя (Боже избави!) меня и тебя могут сделать несчастливыми... Итак, забудь, душа моя, прошедшую ссору; вспомни, что уже целую неделю я тебя не видел и что в середу Ганюшка твой именинник. Приезжай в объятия вернаго твоего друга".

Со времени этого письма прошел еще один счастливый год, но теперь она угасала. Держалась мужественно, уговаривала мужа съездить по делам в Царское: надо было похлопотать за кого-то. Но сомнений не было, на этот раз дело шло к концу.

Он проводил гроб с ее телом на Лазаревское кладбище Александро-Невского монастыря, написал эпитафию:

Где добродетель, где краса?
Кто мне следы ее приметит?
Увы! Здесь дверь на небеса...
Сокрылась в ней — да солнце встретит!

Это четверостишие было помещено на мраморном памятнике с рельефным изображением женской фигуры, держащей в руках овальный медальон с профилем Плениры.

Он хотел было воспеть любимую в стихах, но в письме к И. И. Дмитриеву признался: "Я... или чувствуя чрезмерно мою горесть, не могу привесть в порядок моих мыслей, или, как окаменелый, ничего и мыслить не в состоянии бываю".

Задуманная элегия не получалась, и тогда он в прозе изложил то, что хотел облечь в стихи: "...страшные вопли раздаются и ударяют в окаменелое мое сердце; оно только тем живо, что испускает глухие стоны, что орошает ланиты мои слезами. Пленира! Что это я тебя провожаю? Как это можно, чтоб среди цветущего лета увяли розы?.. Прекрасная из прекрасного дому, в прекрасном гробе и на прекрасном месте ты погребена. Но я, бедный, почто остался? Не услышали небеса молитвы нашей, и смерть не поразила нас вдруг обоих. Сколько мы желали во время гроз, чтоб огненная стрела поразила нас вместе... Но, увы, не сбылось желание наше: в то время, когда стали увядать силы мои, власы на голове моей побелели, когда мне надобно было покою в старости, более крепости к перенесению трудов, более дружбы к услаждению горестей, — подпора моей жизни, бальзам души моей, друг мой меня оставил.

Что мне делать? Куда деться? Хочу я сыскать отраду вне дома моего, — иду на театр мира, вмещаюся в блещущий строй двора, лечу на гулянья друзей: но вспомня, что тебя ни со мною нет, ни дома ты меня не ожидаешь, скука простирается по сердцу моему. Природа вся помрачается в очах моих; прелесть двора кажется мне ребячеством, пиры — обжорством, гулянья — явлением теней... И уединение без тебя никакой сладостной задумчивости не вливает в грудь мою, и в прекрасном доме, сделанном твоими трудами, мысли не располагают к стихотворству. Молчат музы, не могу ни читать, ни писать, и печальная песнь сия только отголосок твоего пения, отражение красоты твоей, остаток твоих добродетелей..."

Эту горестную исповедь Державин так и не переложил в стихи.

Еще два года тому назад, когда Катерина Яковлевна хлопотала над устройством дома, он посвятил ей прекрасное стихотворение "Ласточка", начинавшееся так:

О домовитая ласточка!
О милосизая птичка!
Грудь красно-бела, косаточка,
Летняя гостья, певичка!
Ты часто по кровлям щебечешь,
Над гнездышком сидя, поешь;
Крылышками движешь, трепещешь,
Колокольчиком в горлышке бьешь.

Теперь Державин снова вернулся к поэтическому образу, но к последней строфе прибавил заключительные строчки:

Душа моя! Гостья ты мира!
Не ты ли перната сия? —
Воспой же бессмертие, лира!
Восстану, восстану и я;
Восстану — ив бездне эфира
Увижу ль тебя я, Пленира?

Когда В. В. Капнист прочел это стихотворение, его смутили перебои в ритме, и он переписал всю пьесу, уложив ее в четкий четырехстопный ямб. Увы, ему изменил его прославленный вкус. Но к чести Державина следует сказать, что он уперся на своем и не пожелал менять ни слова. В связи с этим чрезвычайно интересно свидетельство хорошо знавшей поэта В. А. Олениной о том, что "Державин не писал стихи по правилам, хотя верно столько же знал, как и мы грешные, дактиль, ямб, хорей, александрийский стих, экзаметр и т. д., наверное знал, однако прибегал к пальцам, ударяя по столу, доверял более звуку для стихов своих". Это было ново, необычно и смело; такое мог себе позволить только гениальный поэт с безукоризненным внутренним чувством ритма.

Существует рассказ о том, что на следующий день после смерти Катерины Яковлевны Державин проснулся до восхода солнца и еще не вставал с дивана, когда ему показалось, что из дверей течет к нему и ложится белый туман; потом он почувствовал как бы ласковое прикосновение. Через некоторое время из-под его пера явились стихи "Призывание и явление Плениры".

Приди ко мне, Пленира,
В блистании луны,
В дыхании зефира,
Во мраке тишины!..
И все мои ты мысли
Проникни и поверь:
Хоть острый серп судьбины
Моих не косит дней,
Но нет уж половины
Во мне души моей...
Меня ты утешаешь
И шепчешь нежно в слух:
"Почто так сокрушаешь
Себя, мой милый друг?
Нельзя смягчить судьбину,
Ты столько слез не лей,
Миленой половину
Займи души твоей".

Здесь впервые появилось имя Милены — той, которую ровно через полгода Державин ввел хозяйкой в дом на Фонтанке. Миленой он называл в стихах свою вторую жену — Дарью Алексеевну, урожденную Дьякову, младшую сестру Марии Алексеевны Львовой и Александры Алексеевны Капнист.

Многим казалось непонятным, как мог поэт так скоро после смерти Плениры решиться на второй брак. Но сам Державин в "Записках" откровенно рассказывает об этом, и, как всегда, в третьем лице: "Не могши быть спокойным о домашних недостатках и по службе неприятностях, чтоб от скуки не уклониться в какой разврат, женился он генваря 31-го дня 1795 года на другой жене... Он избрал ее... не по богатству и не по каким-либо светским расчетам, но по уважению ее разума и добродетелей, которые узнал гораздо прежде, чем на ней женился".

Не забыл он и незначительный, казалось бы, случай, бывший несколько лет тому назад. Как-то Катерина Яковлевна разговорилась с Дашей о своем счастливом замужестве и предложила ей сосватать ее за поэта И. И. Дмитриева, с которым Державины были коротко знакомы.

— Нет, — отвечала Даша, — найдите мне такого жениха, каков ваш Гаврила Романович, то я пойду за него, и надеюсь, что буду с ним счастлива.

Посмеялись и начали другой разговор. Но Державин, "ходя близ их, слышал отзыв о нем девицы, который так в уме его напечатлелся, что, когда он овдовел и примыслил искать себе другую супругу, она всегда воображению его встречалась".

Даша подолгу живала в Ревеле у одной из своих замужних сестер — Катерины Алексеевны Стейнбок. Вместе они как-то приехали в Петербург, и Державин по старому знакомству нанес им визит. Был он принят весьма ласково и на следующий день "послал записочку, в которой, — по его собственным словам, — просил их к себе откушать и дать приказание повару, какие блюда они прикажут для себя изготовить. Сим он думал дать разуметь, что делает хозяйкою одну из званых им прекрасных гостий, разумеется, девицу, к которой записка была надписана. Она с улыбкою ответствовала, что обедать они с сестрою будут, а какое кушанье приказать приготовить, в его состоит воле. Итак, у него обедали; но о любви или, простее сказать, о сватовстве никакой речи не было. На другой или на третий день поутру, зайдя посетить их и нашед случай с одной невестой говорить, открылся ей в своем намерении, и как не было между ими никакой пылкой страсти, ибо жениху было более 50-ти, а невесте около 30-ти лет (точнее — 27. — Авт.), то и соединение их долженствовало основываться более на дружестве и благопристойной жизни, нежели на нежном страстном сопряжении. Вследствие чего отвечала она, что принимает за честь себе его намерение, но подумает, можно ли решиться в рассуждении прожитка; а он объявил ей свое состояние, обещав прислать приходные и расходные свои книги, из коих бы усмотрела, может ли она содержать дом сообразно с чином и летами. Книги у ней пробыли недели две, и она ничего не говорила. Наконец сказала, что она согласна вступить с ним в супружество".

В одно из посещений невесты Гаврила Романович подарил ей свой миниатюрный портрет, написанный примерно в это же время В. Л. Боровиковским.

Войдя в дом на Фонтанке в качестве хозяйки, Дарья Алексеевна прекрасно стала справляться со своими нелегкими обязанностями. К тому времени в связи со строительством дома у Державина завелись долги, часть деревень была заложена, а гости у Державина не переводились. Даша все взяла в свои руки, везде завела образцовый порядок. Высокая, статная, с правильными чертами лица, которое почти никогда не оживляла улыбка, она была добра и расчетлива одновременно; суховатая и сдержанная в чувствах, она порой становилась сентиментальна и восторженна. Характер имела властный. Державин ценил ее добродетели и даже в "Записках" отметил, что она "поправила расстроенное состояние, присовокупила в течение семнадцати лет недвижимого имения, считая с великолепными пристройками домов, едва ли не половину, так что в 1812 году было за ними вообще в разных губерниях уже около 2000 душ и два в Петербурге каменные знатные дома".

Один из упомянутых здесь домов — дом на Фонтанке, другой — принесенный Дарьей Алексеевной в приданое, дом на углу Садовой и Екатерингофской улиц (ныне участок по пр. Римского-Корсакова, 2), который они постоянно сдавали внаем.

Этот последний дом был особенно памятен Гавриле Романовичу: некогда он принадлежал его теще Матрене Дмитриевне Бастидон, и Державин приезжал сюда искать руки Катерины Яковлевны... Как свидетельствуют архивные документы, в 1786 году "Бастидонша" продала этот дом вдове капитана 2-го ранга Н. П. Золотиловой, а та, в свою очередь, в 1788 году продала его девице Дарье Алексеевне Дьяковой за 7000 рублей. Вскоре Даша начала на купленном треугольном участке строительство нового каменного дома, но дело подвигалось медленно. Державину, вероятно, был дорог как память старый деревянный дом, и с новым не торопились...

Дарья Алексеевна оказалась хорошей женой, но друзья порой замечали, что вдруг среди шумной застольной беседы Державин в задумчивости, как бы ничего кругом не видя и не слыша, начинал чертить вилкой на тарелке заветные буквы "К. Д." (Катерина Державина). Даша строгим голосом выводила его из "мечтания":

— Ганюшка, Ганюшка, что это ты делаешь?

— Так, ничего, матушка! — обычно торопливо отвечал он, потирая глаза и лоб, будто спросонья.

При всей своей сдержанности и некоторой сухости, Дарья Алексеевна была очень привязана к своим родственникам, а поскольку многие из них были давними и дорогими друзьями Державина, то их дом вскоре наполнился большим числом молодежи. Это были дети сестер и братьев Дарьи Алексеевны, и Гаврила Романович стал для них любимым дядюшкой. Молодые люди подолгу гостили, а потом и попросту жили у них.

Тем временем Державин поднимался по чиновной лестнице; стал он тайным, а потом и действительным тайным советником (в переводе на военные чины — "полным генералом"), и должности у него были высокие: сенатор, член Государственного совета, наконец, министр юстиции. Положение обязывало. И прекрасный "храмовидный" дом как-то почти незаметно стал тесен.

При жестком финансовом режиме, который ввела Дарья Алексеевна, нашлись средства для значительного расширения дома. И конечно же опять обратились к Николаю Александровичу Львову, который был теперь через жену свойственником Державиных.

В конце 1790-х годов начались новые крупные строительные работы. Справа и слева от основного объема параллельно набережной Фонтанки выросли двухэтажные корпуса, садовый фасад которых оформлен ионическими полуколоннами. Восточное крыло заняла большая столовая, которую при случае молодежь использовала для танцев. К ней примыкали подсобные помещения, вроде буфетной, а также комнаты для приезжих. Западное крыло было отведено под парадный двусветный зал с хорами, которые опирались на колонны, облицованные искусственным мрамором. Простенки между окнами обработаны сдвоенными пилястрами. В соседнем помещении устроили домашний театр с довольно большой сценой и маленьким зрительным залом.

В нижнем этаже центральной части дома заново отделали гостиную, в которой поместили написанный в 1801 году итальянцем Сальватором Тончи прекрасный портрет Державина. Автор портрета был человеком замечательным: "Поэт, мыслитель, живописец и музыкант, он представлялся на дальнем севере каким-то обломком эпохи Возрождения", — писал о нем современник. Он поселился в Москве, женился на русской — княжне Н. И. Гагариной, но разговаривать по-русски так и не выучился.

Портрет был велик: 283 см в высоту и 203,5 см в ширину, но не только размером поражал с первого взгляда, — Державин в полный рост, в шубе и меховой шапке сидел у водопада посреди снегов. Утверждали, что похож он был чрезвычайно. Посмеиваясь, поговаривали, что "Тончи ни за что не хотел представить поэта в парике, а Державин не соглашался писать себя плешивым, и потому художник придумал надеть на него русскую соболью шапку".

В стихотворном послании "Тончию", относящемся ко времени создания портрета, Державин трактует своеобразие композиции по-своему; он обращается к "живописцу-философу" со словами:

.............напиши
Меня в натуре самой грубой,
В жестокий мраз, с огнем души,
В косматой шапке, скутав шубой,
Чтоб шел, природой лишь водим,
Против погод, волн, гор кремнистых,
В знак, что рожден в странах я льдистых
И что был пращур мой Багрим.

Тончи, в свою очередь, у нижнего края портрета написал двустишие на латинском языке, которое в переводе означает: "Правосудие изображено в виде скалы, пророческий дух — в румяном восходе, а сердце и честность — в белизне снегов".

Когда же Гаврила Романович спросил своего друга Дмитриева, что он думает о портрете, тот ответил:

— Думаю, что вы в дороге, зимой и ожидаете у станции, когда запрягут лошадей в вашу кибитку.

Множество различных впечатлений вызывал этот прекрасный портрет, украшавший дом Державина.

После создания пристроек дом сильно разросся; если первоначально в сад выходил корпус "на семь осей", то есть с семью окнами в каждом этаже, то теперь их было по двадцать четыре. Но это было не все. Со стороны Фонтанки дом также приобрел совсем иной вид. Одноэтажные кухонный и конюшенный флигеля были продолжены до набережной, и над ними был возведен второй этаж. Аскетически строгие торцовые фасады флигелей, оформленные лишь различно чередующимися дверными и оконными проемами, выведенные на "красную линию" набережной, как бы включили весь дом в общегородскую застройку.

В то же время флигеля были связаны между собой двойной колоннадой с решеткой. Так образовался большой замкнутый парадный двор, который в свою очередь был окружен колоннадой высотой в один этаж с таким расчетом, чтобы она поддерживала на уровне второго этажа своего рода галерею.

По окончании строительных работ небольшой усадебный дом превратился в оригинальный городской особняк. Пристройки не испортили его, наоборот, они придали ему неповторимое обаяние — дом получил собственное лицо, чувствовалось, что весь он создан рукой одного, и притом большого, мастера. О внешнем виде этого дома в начале XIX века мы можем судить по сохранившимся обмерным чертежам и гравюре, исполненной в 1819 году.

Державинский дом знали и любили русские писатели и поэты той поры, а также все, кто ценил русскую литературу. Не говоря о Львове и Капнисте, здесь постоянно бывали И. И. Дмитриев и Н. М. Карамзин, М. Н. Муравьев и Н. И. Гнедич, И. А. Крылов и М. М. Херасков, В. А. Озеров и А. С. Хвостов, А. В. Храповицкий и А. Н. Оленин. В этом доме провел последний вечер своей жизни Д. И. Фонвизин, который и раньше бывал здесь желанным гостем. На этот раз его, уже полупарализованного, ввели под руки, язык не сразу повиновался ему, тем не менее он вскоре разговорился, несколько часов кряду, как всегда, интересно и живо рассказывал о своих путешествиях, о разных житейских случаях и засиделся допоздна. На следующее утро его не стало.

Бывали здесь и композиторы Д. С. Бортнянский, О. А. Козловский, Е. И. Фомин, а также художники Д. Г. Левицкий и В. Л. Боровиковский.

Весь цвет просвещенного русского общества приезжал к маститому поэту. Посещали его и государственные деятели и вельможи — И. И. Шувалов, А. А. Безбородко, П. А. Зубов.

Славился державинский дом также своим хлебосольством, памятником чему является его стихотворное "Приглашение к обеду", начинающееся необычайно живописно:

Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В графинах вина, пунш, блистая,
То льдом, то искрами манят;
С курильниц благовонья льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть,
Тебя стола вкруг ожидая,
Хозяйка статная, младая
Готова руку протянуть.

Среди старых рукописей сохранилось небольшое стихотворение А. Н. Оленина, написанное им в 1799 году во время служебной поездки Державина в Белоруссию. Дом Оленина находился на противоположном берегу Фонтанки, наискосок от заново отстраивавшегося тогда державинского особняка:

Возвысилась теперь громада,
Виднее стал соседний дом,
Прелестный дом! Моя отрада!
Теперь стал пуст. — И что мне в нем?
Твои обои златовидны,
Покойный, мягкий твой диван —
Все прелести твои обидны,
Когда отсутствен твой султан.
Султан, или мурза любезный,
Приди скорей утешить нас,
Приди давать совет полезный
И езди только на Парнас.

В 1810-х годах этому дому предстояло приобрести еще большую, хотя и своеобразную, известность: в нем проходили заседания "Беседы любителей русского слова", но об этом будет сказано позднее.

До конца жизни Державина в доме его царила оживленная творческая атмосфера. Остается пожалеть, что прекрасный памятник архитектуры, овеянный воспоминаниями о жизни и деятельности замечательного поэта, долгое время бывший притягательным центром культурной и художественной жизни Петербурга, безнадежно искажен перестройками середины прошлого столетия, когда после смерти Дарьи Алексеевны дом был приобретен Римско-католической коллегией.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница