"Шуми, шуми, о водопад!"

11 декабря 1790 года пал Измаил — турецкая крепость, дотоле считавшаяся неприступной. Турецкий паша заявлял, что "скорее Дунай потечет вверх, чем Измаил сдастся". Русские войска под руководством А. В. Суворова сумели преодолеть все трудности; отчаянно защищавшийся турецкий гарнизон, хотя и вдвое превышал численностью осаждавших, был частью уничтожен, частью взят в плен.

Главнокомандующий русской армией князь Г. А. Потемкин-Таврический проводил зиму в Бендерах. Светлейший, чтобы угодить императрице, послал в Петербург брата фаворита — Валериана Зубова с донесением о замечательной победе. Донесение было составлено так, что Потемкин выступал в деле победы главным действующим лицом. Когда Валериан прискакал в царскую резиденцию, он в комнатах брата встретил Державина, который, выслушав из первых уст радостную весть, дал слово написать по этому случаю оду.

Оду он создал пребольшую — 380 строк. В ней, однако, не нашлось места для прославления Потемкина. Ода воспевала могущество императрицы и славу Росса — великодушного исполина с "твердокаменной грудью", неизменно послушного царской власти. Упоминается, правда, некий вождь, отдающий приказы, но его роль не ясна, а образ туманен. Новая ода имела успех, автор получил еще одну осыпанную бриллиантами табакерку.

Вскоре по напечатании оды, в начале 1791 года, Екатерина, увидев Державина при дворе, подошла к нему и с улыбкой сказала:

— Я не знала по сие время, что труба ваша столь же громка, как лира приятна...

После легендарной победы обоим — и главнокомандующему и "истинному сокрушителю Измаила" — вдруг оказалось невмоготу оставаться при армии, несмотря на то что военные действия продолжались. Потемкин тревожился, что, по слухам, молодой фаворит забирает уж слишком большую власть. Светлейший говорил приближенным, что нездоров и едет в Петербург "зубы дергать". Каламбур для всех был ясен.

Потемкин приехал в Петербург 28 февраля 1791 года и был принят во дворце со знаками "неизменившейся благосклонности и уважения". Но императрицу тревожил ход войны, и она бы предпочла, чтобы Потемкин поторопился закончить кампанию заключением мира. Новые милости не могли скрыть от светлейшего, что расположение "матушки" к нему все же переменилось не в лучшую сторону; на скорую отставку Зубова надежды не было. Тогда-то, вероятно, и решил Потемкин, несмотря на отсутствие душевного покоя, довести до апогея почести себе — триумфатору, устроив праздник, какого еще не знал Петербург. Поводом было взятие Измаила, истинной причиной — желание еще раз доказать свою беспредельную преданность государыне и, кто знает, может быть, вернуть ее благосклонность.

Празднество было назначено на шесть часов пополудни 28 апреля. Заблаговременно разослали три тысячи пригласительных билетов, но при этом приняли меры к тому, чтобы на празднике не присутствовал А. В. Суворов. По свидетельству мемуариста, Потемкину не хотелось видеть среди гостей истинного победителя. За два дня до праздника Суворов был "послан осмотреть шведскую границу".

Срочно кончали отделку нового загородного дворца Потемкина, находившегося возле казарм Конногвардейского полка в Литейной части. Годами десятью ранее тут стояло скромное строение, в котором Потемкин иногда живал. В 1780-х годах, после присоединения к России Тавриды (Крыма), крупнейшему русскому архитектору Ивану Егоровичу Старову было поручено возвести здесь роскошный дворец, соответствующий положению, возможностям князя и новым архитектурным вкусам. Средств велено было не жалеть, но как-то вышло, что светлейший, который не знал счета деньгам, наделал крупных долгов и продал недостроенное здание в казну за 460 тысяч рублей. Когда же речь зашла о том, что ему все-таки нужен собственный дом в столице, он попросил в награду за его военные победы вернуть ему дворец безвозмездно.

Теперь многочисленные мастера работали днем и ночью, завершая живописные, лепные, паркетные работы, расставляя скульптуры, вазы, зеркала, мебель, развешивая картины старых итальянских мастеров и французские гобелены.

За музыкальное сопровождение праздника отвечал талантливый композитор и капельмейстер Осип Антонович Козловский. Все балетные и бальные "номера" тщательно подготовлял первый в то время петербургский балетмейстер Шарль Лепик, а тексты для хоров должен был сочинять Державин.

Князь поручил Гавриле Романовичу составить и описание праздника. Сохранившийся текст передает все перипетии торжества, на которое, по самым скромным подсчетам, Потемкин истратил не менее 200 тысяч рублей.

На площади перед домом готовилось народное гулянье: были установлены не только качели, но столы и киоски, "из которых назначено было раздавать народу безденежно платья, чулки, шляпы и т. п., также вареную и невареную пищу и разные напитки". Гулянье должно было начаться при появлении кареты императрицы, но толпы любопытных с утра окружили площадь. День на беду выдался холодный и хмурый, с пронизывающим ветром, потом заморосил дождь. Никто не уходил, а Екатерина все не ехала.

Внезапно чей-то экипаж приняли за ее карету, сочли, что пора начинать, и замерзшие, проголодавшиеся люди, прорвав цепь полицейских, кинулись на заманчиво разложенные подарки и угощения. Опомнившиеся полицейские, в свою очередь, бросились наводить порядок, но только усугубили замешательство; в результате экипаж царицы должен был остановиться и простоять более четверти часа. Екатерина подозвала обер-полицмейстера Рылеева, о тупости которого рассказывались анекдоты, и сказала:

— В этом прекрасном порядке я совершенно узнаю вас.

А он, приняв эти слова всерьез, ответил:

— Радуюсь, что имел счастье заслужить удовольствие вашего императорского величества.

Встретить карету вышел Потемкин в подчеркнуто богатом, необычном костюме: поверх алого кафтана была накинута епанча из драгоценных черных кружев. "Всюду, где только на мужском одеянии можно было употребить бриллианты, — пишет очевидец, — оные блистали. Шляпа его была оными столь обременена, что трудно стало ему держать оную в руке. Один из адъютантов его должен был сию шляпу за ним носить". Князь "принял монархиню из кареты" и повел в дом. Но рядом шел стройный красавец П. А. Зубов.

Музыка и пение неслись из-под сводов, когда "высокая гостья" обходила парадные помещения зал за залом. В белоколонном длинном зале молодые люди "лучших" русских фамилий, обученные Лепиком, грациозно танцевали полонез. При первых тактах музыки Козловского хор грянул:

Гром победы, раздавайся!
Веселися, храбрый Росс!
Звучной славой украшайся:
Магомета ты потрёс.

Слова были написаны Гаврилой Романовичем. Полонез этот имел огромный успех не только тогда, но в продолжение многих последующих лет, до 1833 года имел значение национального гимна...

Танцы сменились театральным представлением; потом был ужин, столы накрыли на шестьсот персон — для самых почетных гостей, для остальных яства и пития громоздились на специальных буфетах у стен. На столах сияли золотые и серебряные сервизы, в руках звенел и переливался всеми цветами радуги хрусталь, ласкал взоры расписной фарфор.

Вскоре после ужина, во втором часу ночи, Екатерина собралась уезжать. Провожая ее, хозяин упал на колени и долго целовал ее руку, а после того как она скрылась из глаз, безмолвно воздев к небу руки, смотрел ей вслед. Это было прощание навсегда. Зубов уехал с государыней. Бал продолжался до утра.

Когда Державин по свежим следам приступил к описанию потемкинского праздника, он понял, что, пожалуй, наиболее сильное впечатление на него произвел сам дом, как прекрасное произведение архитектуры, где целое — гармонично и стройно, а каждая деталь высокохудожественна. Этот дом тогда назывался по своему местоположению Конногвардейским, а после смерти светлейшего был переименован в Таврический дворец. Здание было не просто помещением, где разыгрывалось феерическое представление, оно было неотъемлемой составной частью праздника, придавая ему особо торжественный, триумфальный характер.

Поэт поневоле задумался: какие именно особенности дома делают его столь значительным? Может быть, особенно благодаря дружбе со Львовым и знакомству с Кваренги он отдавал себе отчет в том, что архитектура — это подлинное искусство.

Не случайно, думается, Державин начал с описания дома: "Пространное и великолепное здание, в котором было празднество, не из числа обыкновенных. Кто хочет иметь об нем понятие, прочти, каковы были загородные дома Помпея и Мецената. Наружность его не блистает ни резьбою, ни позолотою, ни другими какими пышными украшениями: древний изящный вкус — его достоинство; оно просто, но величественно".

Эти строки не только вполне соответствовали впечатлению от спокойного, строгого фасада с белоколонным дорическим портиком под фронтоном в центре, — они кратко и точно сформулировали основные черты архитектуры классицизма: простота и величавость.

Снаружи дом прост до такой степени, до какой только может быть доведена простота, и тем не менее производит впечатление значительности. Строго симметричная композиция при большой протяженности по горизонтали, отчетливо выделенный центральный объем под пологим, великолепного рисунка куполом, боковые крылья, стоящие перпендикулярно к основному корпусу и обрамляющие парадный двор, — все эти черты, впервые с таким совершенством воплощенные Старовым, в значительной мере определили характер русской архитектуры, главным образом усадебной, конца XVIII — начала XIX века.

Чем проще был дом снаружи, тем разительнее оказывался контраст фасадов с интерьерами. В этом можно было убедиться с первого шага, с первого взгляда.

Свод арки, ведущей из сеней в центральный парадный зал, опирался на гранитные и яшмовые колонны с позолоченными бронзовыми капителями и базами. Все напоминало триумфальные ворота, сквозь которые был проход в зал под куполом. Это помещение имело округлую форму; строго говоря, в плане оно было восьмиугольным, но его живописное и скульптурное убранство, а также замечательные печи, искусно расписанные под лазурит, — все это смягчало углы, и Державину зал показался "кругловатым". Поскольку его пышная отделка настраивала на торжественный лад, поэт сравнил его со знаменитым афинским Одеоном.

Но как ни прекрасен был зал под куполом, он был лишь проходным; ионическая колоннада отделяла его от главного помещения дома. Это был первый в русской архитектуре белоколонный зал. Знаменитый Актовый зал Смольного (архитектор Д. Кваренги), и не менее известный Колонный зал в Москве (архитектор М. Ф. Казаков), и тысячи безвестных белоколонных залов в дворянских собраниях и барских усадьбах по всей Руси созданы позднее, и, конечно, не без влияния Старова.

Предоставим слово самому Державину (лучше его никто не передал впечатления, которое производил на современников Колонный зал своей грандиозностью и необычностью): "При первом шаге представляется длинная овальная зала, или, лучше сказать, площадь, пять тысяч человек вместить в себя удобная и разделенная в длину в два ряда еще тридцатью шестью столпами. Кажется, что исполинскими силами вмещена в ней вся природа". Он даже сложил стихи об этом зале:

Великолепные чертоги
На столько расстоят локтях,
Что глас трубы в ловецки роги
Едва в их слышится концах.
Над возвышенными стенами,
Как небо, наклонился свод;
Между огромными столпами
Отворен в них к утехам вход.

Упомянутый вход "к утехам" вел в замечательный зимний сад. Его густая зелень просвечивала между колоннами танцевального зала. От самого входа в дом по главной оси не было ни одной двери, помещения отделялись друг от друга колоннами, создававшими далекие перспективы.

Зимний сад эффектно замыкал парадную анфиладу; этому саду Державин посвятил восторженные строки: "С первого взгляда усомнишься и помыслишь, что сие есть действие очарования, или, по крайней мере, живописи и оптики; но, приступив ближе, увидишь живые лавры, мирты и другие благорастворенных климатов древа, не токмо растущие, но иные цветами, а другие плодами обремененные. Под мирною тению их инде, как бархат, стелется дерн зеленый; там цветы пестреют, здесь излучистые песчаные дороги пролегают, возвышаются холмы, ниспускаются долины, протягиваются просеки, блистают стеклянные водоемы. Везде царствует весна, и искусство спорит с прелестями природы. Плавает дух в удовольствии".

Умело устроенный зимний сад включал в себя уютные зеленые уголки, а порой деревья и кусты словно раздвигались, представляя взорам гостей величественные картины. В простенках меж окон деревья были написаны так, что создавалась иллюзия, будто бы сад в доме и парк снаружи сливаются, образуют единое целое. В то время пейзажный, или, как тогда называли, английский, сад немыслим был без архитектурных сооружений, и вот почти в центре зимнего сада возвышался павильон-ротонда из восьми колонн, а в центре на постаменте из порфира — прекрасная мраморная статуя Екатерины, исполненная Федотом Ивановичем Шубиным. У ее подножия Потемкин понял: звезда его закатилась. Не помог сказочный праздник, не в силах был изменить свою судьбу светлейший. О празднике не упомянула ни одна из русских газет.

Когда Державин закончил свое описание, оказалось, что дворцу уделено больше места и внимания, нежели его хозяину. Поэта тревожила мысль о том, что "без сомнения, князь ожидал себе в том описании великих похвал, или, лучше сказать, обыкновенной от стихотворцев сильным людям лести". Это как бы подразумевалось само собой, однако этого не вышло.

В начале июня Державин повез начисто переписанный труд Потемкину, который жил тогда в нарядно раззолоченном, но несколько обветшавшем деревянном дворце Елизаветы Петровны, построенном около полустолетия тому назад Ф. Б. Растрелли (на месте его Павел построил Михайловский (позднее Инженерный) замок). Князь ласково принял автора и предложил ему остаться обедать, а сам ушел читать рукопись. Державин беседовал с секретарем князя В. С. Поповым, когда Потемкин "с фуриею выскочил из своей спальни, приказал подать коляску и, несмотря на шедшую бурю, гром, молнию, ускакал, бог знает куда. Все пришли в смятение, столы разобрали — и обед исчез". Так вспоминает сам поэт и добавляет: "Князю при дворе тогда было очень плохо".

Едва ли подобную "фурию" могло вызвать в князе только отсутствие дифирамбов его особе. Вернее предположить, что державинское описание еще раз воскресило перед ним тот злополучный день, 28 апреля, который закончился не вожделенным торжеством, а поражением. Тщетно Потемкин старался заглушить в себе чувство невозвратимой утраты безмерной расточительностью и излишествами. О тогдашнем его пребывании в Петербурге современник пишет: "Он жил с пышностью, какую едва ли можно увидеть даже при любом европейском дворе. Окруженный множеством генералов, офицеров и пленных пашей, он явился в великолепном наряде на екатерингофское гулянье. Так точно ездил он и по Летнему саду. При встрече с ним народ кланялся с благоговением".

Но Екатерина была им недовольна. Она резонно считала, что его место сейчас при армии, он же не мог заставить себя покинуть Петербург. Никто не решался сказать ему об этом, и ей пришлось самой приказать ему ехать. Он безропотно повиновался и 24 июля отбыл на юг. За день до его возвращения в Яссы командующий армией Н. В. Репнин, не дождавшись Потемкина, подписал предварительные условия мира с турками. Надо полагать, не без ведома и согласия Екатерины. По словам Державина, "это его еще больше убило". Горячка, которой он заболел в дороге, тоже делала свое дело. Потемкин метался в отчаянии. 4 октября продиктовал бывшему при нем безотлучно секретарю Попову: "Матушка, всемилостивейшая государыня! Нет сил более переносить мне мучения; одно спасение оставить сей город, и я велел себя везти к Николаеву. Не знаю, что будет со мною". А внизу коснеющей рукой вывел сам: "Одно спасение уехать".

Но спасения уже не было; на следующий день в полдень он умер в дороге между Яссами и Николаевом. Почувствовав приближение конца, он остановил экипаж: "Будет теперь, некуда ехать, я умираю, выньте меня из коляски, я хочу умереть на поле".

Его вынесли на матрасе и опустили на землю. Агония продолжалась пять минут. Один из его приближенных рассказывал, что "он так покойно умер, как будто свеча, которая вдруг погаснет без малейшего ветра". Солдат-гусар, бывший при нем, положил ему на веки два медяка.

Через неделю известие о смерти светлейшего достигло Петербурга. Державин начал оду "Водопад". Он писал ее долго, почти три года, частями, вероятно поэтому в ней нет строгого плана. Но это одно из самых сильных его произведений.

Великолепное описание могучего водопада, открывающее оду, Державин создал лет на пять ранее, когда, будучи олонецким губернатором, увидел Кивач. Величественное зрелище тогда поразило его воображение: среди отвесных скал по четырем уступам огромные массы воды низвергались в "жерло глубиною до восьми сажен".

Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами,
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми;
От брызгов синий холм стоит,
Далече рев в лесу гремит.

Размышления над суетой сует жизни и над преходящими радостями ее оживили в памяти это грандиозное зрелище:

...Не жизнь ли человека нам
Сей водопад изображает?..
Не так ли с неба время льется,
Кипит стремление страстей,
Честь блещет, слава раздается,
Мелькает счастье наших дней...
Не зрим ли всякий день гробов,
Седин дряхлеющей вселенной?
Не слышим ли в бою часов
Глас смерти, двери скрып подземной?
"Не упадает ли в сей зев
С престола царь и друг царев?

Подобные мысли были свойственны творчеству Державина давно. Они есть и в Читалагайских одах, и в стихах на смерть Мещерского. Но теперь тема бренности живого перед лицом смерти приобретает иной оттенок: поэт не только указывает на кратковременность жизни и неизбежность тлена, но в его произведении подспудно возникает и все отчетливее звучит нота, придающая стихам особую силу, — нота глубокой трагедии человека, вознесенного талантом и судьбой на вершину величия, а затем низвергнутого в прах. Державин отдает должное дарованиям Потемкина:

Се ты, отважнейший из смертных!
Парящий замыслами ум!
Не шел ты средь путей известных,
Но проложил их сам...

Образ Потемкина сложен и противоречив, отчасти благодаря тому, что поэт противопоставляет его другому полководцу — фельдмаршалу П. А. Румянцеву, которого ценил особенно высоко как патриота и гражданина, о котором говорит, что

...стремясь за славой,
Он пользу общую хранил,
Был милосерд в войне кровавой
И самых жизнь врагов щадил.
Благословен средь поздних веков
Да будет друг сей человеков!..
Когда не блеск его прельщал
И славы ложной не искал!

Потом Державин с горечью добавляет:

О! слава, слава в свете сильных!
Ты точно есть сей водопад...

И далее:

Не лучше ль менее известным,
А более полезным быть...

После этого особый драматизм приобретают строки, посвященные Потемкину:

Чей труп, как на распутьи мгла,
Лежит на темном лоне нощи?
Простое рубище чресла,
Две лепте¹ покрывают очи,
Прижаты к хладной груди персты,
Уста безмолвствуют отверсты!
Чей одр — земля; кров — воздух синь;
Чертоги — вкруг пустынны виды?
Не ты ли, счастья, славы сын,
Великолепный князь Тавриды?
Не ты ли с высоты честей
Незапно пал среди степей?

Дальше следует апофеоз государственного мужа, полководца, покровителя искусств, каким видел Державин Потемкина.

Не ты ль наперсником близ трона
У северной Минервы был;
Во храме муз друг Аполлона,
На поле Марса вождем слыл;
Решитель дум в войне и мире,
Могущ — хотя и не в порфире.
Не ты ль, который взвесить смел
Мощь Росса, дух Екатерины
И, опершись на них, хотел
Вознесть твой гром на те стремнины,
На коих древний Рим стоял
И всей вселенной колебал?

Вспоминая Потемкина, Державин невольно связывает с общегосударственной и свою собственную судьбу. Как водопадные реки вливаются в тихое светлое озеро, так судьбы отдельных людей, по мнению поэта, должны раствориться во всеобщем мире.

Шуми, шуми, о водопад!
Касаяся странам воздушным,
Увеселяй и слух, и взгляд
Твоим стремленьем светлым, звучным,
И в поздней памяти людей
Живи лишь красотой твоей!

Финал оды звучит умиротворенно. Державин сравнивает жизнь с течением реки, которая, отгремев, водопадом, продолжает свой вечный размеренный ход:

Мила, быстра и не в стремленье,
И в глубине твоей ясна,
Важна без пены, без порыву,
Полна, велика без разливу,
И без примеса чуждых вод
Поит златые в нивах бреги.
Великолепный свой ты ход
Вливаешь в светлый сонм Онеги.

Эту оду высоко ценили и современники, и потомки. Лучше всех о ней сказал через пятьдесят лет после ее написания Н. В. Гоголь: "...кажется целая эпопея как бы слилась в одну стремящуюся оду..." В "Водопаде" перед Державиным "пигмеи другие поэты. Природа там как бы высшая нами зримой природы, люди могучее нами знаемых людей, а наша обыкновенная жизнь, перед величественною жизнию, там изображенною, точно муравейник, который где-то далеко колышется внизу".

Примечания

1. Лепте — древнерусская форма двойственного числа; лепта — мелкая медная монета.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница