Г.Г. Елизаветина. «Журнальные отклики 1860-х годов на публикацию "Записок" Г.Р. Державина»

Шестидесятые годы XIX века отмечены рядом серьезных достижений в изучении истории русской литературы, в частности литературы XVIII века. 1866 год — выходят «Сочинения, письма и избранные переводы» Д.И. Фонвизина; 1867 — «Сочинения и переводы» В.Н. Майкова; 1867-1868 — «Сочинения, письма и избранные переводы» А.Д. Кантемира; 1868 — «Сочинения и переводы» В. Лукина. В 1859 году Я. Грот публикует «План академического издания сочинений Державина»¹, а в следующем году сообщает «О ходе в 1860 г. приготовительных работ по изданию Державина»².

В журналах разных направлений появляются статьи о писателях XVIII века. Причем в изданиях, предназначенных не только для взрослого, но и для юношеского чтения. Так, большую статью о Державине публикует «Рассвет», журнал «для взрослых девиц», в котором начинал Д.И. Писарев. Одна из первых работ Добролюбова, появившихся в «Современнике», посвящена «Собеседнику любителей российского слова»; Г. Благосветлов пишет статью «Русская литература XVIII столетия и ее история» и т.д. Страна пытается осмыслить свое прошлое.

Общество требует и получает возможность шире, чем ранее, знакомиться с русскими мемуарными произведениями, чья тема — XVIII век. Они издаются как в Лондоне А.И. Герценом, так и в самой России. Здесь, с примечаниями П.И. Бартенева, выходят в свет «Записки» Г.Р. Державина³.

А.С. Хомяков в «Речи председателя, читанной в публичном заседании Общества любителей словесности в Москве 2 февраля 1860 года», заметил: «...приобрели мы истинное сокровище в "Записках" Державина»⁴.

«Записки» появились в издании «Русской беседы» в 1859 г., отдельные издания — в 1860 и 1861 гг. Журнальные рецензии писались на разные издания, но хронологическая их близость отразилась и на таковой же близости откликов: они появились в 1860-1861 гг. Газетные же — «С. — П. Ведомости», «Северная пчела», «Le Nord», «Московские ведомости», «Наше время» — в 1859-1862 гг.

Естественно, журнальные отклики были наиболее развернуты. Остановимся на четырех из них: взятые вместе, они складываются в определенную картину восприятия державинских «Записок» в середине века.

«Библиотека для чтения» дает даже не рецензию, скорее статью; думается, что ее можно так назвать и по объему в два авторских листа и по развернутости ее основных положений. Она не подписана, хотя известно, что ее автором был А.Ф. Писемский, в это время редактор журнала.

Автор статьи начинает с постановки вопроса о значении поэтической деятельности Державина и масштабах его дарования. Ничтожность того и другого представляются ему несомненными, самая возможность изменения подобной оценки в будущем не кажется ему реальной; остается лишь проблема: каким образом могли до такой степени заблуждаться относительно поэта его современники. Среди современников же автора статьи «трудно найти образованного человека, который бы о поэтическом даровании Державина не имел наклонности думать, что это <...> кропотливая бездарность, сперва вызванная каким-нибудь неразумным случаем, а потом находившая поощрение на новые подвиги в неразборчивости и некоторых других условиях тогдашнего времени»⁵.

Тон статьи — а процитировано ее начало — был задан и выдержан до конца.

Прижизненная слава Державина «происходила от неразвитости тогдашнего вкуса»; его последующая репутация — результат эстетической консервативности и общественных традиций, неспособности большинства читателей к собственным литературным мнениям и оценкам.

«Записки» рассматриваются в статье как своего рода саморазоблачение. Невольное, но красноречивое. Причем разоблачение не только гражданского, но и творческого «бессилия». Рецензент щедро цитирует все державинские признания об испытанных творческих затруднениях, с иронией и недоверием относясь к высказанному поэтом опасению стать одним из «цеховых стихотворцев, у коих только слышны слова, а не мысли и чувства». С вызывающей недоумение резкостью рассказ мемуариста о многих днях труда над тем или иным произведением интерпретируется в качестве явного показателя «не простой бездарности, но — и замечательной нравственной пустоты и даже значительной ограниченности умственных способностей»⁶.

Эпатаж читателя становится очевидной целью статьи о Державине, о котором пишется с такой страстью, с какой обычно выступают против современного литературного противника.

Заметив, что мемуарист мало говорит о своей литературной деятельности, автор статьи тем не менее постоянно возвращается к ней. Он выражает недоумение, что эти, как сегодня бы их назвали, «писательские мемуары» написаны не только языком «дурным», «малограмотным», обнаруживают неумение «рассказывать», но и посвящены преимущественно служебной карьере. В этом рецензент видит «верный знак, что литература не была для Державина внутреннею потребностию; он не считал ее своим призванием, а занимался ею или от праздности, или по заказу, или <...> для поправления своих делишек»⁷. Если такой вывод справедлив, то резонно и желание Державина поведать о себе потомству прежде всего не как о поэте, но как о гражданском деятеле. Однако и обращение к этой стороне жизни Державина не заставляет рецензента проникнуться чувством исторической справедливости и объективности. Пересказ биографии поэта сопровождается уничижительными комментариями, а пафос становления его личности сводится к «развитию в себе искательных способностей». В служебной добросовестности Державина усматривается лишь его человеческая ограниченность, а в рассказе об участии в подавлении пугачевского бунта — «материал для составления себе эпопеи и ... эпопеи весьма посредственного достоинства»⁸.

Понятное у мемуариста выдвижение себя на первый план вызывает раздражение автора статьи, а та особенность «Записок», которая связывает их с древней традицией мемуаров писать о себе в третьем лице (с целью достижения большей объективности рассказа), не находит у критика объяснения и сочувствия.

Он обвиняет мемуариста в самовозвеличивании, в приписывании себе не существовавших в действительности подвигов и заслуг. Подвергаются сомнению личные качества писателя: он неспособен к дружбе и благодарности, а это, в свою очередь, не может не сказаться на ценности его воспоминаний как исторического источника: «Вследствии такой странности в характере Державин оставил в своих "Записках" образчики таких суждений и о своем времени и о замечательных лицах этого времени, которые составляют совершенную противоположность качеству, известному под именем непогрешительности»⁹. Державин был предназначен для маленьких ролей, для деятельности, не требующей больших способностей. Там, считает рецензент, внезапно решив воздать должное «любви к правде» поэта и его «уважению к закону», он оказывался полезным и уместным. Но судьба вознесла его довольно высоко по служебной лестнице, и «Державин делал дела точно так же, как писал оды — неуклюже, шероховато, бессвязно, напряженно до тупости, растянуто до бессмыслия»¹⁰.

Пафос статьи, ее окончательный вывод — утверждение заурядности Державина во всех сферах: личной, поэтической, гражданской. Что и проявилось, по мнению рецензента, в «Записках», которые так же заурядны, как их автор.

Не менее, а, может быть, и более резкой по тону была статья «Державин-гражданин» за подписью «Дмитрий Маслов» в журнале М.М. и Ф.М. Достоевских «Время». Я. Грот высказал предположение, что «Маслов» — псевдоним. Нет сведений о Маслове ни в книге В.С. Нечаевой о журнале «Время», ни в комментариях к академическому собранию сочинений Достоевского, где Маслов упомянут. Поэтому несколько слов о забытом литераторе.

Дмитрий Иванович Маслов был по профессии врачом, публиковался мало, умер в 1888 году¹¹. Его статья о Державине вызвала гнев А.А. Григорьева, назвавшего автора «бешеным»¹². 12 декабря 1861 года Григорьев писал Н. Страхову о статье Маслова: «История этой статьи прекурьезная. В 1859 году она валялась в редакции "Русского слова" и возвращена мной автору; в 1860 г. она валялась в редакции "Русского вестника" и мною же отринута. А оба раза отринута потому, что кроме опиума чернил, разведенных слюною бешеной собаки, я ничего в ней не видал и до сих пор не вижу»¹³. Маслов полностью сосредоточился на гражданском значении и поприще Державина, что, в сущности, формально соответствовало содержанию «Записок».

Началом статьи, возможно, используя прием, а скорее всего и действительные факты, Маслов делает автобиографический рассказ-воспоминание о школьных и университетских годах с внушаемым педагогами почтением к творчеству и точности поэта. Говоря о лекциях профессора А.Ф. Мерзлякова, «авторитетом Державина воспитавшего целые поколения студентов», Маслов замечает: «Как было не увлечься ими в то время, когда уменье в пышных фразах, в беспрестанных туманных отступлениях и воззваниях к читателю, в беспрестанных пробелах, наполненных красноречивыми точками, когда это уменье наговорить много, не высказав ровно ничего, считалось необходимою принадлежностью всякой хорошей критики?»¹⁴.

Маслов цитирует высказывания о поэте С.Т. Аксакова, И.И. Дмитриева, С.П. Жихарева, П.А. Вяземского, А.В. Никитенко. Странным образом в рассуждениях Маслова о влиянии русской критики и литературы на мнение общества о Державине пропущено имя В.Г. Белинского.

Но современный читатель, полагает автор статьи, более не доверяет чужим мнениям и суждениям. Он обращается к собственным впечатлениям, к фактам. А «стоит только хорошенько изучить» «Записки», чтобы в «малейших оттенках понимать внутреннюю жизнь Державина, те едва уловимые изгибы его сердца, те едва заметные движения его души, в которых иногда, как в зеркале, ясно отражаются все его природные свойства, все его наклонности и стремления в жизни». Маслов уверен — «отражаются» прежде всего тщеславие и честолюбие. «Он приносит им в жертву и собственный покой, и честность, благородство своих поступков, и прямоту образа своих действий». Пересказывая один за другим эпизоды «Записок», рецензент подчеркивает добровольность искательств и унижений мемуариста, а потому отказывает ему в сочувствии даже по соображениям, что таковы были тогда «времена и нравы». Если же Державин проявлял действительные гражданское мужество и честность (Маслов не отрицал, что такие случаи были), то он приписывает их более неосторожности Державина, чем сознательно выбранной позиции и готовности поэта пожертвовать достигнутым социальным положением.

Как и автор статьи в «Библиотеке для чтения», Маслов предостерегает против субъективности Державина-мемуариста, против «лживости показаний» его о современниках. Отвечая на возможные возражения, что память поэта ослабела к старости и ошибки поэта объясняются этим, рецензент подчеркивает, что речь идет не о мелочах, где забывчивость понятна, а о лицах и событиях, сыгравших значимую роль в жизни Державина, поэтому «для разъяснения дела» надо искать причины в «личных свойствах поэта»¹⁵. А какими представлялись эти свойства Маслову, уже было сказано выше.

Даже и сведения о второй жене Державина, женщине практичной, приводятся рецензентом в качестве доказательства нравственной ущербности, в которой протекала повседневная жизнь поэта.

Вторая часть статьи Маслова наиболее концептуальна и содержит изложение его взгляда на подлинное достоинство личности. Державину противопоставляются А.Н. Радищев и Н.И. Новиков. В русской печати шестидесятых годов, даже и революционно-демократической, немного было таких ярких выступлений в защиту этих деятелей. Маслов заговорил о них одним из первых, что, кстати, и вызвало преимущественно гнев А. Григорьева. «Вечная история о Радищеве», — с раздражением писал он¹⁶.

Предупреждая возражения, что претензии к гражданскому поведению Державина должны быть списаны за счет особенностей его времени, когда сервильность была в порядке вещей, Маслов заранее соглашается: Державин был в полной мере продуктом «XVIII столетия, общества, из которого выделялся разве только своим стихотворным талантом»¹⁷ (его, в отличие от «Библиотеки для чтения», Маслов не подвергал сомнению). Но он же был и защитником самого худшего, чем характеризовалось русское государство XVIII в., — крепостничества. Отсюда, считает Маслов, издевательская эпиграмма, написанная Державиным на Радищева и его книгу «Путешествие из Петербурга в Москву». Державин-гражданин тем самым был даже не вровень, но очевидно и ниже своего века, лучшие люди которого выступали противниками рабства. Гражданские мотивы произведений поэта «были плодом или мгновенной вспышки <...> или оскорбленного самолюбия»¹⁸; но не выработанных убеждений «передовых людей времени», какими были Радищев и Новиков.

Державин, собственно, не может быть назван Гражданином, так как у него всю жизнь «на первый план выдвигалось всегда собственное Я, а не польза общая». Поэтому он «талантом своим служил злу и неправде», а осмеяв Радищева на деле самым «пошлым образом осмеял человека, в лице которого восходила заря будущего России — пробуждалась русская мысль и, встряхнув с себя веками навеянный гнет рутинных понятий и привычек, взглянула на события, проходившие перед ней, взглядом глубоким, свободным и отрадным»¹⁹.

Ни на своем литературном пути, ни на служебном поприще Державин «ровно ничего не внес в историю развития нашей гражданственности», подытоживает Маслов, приведя и откомментировав многочисленные отрывки из «Записок» и стихотворений Державина²⁰.

Таковы были отзывы, помещенные в «Библиотеке для чтения» и «Времени». Насколько они связаны с общим направлением этих журналов без детального изучения всех оттенков отношений к веку XVIII — в веке XIX сказать, конечно, затруднительно. В. Нечаева включает статью Маслова в тот ряд «оценок Екатерининской эпохи», который был выявлен ею во «Времени», что справедливо, но не объясняет все же того «уничтожения» Державина, которое было произведено в статье и странно контрастировало со спокойными, исторически объективными рецензиями на «Записки» В.И. Водовозова в «Русском слове» и Н.Г. Чернышевского в «Современнике».

Прежде чем перейти к рецензии Водовозова, вероятно, следует напомнить о значительном вкладе русских педагогов в изучение культуры и литературы XVIII века. И напомнить не иронически, как Маслов. Не только университетские, но и школьные педагоги сделали в этом плане немало, а вклад таких, как учитель Писарева в гимназии В.Я. Стоюнин, был на уровне подлинных научных достижений, о чем свидетельствуют его работы о А.Д. Кантемире, Н.М. Карамзине, Г.Р. Державине и других писателях XVIII в.

В рецензии и других своих статьях осмыслял значение Державина и Водовозов. Полемизируя с Масловым, он писал в статье 1864 г. «Риторика в литературе и жизни», что с Державшим в русской литературе «является поэт, настоящий гражданский поэт». Правда, добавляет Водовозов, «читая его автобиографию, мы <...> узнаем, как добродушно и наивно смотрел он на свою поэзию, на <...> гражданские порывы». И в этом «Державин был полным выражением своего времени», а его «Записки» — прежде всего драгоценный исторический и человеческий документ²¹.

В рецензии Водовозов развивает свою мысль более подробно, «Записки» как бы сближаются по замыслу с «Исповедью» Руссо. Они также представляют собой «апелляцию потомству на обиды, претерпенные за правду»²².

Характер мемуариста, особенности его личности отражаются в книге воспоминаний помимо воли писавшего и дают возможность судить о нем внимательному читателю. Державин-человек тем полнее отразился в «Записках», что они в каком-то плане безыскусны. Но то, в чем рецензент «Библиотеки для чтения» усматривает недостаток (литературная необработанность «Записок»), то «Русское слово» считает достоинством. «Особенно драгоценны» «Записки», замечает Водовозов, по «наивности рассказа»²³, не маскирующего ни мемуариста, ни события, о которых он повествует. Масса любопытных фактов из времен Екатерины, Павла, Александра дают возможность не только вглядеться в историю России на протяжении нескольких десятилетий, но и понять «свойства автора», которые «ярко высказываются»²⁴, так как участником многих исторических событий был он сам.

Водовозову, пожалуй, скорее импонирует так раздражавшая Маслова склонность поэта несколько преувеличивать свои служебные «подвиги». Импонирует, потому что он видит в этом нечто вроде защитной реакции легко ранимой души поэта. «Никто не умел с таким блеском носить торжественную тогу правдивого судьи, — пишет рецензент "Русского слова", — и никто не был так безвреден своею громкою правдивостью»²⁵.

Касается Водовозов и эстетических вопросов в связи с оценкой творчества Державина. Замечая, что для него «поэзия была занятием в свободное время от дел»²⁶, он тем не менее не отрицал, подобно Писемскому, художественного значения произведений Державина, указывая на историческую подвижность понятия «художественность»²⁷.

Принципы историзма лежат и в основе наиболее известного отзыва о «Записках» — статье Н.Г. Чернышевского «Прадедовские нравы», опубликованной в седьмом номере «Современника» за 1860 г.

Рецензент указывает на глубокое различие между замыслом мемуариста и его воплощением. Замысел был изобразить человека, «оказавшего великие услуги отечеству». Результат, по крайней мере по мнению Чернышевского, далек от внушения такого представления читателю. Но это не может рассматриваться как потеря. Напротив, Державин с исторической и литературной точки зрения достиг большего: он «обрисовал» себя, «каков был на самом деле»²⁸.

Чернышевский обильно цитирует «Записки», имея в виду прежде всего исторический интерес, который они представляют. Само название статьи — «Прадедовские нравы» — подчеркивает то, что более всего интересует в «Записках» ведущего сотрудника «Современника». С этой точки зрения достоинством «Записок» представляется Чернышевскому их «непосредственность», убеждение: Державин «сам не понимал, что писал о себе, в каком виде выставлял себя»²⁹. То есть снова, как и другими рецензентами, подчеркивалась «наивность» мемуариста, хотя следовало, видимо, говорить об эволюции взглядов на достоинство личности и ее гражданского поведения.

Можно, думается, сказать, что критики и публицисты «шестидесятых» скорее отторгали, чем стремились включить творчество Державина, его личность в тот ряд духовных ценностей, которые считались ими несомненными. Это явствует из приведенных откликов на «Записки» и еще более убедительно из тех отзывов о творчестве Державина, которые можно найти в статьях крупнейших критиков шестидесятых годов. Только усилиями собственно историков литературы устанавливалась в эту эпоху некая объективность в отношении к культурному наследию XVIII века.

Примечания

1. Изв. имп. АН по Отд. рус. яз. и словесн. 1859. T. VIII. Вып. 2. С. 81-89.

2. Там же. 1860. T. II. Вып. 3. С. 130-160.

3. Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающия в себе жизнь Гаврилы Романовича Державина // Русская беседа. 1859. №№ 1-5.

4. Хомяков А.С. О старом и новом. М., 1988. С. 330.

5. [Писемский А.Ф.] Записки Гавриила Романовича Державина // Библиотека для чтения. 1860. № 9. Лит. летопись. С. 10.

6. Там же. С. 11, 12.

7. Там же. С. 12-13.

8. Там же. С. 17.

9. Там же. С. 22-23.

10. Там же. С. 31.

11. Некролог — «Сын отечества». 1888. № 271.

12. Аполлон Александрович Григорьев: Материалы для биографии. Под ред. В. Княжнина. Пг., 1917. С. 289.

13. Там же. С. 285.

14. Время. 1861. № 10. Отд. II. С. 109.

15. Там же. С. 110, 112, 120.

16. Аполлон Александрович Григорьев: Материалы для биографии. С. 285.

17. Время. 1861. № 10. Отд. II. С. 129.

18. Там же. С. 127, 136.

19. Там же. С. 133.

20. Там же.

21. Водовозов В.И. Избр. педагог. соч. М., 1986. С. 103.

22. Русское слово. 1860. № 10. Отд. II. С. 17.

23. Там же. С. 31.

24. Там же. С. 18.

25. Там же. С. 23.

26. Там же. С. 24.

27. См. статью Водовозова «Тезисы по русскому языку».

28. Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч.: В 16 т. T. VIII. М., 1950. С. 325.

29. Там же. С. 371.