А.С. Курилов. «Г.Р. Державин и мировое значение русской литературы XVIII в.»

Мировое значение национальных литератур традиционно возводится к характеру и степени влияния этих литератур, выдающихся их представителей на другие литературы и писателей, на мировой литературно-художественный процесс. Это бесспорно. Однако очевидным и общепризнанным влиянием одних национальных литератур на другие или в целом на мировой литературно-художественный процесс не исчерпываются критерии мирового значения литератур¹.

Уже сам факт существования какой-либо национальной литературы, даже самой незначительной по своему объему и системе жанров, автоматически определяет ее мировое значение. Без нее, перефразируя известные слова одного из героев Андрея Платонова, мировая литература неполна.

Будучи естественной и неотъемлемой частью мировой литературы, национальные литературы утверждают свое мировое значение не только и не сколько выдающимися художественными достоинствами своих произведений, совершенством и оригинальностью их форм, сколько новизною содержания² — изображением еще неизвестных, неведомых до того мировой литературе цивилизаций, вещей, явлений, событий как реальных, имевших место в действительности, так и фантастических, придуманных, открывая мировому сообществу новые страницы, новые грани, а нередко и перспективы жизни народов и стран, выставляя на всеобщее обозрение их жизнь со всей ее поэзией — светлыми, радостными, праздничными сторонами, и прозой — повседневным, обыденным, будничным. Именно поэзия и проза жизни каждого народа определяют своеобразие его искусства, содержание произведений национальной литературы, их характер и художественные достоинства. Открывая миру поэзию и прозу жизни своей страны, своего общества и народа, литература открывает новую, неведомую до того человечеству, сферу мирового искусства. Эти открытия становятся, говоря словами А.С. Пушкина, «дипломом на будущее»³ каждой национальной литературы и признания ее мирового значения.

Мировое значение русской литературы XVIII в. определило открытие как раз такой сферы, объектом которой был феномен русской жизни того времени, а предметом — ее поэзия и проза. И прежде всего — поэзия. Наиболее яркое воплощение она получила в творчестве Г.Р. Державина.

1

На приятные стороны чиновно-светского петербургского быта он обращает внимание уже в середине 70-х годов, что и получает отражение в стихотворении «Пикники»:

  Оставя беспокойство в граде
И все, смущает что умы,
В простой приятельской прохладе
Свое проводим время мы...
  Мы положили меж друзьями
Законы равенства хранить;
Богатством, властью и чинами
Себя отнюдь не возносить...
  Нас не касаются раздоры,
Обидам место не даем;
Но души всех, сердца и взоры
Совокупя, веселье пьем...
  У нас лишь для того собранье,
Чтоб в жизни сладость почерпать;
Любви и дружества желанье —
Между собой цветы срывать.
  Кто ищет общества, согласья,
Приди, повеселись у нас:
И то для человека счастье,
Когда один приятен час.

В 1780 г. в «Оде к соседу моему господину N» («К первому соседу») Державин уже напрямую касается поэзии жизни петербургской знати:

  Кого роскошными пирами
На влажных Невских островах,
Между тенистыми древами,
На мураве и на цветах,
В шатрах Персидских, златошвейных,
Из глин Китайских драгоценных,
Из Венских чистых хрусталей,
Кого толь славно угощаешь,
И для кого ты расточаешь
Сокровища казны твоей?

  Гремит музыка; слышны хоры
Вкруг лакомых твоих столов;
Сластей и ананасов горы
И множество других плодов
Прельщают чувства и питают;
Младыя девы угощают,
Подносят вина чередой:
И Алиатико с Шампанским,
И пиво Русское с Британским,
И Мозель с Зельцерской водой.

  В вертепе мраморном, прохладном,
В котором льется водоскат,
На ложе роз благоуханном,
Средь неги, лени и прохлад,
Любовью распаленный страстной,
С младой, веселою, прекрасной
И нежной нимфой ты сидишь.
Она поет — ты страстью таешь:
То с ней в весельи утопаешь,
То, утомлен весельем, спишь.

Первым поэзию русской жизни, выраженную в этих строках, почувствовал В.Г. Белинский, считая эту оду «одним из лучших произведений Державина». «Сколько в этих стихах, — писал он, — одушевления и восторга... В этом виден дух (т.е. поэзия. — А.К.) русского XVIII века, когда великолепие, роскошь, прохлады, пиры, казалось, составляли цель и разгадку жизни»⁴.

Открытие Державина поначалу осталось незамеченным. И во многом потому, что эта ода, хотя и адресовалась конкретному человеку — известному курскому купцу М.С. Голикову, была написана как бы в назидание всем богатым людям, кто, имея «горы серебра», на кого «дождь златый лиется», не задумывается о будущем и в пирах, «среди утех несметных» проводит дни, «расточая» свои «сокровища». Дидактическим характером отличалась вторая половина оды и завершалась подчеркнуто нравоучительными строками:

Доколь текут часы златые
И не приспели скорби злые,
Пей, ешь и веселись, сосед!
На свете жить нам время срочно:
Веселье то лишь непорочно,
Раскаянья за коим нет.

Дидактика, нравоучение, напоминание о превратностях судьбы:

Но редкому пловцу случится
Безбедно плавать средь морей, —

картины природных катаклизмов:

Петрополь сосны осеняли;
Но, вихрем пораженны, пали:
Теперь корнями вверх лежат, —

заслонили поэзию русской жизни, высвеченную в первых строфах оды, и все изображенное там, т.е. реальные составляющие этой поэзии, воспринимались исключительно, как пример поведения, чреватого Божьим наказанием за безудержное веселье, «несметные утехи», показное, ничем не оправданное, расточительство...

Иное дело «Ода к Фелице».

2

В мае 1783 г. Петербург гудел, как потревоженный улей. И было отчего...

В первой части только что вышедшего из печати нового журнала «Собеседник любителей российского слова» увидела свет «Ода к премудрой Киргиз-Кайсацкой царевне Фелице» еще не очень известного тогда поэта Г.Р. Державина, которая буквально взорвала устоявшуюся, размеренную и накатанную жизнь нашей северной столицы и потрясла читающую Россию.

«Дщерь же моя теперь Фелица Гавриловна, — писал Державин поэту В.В. Капнисту 11 мая, — скачет по городу, подымя хвост, и всяк ее иметь желает. Старик надевает очки, глухой протягает уши, лакомка при вестфальской ветчине делает глотки, любострастной тает нежностью в беседке, ездок при бегуне присвистывает, невежи в Библии находят источник просвещения, вельможа умеренность одобряет, подагрик ходит, шут умнеет. Словом, всяк ею любуется и радуется»⁵.

Что же произошло? Почему «Ода к Фелице» приковала к себе такое внимание и получила у нас небывалый по тому времени общественный резонанс, вызвав всеобщий восторг: «...всяк ею любуется и радуется»?

А случилось то, что в литературу пришел гений, который, как и положено, по словам В.Г. Белинского, гению, «открыл миру новую сферу в искусстве...»⁶. Открыл на радость россиянам, да так непринужденно, легко, изящно, что не любоваться его «дщерью», где это открытие получило яркое, убедительное, а главное — наглядное художественное воплощение, было просто невозможно.

До Державина никто из наших писателей XVIII в., обращаясь к российской действительности, никакой поэзии в современной им русской жизни не видел и не находил, оставаясь, начиная с А.Д. Кантемира, традиционно нацеленным на борьбу с негативными явлениями. А Державин ее нашел и прежде всего там, где ее никто не искал, а потому и не видел: в жизни сановной России, в самодержавной форме правления, в просвещенном абсолютизме Екатерины II.

В «Оде к Фелице» поэзия русской жизни становится основным предметом изображения, представлена масштабно, парадно, вдохновенно.

До чего же красиво, привольно, вольготно и размашисто жила вельможная Россия!

  А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью;
Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою:
То плен от Персов похищаю,
То стрелы к Туркам обращаю;
То возмечтав, что я Султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщаяся нарядом,
Скачу к портному по кафтан.

  Или в пиру я пребогатом,
Где праздник для меня дают,
Где блещет стол сребром и златом,
Где тысячи различных блюд;
Там славной окорок Вестфальской,
Там звенья рыбы Астраханской,
Там плов и пироги стоят,
Шампанским вафли запиваю;
И все на свете забываю
Средь вин, сластей и аромат.

  Или средь рощицы прекрасной
В беседке, где фонтан шумит,
При звоне арфы сладкогласной,
Где ветерок едва дышит,
Где все мне роскошь представляет,
К утехам мысли уловляет,
Томит и оживляет кровь:
На бархатном диване лежа,
Младой девицы чувства нежа,
Вливаю в сердце ей любовь.

Чувствуете прямую перекличку с «Одой к первому соседу»?

  Или великолепным цугом
В карете Англинской, златой,
С собакой, шутом или другом,
Или с красавицей какой
Я под качелями гуляю;
В шинки пить меду заезжаю;
Или, как то наскучит мне,
По склонности моей к премене,
Имея шапку на бекрене,
Лечу на резвом бегуне.

  Или музыкой и певцами
Органом и волынкой вдруг,
Или кулачными бойцами
И пляской веселю мой дух;
Или о всех делах заботу
Оставя, езжу на охоту,
И забавляюсь лаем псов;
Или над Невскими брегами
Я тешусь по ночам рогами
И греблей удалых гребцов.

  Иль сидя дома я прокажу,
Играю в дураки с женой;
То с ней на голубятню лажу,
То в жмурки резвимся порой;
То в свайку с нею веселюся,
То ею в голове ищуся;
То в книгах рыться я люблю,
Мой ум и сердце просвещаю,
Полкана и Бову читаю;
Над Библией, зевая, сплю...

Можно ли нагляднее, доходчивее и образнее, чем это сделал в приведенных выше строфах Державин, раскрыть поэзию жизни самой знатной части России, поэзию барства, которое позволяло себе все, что только могло прийти человеку на ум. «Вот почему, — писал непревзойденный знаток творчества Державина Я.К. Грот, — нам совершенно понятен успех "Фелицы" не только при дворе, но и в публике. Ода эта рисует нам в ярких красках двор Екатерины и жизнь вельмож ее, исполненную фантастической роскоши, барской прихоти и страсти к наслаждениям. Тут отразилась целая сторона русского общества 18-го века; современники узнавали здесь себя, видели знакомые лица и нравы и не могли не восхищаться сходством мастерской картины»⁷.

Никакой сатиры на «приближенных Екатерины», как это все еще принято у нас считать, в «Оде к Фелице» не было. Более того, на Державина обиделись не те, с кого он писал обобщенный портрет Мурзы, тем самым, якобы, задевая «сильных мира», вызывая на себя огонь их негодования, а те, кого он оставил без внимания. Читающие «Оду», заметил один из младших современников Державина, известный критик Н.А. Полевой, «искали намеков на знатнейших вельмож, перетолковывали; другие, слыша, как эти намеки заставляли говорить о людях», изображенных поэтом, «досадовали, почему он не намекнул на них... (разрядка моя. — А.К.)»⁸. О какой сатире тут может идти речь?

Как сатиру затронутые Державиным «лень и негу, прихотливость, любовь к пышности, сластолюбие», отличавшие «приближенных Екатерины»⁹, стали воспринимать значительно позже, уже в XIX в., свидетельство чему мы находим у того же Н.А. Полевого. В 1832 г. в статье о сочинениях Державина он писал: «Современники могли восхищаться в "Фелице" тонкою похвалою Екатерине, умным вымыслом и живыми портретами вельмож и современников... Но мы, для которых все это (т.е. поэзия той жизни. — А.К.) исчезло, которые видели, читали и узнали после сего так много», продолжая, как и современники Державина, «изумляться» его творению, тем не менее, воспринимаем его иначе, как произведение «благородное, гордое, шутливое, язвительное, богатое словами...»¹⁰. В дальнейшем «благородное» и «гордое» в восприятии «Оды» отошли на задний план, а на первый вышло «шутливое» и «язвительное», на основании чего ее и стали причислять к сатире. Однако в державинское время, особенно в первые месяцы после ее появления в печати, «Ода к Фелице» была предметом всеобщего восхищения, любования и радости, за исключением пожалуй лишь тех, кого Державин, по выражению Н.А. Полевого, не «заклеймил», и кто поэтому досадовал, не увидев себя в собирательном образе державинского Мурзы...

А как бесконечно добра, скромна, справедлива, трудолюбива и заботлива была Монархиня!

  Мурзам твоим не подражая,
Почасту ходишь ты пешком,
И пища самая простая
Бывает за твоим столом;
Не дорожа своим покоем,
Читаешь, пишешь пред налоем
И всем из твоего пера
Блаженство смертным проливаешь...

  Тебе единой лишь пристойно,
Царевна! свет из тьмы творить;
Деля Хаос на сферы стройно,
Союзом целость их крепить;
Из разногласия согласье
И из страстей свирепых счастье
Ты можешь только созидать.
Так кормщик, через понт плывущий,
Ловя под парус ветр ревущий,
Умеет судном управлять.

  Едина ты лишь не обидишь,
Не оскорбляешь никого,
Дурачествы сквозь пальцы видишь,
Лишь зла не терпишь одного;
Проступки снисхожденьем правишь,
Как волк овец, людей не давишь,
Ты знаешь прямо цену их...

  Ты здраво о заслугах мыслишь,
Достойным воздаешь ты честь...

  Слух идет о твоих поступках,
Что ты ни мало не горда;
Любезна и в делах и в шутках,
Приятна в дружбе и тверда;
Что ты в напастях равнодушна...
Еще же говорят не ложно,
Что будто завсегда возможно
Тебе и правду говорить.

  Неслыханное также дело,
Достойное тебя одной,
Что будто ты народу смело
О всем, и въявь и под рукой,
И знать и мыслить позволяешь,
И о себе не запрещаешь
И быль и небыль говорить;
Что будто самым крокодилам,
Твоих всех милостей Зоилам,
Всегда склоняешься простить.

  Стремятся слез приятных реки
Из глубины души моей.
О! коль счастливы человеки
Там должны быть судьбой своей,
Где ангел кроткой, ангел мирной,
Сокрытый в светлости порфирной,
С небес ниспослан скиптр носить!...

Считается, что образ Киргиз-Кайсацкой царевны приукрашенно-язвительный, созданный явно с воспитательно-просветительной целью: такой Екатерина II реально не была, но должна в идеале быть, в чем и наставлял ее Державин. Однако никакого приукрашивания, тем более язвительного, в образе Фелицы не было. Державин был в восхищении от императрицы, «каковой она, — по его собственным словам, — была в первые дни ее царствования»¹¹, и просто высветил все позитивное, все привлекательное в ее личности и деятельности, в чем объективно и состояла поэзия самодержавной формы правления, просвещенного абсолютизма как такового.

Все, что он, якобы, приписывал Екатерине, на самом деле не «умный, — говоря словами Н.А. Полевого, — вымысел», а действительно имело место в жизни, характере и поведении Екатерины «в первые дни ее царствования», под впечатлением чего и продолжал находиться Державин в начале 80-х годов, когда создавал оду, и что легко подтверждается соответствующими фактами. Конечно, и тогда было известно не меньше, если не больше, и иных, неукрашающих императрицу фактов, но поэт остановился на привлекательных моментах ее быта и правления, на что имел полное авторское право. К тому же, подобный отбор отвечал его замыслу — показать приятные, радующие глаз стороны современной ему российской действительности.

Здесь нелишне будет заметить, что в своем творчестве Державин никогда и ничего не выдумывал. Он всегда шел от реальных событий, от увиденного и прочувствованного им самим, что и отметил в «Примечаниях», составленных им в 1805 г. на собрание своих стихотворений по просьбе давнего своего друга — митрополита Евгения Болховитинова. «Книга его, — писал Державин о себе в третьем лице, — может быть потомству памятником дел, обычаев и нравов его времени, и <...> все его сочинения не что как картина века Екатерины»¹².

3

Сторонники сатирической природы «Оды к Фелице» в подтверждение своей правоты ссылаются на слова державинского Мурзы: «Таков, Фелица, я развратен!», — и на «Объяснения» самого Державина, относящиеся к 1809 г., где говорится, что ода «написана на счет ее (императрицы. — А.К.) ближних, хотя без всякого злоречия, но довольно с издевкою и с шалостью»¹³.

Действительно, на первый взгляд самооценка Мурзы прямо указывает на обличительный, сатирический характер его рассказа о том, как он проводит свое время, «преобращая в праздник будни», чем занимает свой досуг, ублажает и тешит себя, потакает своим прихотям и т.д., тем самым как бы осуждая «обычаи и нравы» петербургской знати. Да, такой вывод напрашивается, если в понятие «разврат» вкладывать наше современное содержание, которое начало складываться еще в XIX в., постепенно превращаясь в синоним понятий «низменный порок», «моральное разложение», «распущенность» и т.п. В таком случае выражение: «...я развратен!», — означает: «Я человек порочный, морально разложившийся» и т.д. И если подходить к значению слова «разврат», которым пользуется Державин, формально, не соотнеся его содержание с тем, что поведал нам Мурза о своем житье-бытье, его действительно можно воспринимать как самоосуждение и саморазоблачение, и «Оду к Фелице» можно трактовать как сатиру. Правда с одним «но» — как сатиру не на окружавших Екатерину вельмож, а на все человечество, «весь свет». Ведь вот, что говорит Мурза, если не обрывать его на полуслове:

Таков, Фелица, я развратен!
Но на меня весь свет похож, —

откуда, при означенном выше содержании понятия «разврат», следует, что «развратно» все человечество, которое он таким образом осуждает.

Дело в том, что понятие «свет» в значении «светское общество», «высший свет», формируется у нас лишь в XIX в., а в XVIII в. оно означало «Божий свет» — т.е. все живущее на Земле, в том числе и в первую очередь — людей. Вспомним вопрос Д.И. Фонвизина, заданный им в его знаменитом «Послании к слугам моим Шумилову, Ваньке и Петрушке»:

Скажи, Шумилов, мне: на что сей создан свет?...
На что сотворены медведь, сова, лягушка?
На что сотворены и Ванька и Петрушка?
На что ты создан сам?...

Во всех ответах на этот вопрос — и Шумилова, и Ваньки, и Петрушки, — идет разговор главным образом о таких «божьих тварях», как слуги, господа, бояре, судьи, пастыри и т.п. — т.е. о людях:

Создатель твари всей, себе на похвалу,
По свету нас пустил, как кукол по столу.
Иные резвятся, хохочут, пляшут, скачут,
Другие морщатся, грустят, тоскуют, плачут.
Вот как вертится свет!...

И в конце резюме самого автора: «И сам не знаю я, на что сей создан свет!»

Полагать, что Державин пользуется понятием «свет» в значении «высший свет», «светское общество», имея в виду исключительно петербургскую знать, нет никаких оснований, как так же нет никаких оснований и считать, что он писал сатиру на все человечество, на «весь свет».

Давайте посмотрим, что же из длинного перечня развлечений и забав Мурзы, подходит под наше представление о разврате. Пожалуй, лишь одна «утеха»:

На бархатном диване лежа,
Младой девицы чувства нежа,
Вливаю в сердце ей любовь.

И все. Остальное никакого отношения к разврату в том значении, какое вкладывается в это слово сейчас, не имеет.

Что же считал «развратом» сам Державин? На это есть прямое указание в самой оде:

Сегодня властвую собою,
А завтра прихотям я раб.

«Разврат» в его глазах — рабское потакание своим прихотям. А прихоти — это слабость, в той или иной мере свойственная каждому человеку, а значит и всем людям, «всему свету». Не пороки вельмож осуждал в своей оде Державин, а представил в шутливом тоне, по его же собственному «Объяснению», «все слабости человеческие»¹⁴, к тому же «сравнительно невинные», как подметил Я.К. Грот¹⁵. И слова:

Таков, Фелица, я развратен!
Но на меня весь свет похож, —

в действительности означали: «Грешен я, матушка государыня-императрица, слаб, как и все люди: люблю поспать, курю, пью кофе, предаюсь бесплодным (маниловским, как бы мы сейчас сказали) мечтаниям о воинских подвигах и власти над "вселенной", люблю наряжаться, пировать, развлекаться, веселиться, тешить себя "младой девицей", музыкой, певцами, кулачными боями, охотой, разными "проказами"» и т.д. и т.п. Где тут разврат, где обличение, сатира? «Саморазоблачение» Мурзы — это скорее дань традиционному показному самоуничижению, которое, как говорится, паче гордости; самоуничижению, издавна свойственному «подданным» русских царей, привычно писавшим о себе, обращаясь к государю: «Ваш нижайший и покорнейший раб...».

Что касается державинских слов об «издевке» над «ближними» Екатерины, то нетрудно самим убедиться в их «справедливости», перечитав еще раз процитированный нами выше рассказ Мурзы. Уже на второй строфе вы почувствуете, что поэт не «издевается» над «развратным» поведением вельмож, а наоборот, ему приятно говорить о всех их занятиях, забавах и утехах, тех «слабостях», каким и он сам, была бы на то возможность, предался бы с огромным удовольствием. Ведь из всего перечисленного самому Державину тогда было доступно очень немногое: табак, кофе, «химеры», домашние «проказы» — «игры с женой» в дурака, в жмурки, в свайку, разведение голубей, чтение книг, да еще то, что он назвал «ею (женою. — А.К.) в голове ищуся». И все...

Почему четверть века спустя по выходе из печати оды Державин решил, что это была «издевка» — вопрос особый. Можно предположить, что это всего лишь дань общественным настроениям начала XIX в. с их умеренной критикой отдельных явлений в жизни России XVIII в., в том числе фаворитизма Екатерининского времени, отмежеваться от чего, дистанцироваться от «ближнего» окружения Екатерины, ее фаворитов и поспешил таким образом всеми признанный «певец Фелицы». Ведь в этой оде он никого и ничего не осуждает, ни над кем и ни над чем не издевается. Потому и обиделся на него лишь один человек — его прямой начальник генерал-прокурор князь А.А. Вяземский, «слабость» которого, известную лишь очень немногим — он любил, чтобы ему читали вслух, и часто под такое чтение засыпал, — Державин предал, как говорится, гласности. Именно его поэт имел в виду, сказав: «Над Библией, зевая, сплю»... Зевать и спать над Библией нехорошо, а потому и обидно, что все об этом узнали... И именно Вяземский оказался единственным, как отметил сам поэт, его гонителем¹⁶. Остальные же, в том числе и все задетые, «заклейменные» им «ближние» Екатерины, читая оду, «ею любовались и радовались». И это понятно.

В «слабостях», отличавших «обычаи и нравы» наших вельмож, «преобращавших в праздник будни», и проявилась поэзия русской жизни той эпохи. Отразив ее в «Оде к Фелице», Державин не только «открыл миру новую сферу в искусстве», он в одночасье совершил и переворот в художественном сознании россиян. Оказалось, что в российской действительности не все так плохо и неприглядно, как об этом постоянно твердили обращавшиеся к ней наши поэты со времен А.Д. Кантемира. Есть в ней и свои прелести, свое веселье, свои радости, светлые, праздничные и хорошие стороны, одним словом — своя поэзия, которая к тому же была выражена прекрасными, легко запоминающимися стихами. Это вызвало всеобщий восторг, потрясло, по свидетельству самого Державина, его современников: «...всяк ею любуется и радуется», — давая возможность и нам сегодня любоваться этой поэзией — поэзией жизни вельможной России XVIII в., поэзией самодержавной формы правления, просвещенного абсолютизма, подтверждая правоту В.Г. Белинского: «...поэзия Державина <...> есть прекрасный памятник славного царствования Екатерины II»¹⁷.

4

Но Державин на этом не остановился. Он нашел поэзию в самом вельможестве как заметной составляющей русской жизни, в сословном достоинстве сановника, призванного беззаветно, самоотверженно, верой и правдой служить государю и Отечеству:

Он сердцем царский трон объемлет,
Душой народным нуждам внемлет
И правду между их хранит;
Отечеству он верно служит,
Монаршу волю свято чтит,
А о себе никак не тужит.

Не ищет почестей лукавством.
Мздоимным не прельщен богатством,
Не жаждет тщетно сан носить;
Но тщится тем себя лишь славить,
Что любит он добро творить
И может счастие доставить.

Закону Божию послушен,
Чувствителен, великодушен,
Не горд, не подл и не труслив,
К себе строжае, чем к другому,
К поступкам хитрым не ревнив,
Идет лишь по пути прямому.

Не празден, не ленив, а точен:
В делах и скор и беспорочен...
      «Великому боярину и воеводе Решемыслу».

Он нашел поэзию в меценатстве, покровительстве сильными мира наук и искусства, восхищаясь теми, кто «жил для всенародной льготы»,

Кем добродетели почтенны,
Кто род и сан и жизнь свою
Старался тем единым славить,
Чтоб ближнему благотворить,
Потомству храм наук оставить...
      «На выздоровление мецената».

Державин нашел поэзию и в русском гостеприимстве:

Сядь, милый гость! здесь на пуховом
Диване мягком отдохни;
В сем тонком пологу, перловом,
И в зеркалах вокруг усни;
Вздремли после стола немножко,
Приятно часик похрапеть;
Златой кузнечик, сера мошка
Сюда не могут залететь.
      «Гостю».

И в извечном нашем радушии и хлебосольстве:

Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В крафинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят;
С курильниц благовонья льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть,
Тебя стола вкруг ожидая;
Хозяйка статная, младая
Готова руку протянуть.
      «Приглашение к обеду».

Никто лучше Державина не выразил поэзию русского застолья — угощения изобильного, украшенного богатыми дарами природы нашего отечества:

  Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол — и вижу разных блюд
  Цветник, поставленный узором.

  Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером
  Там щука пестрая — прекрасны!

  Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;
Но не обилием иль чуждых стран приправой,
А что опрятно все и представляет Русь:
  Припас домашний, свежий, здравой.
      «Евгению. Жизнь Званская».

Но Державин нашел поэзию не только в «приятностях» помещичьего быта, но и в пляске русских девушек, что

... склонясь главами ходят,
Башмачками в лад стучат,
Тихо руки, взор поводят
И плечами говорят...
      «Русские девушки», —

на что обратил внимание уже В.Г. Белинский¹⁸.

И в крестьянском празднике, в разгульном, не знающем удержу, народном веселье,

Где все молодки с молодцами
Под балалайками, гудками,
С парнями, с девками поют...

Раздайтесь же, круги, пошире,
И на преславном этом пире
Гуляй, удала голова!
Ничто теперь уже не диво:
Коль есть в глазах вино и пиво,
Все, братцы, в свете трын-трава.

Гуляйте, бороды с усами,
Купайтесь по уши в чанах,
И вы, повойники с чепцами,
Не оставайтесь на дрожжах;
Но кто что хочет, то тяните,
Проказьте, вздорьте, куромшите;
Тут нет вины, где пир горой...
      «Крестьянский праздник».

Тут же, однако, заметив, что одно дело «пир», праздник, другое — пьянство, которое «здоровью вредно, христианству и разорительно...».

Будучи помещиком, он не мог, просто в силу своего социального положения, почувствовать поэзию крестьянского труда, что суждено было открыть уже в XIX в. А.В. Кольцову¹⁹. В то же время никто лучше Державина — ни до, ни после него, — не выразил поэзию жизни русского помещика:

  Дыша невинностью, пью воздух, влагу рос,
Зрю на багрянец зарь, на солнце восходяще,
Ищу красивых мест между лилей и роз,
  Средь сада храм жезлом чертяще.

  Иль накормя моих пшеницей голубей,
Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;
На разноперых птиц, поющих средь сетей,
  На кроющих, как снегом, луги.

  Пастушьего вблизи внимаю рога зов,
Вдали тетеревей глухое токованье,
Барашков в воздухе, в кустах свист соловьев,
  Рев крав, гром жолн и коней ржанье.
      «Евгению. Жизнь Званская».

И что стоит особо подчеркнуть, Державин нашел поэзию в супружестве, в семейной жизни, в российском домашнем уюте, в дружбе и дружеском общении целыми домами, целыми семьями:

А если милой и приятной
Любим Пленирой я моей²⁰
И в светской жизни коловратной
Имею искренних друзей,
Живу с моим соседом в мире,
Умею петь, играть на лире, —
То кто счастливее меня?
      «На Новый год»

Блажен, — воспел я, — кто доволен
В сем свете жребием своим...
Что все сего блаженствы мира
Находит он в семье своей;
Что нежная его Пленира
И верных несколько друзей
С ним могут в час уединенный
Делить и скуку и труды!
      «Видение Мурзы»

Сокровищ мне не надо:
Богат, с женой коль лад;
Богат, коль Лель и Лада
Мне дружны, и Услад.
Богат, коль здрав, обилен,
Могу поесть, попить;
Подчас и не бессилен
С Миленой пошалить
      «Деревенская жизнь».

В творчестве Державина русская жизнь того времени со всеми ее атрибутами и реалиями, со всей ее поэзией впервые была осознана художественно, открыта как предмет высокого искусства, тем самым обеспечив мировое значение русской литературы XVIII в. С легкой руки Державина русская жизнь во всех ее ипостасях и проявлениях, во всей ее многоликости и своеобразии становится для отечественных писателей важнейшим источником вдохновения, источником живительнейшим, плодотворнейшим, неиссякаемым. Без этого открытия — открытия поэзии русской жизни, — наша литература еще долго оставалась бы подражательной, у нас еще не скоро появились бы А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, М.Ю. Лермонтов, А.В. Кольцов, а XIX в. не стал бы ее поистине «Золотым веком».

Примечания

1. См.: Курилов А.С. В.Г. Белинский и В.И. Ленин: к истории понятия о мировом значении литератур и писателей (Условия и критерии мирового значения) // Мир филологии. М., 2000. С. 24-33.

2. Там же. С. 28.

3. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Изд. 4-е. Т. 10. Л., 1979. С. 256.

4. Белинский В.Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. T. VI. М., 1955. С. 625.

5. Письмо Г.Р. Державина к В.В. Капнисту от 11 мая 1783г. — Публикация Е.Н. Кононко // Русская литература. 1972. № 3. С. 78.

6. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. T. VI. С. 287.

7. Грот Я.К. Жизнь Державина. М., 1997. С. 198.

8. Полевой Н.А., Полевой Кс.А. Литературная критика. Л., 1990. С. 145.

9. Грот Я.К. Жизнь Державина. С. 197.

10. Полевой Н.А., Полевой КсА. Литературная критика. С. 170.

11. Цит. по: Конопко Е.Н. Рукописи Г.Р. Державина в Центральной научной библиотеке УССР // Русская литература. 1972. № 3. С. 75.

12. Там же.

13. Сочинения Державина с объяснит. примеч. Я.К. Грота. Т. 3. СПб., 1870. С. 482.

14. Там же. С. 483.

15. Грот Я.К. Жизнь Державина. С. 198.

16. Сочинения Державина ... Т. 3. С. 484.

17. Белинский В.Г. Полн. собр. соч. T. VI. С. 647.

18. См.: Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. 1. С. 49.

19. См.: Белинский ВТ. Стихотворения Кольцова // Белинский В.Г. Полн. собр. соч. T. I. С. 388-391; Майков В.Н. Стихотворения Кольцова // Майков В.Н. Литературная критика. Л., 1985. С. 78-124; Курилов А.С. Кольцов и Белинский // А.В. Кольцов и русская литература. M., 1988. С. 77-93.

20. Поэтическое имя, данное Державиным своей первой жене — Екатерине Яковлевне Бастидон (1760-1794); вторую жену — Дарью Алексеевну Дьякову (1767-1842) он называл Миленой.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница