"Обратился к высшему рифмованию..."

Дворянский "недоросль" Гаврила Державин прибыл в северную столицу в марте 1762 года, когда ему шел девятнадцатый год.

Он родился 3 июля (по старому стилю) 1743 года в принадлежавшей родителям маленькой деревне поблизости от Казани. Еще в 1753 году отец его Роман Николаевич, небогатый офицер одного из провинциальных гарнизонных полков Оренбургской губернии, ездил в Москву, чтобы выхлопотать себе отставку по слабости здоровья. Он взял десятилетнего Гаврилу, собираясь двинуться в Петербург для определения способного к наукам мальчика в Сухопутный кадетский или Инженерный корпус. Однако дальше первопрестольной им ехать не пришлось: уже там опустел и без того не туго набитый кошелек. Нашлись, впрочем, у Романа Николаевича в Москве знакомые, которые предлагали устроить его сына в гвардию, но он отказался: служба офицером в гвардии, хоть и считалась почетной, требовала немалых средств. Так и вернулись отец с сыном ни с чем в деревенскую глушь за Камой, надеясь на следующий год собрать достаточно денег для дальней дороги. Но в 1754 году Роман Николаевич умер, оставив вдову с тремя детьми, старшему из которых было одиннадцать лет. Положение осиротевшей семьи оказалось столь плачевным, что нечем было заплатить пятнадцать рублей долга покойного. Все же вдова мечтала исполнить желание мужа и дать мальчикам образование. Осуществить мечту не представлялось возможным, пока в январе 1759 года в Казани не открылась гимназия, находившаяся в ведомстве Московского университета. Братья Державины — Гаврила и Андрей — стали ее воспитанниками. Они слабо знали грамматику, едва справлялись с четырьмя правилами арифметики, но бегло разговаривали по-немецки, выучившись этому в частном пансионе немца Розе. Очень скоро старший из братьев выказал себя как весьма одаренный и прилежный ученик. Успехи по части наук и рисования имели решающее влияние на его дальнейшую судьбу.

Зимой 1759/60 года директор Казанской гимназии М. И. Веревкин отправился в Москву и Петербург, чтобы доложить по начальству, а именно куратору Московского университета Ивану Ивановичу Шувалову, об успехах новой гимназии за истекший год. Он захватил с собой некоторые работы лучших учеников: это были чертежи и карты Казанской губернии, украшенные по обычаю времени разными виньетками с "ландшафтами и фигурами". Некоторые из этих листов были исполнены учеником Гаврилой Державиным. Впоследствии друг Гаврилы Романовича поэт И. И. Дмитриев в своих записках упомянул, что Державин обратил на себя внимание Веревкина, "снявши простым пером с гравированного эстампа портрет императрицы Елизаветы Петровны, и что Веревкин представил этот портрет Шувалову".

Граф И. И. Шувалов, умный и образованный, немало содействовал развитию в России наук и художеств. Друг и покровитель М. В. Ломоносова, он был приятно удивлен плодами учения в далекой школе, находившейся где-то почти за пределами образованного европейского мира. Веревкин получил для гимназии значительную денежную помощь, а учеников, чьи работы так понравились куратору, записали в различные гвардейские полки. Гаврилу Державина, по бедности своей никогда не стремившегося в гвардию, директор гимназии просил зачислить в Инженерный кадетский корпус. Все ученики сразу получили отпуска для продолжения занятий.

Как будто бы осуществлялось заветное желание самого юноши и его покойного отца. Но вдруг из Петербурга в начале 1762 года пришло требование немедленно явиться в Преображенский полк. Еще не был кончен гимназический курс, а надо было все бросать и спешить по вызову. Шувалов, видимо, забыл свое обещание определить Державина в Инженерный корпус, либо напутали канцеляристы, и он оказался записан солдатом в лейб-гвардии Преображенский полк. Более того, полковая канцелярия не предупредила в свое время гимназическое начальство или Державиных, что отпуск для учения истекает к началу 1762 года.

Петр III, готовясь к военным действиям против Дании, приказал потребовать на действительную службу всех отпускных. Заскрипели перья военных писарей, и полетели во все концы обширнейшего Российского государства депеши за сургучными печатями.

Должно быть, сильно озадачен был восемнадцатилетний Гаврила Державин, узнав, что срок его явки в полк уже истек. Ему ничего не оставалось, как, наскоро собравшись, отправиться к месту службы. Непросто было в те годы добраться из Казани в Петербург. Выехав в первой половине февраля 1762 года, Державин прибыл в столицу лишь в марте. Началась почти пятнадцатилетняя военная служба — сначала солдатом, а потом унтер-офицером.

Еще при Петре I приказано было дворянам начинать военную службу рядовыми; позднее, как известно, люди со связями научились обходить этот закон, записывая своих сыновей в полк в младенческом возрасте и получая для них отпуск до совершеннолетия. К тому времени, когда юноше приходила пора являться на действительную службу, он уже поспевал получить офицерский чин и, следовательно, избежать тяжелой солдатской лямки. У Державина, как уже упоминалось, не было ни высоких покровителей, ни состояния, а потому и не было ему никаких послаблений.

Гвардейские полки были тогда расквартированы на окраинах Петербурга, за Фонтанкой, опоясывая город с юга рядом военных слобод. Преображенская слобода находилась в Литейной части и состояла из одной полковой и нескольких ротных улиц (в настоящее время постройки не сохранились, а планировка в районе улиц Салтыкова-Щедрина и Радищева осталась прежней). Жили преображенцы в одноэтажных с мезонинами деревянных домах на каменных фундаментах, так называемых связях: посредине — большие сени, а по сторонам — комнаты-светлицы. Подле каждой связи был двор и огород, а всего связей в полку было 192 — целое большое село. Жили здесь и холостые, и женатые со своими семьями. Не слишком сильно отличалась военная слобода от соседних, чаще всего одноэтажных, обывательских домов, только последние были не столь одинаковы по размеру и внешнему виду.

На площади, примыкавшей к слободе, высился пятиглавый каменный собор Спаса Преображения, выстроенный в середине XVIII века Пьетро Трезини по проекту Михаила Земцова (этот собор сгорел в 1825 году, на его месте в 1827-1829 годах построен новый по проекту В. П. Стасова, существующий и поныне).

В подробных, написанных от третьего лица, "Записках" Державин вспоминает о первых своих шагах на военной службе. Добравшись до полка, он представил паспорт майору Текутьеву, бывшему тогда при полку дежурным. "Сей чиновник был человек добрый, но великий крикун, строгий и взыскательный по службе. Он лишь взглянул на паспорт и увидел, что просрочен, захохотал и закричал: "О брат! просрочил!" и приказал отвести вестовому (Державина. — Авт.) на полковой двор. Привели в полковую канцелярию и сделали формальный допрос". Державин нимало не смутился и отвечал со свободой и спокойствием, редкими для неопытного провинциала. Когда выяснилось, что в просрочке он не виноват, его зачислили рядовым в третью роту и поместили в казарме-связи со сдаточными солдатами из крестьян-рекрутов. Вместе с ними жили трое женатых и двое холостых однополчан. Флигельману, специальному унтер-офицеру, было приказано обучить новичка ружейным приемам и фрунтовой службе. Ежедневное учение по многу часов делало свое дело, и вскоре Державин оказался настолько подготовлен к строю, что мог принять участие в смотре роты на Царицыном лугу (ныне Марсово поле) Петром III — "великим охотником до военных учений". Кроме того, молодому солдату приходилось вместе с другими исполнять различные работы: чистить городские каналы, привозить со складов провиант, разгребать снег около съезжей, посыпать песком площадку, где проводились учения. Немало времени отнимали караулы на ротном дворе и в других местах. Случалось ему нести караул и в деревянном Зимнем дворце на углу Невского проспекта и Мойки, что был возведен Ф. Б. Растрелли в 1754-1755 годах для Елизаветы Петровны на время перестройки каменного Зимнего рядом с Адмиралтейством.

Солдатская служба длилась от зари до зари. Его влекли науки и искусства, но заниматься ими не было возможности. "Однако, — пишет сам поэт, — как сильную имел к ним склонность, то, не могши упражняться по тесноте комнаты ни в рисовании, ни в музыке, чтоб другим своим компаньонам не наскучить, по ночам, когда все улягутся, читал книги, какие где достать случалось, немецкие и русские, и марал стихи без всяких правил, которые никому не показывал".

И. И. Дмитриев сообщает: "Он принужден был пойти на хлебы к семейному солдату: это значило иметь с хозяином общий обед и ужин и жить с ним в одной светлице, разделенной перегородкой. Солдатские жены, видя его часто с пером или за книгою, возымели к нему особенное уважение и стали поручать ему писать грамотки к отсутствующим родным своим. Он служил им несколько месяцев бескорыстно пером своим, но потом сделал им предложение, чтоб они за его им услуги уговорили мужей своих отправлять в очередь его ротную службу... И жены и мужья на то согласились". А сам Державин уточнял: "...писав просто, на крестьянский вкус, чрезвычайно им тем угодил".

Однажды Гаврила Романович попытался было вырваться из этого замкнутого круга. Он разыскал приехавшего в Петербург Веревкина, и тот представил его И. И. Шувалову. Это была первая встреча с человеком, к которому поэт на всю жизнь сохранил добрые чувства. Шувалов любезно принял молодого гвардейца в своем великолепном доме на Итальянской улице, построенном для него архитектором С. И. Чевакинским в 1753-1755 годах (ныне Дом работников санитарного просвещения, ул. Ракова, 25). Обширная усадьба тянулась тогда до Невского проспекта. Кабинет вельможи был одной из достопримечательностей дома-дворца: его стены сплошь, сообразно вкусам середины XVIII века, покрывали полотна старых западноевропейских мастеров, главным образом итальянских и французских.

Шувалов благосклонно просмотрел далекие от совершенства рисунки и направил Преображенского солдата в Академию художеств (куратором которой являлся) к лучшему русскому граверу того времени Е. П. Чемесову.

Академия художеств занимала тогда три каменных Конногвардейского полка, громко кричал, чтобы скорее все шли в Зимний дворец к "матушке". Когда Державин добежал вместе с другими до Зимнего, дворец уже был окружен гвардейскими Семеновским и Измайловским полками, занявшими своими караулами все входы и выходы. Преображенцев поставили внутри дворца. Тут, в поисках своей роты, Державин впервые увидел некоторые апартаменты огромной новой царской резиденции, построенной, как и все прочие дворцы Елизаветы Петровны, ее "оберархитектором" Франческо Бартоломео Растрелли. Далеко не все помещения были отделаны. Но, проходя просторной нижней галереей, будущий поэт должен был хоть мельком увидеть сказочно нарядную, блиставшую золоченой резьбой широкую парадную лестницу. Любоваться ею не было времени: кругом слышались гулко отдававшийся под сводами тяжелый топот солдатских башмаков, резкие воинские команды, потом вышел священник с крестом в руке. Деловито и поспешно он привел всех к присяге.

После полудня Екатерина перебралась в старый деревянный Зимний дворец на Невском, а войска были расставлены вдоль берега Мойки. Пока монархиня совещалась с сановниками, принявшими ее сторону, подходили все новые и новые армейские полки, выстраиваясь тут же около дворца. А вечером, по словам Державина, "тронулись в поход обыкновенным церемониальным маршем, повзводно, при барабанном бое по Петергофской дороге. Императрица сама предводительствовала в гвардейском Преображенском мундире на белом коне, держа в правой руке обнаженную шпагу".

Шли всю ночь, с коротким отдыхом, в сторону Стрельны. Наутро находившиеся с Петром III в Петергофе армейские и голштинские батальоны сдались без единого выстрела. Никем не поддержанный император подписал отречение, его отвезли в Ропшу, где через неделю он был убит.

Гвардейские полки ночь с 29 на 30 июня снова провели на марше, возвращаясь в Петербург. Державин, по собственному признанию, "еле жив дотащил ноги". А в столице начался праздник. Молодой гвардеец не видел, как он проходил в придворных кругах, но то, что было рядом, вокруг, описано им весьма красочно: "Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошел пир на весь мир; солдаты и солдатки в неистовом восторге и радости носили ушатами вино, водку, пиво, мед, шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе без всякого разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось".

Постепенно жизнь вошла в обычную колею, и солдаты вернулись к своим повседневным обязанностям. В августе гвардии повелено было отправляться в Москву на предстоящую коронацию. Гаврила Державин "по паспорту отпущен был с тем, чтоб явиться в полк в первых числах сентября, когда императрица к Москве приближаться будет. Снабдясь кибитчёнкой и купя одну лошадь, потащился потихоньку".

Около года пробыли двор и гвардия в древней столице, но почти ничем не изменилась жизнь будущего поэта: по-прежнему он жил вместе со сдаточными солдатами, строевые учения сменялись караулами и смотрами.

В обязанности рядового помимо всего прочего входила доставка офицерам отданных с вечера полковых приказов. Однажды, когда Державин отправился с таким поручением к прапорщику князю Козловскому, с ним произошел грустный и одновременно забавный случай. Ф. А. Козловский, прекрасно образованный молодой человек, много переводивший для театра, сам писавший пьесы и стихи, казался Державину в ту пору недосягаемым образцом. Жил он на Тверской у широко известного поэта В. И. Майкова, где и читал в тот вечер какую-то свою трагедию. Чтение прервал приход Державина, который, вручив приказ, замешкался, желая послушать то, что его живо интересовало. Однако Козловский, нимало не подозревавший о его литературных стремлениях и симпатиях, сказал: "Поди, братец служивый, с богом, что тебе попусту зевать, ведь ты ничего не смыслишь". И солдат-вестовой должен был смиренно удалиться.

Узнав стороной, что И. И. Шувалов собирается за границу, Державин попросил взять его с собой, надеясь пополнить там свое образование. Но и на этот раз его желание не сбылось.

В годовщину дворцового переворота Державин подал жалобу, что его обходят при производстве, и летом 1763 года получил первый унтер-офицерский чин капрала. Желая показаться в новом чине матери, жившей в Казани, Державин отпросился в отпуск на год.

По возвращении в Петербург он поселился вместе с однополчанами из дворян и смог больше времени уделять любимому занятию — стихотворству. Стараясь проникнуть в тайны стихосложения, он тщательно изучил сочинение В. К. Тредиаковского "Новый и краткий способ к сложению российских стихов", внимательно читал Ломоносова и Сумарокова. Однако первые опыты его на этом поприще едва ли принесли бы ему славу, даже если бы и сохранились для потомства. По свидетельству современников, это было "переложение в стихи, или, лучше сказать, на рифмы, площадных прибасок насчет каждого гвардейского полка". Вскоре, правда, он "обратился к высшему рифмованию" и начал переводить отрывки из "Телемака" Фенелона.

Но общение с молодыми дворянами-гвардейцами, с которыми он бок о бок жил, имело и свою дурную сторону. "Золотая молодежь" того времени в большинстве своем предавалась неистовой карточной игре, пьянству и разгулу.

Ученый и мемуарист А. Т. Болотов писал: "Всем известно, что ничто все благородное российское дворянство так много не портило, как гвардия; в ней-то служа, делались они и повесами, и шалунами, и мотами, и расточителями имения своего, и буянами, и негодяями; словом, гвардейская служба, в которой утопали они в роскоши и беспутствах, была для них сущим ядом и отравою".

Молодой поэт, который не был по натуре отшельником и аскетом, оказался втянутым в сомнительную компанию и все чаще дни и ночи просиживал за карточным столом. Начав играть по маленькой, он потом перешел на крупную игру; во время очередной поездки в Москву проиграл деньги, полученные от матери для покупки имения, и вообще оказался на краю гибели. По собственному признанию, он "спознакомился с игроками, или, лучше, с прикрытыми благопристойными поступками и одеждою разбойниками; у них научился заговорам, как новичков заводить в игру, подборам карт, подделкам и всяким игрецким мошенничествам".

В стихотворении "Раскаяние" поэт писал о себе:

Повеса, мот, буян, картежник очутился
И вместо, чтоб талант мой в пользу обратил,
Порочной жизнию его я погубил...

"Однако, — рассказывал Державин о себе (как всегда в своих "Записках", в третьем лице), — никакой выигрыш не служил ему впрок, и потому он не мог сердечно прилепиться к игре, а играл по нужде. Когда же не на что было не только играть, но и жить, то, запершись дома, ел хлеб с водою и марал стихи при слабом свете полушечной сальной свечки или при сиянии солнечном сквозь щелки затворенных ставней". Полковая жизнь была, по признанию Гаврилы Романовича, его "академией нужд и терпения", именно здесь он "образовал себя". Постепенно страсть к поэзии, новые друзья и большая любовь вытеснили карты из его жизни.

Будучи капралом, Державин регулярно ходил в караулы, в частности в каменный Зимний дворец. Однажды он там чуть не погиб. Как-то ночью дежурный офицер приказал ему обойти все посты; взяв с собой солдата, который нес фонарь, он отправился по парадным залам и жилым комнатам, пока пустым, минуя коридоры и многочисленные лестницы. Дворец, все еще не достроенный, был распланирован Растрелли таким образом, что анфилады соединяли находившиеся в углах основные, узловые помещения: в северо-западном углу — огромный тронный зал, в северо-восточном — парадная Посольская (позднее Иорданская) лестница, в юго-восточном — собор, а в юго-западном — театр, занимавший все три этажа. На месте будущих ярусов, лож, партера, сцены зияла пропасть от самого верха до погребов. Нетерпеливый капрал, опередив фонарщика, взбежал по какой-то лестнице и схватился за ручку двери, когда услышал голос отставшего солдата:

— Постойте, куда вы так бежите?

Державин остановился, а когда подошел солдат с фонарем, увидел за дверью пустоту.

Из различных событий, происходивших в Петербурге в середине 1760-х годов, особенно запомнилась Державину казнь Василия Мировича. Этот никому дотоле не ведомый поручик вознамерился достичь известности и богатства, устроив очередной дворцовый переворот. Он полагал возвести на престол Иоанна Антоновича, бывшего в младенчестве на протяжении одного года государем всея Руси под именем Иоанна VI, по воцарении Елизаветы Петровны сосланного с родителями в Холмогоры, затем на долгие годы заключенного в Шлиссельбургскую крепость и "преданного забвению".

Мирович при помощи подчиненного ему караула попытался освободить узника, который при этом был убит своими стражами согласно заранее полученной инструкции, а поручик схвачен и казнен после многочисленных допросов "с пристрастием". Казнь происходила 15 сентября 1764 года. Эшафот установили на Петербургской стороне, неподалеку от кронверка Петропавловской крепости, на территории Сытного рынка. "Милость" Екатерины, боявшейся переворота, простерлась до того, что четвертование она заменила отсечением головы.

Тысячи людей с рассвета толпились вокруг эшафота, был среди них и Гаврила Романович; вот что он записал о событии того дня: "Народ, стоявший на высотах (на крышах. — Авт.) домов и на мосту, необыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия государыни, когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогся, что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились". Мост, о котором упоминает здесь Державин, был деревянный, перекинутый через ров, заполненный водой, огибавший кронверк (кронверк располагался на территории между крепостью и нынешним проспектом М. Горького и тянулся по линии проспекта, до 1932 года называвшегося Кронверкским).

На многих расправа с Мировичем произвела тягостное впечатление, и Екатерина, чтобы сгладить его, не скупилась на устройство всевозможных празднеств и зрелищ, среди которых на первом месте безусловно следует упомянуть так называемую карусель 16 июня 1766 года. Тем более что сам Державин в своих "Записках" уделяет ей немалое внимание. Зрелище это было единственным в своем роде даже для необычайно щедрого на придворные развлечения XVIII века. Перед ним меркли фейерверки, иллюминации и маскарады всех предшествовавших царствований.

Под каруселью подразумевался своеобразный турнир, "где, — по словам Державина, — дамы на колесницах, а кавалеры на прекрасных конях, в блистательных уборах показывали свое проворство метанием дротиков и стрельбою в цель из пистолетов". Все участники были разделены на четыре группы, называвшиеся кадрилями: славянскую, римскую, индейскую и турецкую. Тогдашняя газета "Санкт-Петербургские ведомости" оповещала, что помимо перечисленных выше видов состязаний публике были показаны и другие, так, например, кавалеры "бились турнирным оружием". В целом зрелище представляло собой некую смесь античных конских бегов и средневековых рыцарских турниров, — все это обильно сдобренное присущей XVIII столетию страстью к пышности и светской галантности.

Местом действия была Дворцовая площадь, на которой воздвигли достойный царственной забавы колоссальный амфитеатр. Выстроено было это временное деревянное сооружение по проекту одного из крупнейших архитекторов — Антонио Ринальди.

Хотя амфитеатр был велик, билетов хватило лишь для ничтожной части желающих, и жадная до зрелищ публика с раннего утра заполнила окрестности дворца. Казалось, сюда съехался и сбежался весь Петербург. Корреспондент "Санкт-Петербургских ведомостей" сообщал: "Сколь великое стечение по улицам было народа, того описать невозможно; по сторонам оных, в окнах всех домов и на кровлях бесчисленное множество людей... но всего торжественней казался вид Зимнего дворца, которого апартаменты, как ни велики, не токмо наполнены были зрителями во всех его этажах, но и кровли покрыты были народом". Где-то среди этих несметных толп стоял молодой гвардии капрал Гаврила Державин.

Главным судьей специальной судейской коллегии был старейший в Европе фельдмаршал, недавно возвращенный из ссылки, Б. X. Миних.

Возглавляли кадрили генералы, близкие ко двору: шефом славянской кадрили был И. П. Салтыков, индейской- П. И. Репнин, римской — фаворит императрицы Г. Г. Орлов, турецкой — его брат А. Г. Орлов.

Участники карусели старались превзойти друг друга не только в силе, ловкости, выносливости, но, разумеется, также и в роскоши костюмов. По словам свидетеля, "зрители увидели переливающуюся гору богатства и изобилия в драгоценных каменьях и всякого рода кавалерских и конных золотых и серебряных уборах. Одеяние кавалеров богато блистало драгоценными каменьями, но на дамских уборах сокровища явились неисчетные: словом, публика увидела бриллиантов и других родов каменьев на цену многих миллионов".

Праздник этот имел столь великий успех, что был повторен 11 июля с теми же участниками. Победительницей среди дам была единогласно признана молоденькая графиня Наталья Петровна Чернышева, вышедшая впоследствии замуж за князя Голицына и известная под прозвищем сначала "Венеры Московской", а потом "Усатой княгини". Некоторые черты ее запечатлел А. С. Пушкин в повести "Пиковая дама".

А среди кавалеров первенство оспаривали два брата Орловы: мнения судей разделились, и окончательное решение было отложено на другой день, когда оба снова явились перед публикой и императрицей, чтобы "определить свой жребий". Очевидцы уверяли, что оба были хороши, но в конце концов предпочтение судьи отдали Григорию, гарцевавшему в уборе "римского воина" на гнедом коне. Ему главный судья помимо первого приза вручил еще лавровую ветвь. Тут, как рассказывает современник, "для оказания апробации" также и Алексею Орлову дамы, "имевшие на уборах своих букеты натуральных цветов, каждая по нескольку цветков его сиятельству от себя с поспешностью подали".

Чтобы увековечить образы главных организаторов карусели в связи с их турнирными победами, датский живописец В. Эриксен написал большие парадные портреты братьев Орловых на фоне амфитеатра со зрителями в "карусельном" облачении римского всадника и сарацина. Только эти портреты и дают теперь представление о промелькнувшем и забытом ярком зрелище.

Полковые будни тянулись бесконечно. Если же случались в полку происшествия, то, как правило, радостного в них ничего не было. Державин вспоминает, что однажды отдан был приказ выводись роты на большой полковой плац в три часа утра. Более пяти часов простояли солдаты "в великом безмолвии, недоумевая, что бы это значило. Наконец, — продолжает свой грустный рассказ поэт, — со стороны слобод, что на Песках (ныне район Суворовского проспекта и Советских улиц. — Авт.), услышали звук цепей. Потом показался взвод солдат в синих мундирах... Приказано было полку сделать каре, в которое, к ужасу всех, введен в изнуренном виде унтер-офицер Оловянишников и с ним двенадцать человек лучших гренадер. Прочтен указ императрицы. Они умышляли на ея жизнь. Им учинена торговая казнь (их били кнутом. — Авт.), одели в рогожное рубище и тут же, посажав в подвезенные кибитки, отвезли в ссылку в Сибирь. Жалко было и ужасно видеть терзание их катом (палачом. — Авт.)". И дальше Державин добавляет, что "таковых умышлений на императрицу было не одно сие, и именно гласные, не говоря о не вышедших наружу".

Несмотря на внешнее благополучие, в Российском государстве было неспокойно, исподволь зрело народное возмущение. В Петербурге, как в фокусе, сосредоточились резкие противоположности российской действительности. Не случайно французский посланник граф Сегюр в своих записках отметил, что "Петербург представляет уму двойственное зрелище; здесь в одно время встречаешь просвещение и варварство, следы X и XVIII веков, Азию и Европу, скифов и европейцев, блестящее гордое дворянство и невежественную толпу. С одной стороны, модные наряды, богатые одежды, роскошные пиры, великолепные торжества, зрелища, подобные тем, которые увеселяют избранное общество Парижа и Лондона; с другой — купцы в азиатской одежде, извощики, слуги и мужики в овчинных тулупах, с длинными бородами, с меховыми шапками и рукавицами и иногда с топорами, заткнутыми за ременными поясами".

Вскоре эти топоры поднялись против дворянства и главной помещицы России — императрицы. Державину пришлось самому увидеть их в руках пугачевцев...

Пока же свободные от службы часы произведенный в сержанты Державин все больше времени посвящал своей основной страсти — стихотворству. Написано им было, вероятно, немало, но, к сожалению, почти ничего не сохранилось. Как-то раз, возвращаясь из Москвы в Петербург ранней весной 1770 года, он был задержан в окрестностях северной столицы карантинной заставой. В то время в самой Москве и в провинции начала распространяться эпидемия чумы; сержанту предложили остановиться и прожить на заставе две недели. Нетерпеливому путнику этот срок показался слишком долгим, да и жить ему столько времени было не на что: он остался с единственным заветным рублем в кармане, а потому стал упрашивать карантинного начальника не задерживать его, объясняя, что, как человек небогатый, он едет почти без вещей, которые надлежало бы "окуривать и проветривать". Однако ему указали на бывший при нем сундук, основное содержание которого составляли его юношеские произведения, накопившиеся еще со времен Казанской гимназии. Недолго думая Державин решил расстаться со своим багажом и в присутствии караульных сжег сундук со всем содержимым, обратив в пепел плод долголетних литературных исканий и трудов. Проезд в столицу был разрешен, но теперь трудно судить, как первоначально шло развитие могучего поэтического дара Гаврилы Романовича, ведь мы не знаем точно, с чего он начинал.

Почти через десять лет после начала службы, 1 января 1772 года, Державин наконец-то получил первый офицерский чин прапорщика. Но бедность, по его словам, "великим была препятствием носить звание гвардии офицера с пристойностию; особливо тогда... предпочитались блеск богатства и знатности, нежели скромные достоинства и ревность к службе". Лишь получив ссуду из полковой казны, смог он должным образом экипироваться, купить модные "английские" сапоги и старенькую карету. Положение обязывало: гвардейский офицер не мог обойтись без собственного экипажа.

Жил он тогда неподалеку от полка на частной квартире, "в маленьких деревянных покойчиках на Литейной", в доме, принадлежавшем вдове Удоловой. Стараясь свести концы с концами, Державин время от времени играл в карты "по необходимости, для прожитку". С самого начала его положение в качестве офицера первого гвардейского полка было сложным: вполне вероятно, что он сам не хотел и уж несомненно не мог тягаться с гвардейской "золотой молодежью", тратившей большие деньги. Он оставался в их среде чужаком и не был особенно привязан к своему полку. Служба не приносила ни удовлетворения, ни средств, по-настоящему близких друзей у него там не было, большинству приятелей были далеки его литературные интересы. И нет ничего удивительного, что он стремился как-то изменить свое положение.

Это произошло в связи с совершенно особыми обстоятельствами. Осенью 1773 года Петербурга достигли сначала смутные толки, а лотом точные известия о народных волнениях в юго-восточной части России под руководством Емельяна Пугачева. Дело вскоре приняло столь серьезный оборот, что на подавление восстания, охватывавшего все новые территории с быстротой пожара, были посланы регулярные войска под командованием отличившегося в Семилетней войне генерала А. И. Бибикова. К нему-то и обратился Державин с просьбой взять его с собой, добавив, что сам из тех мест, хорошо их знает, а потому надеется, что сможет быть полезным. Он был зачислен членом Секретной комиссии. Так тридцатилетний прапорщик, вскоре произведенный в поручики, волею судеб оказался участником одной из жесточайших гражданских войн и вслед за тем кровавого подавления народного восстания. Положение Державина как члена специальной комиссии, а не боевого офицера ставило его в особые условия, которые не были строго регламентированы. Он получал задания непосредственно от главнокомандующего, и, пока был жив Бибиков, им были довольны. Но весной 1774 года Бибиков, заболев горячкой, умер на пути к Оренбургу, и сменивший его князь Ф. Ф. Щербатов, а затем граф П. И. Панин совсем не так доброжелательно отнеслись к поручику Державину.

Его взгляды не всегда согласовались со взглядами начальства. Разумеется, он искренне считал Пугачева злодеем, посягнувшим на российский престол, но был твердо убежден, что народные тяготы необходимо облегчить. 4 июля 1774 года Державин писал казанскому губернатору Я. Л. Бранту: "Надобно остановить грабительство или, чтоб сказать яснее, беспрестанное взяточничество, которое почти совершенно истощает людей... Сколько я мог приметить, это лихоимство производит в жителях наиболее ропота, потому что всякий, кто имеет с ними дело, грабит их..." Ни местной администрации, ни генералитету такие письма нравиться не могли.

Когда представлялся случай, Державин не боялся принимать самостоятельные решения, не всегда согласуя их с командованием. Однажды ему удалось выказать недюжинные способности храброго и предприимчивого офицера. Неподалеку от Саратова, на берегу Волги, находились большие поселения немецких колонистов, граничившие с киргиз-кайсацкими степями; киргизы давно беспокоили их своими набегами. С наступлением тревожного времени они стали появляться чаще, жителей и скот уводили в плен или убивали, сжигали дома. Колонисты не раз просили защиты, но регулярных войск еле хватало на борьбу с Пугачевым. Державин получил из штаба Панина распоряжение помочь колонистам и попутно наказать объявившихся в селе Малыковке "изменников". Дали ему при этом двадцать пять человек гусар и одну пушку, остальное предоставили его разумению.

Чтобы получить от жителей Малыковки необходимых для преследования киргизов конных ратников и провиант, Державину пришлось действовать даже устрашением. В результате удалось набрать семьсот ратников (вместо требуемой тысячи) и сто телег с провиантом. Первого сентября 1774 года отряд Державина переправился через Волгу и выступил в степь по дороге, протоптанной киргизами. Через несколько дней он настиг киргизскую орду, атаковал ее и отбил восемьсот колонистов, семьсот русских поселян и тысячу голов скота. Однако это не принесло Державину награды, его не отличили.

По воле начальства он вынужден был остаться в этих местах в течение некоторого времени. Все кругом представлялось в мрачном свете: державинский дом в Казани разграблен, деревни разорены, старушка мать натерпелась страхов и горя. Лишь среди немецких колонистов у Державина были друзья, у них он, с детства обученный немецкому языку, брал книги. Одна из них произвела на него сильнейшее впечатление.

На заглавном листе книжки небольшого формата, изданной в 1761 году в Потсдаме, значилось, что это стихи "философа из Сан-Суси". Будь Державин несколько образованнее, он понял бы, что за этим псевдонимом скрывается прусский король Фридрих II. Стихи, первоначально написанные по-французски, были тогда же прозой переведены на немецкий язык. Именно этот перевод попал в руки Державина и увлек, как ничто до сих пор не увлекало. Философские рассуждения очень соответствовали его угнетенному настроению, и он начал, в свою очередь, переводить их с немецкого на русский. Переводил он с большим трудом, но необыкновенно старательно, сохраняя каждое слово и конструкцию фразы в целом.

Сперва слова как будто не хотели слушаться; начало оды "На ласкательство" получилось таким: "Какое священное поревание, кое божество меня одушевляет?.." Позднее Гаврила Романович в своем экземпляре изданных в 1776 году од сам от руки исправит эту фразу: "Какое священное рвение, какое божество меня одушевляет?"

Но главное для него сейчас не форма, а идея; в этой же оде ему удается справиться со стилистическими трудностями и вполне по-русски выразить волновавшую его мысль: "Личиной учтивости прикрывается пресмыкающаяся подлость". Ему нравится ода "На постоянство", где утверждается, что "во всех наших участях беды с нами". Но особенно близка ода, которую он озаглавил "К Мовтерпию": "Жизнь есть сон. О Мовтерпий, дражайший Мовтерпий, как мала есть наша жизнь! Лучших дней моих нет; как шумящие волны, удовольствия мои улетели... Лишь только ты родился, уже Рок дня того влечет тебя к разрушающей нощи..."

В этом переводе не только проявилось стремление поэта к смысловой и даже философской наполненности, но отразилось и его, увы, весьма недостаточное образование. Ода Фридриха II посвящена отнюдь не Мовтерпию, а знаменитому ученому-математику Мопертюи (Mauper-tuis), который был президентом Академии наук в Берлине и, наряду с Вольтером, принадлежал к кругу друзей прусского короля. Разумеется, Державин не слышал о французском математике и вдобавок неправильно прочел его имя...

Сидя без дела в приволжской глуши, неподалеку от гряды песчаных холмов, самый высокий из которых носил татарское название Читалагай, Державин не ограничивался переводами. Стихи "философа из Сан-Суси" послужили как бы толчком к собственному его творчеству, пробудили струны, до тех пор в нем молчавшие, он впервые как бы обрел самого себя.

Весной 1775 года он написал две оды — "На знатность" и "На великость". В них еще не все гладко, тяжеловесно звучат гневные строки из первой оды;

Не той здесь пышности одежд,
Царей и кукол что равняет,
Наружным видом от невежд
Что имя знати получает,
Я строю гусли и тимпан;
Но ты, сидящий за кристаллом,
В кивоте, блещущий металлом,
Почтен здесь будешь мной, болван!¹
...Се образ ложныя молвы,
Се образ грязи позлащенной!
Внемлите князи всей вселенной:
Статуи, без достоинств вы!..

А в оде "На великость" мы читаем:

Высокий дух всегда высок,
Всегда он тверд, что ни случится:
На запад, юг, полнощь, восток
Готов он в правде ополчиться,
Пускай сам бог ему грозит,
Хотя в пыли, хоть на престоле,
В благой своей он крепок воле
И в ней по смерть, как холм, стоит.

Эти ранние оды получили название "Читалагайских". Затронутые в них темы добра и зла, величия и ничтожества, правды и лжи не перестанут волновать поэта до конца жизни; он будет вновь и вновь к ним обращаться, варьируя их. Из этих од, как из зерна, разовьется будущее его творчество. В них, по словам И. И. Дмитриева, "уже показывались замашки, или вспышки, врожденного таланта и его главные свойства: благородная смелость, строгие правила и резкость в выражениях".

Только летом 1775 года вернулся Державин в Петербург. Когда с Пугачевым было покончено, его победители обратили свой взор к трону, ожидая чинов, орденов и других более "вещественных" наград. Действительно, многие оказались осыпаны "высочайшими" милостями, но о Державине некому было напомнить; Бибикова не было в живых, других покровителей он не приобрел. Пришлось ему самому позаботиться о себе. Он написал прошение на имя Екатерины с подробным изложением своих заслуг, как он их понимал, и выразил надежду на "монаршее благоволение". Письмо было подано в июле 1775 года в Петергофе через тогдашнего кабинет-секретаря императрицы А. А. Безбородко, но более года не имело никаких последствий. Помог случай. Он характерен для своего времени, а потому предоставим самому Державину подробнее рассказать о нем. В письме Державина под князем подразумевается Г. А. Потемкин, живший в Петербурге рядом с Зимним дворцом, в так называемом Шепелевском доме (на месте нынешнего Нового Эрмитажа), в отделанных для него покоях. Вот что об этом рассказывает поэт: "...в один день в декабре уже месяце (1776 года. — Авт.), когда наряжен был он, Державин, во дворец на караул и с ротою стоял во фронте по Миллионной улице (ныне улица Халтурина. — Авт.), то через ординарца позван был к князю. Допущен будучи в кабинет, нашел его сидящего в креслах и кусающего по привычке ногти. Коль скоро его князь увидел, то по некотором молчании спросил: "Чего вы хотите?" Державин, не могши скоро догадаться, доложил, что не понимает, о чем его светлость спрашивает. "Государыня приказала спросить, — сказал он, — чего вы по прошению вашему за службу свою желаете?" — "Я уже имел счастие через господина Безбородку отозваться, что я ничего не желаю; коль скоро служба моя богоугодною ея величеству показалась". — "Вы должны непременно сказать", — возразил вельможа. "Когда так, — отозвался проситель, — за производство дел по секретной комиссии желаю быть награжденным деревнями равно со сверстниками моими, гвардии офицерами; а за спасение колоний по собственному моему подвигу, как за военное действие, чином полковника". — "Хорошо, — отозвался князь, — вы получите"".

Однако приближенный к Потемкину майор Ф. М. Толстой уверил "светлейшего", что проситель к военной службе не способен и чина полковника не заслуживает. Поэтому, несмотря на сопротивление Державина, к великому его огорчению, он был выпущен в статскую службу, указом от 15 февраля 1777 года ему был дан чин коллежского советника (что по Табели о рангах соответствовало чину полковника), велено было подыскать ему место по его способностям и пожаловано 300 душ крепостных крестьян в Белоруссии.

Так окончилась военная служба поэта. В тридцать три года он оказался на пороге новой жизни.

Примечания

1. Болван — в XVIII веке означало также — истукан.