"Я царь — я раб — я червь — я бог!"

Характер у Державина был крут, он не умел ладить с начальством. Любил сказать правду (или то, что считал правдой) в глаза, а это мало кому нравилось. Поэтому и случались у него столкновения с А. А. Вяземским, и уже не слишком дружественно был расположен генерал-прокурор к своему подчиненному. Однако Державин продолжал бывать у него в гостях и сохранял добрые отношения с княгиней.

Как-то раз в мае 1783 года Гаврила Романович обедал у Вяземских, и вот вечером, часу в девятом, появился посыльный, который передал поэту запечатанный пакет с надписью: "Из Оренбурга от киргизской царевны мурзе Державину".

В пакете оказалась золотая, осыпанная бриллиантами табакерка и пятьсот червонных. Подошедший хозяин дома сначала брюзгливо проворчал: "Что за подарки от киргизцев?", но, увидев модную, тонкой французской работы табакерку, с язвительной усмешкой добавил: "Хорошо, братец, вижу и поздравляю". Правда, по словам Державина, "с того времени закралась в его сердце ненависть и злоба, так что равнодушно с новопрославившимся стихотворцем говорить не мог: привязываясь во всяком случае к нему, не токмо насмехался, но и почти ругал, проповедуя, что стихотворцы не способны ни к какому делу".

Тогда еще совсем недавно прошумела ода "Фелица", написанная Державиным в конце 1782 года. Главный персонаж ее был заимствован поэтом из "Сказки о царевиче Хлоре", сочиненной Екатериною для ее малолетнего внука Александра и опубликованной в 1781 году. Хлор — сын киевского царя — похищен киргизским ханом, который приказывает ему найти розу без шипов, олицетворяющую собой добродетель. По дороге царевич встречает дочь хана — приветливую Фелицу¹, которая дает мальчику в спутники своего сына Рассудок. Последний, увлекая Хлора от разных искушений, попадающихся на пути, доводит царевича до крутой каменной горы, где растет роза без шипов. Хан отправляет царевича с розой в Киев домой.

Из этой маленькой нравоучительной сказки Державин и взял свою "богоподобную царевну", "которой мудрость несравненна", и воспел Екатерину. Произведение названо одой, но торжественность образов, "высокость" стиля в нем отсутствуют. В шутливом тоне, почти разговорным языком автор повествует о добродетелях Фелицы, которым противопоставлены недостатки ее преданного мурзы. Всем было ясно, что в образе киргиз-кайсацкой царевны воспета императрица, а мурза наделен недостатками и слабостями, присущими многим хорошо известным при дворе вельможам. В чертах его без труда узнавали честолюбивого и тщеславного Потемкина, мечтавшего о завоевании восточных стран:

А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью;
Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою:
То плен от персов похищаю,
То стрелы к туркам обращаю;
То, возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщался нарядом,
Скачу к портному по кафтан,
Или в пиру я пребогатом,
Где праздник для меня дают,
Где блещет стол сребром и златом,
Где тысячи различных блюд...
Шампанским вафли запиваю
И все на свете забываю
Средь вин, сластей и аромат...

Столь же откровенны были намеки на Алексея Орлова-Чесменского, страстного любителя рысаков, кулачного боя и других народных развлечений, до конца дней своих (умер в 1808 году) на старинный манер державшего при себе шута:

Или великолепным цугом,
В карете англинской, златой,
С собакой, шутом, или другом,
Или с красавицей какой,
Я под качелями гуляю,
В шинки пить меду заезжаю;
Или, как то наскучит мне,
По склонности моей к премене,
Имея шапку набекрене,
Лечу на резвом бегуне.
Или музыкой и певцами,
Органом и волынкой вдруг,
Или кулачными бойцами
И пляской веселю мой дух.

Досталось и П. И. Панину, назначенному после Бибикова главнокомандующим войсками, посланными на подавление Пугачевского восстания. Державин вспоминал, что, когда он отправился в Симбирск представиться новому начальнику, то "рано поутру, по выезде из подгородных слобод встретил сего пышного генерала, с великим поездом едущего на охоту". Вот поэт и написал:

Или, о всех делах заботу
Оставя, езжу на охоту
И забавляюсь лаем псов.

Прелестная бытовая картина нарисована в следующей строфе:

Иль, сидя дома, я прокажу,
Играя в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой,
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся;
То в книгах рыться я люблю,
Мой ум и сердце просвещаю:
Полкана и Бову читаю,
За библией, зевая, сплю.

К последнему четверостишию есть и авторский комментарий: "Князь Вяземский был охотник до романов, и Державин, поступив к нему на службу, часто читал ему подобные книги. Случалось, что за ними и чтец и слушатель дремали".

Дальше поэт добавляет:

Таков, Фелица, я развратен!
Но на меня весь свет похож...

На фоне недостатков и слабостей мурзы ярче блистали добродетели киргиз-кайсацкой царевны:

Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа твоим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженство смертным проливаешь;
Подобно в карты не играешь,
Как я, от утра до утра.

Относительно "блаженства", проливаемого на смертных Екатериной, поэт либо принимал желаемое за действительное либо надеялся, что чем прекраснее портрет тем более захочется оригиналу на него походить и, что подобные слова могут побудить императрицу издать законы, ожидавшиеся от нее лучшими людьми того времени.

Он не упустил случая подчеркнуть более гуманный характер нынешнего правления по сравнению с царствованием Анны Иоанновны, когда люди попадали в Тайную канцелярию за неосторожно сказанное слово, за не выпитый за "высочайшее" здоровье бокал, за малейшую ошибку в написании царского титула.

По его словам, там, где правит Фелица,

...можно пошептать в беседах
И, казни не боясь, в обедах
За здравие царей не пить.
Там с именем Фелицы можно
В строке описку поскоблить
Или портрет неосторожно
Ее на землю уронить.

Екатерина много выиграла в мнении общества, отказавшись в свое время от титула Великой, Премудрой Матери отечества, поднесенного ей в 1767 году депутатами, созванными для составления Нового уложения, и Державин не преминул упомянуть об этом:

Слух идет о твоих поступках,
Что ты нимало не горда;
Любезна и в делах, и в шутках,
Приятна в дружбе и тверда;
Что ты в напастях равнодушна,
А к славе так великодушна,
Что отреклась и мудрой слыть.
Еще же говорят неложно,
Что будто завсегда возможно
Тебе и правду говорить.

Кто знает, полностью ли верил Державин в то, что писал, или порой все-таки допускал лесть?

Неслыханное также дело,
Достойное тебя одной,
Что будто ты народу смело
О всем, и въявь и под рукой,
И знать, и мыслить позволяешь,
И о себе не запрещаешь
И быль и небыль говорить...

Существует "прозаический" эскиз первоначально задуманной оды к Екатерине, в котором Державин утверждает: "Я не могу богам, не имеющим добродетели, приносить жертвы и никогда для твоей хвалы не скрою моих мыслей: и сколь твоя власть ни велика, но если бы в сем мое сердце не согласовалось с моими устами, то никакое награждение и никакие причины не вырвали б у меня ни слова к твоей похвале". Что ж, мы не имеем оснований сомневаться в искренности поэта; просто еще не пришло ему время увидеть и понять истину. Кроме того, своеобразный культ Фелицы можно объяснить стремлением Державина сохранить единственно целесообразный, по его мнению, государственный строй — монархию. В то же время, обличая вельмож, поэт хочет очистить страну от "грязи позлащенной".

Единственный легкий упрек, который позволяет себе Державин по адресу Фелицы, касается ее отношения к стихам:

Поэзия тебе любезна,
Приятна, сладостна, полезна,
Как летом вкусный лимонад.

Конечно, для Гаврилы Романовича поэзия была чем-то гораздо более значительным, но он еще не мог прийти к мысли, так прекрасно выраженной впоследствии Пушкиным, что "слова поэта суть его дела". Державин стоял на другой позиции: "За слова меня пусть гложет, за дела сатирик чтит".

Современники не сразу сумели оценить особенность державинской поэзии, их смущало непривычное смешение "высоких" и "низких" оборотов и слов, недопустимое в искусстве классицизма. Даже молодой И. А. Крылов упрекал Державина за то, что, "часто дописав до половины свое сочинение, он еще не знал, ода или сатира это будет; но всего удивительнее, что и то, и другое название было прилично..."

Зато А. Н. Радищев сразу понял достоинства нового произведения: "Переложи многие строфы из оды к Фелице, а особливо, где мурза описывает сам себя... без стихов останется почти та же поэзия".

Закончив свою столь необычную оду, Державин повез ее на суд ближайших друзей. Львову и Капнисту она чрезвычайно понравилась, однако они разделяли сомнение автора, следует ли ей дать ход, не повредит ли это Державину: слишком сильные особы были в ней затронуты. Но пока друзья пребывали в нерешительности, судьба распорядилась по-своему.

Как-то к Державину зашел живший в том же доме его сослуживец О. П. Козодавлев; заметив на столе стихи, заглянул в них, попросил разрешения прочитать целиком, после чего уговорил автора дать ему их на короткое время. Благодаря нескромности Козодавлева копия "Фелицы" через несколько дней оказалась у И. И. Шувалова, который по секрету прочел ее нескольким приятелям. Кто-то из них проговорился Потемкину, и тот потребовал оду к себе. Шувалов, издавна расположенный к поэту, вызвал его, рассказал, какая получилась огласка, и спросил совета, посылать ли полностью весь текст или исключить относящиеся к Потемкину строфы. Послали текст без купюр. Потемкин не обнаружил ни малейшего гнева. Об этом Державин ничего не знал и провел несколько тревожных месяцев, ожидая своей участи.

Княгиня Екатерина Романовна Дашкова, бывшая тогда президентом Петербургской академии наук, 20 мая 1783 года открыла первый выпуск журнала "Собеседник любителей российского слова" "Одой к премудрой киргизкайсацкой царевне Фелице, писанной некоторым татарским мурзою, издавна поселившимся в Москве, а живущим по делам своим в Санктпетербурге". Подписи под произведением не было, но и сомнений в том, кто был ее автором, тоже почти ни у кого не возникло. Кое-кто прослышал об этом от Козодавлева, да к тому же Державин не скрывал, что его далеким предком был татарин мурза Багрим, приехавший в XV столетии из Золотой Орды на службу к московскому князю Василию Темному.

Ода вызвала много различных толков при дворе и в столичном обществе. Екатерина умилилась и даже прослезилась, прочитав столь изысканные похвалы себе. Она пожелала увидеть стихотворца, который ее "так тонко знает". А пока послала ему в знак своего благоволения упомянутую золотую табакерку и, соблюдая правила предложенной поэтом игры, адресовала ее мурзе Державину от киргизской царевны.

Екатерина потребовала некоторое количество отдельных оттисков оды и с удовольствием рассылала их своим приближенным, подчеркивая те строки, которые к ним относились.

Державин был представлен императрице и ласково ею принят. Наконец-то к нему пришла известность, даже слава, и Вяземский был ему больше не страшен.

Вскоре после опубликования "Фелицы" была учреждена Российская академия, как бы филиал Академии наук, специальным предметом которой стала отечественная словесность. Инициатором ее создания и первым президентом была Е. Р. Дашкова, замечательно умная и образованная, которая в своих "Записках" отметила, что наступила пора решительных реформ в этой области, что нужны "правила и хороший словарь, чтобы поставить наш язык в независимое отношение от иностранных языков и выражений, не имеющих ни энергии, ни силы, свойственных нашему слову".

На первом же заседании 21 октября 1783 года в члены Российской академии избрали наиболее видных русских литераторов того времени, в их числе были Г. Р. Державин, М. М. Херасков, Д. И. Фонвизин, Я. Б. Княжнин, Н. А. Львов и другие — всего 34 человека. Были среди них и просвещенные вельможи: И. И. Шувалов, И. П. Елагин, А. С. Строганов, А. А. Безбородко и ученые: историк И. Н. Болтин, математик и астроном С. Я. Румовский, естествоиспытатель и этнограф И. И. Лепехин, математик С. К- Котельников, доктор медицины Н. Я. Озерецковский. Избрание Гаврилы Романовича в академики показывало признание его поэтических заслуг.

Действительно, успех "Фелицы" был очень велик, некоторое время о ней только и говорили в самых разных кругах русского общества. Ода послужила непосредственным поводом к созданию целого архитектурного комплекса близ Павловска, известного под названием Александрова дача (в честь старшего внука Екатерины). До сих пор не до конца ясно, кто был автором этой затеи — скорее всего, Н. А. Львов. В саду на холме возвышался храм Фелицы — небольшая ротонда под куполом; на плафоне была роспись, изображавшая Фелицу среди различных аллегорических фигур. А перед храмом стоял алтарь добродетели, или розы без шипов; были там и другие павильоны².

В свою очередь, этот архитектурный ансамбль был описан в большой поэме С. Джунковского под заглавием "Александрова, увеселительный сад в. к. Александра Павловича", изданной в Петербурге в 1793 году. Возникло необычайное соотношение: литературное произведение породило архитектурное, которое заставило еще одного писателя взяться за перо.

Впрочем, это не единственный случай связи поэзии Державина с другими видами искусства. Бывало, например, что живопись вдохновляла поэта. В том же году, когда была написана "Фелица", художник Д. Г. Левицкий по программе, сочиненной Н. А. Львовым, написал аллегорический портрет Екатерины-законодательницы, повторенный в нескольких вариантах. Императрица изображена в виде жрицы в храме богини Правосудия, сжигающей на алтаре маки — символ сна и покоя, на ней белое платье и через плечо черно-красная лента только что учрежденного Владимирского ордена. У Державина в "Видении мурзы" (1783) мы находим подробное описание этой картины:

Виденье я узрел чудесно:
Сошла со облаков жена,
Сошла — и жрицей очутилась
Или богиней предо мной.
Одежда белая струилась
На ней серебряной волной...
Из черно-огненна виссона³,
Подобный радуге, наряд
С плеча деснаго полосою
Висел на левую бедру;
Простертой на алтарь рукою
На жертвенном она жару
Сжигая маки благовонны,
Служила вышню божеству...

Это почти буквальное переложение в стихах программы Н. А. Львова. Но Державин не только мастерски описывал произведения живописи, он не случайно, вслед за Горацием, называл поэзию "говорящей живописью".

Как далеко Державин ушел от своего первого учителя Ломоносова, показывает хотя бы сравнение описания ночи у того и у другого. В оде "Вечернее размышление о божием величестве" Ломоносов объективен и конкретен, как и полагается поэту-ученому:

Лицо свое скрывает день;
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы черна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.

У Державина мы не найдем ломоносовского рационализма, он начинает "Видение мурзы" глубоко лирично и эмоционально:

На темно-голубом эфире
Златая плавала луна;
В серебряной своей порфире
Блистаючи с высот, она
Сквозь окна дом мой освещала
И палевым своим лучом
Златые стекла рисовала
На лаковом полу моем.

В этих строках уже вполне проявилась характерная особенность дарования Державина — живописность. П. А. Вяземский впоследствии тонко отметил, что "Державин смотрел на природу быстрым и светозарным взором поэта-живописца, Ломоносов — медленным взглядом наблюдателя". В цитированном выше стихотворении, пожалуй, впервые в русской литературе появляется ночной петербургский пейзаж, пусть еще несколько условный и обобщенный:

Вокруг вся область почивала,
Петрополь с башнями дремал,
Нева из урны⁴ чуть мелькала,
Чуть Бельт в брегах своих сверкал.
Природа, в тишину глубоку
И в крепком погруженна сне,
Мертва казалась слуху, оку
На высоте и в глубине...

Если же перед ним какой-нибудь яркий предмет или красочное явление, щедрость его языка не знает границ. Так, любуясь оперением павлина, он пишет:

Лазурно-сизо-бирюзовы
На каждого конце пера
Тенисты круги, волны новы
Струиста злата и сребра!
Наклонит — изумруды блещут!
Повернет — яхонты горят!

В статье, посвященной двухсотлетию со дня рождения Державина, Павел Антокольский, говоря о превосходном поэтическом зрении Гаврилы Романовича, подчеркнул свежесть восприятия им жизни: "...все увидено в первый раз наивными, совершенно еще не усталыми глазами... Таким был русский лубок, русский фарфор. Так начинается реализм".

Хорошо знавший Державина Дмитриев утверждал, что тот "любил природу как живописец, br никогда красота ее не только не ускользала от его взгляда, но оставалась навсегда в его памяти и при первом же случае вызывалась наружу его воображением... Память его была запасом картин и красок". Однажды Дмитриев застал друга стоящим у окна и что-то шепчущим. На вопрос об этом Державин отвечал: "Любуюсь на вечерние облака! Какие у них золотые края! Как бы хорошо было сказать в стихах: краезлатые!.." И он сказал:

Лазурны тучи, краезлаты,
Блистающи рубином сквозь,
Как испещренный флот богатый,
Стремятся по эфиру вкось.

Не менее чуток Державин и к звукам природы. Музыкальный слух — одно из важнейших свойств стихотворца — присущ ему в полной мере. Он первый ввел в русскую поэзию инструментовку, то нежнейшую, то громоподобную, он умеет передать голоса птиц, шум бури, грохот сражений.

Журавли, виясь кругами
Сквозь небесный синий свод
Как валторны возглашают...

Или строки, основой которых является звукопись:

Грохочет эхо по горам,
Как гром, гремящий по громам.

"Собеседник" охотно печатал все, что писал поэт. Журнал вызывал острый интерес у публики, так как там наряду с дифирамбами Екатерине появлялись острые полемические произведения различных авторов. Поначалу императрица сама поощряла общественную критику, но до определенного предела. Когда языки, по ее мнению, слишком развязались, она дала понять, что полемику пора прекратить. Державина в числе критиков не было.

Он еще не ясно представлял, как будут сочетаться его служебные обязанности, которые он исполнял более чем добросовестно, и творчество. Отношения с Вяземским очень обострились, и поэт в 1783 году вынужден был подать в отставку. Его уволили из Сената с чином действительного статского советника (что соответствовало чину генерал-майора).

Поразительна быстрота реакции известного публициста и драматурга Д. И. Фонвизина на отставку Державина: он обратился с "Челобитной Российской Минерве от российских писателей", где просил защиты от вельмож, которые почитают словесность "не иначе, как уголовным делом", а потому решают: "1. Всех упражняющихся в словесных науках к делам не употреблять. 2. Всех таковых, при делах уже находящихся, от дел отрешить". Но это обращение Фонвизина не помогло. Правда, конфирмуя доклад об увольнении Державина, Екатерина поручила своему секретарю А. А. Безбородко передать автору "Фелицы", что она помнит о нем.

— Пусть теперь отдохнет, а как надобно будет, то я его позову.

На досуге он собирался съездить в Казань навестить больную мать. Да еще поговаривали, что казанский губернатор намерен уйти в отставку. Такую должность очень хотелось бы получить: и дело достойное, и места знакомые, и рядом собственные имения, за которыми нехудо бы приглядеть. В феврале 1784 года по санному пути отправил в Казань вещи, сам же задержался в Петербурге, чтобы похлопотать о месте. А пока проводил время в обществе любимой Плениры и друзей, сочиняя стихи.

В душе Державина продолжала развиваться, расти настоятельная потребность выразить свои размышления о мироздании в образах высоких, обобщенных, изложить понятия философские. Наиболее полно это стремление проявилось в оде "Бог".

Еще в 1780 году, вернувшись домой с пасхальной заутрени, Державин написал:

О Ты, пространством бесконечный,
Живый в движенья вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах божества.
Дух всюду сущий и единый,
Кому нет места, нет причины,
Кого никто постичь не мог,
Кто все собою наполняет,
Объемлет, зиждет, сохраняет,
Кого мы называем — Бог!

Строфа вылилась на едином дыхании.

Позднее Державин дал этой строфе широкое философское объяснение: "Автор, кроме богословского православной нашей веры понятия, разумел тут три лица метафизические, т. е. бесконечное пространство, беспрерывную жизнь в движении вещества и нескончаемое течение времени, которые Бог в себе совмещает". Ясно, что здесь "Бог" — высшее начало, заключенное в самом мироздании, высшая мудрость природы.

После первой строфы последовал перерыв в несколько лет. Но философская тема вечности и сути мироздания продолжала жить в глубине души поэта.

У Державина в этом были предшественники. Не говоря о Ломоносове и Сумарокове, почти все известные европейские писатели отдали ей дань, в том числе молодой Вольтер.

Весной 1784 года Державин почувствовал внутреннюю необходимость довести эту тему в своем творчестве до полного завершения. Городская сутолока мешала сосредоточиться, и он внезапно удивил Плениру заявлением, что едет осматривать свои белорусские земли, с которыми не удосужился познакомиться за семь лет, с момента их пожалования. Покладистая Екатерина Яковлевна собрала ему в дорогу все необходимое. Но в Белоруссию он не попал; была распутица, он кое-как добрался до Нарвы и застрял здесь на неделю с лишком. Он и не пытался двинуться дальше, бросил повозку и слуг на постоялом дворе, сам снял комнату у престарелой немки, заперся, чтобы окончить оду "Бог". Хозяйка приносила ему пищу, он наскоро ел и вновь принимался за работу. Размышление приобретало характер страсти.

Он мучительно искал точные, бьющие в цель слова для ответа на вопрос — что же такое человек во вселенной? Риторически он обращается к богу: "Что перед Тобою я?" — и отвечает: "А я перед Тобой — ничто". Не такой ответ не удовлетворяет его. Ода превращается в своеобразный гимн человеку, его единству с природой и его главенству в ней:

Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!

Ода появилась в 13-м выпуске "Собеседника" 23 апреля 1784 года. Вскоре ее напечатали отдельным изданием. С этой книжкой изображен Державин на одном из своих портретов работы В. Л. Боровиковского.

Ода имела громадный успех не только в России, она была переведена на немецкий, французский, итальянский, испанский, польский, чешский, латинский и даже японский языки. Поэт приобрел мировую известность.

Вернувшись из Нарвы в столицу, Державин совсем было собрался ехать в Казань, как вдруг неожиданно 22 мая получил указ: "...действительному статскому советнику Гавриле Державину отправлять должность правителя Олонецкого наместничества".

Это было совсем не то, о чем он мечтал, но должно было повиноваться. Настроение испортилось, а тут еще довели до его сведения слова, сказанные генерал-прокурором Вяземским: "Скорее черви полезут по моему носу, нежели Державин просидит долго губернатором". И он как в воду смотрел...

Державин добился отсрочки, чтобы съездить навестить мать, но в живых ее уже не застал и заторопился обратно. В Петрозаводск — губернский город Олонецкого наместничества — он добрался только в декабре.

В октябре следующего, 1785 года, после неоднократных столкновений со своим непосредственным начальником — генерал-губернатором Т. И. Тутолминым, Державин не вытерпел и, раздраженный неискоренимым беззаконием, побороть которое было не в его власти, самовольно все бросил и, никому не сказав ни слова, исчез, по его выражению, "как сонная греза", — уехал в Петербург искать правды.

Здесь, как и в Петрозаводске, было не до стихов: приходилось хлопотать о новом месте. Еще в Сенате Державин понял, что честный деятельный чиновник может принести людям не меньше пользы, чем храбрый офицер, а потому снова стремился поступить на государственную службу. При содействии Львова, близкого к таким сильным вельможам, как А. А. Безбородко и А. Р. Воронцов, добился назначения — губернатором в Тамбов. Окрыленный мыслью о возможности служения правде, прибыл туда 4 марта 1786 года.

Начало было хорошим. В поэте проявился административный талант: он наладил делопроизводство присутственных мест, открыл народное училище, театр, учредил губернскую газету и типографию. Катерина Яковлевна помогала ему устраивать праздники и балы.

Но года через полтора у Державина начались неприятности с наместником Рязанской и Тамбовской губерний графом И. В. Гудовичем, который порой прикрывал плутни своих приближенных. По сути дела, Державин обычно бывал прав, так как справедливость для него всегда была на первом месте, но запальчивость нрава и резкость языка вредили ему. Слабовольного Гудовича настроили против Державина, побудили обвинить в том, что он, в обход начальства, шлет рапорты в Петербург. Придерживаясь буквы закона, канцелярские крючки изобличили его в превышении власти, а это только подливало масла в огонь, и губернатор стал держаться еще заносчивее. Одно из немногих написанных им в Тамбове стихотворений "На смерть графини Румянцевой" кончалось так:

Меня ж ничто вредить не может:
Я злобу твердостью сотру;
Врагов моих червь кости сгложет,
А я пиит — и не умру.

Как пиит он не умер и по сей день, но с губернаторством ему пришлось проститься: недоброжелатели добились отдачи его под суд за нарушение каких-то формальностей, и в декабре 1788 года ему было велено дожидаться в Москве решения Сената. Дело тянулось полгода, и рассчитывать на одну справедливость судей не приходилось. Друзья помогали, как могли. Должно быть, немалую роль сыграла и Катерина Яковлевна, которую Державин, уезжая в Москву, оставил в имении ее подруги княгини В. В. Голицыной — племянницы всесильного Потемкина.

В конце концов Державина оправдали и отпустили в Петербург. Но ему этого было мало. Он непременно хотел доказать Екатерине II свою правоту с документами в руках, объяснить, какие мотивы побуждали его поступать так, а не иначе, открыть императрице глаза на сановников, злоупотреблявших ее доверием. В июне 1789 года он отправил Екатерине письмо, на которое она через кабинет-секретаря А. В. Храповицкого отвечала: "Когда и Сенат его оправдал, то могу ли я чем обвинить автора Фелицы?" — и приказала гофмаршалу представить поэта. Державин приехал в Царское Село, был допущен к руке и услышал, как императрица, обращаясь к придворным, назвала его своим "собственным автором". Это было приятно, но не то, чего так хотел Державин. И он опять через своего приятеля и бывшего сослуживца по Сенату Храповицкого стал добиваться аудиенции.

Наконец в середине июля ему снова было назначено явиться в царскосельский Екатерининский дворец. Он пришел в указанный день к девяти часам утра, имея при себе толстую переплетенную книгу; в ней были подшиты подлинники писем Гудовича, который, по словам Державина, склонял его "оставить без исследования расхищение казны, или слабо преследовать уголовные преступления, или прикрыть беспорядки и неправосудие судебных мест". К счастью, сообразил оставить эту книгу в комнате перед кабинетом, и, представ перед Екатериной, поцеловал ее руку, благодарил за правосудие, и просил разрешения "объясниться по делам губернии".

Императрица спросила, почему он не объяснил все Сенату. Весь примечательный диалог приведен в "Записках" Державина.

"- Я просился для объяснения через генерал-прокурора, но получил от него отзыв, чтоб просился по команде, то есть через генерал-губернатора; но как я имею объяснить его непорядки и несоответственные поступки с законом, то и не мог у него проситься.

— Хорошо, но не имеете ли чего в нраве вашем, что ни с кем не уживаетесь?

— Я не знаю, государыня, имею ли какую строптивость в нраве моем, но только то могу сказать, что, знать, я умею повиноваться законам, когда, будучи бедный дворянин и без всякого покровительства, дослужился до такого чина, что мне вверяются в управление губернии, в которых на меня ни от кого жалоб не было.

— Но для чего не поладили вы с Тутолминым?

— Для того, что он принуждал управлять губерниею по написанному им самопроизвольно начертанию, противному законам.

— Для чего же не ужился с Вяземским?

— Государыня! Вам известно, что я написал оду Фелице. Его сиятельству она не понравилась. Он зачал насмехаться надо мною явно, ругать и гнать, придираясь ко всякой безделице; то я ничего другого не сделал, как просил о увольнении из службы, и по милости вашей отставлен.

— Что же за причина несогласия с Гудовичем?

— Интерес вашего величества, о чем я беру дерзновение объяснить, и, ежели угодно, то сейчас представлю целую книгу, которую я оставил там.

— Нет, — остановила его Екатерина, — после".

Тут Державин подал краткую записку по всем касавшимся его делам. Императрица отпустила поэта и обещала дать ему место.

Но в дневнике Храповицкого есть небольшое дополнение — слова Екатерины: "Я ему сказала, что чин чина почитает. В третьем месте не мог ужиться; надобно искать причину в самом себе. Он горячился и при мне. Пусть стихи пишет".

Ему сейчас ничего другого не оставалось, как писать стихи, ибо обещанного места пришлось ждать долго, "и стал он как бы забвенным, проживая в Петербурге, — по его собственным словам, — без всякого дела". Державин не мог себе представить, чтобы смысл его жизни был только в сочинении стихов.

В те времена считалось вполне обычным и непредосудительным искать покровительства сильных. Это не противоречило и этике гордого Державина. Он попытался проникнуть к новому молодому фавориту — красавцу П. А. Зубову, но, по признанию поэта, "сколько ни заходил к нему в комнаты, всегда придворные лакеи, бывшие у него на дежурстве, отказывали, сказывая, что или почивает, или ушел прогуливаться, или у императрицы". Тогда Державин вновь сел за оду. Она приспела к годовщине коронации 22 сентября и называлась "Изображение Фелицы". Ода получилась длинной: если первоначальная "Фелица" состояла из 26 строф, то нынешняя — из 58, и все прославляли императрицу. Державин упрямо продолжал верить в многие ее добродетели.

Через литератора Ф. Н. Эмина, который в Олонецкой губернии состоял чиновником при Державине, а ныне был вхож к Зубову, поэт и передал свое новое произведение. Оно было принято весьма благосклонно; прочитав оду, Екатерина "приказала любимцу своему на другой день пригласить автора к нему ужинать и всегда принимать его в свою беседу".

Державины снова прочно обосновались в Петербурге. Гаврила Романович арендовал квартиру в принадлежавшем Российской академии двухэтажном флигеле на Фонтанке (ныне Фонтанка, 112), рядом с домом А. Р. Воронцова и большим красивым садом.

Имя Державина, его произведения были широко и" веетны, его хозяйка ласкова, мила и хлебосольна, и начинающие писатели, а также любители поэзии стремились быть им представлены. Сюда Львов привел своего молодого приятеля — человека крошечного роста с непомерно большим носом и умными глазами; звали его Алексеем Николаевичем Олениным, был он очень образован, умен и разносторонне талантлив; впоследствии он стал первым иллюстратором произведений Державина, директором Публичной библиотеки, а еще позже — президентом Академии художеств. Зачастую в гостеприимной квартире появлялся переводчик Иван Семенович Захаров, так же как и хозяин, член Российской академии.

Вскоре своим человеком стал у Державиных высокий, косивший на один глаз молодой офицер лейб-гвардии Семеновского полка, не только писавший, но и печатавший стихи, Иван Иванович Дмитриев, неоднократно уже нами упоминавшийся как автор интереснейших мемуаров. Кстати, он записал, как, будучи впервые у Державиных, застал хозяина и хозяйку в кабинете поэта: "...в колпаке и в атласном голубом халате он что-то писал на высоком налое; а она, в утреннем белом платье, сидела в креслах посреди комнаты и парикмахер завивал ей волосы. Добросердечный вид и приветливость обоих с первых слов ободрили меня. Поговоря несколько минут о словесности, о войне (со Швецией. — Авт.) и прочем, я хотел, соблюдая приличие, откланяться, но оба они стали унимать меня к обеду. После кофия я опять поднялся и еще упрошен был до чая. Таким образом, с первого посещения я просидел у них весь день, а через две недели уже сделался коротким знакомцем в доме. И с этого времени редко проходил день, чтобы я не виделся с этой любезной и незабвенной четой".

Через некоторое время Дмитриев попросил разрешения привести к обеду своего друга — тоже литератора, который проездом из чужих краев в Москву хотел засвидетельствовать почтение Гавриле Романовичу. Юный литератор, одетый по последней европейской моде в синий фрак, живо и интересно рассказывал за обеденным, столом о своем путешествии по Германии, Франции, Англии. Особенно оживлялся при упоминании о Жан-Жаке Руссо и о "счастии простой жизни", о фернейском мудреце Вольтере, наконец, о парижских событиях: о 14 июля и взятии Бастилии, о заседаниях Национального собрания и речах Мирабо. Этим путешественником был Николай Михайлович Карамзин.

Он был несколько озадачен, когда очаровательная соседка — Катерина Яковлевна несколько раз толкнула его под столом ногой. После обеда она объяснила ему, что хотела предостеречь от слишком вольных высказываний, так как тут же сидел петербургский вице-губернатор П. И. Новосильцев, через жену которого неосторожные речи могли дойти до императрицы.

Молодой путешественник поведал о своих планах издавать в Москве литературный журнал и заручился обещанием Державина прислать ему свои новые сочинения. А по возвращении в первопрестольную Карамзин напечатал в "Московских ведомостях" объявление: "Первый наш поэт — нужно ли именовать его? — обещал украшать листы мои плодами вдохновенной своей Музы. Кто не знает певца мудрой Фелицы? Я получил от него некоторыя новые песни". Слава Державина росла и распространялась.

Шел 1790 год. Россия вела войны: на юге — с Турцией, на севере — со Швецией. Из Франции продолжали приходить известия о событиях, подрывавших основы монархии. И вот в русской столице объявилась крамола: в мае была напечатана книга без обозначения имени автора "Путешествие из Петербурга в Москву", "наполненная, — по словам Екатерины, прочитавшей ее в июне, — самыми вредными умствованиями, разрушающими покой общественный, умаляющими должное ко властям уважение, стремящимися к тому, чтобы произвесть в народе негодование противу начальников и начальства, наконец, оскорбительными и неистовыми изражениями противу сана и власти царской".

Автор поспел разослать несколько экземпляров "Путешествия" друзьям и "упражняющимся в литературе"; через Козодавлева получил книгу и Державин. Для него не было секретом, что написал ее А. Н. Радищев. Императрице это имя стало известно не сразу, пришлось прибегнуть к услугам обер-полицмейстера, дело пошло "формальным следствием", и Радищева заключили в Петропавловскую крепость.

Оценка Екатериной книги и ее автора предопределила решение Палаты уголовного суда, которая 25 июля приговорила Радищева к лишению чинов и смертной казни. 8 августа Сенат утвердил этот приговор; оставалась еще одна инстанция — Государственный совет. Потом окончательное решение принадлежало высшей власти.

Петербург волновался. Внешне все обстояло прекрасно: в начале августа был заключен мир со Швецией, 15-го числа Екатерина приехала из Царского Села, чтобы присутствовать при объявлении мира и торжественном молебне по этому случаю в Казанском соборе. А 19-го Государственный совет должен был решить судьбу Радищева, которого царица уже назвала "бунтовщиком хуже Пугачева".

Державин, вне всякого сомнения, был хорошо осведомлен об этом. 17 августа он кончил оду "На шведский мир", которую во что бы то ни стало хотел отпечатать к началу заседания совета. Несмотря на воскресный день, он уговорил наборщика и печатника из типографии Академии наук отпечатать оду. В результате к утру понедельника 19 августа тираж оды был готов, и Державин отправил его в Зимний дворец к Платону Зубову.

До заседания на столах перед членами Государственного совета лежали оттиски "Оды на высочайшее в С. — Петербург прибытие к торжеству о мире с королем шведским императрицы Екатерины II 1790 года августа 15 дня". После непременных традиционных восхвалений монархини члены совета прочитали:

Освободишь ты заключенных,
Обогатишь ты разоренных,
Незлобных винных ты простишь...
Прострешь ты животворны длани
На тяжкий земледельцев труд;
Отпустишь неимущим дани,
Да нивы и луга цветут...

Намерения автора оды были очевидны, но члены совета на них внимания не обратили. Радищев подлежал наказанию, "законами предписанному", Екатерине была предоставлена возможность проявить "великодушие", и она 4 сентября подписала указ о замене смертной казни ссылкой в Илимский острог "на десятилетнее безысходное пребывание".

Кто знает, не оказали ли стихи Державина влияния на смягчение приговора Екатериной? Во всяком случае, поэт на это надеялся.

Примечания

1. Фелица — от латинского слова felicitas — счастье.

2. До наших дней сохранились лишь развалины павильона Флоры и Помоны. Существуют рисунки и гравюры с видами Александровой дачи,

3. Виссон — старинное название дорогой шелковой ткани.

4. Урна — принадлежность аллегорических скульптур, изображающих реки.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница