А.В. Федоров. «Иоанн Грозный в изображении Г.Р. Державина и А.К. Толстого»

Есть в русской истории несколько монархов, ставших для отечественного искусства своеобразными «вечными образами». Обращение к ним художников и писателей, как правило, связано не только с попытками художественного воскрешения ушедших времен, но и задачами осмысления особенностей национального характера, познания природы и сущности власти, изображения государственного и человеческого идеала. Два самых ярких примера таких государей — Иван Грозный и Петр Великий, чьи литературно-художественные портреты предлагает у нас практически каждая культурная эпоха, в том числе и созданная XIX веком.

В 1814 году Г.Р. Державин пишет либретто оперы «Иоанн Грозный, или Покорение Казани». Почти через полвека, в 1861 году А.К. Толстой завершает роман «Князь Серебряный», а в 1866 году — первую часть будущей «Драматической трилогии» — «Смерть Иоанна Грозного».

1

Иоанн Грозный в изображении Державина — образец сильного монарха, умеющего принимать решения, брать на себя ответственность за государство и подданных. Его бескомпромиссная твердость закономерна и благотворна именно с государственной точки зрения. Простить зло — значит смириться с ним, узаконить его существование. Таким образом, жестокость понимается монархом как государственный долг. Долг суровый, поскольку не встречающий понимания у современников. Из этого следует парадоксальный вывод: царь должен думать не о своих подданных, а об их потомках, то есть не о прижизненной, а о посмертной славе¹. Иоанн у Державина равнодушен к лести:

Царь, в жизнь свою хвалимый, —
Кумир², льстецами только чтимый.
Не тот достоин хвал, кто днесь щедроты льет,
Но кто счастливые потомству дни кует...³

Характерно, что, говоря о своих юных заблуждениях, Грозный называет в одном ряду следующие качества, оценивая их отрицательно: «кроток, тих,.. неопытен, несведущ, добр, млад, слаб» (494). Доброта и слабость синонимичны, с ними монарх лишь «видом царь, а духом раб». Иоанн, таким образом, поставлен перед необходимостью выбора: или инфантильность или «грозность». По мнению Державина, выбор сделан правильно, так как жесткость характера является несомненным достоинством истинного государя, аналогом отеческой суровости.

Реальные следствия этого — слава русского оружия, расширение государственных границ, усмирение враждебных соседей. Грозный выступает как великий устроитель («Торг внешний окрыля, онеподвижил нивы») и собиратель земли русской, праведный и славный завоеватель,

Который вкруг соседей усмирил,
Россию расширил...
И Россов утвердил величие и славу
Над полвселенной тем,
Что правятся они одним царем (538).

Иоанн IV в изображении А.К. Толстого хочет убедить окружающих и самого себя в том, что он — сильный монарх. Именно с тайным комплексом неполноценности⁴ — слабостью — связано болезненное стремление тирана подкреплять власть жестокостью. Сила не нуждается в доказательствах.

При этом Грозный может надевать маску человека глубоко страдающего, но вынужденного быть жестоким, так как благо государства того требует. Однако в отличие от Державина, у Толстого это выглядит лицедейством, крокодиловым плачем, ибо отсутствует главное — действительная необходимость в кровопролитии: никто не заставляет царя, кроме него самого. «Он жесток по природе и по системе; он не для того только губит, чтобы губить; он губит с политическою целью, но пользуется случаем, чтобы потешить свою жестокость» (3, 456). Поэтому так лживо-патетично звучит в романе признание Грозного: «...Называют меня кровопийцею, а не ведают того, что, проливая кровь, я заливаюсь слезами! Кровь видят все; она красна, всякому бросается в глаза; а сердечного плача моего никто не зрит...» (3, 225). Эта произнесенная Грозным фраза вызывает неслучайные ассоциации со знаменитым лирическим отступлением из «Мертвых душ» про видимый миру смех и «незримые, неведомые ему слезы».

Реальные результаты жестокости разрушительны и плачевны как для государя, так и для государства: «Теряя свои владения одно за другим, теснимый со всех сторон врагами, видя внутреннее расстройство государства, Иоанн был жестоко поражен в своей гордости, и это мучительное чувство отразилось на его приемах и наружности. Он стал небрежен в одежде, высокий стан его согнулся, очи померкли, нижняя челюсть отвисла, как у старика...» (3, 434). Это портрет человеческого и политического бессилия — закономерного следствия бессердечия.

Грозный в изображении Державина — образец судьи праведного. Свою миссию он понимает не только как четкое разграничение добра и зла, но и как активное участие в вечной борьбе между ними:

Гром брошу сил моих
На внутренних врагов, на внешних
И, возлюбя добросердечных,
Искореню всех злых (495).

Получается, что искоренение злых — необходимое следствие и условие любви к добросердечным. Одно без другого немыслимо: от уменьшения зла будет возрастать добро. Божий помазанник обязан, по мнению Иоанна, исполнять то, что не разрешено обычному человеку: судить. Царский суд должен быть справедлив, ибо он является

земным выражением Высшего, Божьего суда, который Грозный воспринимает прежде всего, как возмездие злу. Таким образом, пока «Злодейства землю потрясают, неправда зыблет небеса», властитель и судия не имеет права быть добрым, то есть прощать:

Но благостей царю единых недовольно;
Он должен зло карать, хотя бы и невольно (538).

С этой точки зрения строгость является неотъемлемой составляющей справедливости, так как обеспечивает законность — важнейшее условие процветания государства, нуждающегося не только в праведных постановлениях, но и в их неукоснительном исполнении. Иоанн

Законы написал
Стоглавы и правдивы,
И так их строго исполнял,
Что север, юг, восток в едину слил державу (538).

Тем не менее, справедливость Грозного в изображении Державина не исчерпывается строгостью и уж тем более не становится мстительностью. Праведный судия — это и великодушный судия, не желающий напрасной, бессмысленной жестокости. Грозный после взятия Казани как истинный победитель не мстит, а прощает. Неслучайно у автора возникает сравнение с орлом, который

...коль птицу поймает
И во когтях ее не рвет,
Хранит, на волю отпускает:
Она хвалы ему поет! (538)⁵.

Грозный в художественной трактовке А.К. Толстого лишь хочет казаться праведным судией, но является полной его противоположностью. Характерен разговор Серебряного и Морозова в самом начале романа:

«— Прежде бывало, коли кто донес на тебя, тот и очищай сам свою улику; а теперь какая у него ни будь рознь в словах, берут тебя и пытают по одной язычной молвке!..

— Царь волен казнить своих злодеев!

—...На то он царь, чтобы карать или миловать. Только то больно, что не злодеев казнили, а все верных слуг государевых...» (3, 195).

И в дальнейшем читатель постоянно сталкивается с тем, что справедливость жестоких решений Иоанна — лишь показная, слово и дело государево расходятся: «Коли кто из моих обидел тебя, не спущу я ему, будь он хотя самый близкий ко мне человек», — обещает царь Морозову, однако потом «...клевета Вяземского была очевидна, но в расчет Иоанна не вошло ее обнаружить» (3, 367).

Лицемерие Грозного вызвано стремлением оправдать кровавый произвол высшей государственной необходимостью. Для этого он использует таланты, щедро данные ему Господом (Господом ли?): «Со всем тем, когда Иоанн взирал милостиво, взгляд его еще был привлекателен. Улыбка его очаровывала даже тех, которые его хорошо знали и гнушались его злодеяниями. С такою счастливою наружностью Иоанн соединял необыкновенный дар слова. Случалось, что люди добродетельные, слушая царя, убеждались в необходимости ужасных его мер и верили, пока он говорил, справедливости его казней» (3,209). «Иоанн, проливая кровь и заставляя всех трепетать, хотел вместе с тем, чтоб его считали справедливым и даже милосердым; душегубства его были всегда облечены в наружность строгого правосудия, и доверие к его великодушию тем более льстило ему, что такое доверие редко проявлялось» (3, 412). Примеряя маску справедливости, Грозный, в интерпретации Толстого, добивается, чтобы ее считали лицом, а не личиной, и сам пытается в это поверить.

Иоанн у Державина — образец благочестивого (и благословенного) царя. Завоевание татарского царства есть расширение границ не просто русского — христианского государства, победа над неверными. Этот крестовый поход освящен именем Христа и небесным благословением:

Услышь, Творец, моленье,
Тронись моей мольбой,
Простри благословенье
Небесное над мной!
Да враг падет кичливый
Под меч благочестивый
Народа моего
В честь имя Твоего (535).

Державинский Грозный показан монархом-христианином, принимающим только те решения, за которые не стыдно держать ответ перед Высшим Судией. Он всегда готов к духовному противоборству с врагами истинной веры, он всегда полон решимости активно противостоять злу. Соединение креста и меча в его образе вполне органично. Именно мечом (благочестивым) он совершает крестное, христианское дело, уподобляясь святым князьям-воинам — таким, как Александр Невский.

Грозный Толстого — пример лжехристианина. Божье имя для него — прикрытие и оправдание преступлений. «Он также чистосердечно религиозен, но религиозен по-своему. Он служит Богу, как бояре служат ему: по страху наказания и в надежде награды» (3, 456). Обильные цитаты из Евангелия, приводимые царем, заставляют вспомнить пустослова и пустосвята Иудушку Головлева — своеобразного литературного «наследника» Иоанна.

Показательна молитва, вложенная в уста Грозного в романе «Князь Серебряный»: «Молился он о тишине на святой Руси, молился о том, чтоб дал ему Господь побороть измену и непокорство, чтобы благословил его окончить дело великого поту, сравнять сильных со слабыми, чтобы не было на Руси одного выше другого, чтобы все были в равенстве, а он бы стоял один надо всеми, аки дуб во чистом поле!» Молитва эта — о невозможном и бессмысленном, и поэтому не будет над ней небесного благословения: «Смотрят на него звезды.., притуманившись, будто думая: "...Ты затеял дело не в добрый час, ты затеял, нас не спрошаючи: не расти двум колосьям в уровень, не сравнять крутых гор со пригорками, не бывать на земле безбоярщине!"» (3, 227). Лжедемократическое стремление всех уравнять не что иное, как способ всех подавить⁶: Иоанн, по Толстому, настолько уверен в божественности своих прав на власть, что это переходит в безответственность и гордыню.

Тема благословения в образе Грозного у Толстого сменяется темой возмездия, Страшного суда. О нем напоминают самые смелые из невинных жертв Иоанна, например, Морозов: «Пока ты жив, уста народа русского запечатаны страхом; но минует твое зверское царенье, и останется на земле лишь память дел твоих, и перейдет твое имя от потомков к потомкам на вечное проклятие, доколе не настанет Страшный суд Господень! И тогда все сотни и тысячи избиенных тобою <...> все предстанут пред Господом, вопия на тебя, мучителя своего!.. И будешь ты ввергнут в пламень вечный, уготованный диаволу и аггелам его!» (3, 397-398). О возмездии напоминают и кошмарные видения, поселившиеся в душе самого Иоанна, отягощенной ощущением собственной греховности: «Раздражительное воображение не раз уже представляло ему картину будущего возмездия, но сила воли одолевала страх загробных мучений... Хитростям дьявола царь противуставил молитву; но часто изнемогал под жестоким напором воображения. Тогда отчаяние схватывало его как железными когтями. Неправость дел его являлась во всей наготе, и страшно зияли перед ним адские бездны. Но это продолжалось недолго... Никогда жестокость его не достигала такой степени, как после невольного изнеможения» (3, 233).

А самое главное, что большинством современников Грозный воспринимается как наказание Господне. Только осознание этого помогает смириться бунтующим сердцам лучших героев романа — Никиты Серебряного и Максима Скуратова. «Когда Господь наводит на нас глады и телесные скорби, что нам остается, как не молиться и покоряться его святой воле? Так и теперь: настал над нами царь немилостивый, грозный. Не ведаем, за что он нас казнит и губит; ведаем только, что он послан от Бога, и держим поклонную голову не пред Иваном Васильевичем, а перед волею пославшего его. Вспомним пророческое слово: "Аще кая земля оправдится перед Богом, поставляет им царя и судью праведна и всякое подает благодеяние; аще же которая земля прегрешит перед Богом, и поставляет царя и судей не праведна, и наводит на тое землю вся злая!"» (3, 324). Однако вряд ли можно говорить о том, что авторская позиция близка смиренному принятию Грозного как необходимого и заслуженного наказания земли Русской — по мнению Толстого, скорее, это испытание Господне, а может быть, и дьявольское искушение, проверка русских людей на человечность, достоинство и патриотизм в условиях предательства и тирании.

Грозный у Державина — образец патриота. Его намерения и его деяния не расходятся:

  Царем хочу днесь быть,
Достойным Россов самым делом,
  Отечеству служить
И день и ночь, душой и телом (495).

В иерархии ценностей русского государя важнейшее место занимает государство, за которое он чувствует себя ответственным. Служение Отечеству предполагает добровольное подчинение своих помыслов, желаний, душевных устремлений общему благу: когда процветание государства и подданных становится личной целью монарха, он имеет право называться, подобно Грозному, «Отечества отцом». Только в этом, неэгоистическом смысле, Грозный может заявить: «Государство — это я».

Грозный у Толстого может повторить эту фразу без всяких оговорок. Алексей Константинович, допуская возможность благих намерений Грозного относительно России (в «Проекте постановки на сцену трагедии "Смерть Иоанна Грозного"»), подчеркивает потребительский характер отношения государя к государству. Для Грозного Россия — собственность, а власть над ней — право, а не обязанность. Поэтому тема служения подменяется у Толстого темой подавления. В иерархии ценностей Иоанна на вершине — Божией милостью монарх, то есть он сам. Таким образом, благо России — это иносказательное обозначение (и оправдание) блага царя. В этом смысле патриот — тот, кто верно служит Иоанну, и значит, Иоанн — патриот, так как служит фактически самому себе. «Иоанн искренно хочет спасти Россию, но он до конца проникнут мыслию, что она, дарованная ему в собственность Божьею милостью, не что, как материал, из которого он может делать, что ему угодно; он убежден, что Россия есть тело, а он душа этого тела и потому вправе оторвать от России часть, как вправе отрезать у себя палец... Он верит своему призванию и своей непогрешимости в делах правления; он проникнут мыслию, что может ошибаться и грешить как человек, но как царь — никогда!..» (3, 458).

Это разделение весьма знаменательно, так как оправдательно. Человек грешен по определению и Грозный как человек не исключение — он сам это допускает. Он грешен, однако неподсуден, так как он еще и монарх, который грешить и ошибаться не может, поскольку это означало бы ошибку Бога, поставившего Грозного государем. Бог не ошибается, следовательно, царь Иоанн — тоже. Грешный человек в Иоанне искуплен безгрешным государем. Нравственный максималист Толстой разоблачает эту удобную философию — невозможно быть хорошим государем и плохим человеком: совершая государственные злодеяния, Грозный потакает своим личным порокам.

Нераздельность личного и государственного характерна и для образа Иоанна в осмыслении Державина: монаршьи достоинства и добродетели частного лица слиты в герое воедино. Он предстает как образец бесстрашия не только на бранном поле, но и при встрече с призраком: когда встает из гроба тень казанского царя Сафагирея и повелевает Грозному оставить Казань, тот смело отвечает:

Ты жив иль нет, того не знаю;
Но мной не смей повелевать (533).

Здесь гордость великого монарха соединяется с качеством частного человека, не боящегося суеверий и призраков. Личное мужество Иоанна оказывается едва ли не решающим фактором при взятии Казани — его пример вселяет бодрость в воинов, смущенных сверхъестественными явлениями. Кстати, обращение к необъяснимому в державинском произведении продиктовано, скорее всего, стремлением воссоздать «местный колорит» через обращение к «татарскому баснословию». Древнее предание о Змее оживает в слухах и страхах; мертвец встает из гроба — духи-хранители земли татарской объединяются, чтобы прогнать завоевателей. Русский царь с честью выходит из этого испытания, не дрогнув и показав, каким должен быть воин. При его описании ощутимы фольклорные черты: победитель мифического татарского Змея, неустрашимый русский витязь, Грозный являет собой еще и рыцарское благородство, защищая слабых⁷ и не боясь сильных.

Иоанн у Толстого постоянно борется с собственным страхом. Страх определяет и объясняет почти все странное в поведении государя. Он боится измены — и поэтому карает невинных; он боится за свою жизнь — и поэтому никому не верит; он боится ответственности — и поэтому пытается обмануть самого себя. Внутреннее ощущение неправоты делает его психологически уязвимым: неслучайно Толстой и в «Князе Серебряном», и в «Смерти Иоанна Грозного» обращается к сверхъестественному — царю являются мертвецы, убитые по его приказу или замученные им лично. Каждый из них говорит ему одну и ту же фразу: «Здрав буди, Иване, се кланяюся тебе, иже казнил еси меня безвинно!» (3, 236). Невозможно понять, происходит ли это в действительности, или только в болезненном воображении Иоанна — в любом случае, это происходит, то есть является фактом духовной реальности. Фантастические события, таким образом, имеют нравственно-психологическую обусловленность. Иоанн хочет считать их «дьявольским наваждением», но его страх и растерянность заставляют предположить, что он понимает — это указание свыше, напоминание об ответственности за преступления: «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста»...

2

Итак, перед нами фактически два антипода — идеал и антиидеал русского монарха, Божья милость и наказание Господне, гордость Отечества и его позор. У Державина — Самодержавие, у Толстого — Самовластие. Чем же вызвана такая принципиальная разница художественных трактовок образа Иоанна Грозного?

Прежде всего, необходимо обратиться к историческим источникам, которые были использованы писателями.

Основная историческая канва державинской оперы заимствована, скорее всего, из «Казанской истории»⁸, которая рассказывает о «начале Казанского царства, и о войнах с казанскими царями великих московских князей, и о победах их, и о взятии Казанского царства». Кроме любовной интриги (не занимающей центрального места в сюжете) и сверхъестественных событий («татарского баснословия»⁹), конкретное содержание державинского произведения вполне соответствует этому древнерусскому источнику (не являющемуся историческим в научном смысле этого слова). Но «Казанская история» любопытна не только с фактологической точки зрения.

Образ государя Иоанна Грозного в «Казанской истории» создан чуть ли не по житийному канону — ни единой отрицательной или сомнительной черты не присутствует в светлом облике «православного, и благочестивого, и державного царя и великого князя Ивана Васильевича, Богом возлюбленного, и Богом избранного, и Богом венчанного <...> всей великой России самодержца, которому даровал Бог — за правую веру его во Христа — всемирную победу и славное одоление презлого сарацинского царства — предивной Казани»¹⁰.

Эпитет, который навсегда остался в истории вместе с именем царя, в «Казанской истории» предполагает только одно истолкование: Иоанн грозен лишь для врагов русского государства и веры Христовой. В остальном же ему вполне подходит эпитет Великий: «И показал он себя великим самодержцем <...> и был весьма мудр, и храбр, и усерден, и очень силен телом <...> и перебил он всех старых мятежников, владевших неправедно царством его до его совершеннолетия. И устрашились многие вельможи, и от лихоимства и обмана отказались, и праведный суд начали чинить <...> И стал он кротким и смиренным, в суде же справедливым и непреклонным, ко всему воинству милостивым и щедрым, и весел сердцем, и сладок речью, и оком радостен, взором очей своих источая веселье всем печальным, и не было бледности на лице его»¹¹.

Автор «Казанской истории» не просто поет хвалу Грозному, подчиняясь общему канону своего времени — он спорит с хулителями Иоанна, отстаивая праведность его поступков и его личности: «И многие тогда глупые люди, или прямо сказать безумные и слабые духом, негодовали и роптали на самодержца своего, что сам он больше, чем войны, губит землю свою и не щадит и не бережет людей своих. Он же, добрейший из самодержцев, не тленных похвал себе искал... для своего царства трудился ради общего мирского благополучия, ради благосостояния святых церквей и порядка земского, и тишины для всего православного христианства, дабы снова не поработиться погаными, как при царе Батые»¹². Оправдание деяний монарха строится с позиций общегосударственных и вневременных, то есть как раз с тех, которые избрал для себя впоследствии Г.Р. Державин.

Характерно, что, выбирая себе из русской истории образцы для подражания, Иоанн называет Святослава, Владимира Крестителя и Владимира Мономаха. Именно в Грозном, по мнению автора «Казанской истории», и соединяются лучшие черты его славных предков:

— воинский дар Святослава (Ср. обращение Грозного к русским воинам перед штурмом: «...Да умру с вами здесь, а в Москву с поношением и со стыдом не возвращусь! Лучше нам всем вместе умереть, и пострадать кровью за Христа, и прославиться в будущих поколениях или, победив, великие блага приобрести! Так возьмем же сладкую чашу с питием и либо выпьем ее, либо прольем — или одолеем, или будем побеждены!»¹³);

— христианское подвижничество Крестителя;

— государственная мудрость Мономаха (Ср. обращение Грозного к казанцам перед штурмом: «Зачем противитесь вы Богу? Я ведь прощаю вас, и жалею, и тужу обо всех вас: и о старых ваших родителях, и о прекрасных женах, и о маленьких детях, — я, чужеземец, пришедший со стороны!.. Пощадите же малых своих детей, и дочерей своих прекрасных, и любимых своих жен, и ради них понапрасну не губите себя, и не проливайте и своей и нашей крови и тогда останетесь живы и получите от меня и почести, и богатые дары, и жить всегда будете у нас в царской нашей любви»¹⁴).

Итак, меч, крест, корона. В одной из фольклорных исторических песен — «Смерть Ивана Грозного» — эти образы-символы названы непосредственно:

В головах у него стоит животворящий крест,
У креста лежит корона его царская,
Во ногах его вострый, грозный меч.
Животворящему кресту всякий молится,
Золотому венцу всякий кланяется,
А на грозен меч взглянет — всяк ужахнется¹⁵.

И еще одна фольклорная баллада любопытна с точки зрения народного восприятия Грозного, — восприятия, соотносимого с художественной концепцией Державина. Она называется «Правеж», но вместо ожидаемого (по названию) описания жестокости царя, сделавшего пытку повсеместным способом выяснения правды, мы видим восхваление справедливости и милосердия Иоанна, который освобождает от истязаний человека, отбившего царскую казну и цветное платье у разбойников:

«Куда ты девал эдаку золоту казну?»
Возговорит добрый молодец:
«Точил я её все по домам по питейным,
А поил я всё голь кабацкую,
А цветное платье — одевал всё наших босыих».
Возговорит православный царь:
«Ох вы гой еси, бурмистры-целовальнички!
Заплатите ему за каждый удар по пятидесяти рублей,
А за бесчестие заплатите ему пятьсот рублей»¹⁶.

Что касается исторических источников, используемых А.К. Толстым, то он также мог найти в фольклорных песнях материал для своих размышлений о личности Иоанна¹⁷. Однако важнейшим ориентиром не только в историческом, но и в характерологическом плане для Толстого являлась, безусловно, «История государства Российского» Н.М. Карамзина.

«Последний наш летописец и первый наш историк» (слова Пушкина о Карамзине) показывает Грозного прежде всего тираном; Карамзина интересует не столько политический, сколько моральный аспект позднего периода правления Иоанна. Неправильное воспитание превратило изначальные достоинства государя в пороки, ставшие причиной множества злодеяний, не искупаемых никакой государственной необходимостью — тем более что государству и народу пользы от тирании никакой. В «Истории» Карамзина мы обнаруживаем важнейшие черты личности государя, получившие дальнейшее осмысление в творчестве А.К. Толстого:

— его жестокость, которую он хочет считать твердостью, и лицемерное стремление примирить христианское учение с собственной кровожадностью (то есть оправдать последнюю): «Любопытно видеть, как сей государь, до конца жизни усердный чтитель христианского закона, хотел соглашать его Божественное учение с своей неслыханною жестокостию: то оправдывал оную в виде правосудия.., то смиренно винился пред Богом и людьми...»¹⁸;

— его страх и недоверчивость по отношению даже к своим приближенным, которые часто находились так же близко к гибели, как и опальные: «...Жестокие царедворцы поздно узнали, что милость тирана столь же опасна, как и ненависть его; что он не может долго верить людям, коих гнусность ему известна; что малейшее подозрение, одно слово, одна мысль достаточны для их падения; что губитель, карая своих услужников, наслаждается чувством правосудия: удовольствие, редкое для кровожадного сердца, закоснелого во зле, но все еще угрызаемого совестию в злодеяниях!»¹⁹;

— его нечистая совесть — источник страданий без раскаяния и возможности очищения: «...Есть, кажется, предел во зле, за коим уже нет истинного раскаяния; нет свободного, решительного возврата к добру: есть только мука, начало адской, без надежды и перемены сердца. Иоанн стоял уже далеко за сим роковым пределом: исправление такого мучителя могло бы соблазнить людей слабых...»²⁰.

Из этих черт слагается единый портрет нравственно-психологического вырождения Грозного. Со страниц карамзинского произведения он предстает как грандиозное испытание России, сопоставимое с татаро-монгольским игом²¹, — испытание, если и не заслуженное, то необходимое для будущего процветания: «Между иными тяжкими опытами судьбы.., сверх ига моголов, Россия должна была испытать и грозу самодержца-мучителя: устояла с любовию к самодержавию, ибо верила, что Бог посылает и язву, и землетрясение, и тиранов; не преломила железного скиптра в руках Иоанновых и двадцать четыре года сносила губителя, вооружаясь единственно молитвою и терпением, чтобы, в лучшие времена, иметь Петра Великого, Екатерину Вторую (история не любит именовать живых)»²².

Безусловно, разные исторические источники — свидетельство принадлежности Державина и Толстого к разным культурно-историческим эпохам развития России. Между ними почти полвека. До Пушкина и после него. Александр Первый, Освободитель Европы и Александр Второй, Освободитель крестьян. Вера в величие и мировое предназначение России после победы над Наполеоном (Державин сожалел, что возраст помешал ему идти в ополчение) — и сомнение в правильности ее внутренней и внешней политики после поражения в Крымской войне (участником которой Толстой не стал из-за болезни). У каждой эпохи — свое представление о русской истории и свой Грозный.

Свое представление о Грозном и у Державина с Толстым, которые, создавая его образ, преследуют свои цели и решают собственные (естественно, разные) творческие задачи.

3

Реалистически и психологически достоверный портрет конкретной личности мало интересует Державина: обращение к историческому прошлому вызвано желанием показать некий универсальный идеал — не только то, что было (прошедшее время), но и то, что должно быть (вне времени). Писатель в предисловии к своему произведению, указывая на античный образец, говорит о греческой трагедии, авторы которой «превознося на театрах похвалами богов своих, благодетельных государей и вождей, прелестями искусств впечатлевали в сердца зрителей любовь к отечеству, к воинским подвигам и прочим героическим добродетелям...» (491). Классицистическая работа по образцу, не являясь, возможно, самоцелью, в какой-то степени объясняет и отбор исторических фактов, и принципы создания образа монарха. Патриотическая идея в ее непосредственном варианте предполагает установку на восхваление²³: прошлое Отечества должно вызывать чувство национальной гордости у современников Державина — «певца величия», по меткому определению Гоголя. Первый русский царь показан с позиций государственника с «говорящей» фамилией, для которого слава монарха тождественна славе России.

Есть и еще одна немаловажная цель, имеющая отношение к современности — аналогия, которая обозначена в авторском предисловии «К читателю»: «Ничего, кажется, нет подобнее кровожаждущим варварским ордам нынешних Французов... Змея — адскому демону, всю злобу на Россию изрыгавшему; Иоанна (кроме грозного его нрава) — великодушному и прибежному к Богу, Александру, победившему врагов всей вселенной и утвердившему свободу и блаженство не только России, но и всей Европы» (492). Проведенная Державиным историческая параллель — не столько повод для подобострастного возвеличивания монарха-современника, сколько ориентир (а то и урок) для него. Этот прием позже обнажит Пушкин в своих «Стансах», обращаясь к Николаю и надеясь, что аналогия «Петр Великий — Николай Первый» оправдается в будущем:

Во всем будь пращуру подобен:
Как он, неутомим и тверд,
И памятью, как он, незлобен.

А.К. Толстой в «Предисловии» к роману «Князь Серебряный» формулирует свою цель следующим образом: «...Не столько описание каких-либо событий, сколько изображение общего характера целой эпохи и воспроизведение понятий, верований, нравов и степени образованности русского общества во вторую половину XVI столетия...». Однако эта эпически-спокойная установка сразу же начинает «корректироваться» активной нравственной позицией автора, которую тот и не думает скрывать. Эпиграф из Тацита: «А тут рабское терпение и такое количество пролитой дома крови утомляет душу и сжимает ее печалью. И я не стал бы просить у читателей в свое оправдание ничего другого, кроме позволения не ненавидеть людей, так равнодушно погибающих», — напрямую соотносится с авторским признанием о том, что «при чтении источников книга не раз выпадала у него из рук и он бросал перо в негодовании, не столько от мысли, что мог существовать Иоанн IV, сколько от той, что могло существовать такое общество, которое смотрело на него без негодования. Это тяжелое чувство постоянно мешало необходимой в эпическом сочинении объективности...» (3, 161).

Нравственный критерий («негодование») — важнейший и единственный, по которому нужно оценивать правление государя. Можно ли государственной необходимостью и народным благом оправдать злодеяние? Перестанет ли зло быть таковым, если совершается с благородной целью? Отрицательный ответ на эти вопросы у Толстого (как и у всей русской классической литературы) не вызывает сомнений, тем более, что необходимость и благо при ближайшем рассмотрении всегда оказываются лицемерными уловками. В этом смысле характерны слова умирающего Бориса Годунова, героя последней части «Драматической трилогии»:

...Господь карает ложь —
От зла лишь зло родится — все едино:
Себе ль мы им служить хотим иль царству —
Оно ни нам, ни царству впрок нейдет! (2, 552).

Но проблема в том, что ответственность за кровавую эпоху, по мнению писателя, лежит не только на Иоанне, но и на тех, кто терпел его деспотизм, тем самым примиряясь с ним и питая его. Тиранство и рабство взаимосвязаны и каузальны по отношению друг к другу. Недопустимо перекладывать всю ответственность на ту или иную историческую личность, представляя ход истории как смену тиранов. Мы не безвинные страдальцы, терпящие произвол. Во-первых, по мысли Толстого, безвинных страданий не бывает, а во-вторых, если мы терпим произвол, значит, миримся с ним — значит, его заслуживаем. Эта взаимозависимость тирании и покорности, «мучительства и терпения», царя и его подданных обозначена еще Карамзиным: «Таков был царь; таковы были подданные! Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошел в мучительстве, то они превзошли всех в терпении, ибо считали власть государеву властию божественною и всякое сопротивление беззаконием; приписывали тиранство Иоанново гневу небесному и каялись в грехах своих; с верою, с надеждою ждали умилостивления, но не боялись и смерти, утешаясь мыслию, что есть другое бытие для счастия добродетели и что земное служит ей только искушением». Однако нравственному суду историка подлежит лишь тиран-искуситель, ибо терпевшие его «гибли, но спасли для нас могущество России: ибо сила народного повиновения есть сила государственная»²⁴. И здесь Толстой явно не согласен с Карамзиным: испытание русской землей не пройдено, так как слепое повиновение — лишь условие для тирании. Все страшные приметы позднего правления Грозного «были подготовлены предыдущими временами, и земля, упавшая так низко, что могла смотреть на них без негодования, сама создала и усовершенствовала Иоанна, подобно тому как раболепные римляне времен упадка создавали Тивериев, Неронов и Калигул...» (3, 446).

Проблема деспотизма для Толстого — проблема не историческая и не политическая, а нравственная. Она не зависит от времени: последовательность эпох писатель ощущает через кровную связь поколений. В этом смысле обращение к истории надысторично (у Державина — внеисторично): это попытка осмысления важнейших черт национального характера и попытка предупреждения²⁵ современников (не исключая и Александра-Освободителя) — родовых наследников «грехов и темных деяний» предыдущих поколений. Такое понимание истории Отечества как истории рода неслучайно заставляет вспомнить монолог Пимена из пушкинского «Бориса Годунова», являвшего собой некий ориентир для Толстого во время работы над «Драматической трилогией», которая первоначально должна была носить название «Борис Годунов», о чем он упоминает в одном из писем, шутливо прося прощения у Пушкина. Однако эпически-спокойное принятие прошлого как равновесия славы и греха, знаменитое пушкинское «уважение к минувшему» чуждо романтическому максимализму Толстого. Говоря о нравственном направлении своих произведений, Алексей Константинович охарактеризует его, «с одной стороны, как отвращение к произволу, с другой — как ненависть к ложному либерализму, стремящемуся не возвысить то, что низко, но унизить высокое. Впрочем, я полагаю, что оба эти отвращения сводятся к одному: ненависти к деспотизму, в какой бы форме он ни проявлялся»²⁶. Характерно здесь слово «ненависть», повторяемое неоднократно и в других известных признаниях: «Ненависть моя к московскому периоду — некая идиосинкразия, и мне вовсе не требуется принимать какую-то позу, чтобы говорить о нем то, что я говорю. Это не какая-нибудь тенденция, это — я сам»²⁷. «... Когда я думаю о красоте нашего языка, когда я думаю о красоте нашей истории до проклятых монголов.., мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам Богом!»²⁸ Эти интонации горечи и боли, ощутимые и в исторических произведениях Толстого, вызваны неравнодушным отношением к своему Отечеству, трепетной любовью к нему, оскорбляемой несовершенством, нестроением, нереализованными возможностями нации²⁹. Прошлое живо в настоящем, поэтому автор исторического романа не может и не должен быть бесстрастным летописцем.

Мрачный колорит картин прошлого в романе «Князь Серебряный» освещен и освящен надеждой «изгладить из сердец наших последние следы того страшного времени, влияние которого, как наследственная болезнь, еще долго потом переходило в жизнь нашу от поколения к поколению!» (3, 497). Эта надежда дарована автору светлыми личностями, противостоящими (не насилием, бунтом, а самим фактом своего существования) мрачному времени и жизнью своей утверждающими, что внешние обстоятельства все-таки не окончательно определяют нравственные качества человека. Их личное неучастие во зле, чистота помыслов и неизбывная вера в добро — вот противоядие жуткой эпохе и кровавому тирану, вот что должно служить ориентиром для современников Толстого вне зависимости от реальных исторических условий и условностей. «...Помянем добром тех, которые <...> устояли в добре, ибо тяжело не упасть в такое время, когда все понятия извращаются, когда низость называется добродетелью, предательство входит в закон, а самая честь и человеческое достоинство почитаются преступными нарушениями долга! Мир праху вашему, люди честные! <...> вы шли прямою дорогой, не бояся ни опалы, ни смерти; и жизнь ваша не прошла даром, ибо ничто на свете не пропадает, и каждое дело, и каждое слово, и каждая мысль вырастает, как древо; и многое доброе и злое, что как загадочное явление существует поныне в русской жизни, таит свои корни в глубоких и темных недрах минувшего» (3, 446).

4

Итак, Державин показывает идеал государя, прежде всего, для монарха-современника, а предостережение Толстого адресовано не только властителю, но и подданным: отрицательный пример бывает не менее поучителен, чем образец для подражания. Соответственно, для достижения поставленных целей писатели выбирают разные периоды правления Иоанна.

Державин пишет своеобразный «парадный портрет» первого русского царя после того, как тот вышел из-под боярской опеки, освободился от юношеской инфантильности, но еще до того, как была учреждена опричнина, а жесткость волевого государя сменилась бессмысленной жестокостью тирана. Любопытно, что потомок татарского мурзы, казанский уроженец, Гаврила Романович выбирает именно этот, наиболее бесспорный и славный эпизод правления Иоанна (и в то же время — самое трагическое событие в истории татарского народа): завоевание русскими Казанского царства³⁰.

Толстого интересует поздний период правления Иоанна, когда славные дела его и победы — лишь воспоминание. Парадный портрет превращается в беспощадный («портрет Дориана Грея») — все зловещие перемены духовного вырождения отражаются во внешности Грозного: «Правильное лицо его все еще было прекрасно; но черты обозначились резче, орлиный нос стал как-то круче, глаза горели мрачным огнем, и на челе явились морщины, которых прежде не было <...> выражение лица его совершенно изменилось. Так изменяется здание после пожара. Еще стоят хоромы, но украшения упали, мрачные окна глядят зловещим взором, и в пустых покоях поселилось недоброе» (2, 209).

Здесь закономерно возникает сомнение в абсолютном характере тех противопоставлений, на которых было построено сравнение двух художественных концепций Иоанна.

Грозный у Толстого — эхо державинского; изнанка идеала, «призрак великого монарха». Толстой пишет как бы продолжение, а не опровержение державинской истории, начиная свой роман знаменательной фразой: «Все русские люди любили Иоанна всею землею. Казалось, с его праведным царствием настал на Руси новый золотой век, и монахи, перечитывая летописи, не находили в них государя, равного Иоанну» (2, 165). Нет противоречия художественных трактовок — есть необъяснимое противоречие в самой личности монарха³¹. Толстой не нашел бы своего Иоанна в периоде, изображенном Державиным, точно так же, как Державину не удалось бы показать идеал государя на историческом материале, легшем в основу толстовских произведений. Грозный Толстого пытается казаться таким, каков есть Грозный Державина, то есть пытается казаться тем, кем он больше не является (но являлся когда-то!). Фактически перед нами один государь в разные моменты своего правления.

Что касается подхода к изображению исторической личности, то он также оказывается близок у обоих авторов. Наиболее открыто сущность этого подхода выразил Толстой в «Проекте постановки на сцену трагедии "Царь Федор Иоаннович"»: «Полная и голая правда есть предмет науки, а не искусства. Искусство не должно противоречить правде, но оно не принимает ее в себя всю, как она есть. Оно берет от каждого явления его типические черты и отбрасывает все несущественное. Этим живопись отличается от фотографии, поэзия от истории... Живопись <...> отбрасывает все, что в оригинале случайно, незнаменательно, индифферентно и сохраняет только его сущность. Она возводит единичное явление природы в тип или в идею, другими словами, она его идеализирует и тем придает ему красоту и значение... Фигуры в драме не суть повторения живых личностей, но идеи этих личностей, очищенные от всего, что не принадлежит к их сущности...» (3, 544).

Оба писателя представляют нам идею личности Иоанна Грозного. У Державина — идея идеального монарха, у Толстого — идея тирана, падшего идеала. Различие этих идей продиктовано разными историческими источниками и творческими задачами обращения к образу Иоанна.

Оба — и Державин, и Толстой — монархисты, но для Толстого монархия и монарх — понятия разного порядка: «Я слишком художник, чтобы нападать на монархию. Но что общего у монархии с личностями, носящими корону?.. Надо быть очень глупым.., чтобы захотеть приписать императору Александру II дела и повадки Ивана IV и Федора I»³². Лишено смысла чье бы то ни было желание дискредитировать русскую монархию Иваном Грозным. Для Державина же эти понятия идентичны: говоря о монархе, он говорит о монархии; поэтому идея государя Иоанна Васильевича в изображении Державина — идея российской монархии, а ее величие, как и величие России, бесспорно для большинства русских писателей.

Примечания

1. «...Добрая слава Иоаннова пережила его худую славу в народной памяти: стенания умолкли, жертвы истлели, и старые предания затмились новейшими; но имя Иоанново блистало на судебнике и напоминало приобретение трех царств монгольских: доказательства дел ужасных лежали в книгохранилищах, а народ в течение веков видел Казань, Астрахань, Сибирь как живые монументы царя-завоевателя; чтил в нем знаменитого виновника нашей государственной силы, нашего гражданского образования; отвергнул или забыл название мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоанновой именует его только Грозным... История злопамятнее народа!» (Карамзин H.M. Избранные сочинения: В 2 т. Т. 2. М.; Л., 1964. С. 410-411.)

2. Грозный у Державина как истинный христианин страшится войти в роль кумира, идола, лжебога — ибо призвание монарха — не подменить Отца Небесного, а исполнять Его волю. Грозный у Толстого жаждет именно идолопоклонничества.

3. Сочинения Державина с объяснит. примеч. Я. Грота: В 7 т. Т. 4. СПб., 1874. С. 496. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием страницы.

4. В «Проекте постановки на сцену трагедии "Смерть Иоанна Грозного"» (1866) Толстой дает своему герою следующую характеристику: «Иоанн, властолюбивый от природы, испорченный лестью окружающих его царедворцев и привычкою к неограниченной власти, сверх того раздражен случившимися в его детстве попытками некоторых бояр завладеть им как орудием для своего честолюбия. С тех пор он видит врагов во всех, кто стоит выше обыкновенного уровня, все равно чем: рождением ли, заслугами ли, общим ли уважением народа. Ревнивая подозрительность и необузданная страстность Иоанна побуждает его ломать и истреблять все, что кажется ему препятствием, все, что может, по его мнению, нанести ущерб его власти, сохранение и усиление которой есть цель его жизни» (Толстой А.К. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1964. С. 454-455. Далее ссылки на это издание в тексте с указанием тома и страницы.)

5. Ср. с эпизодом из сказки М.Е. Салтыкова-Щедрина «Орел-меценат»: «Но однажды меня осенила мысль: с чего же, однако, орел "простил" мышь? Бежала она по своему делу через дорогу, а он увидел, налетел, скомкал и... простил! Почему он "простил" мышь, а не мышь "простила" его?» (Салтыков-Щедрин М.Е. Господа Головлевы. Сказки. М., 1988. С. 335).

6. «...Я себе представляю Иоанна как гору, которая подавляет страну...», — признается Толстой в письме К. Сайн-Витгенштейн от 20 февраля 1867 г. (4, 204).

7. См. эпизод с царевной казанской Эмирой, чью «красоту невинну» Грозный защищает «по праву рыцарей» (521).

8. Древнерусские повести. Тула, 1987 / Составление, предисловие, послесловие, примечания А.С. Курилова.

9. Даже образ Змея, который проходит через всю «Казанскую историю», начиная от легенды об основании города и заканчивая метафорическим уподоблением татарского царства — змеиному, а «неверных» — змеям.

10. Древнерусские повести. С. 97.

11. Там же. С. 133.

12. Там же. С. 253.

13. Там же. С. 212.

14. Там же. С. 221.

15. Русская историческая песня. Л., 1990. С. 95.

16. Там же. С. 92.

17. В частности, можно назвать песню «Гнев Ивана Грозного на сына», сюжет которой с небольшими изменениями использован в «Князе Серебряном» (3, 252-262).

18. Карамзин Н.М. Избранные сочинения. Т. 2. С. 327.

19. Там же. С. 353.

20. Там же. С. 379.

21. Ср. с «бунтом» Серебряного в романс Толстого: «Какая родина! Где наша родина! <...> От кого нам ее отстаивать? Не татары, а царь губит родину!» (3, 430).

22. Карамзин Н.М. Избранные сочинения. Т. 2. С. 402.

23. Обращение к драматургии для Державина было и попыткой заполнить некий жанровый вакуум в русской литературе, и дать примерные образцы трагедий и опер для будущих авторов. «Он мечтал о возможности придать исторической опере такое же значение, какое у древних греков имела трагедия с хорами, и действовать посредством ее на возбуждение патриотизма» (Грот Я.К. Жизнь Державина. М., 1997. С. 580.)

24. Карамзин Н.М. Избранные сочинения. Т. 2. С. 359-360.

25. Эта мысль была высказана А.С. Куриловым в послесловии к роману «Князь Серебряный»: «Не сочувствуя революционному движению, Толстой тем не менее, ненавидя любые формы и проявления деспотизма, самоволия, самовластия, пишет роман-предупреждение» (Толстой А.К. Князь Серебряный. Тула, 1985. С. 325.)

26. Письмо А. Губернатису от 20 февраля 1874 г. (4,426), В этом смысле тиран Грозный и современные Толстому либералы — близнецы-братья: дело «великой крови и великого поту» государя — «сравнять сильных со слабыми, чтобы не было на Руси одного выше другого, чтобы все были в равенстве» (3, 227) — оказывается подозрительно созвучным устремлениям ревнителей «свободы, равенства, братства», которые «весь мир желают сгладить И тем внести равенство, Что все хотят загадить Для общего блаженства» («Порой веселой мая...»).

27. Письмо Б.М. Маркевичу от 7 февраля 1869 г. (4, 259).

28. Письмо Б.М. Маркевичу от 26 апреля 1869 г. (4, 281).

29. Иоанн Грозный — тоже нереализованная возможность идеального монарха, выдающегося исторического деятеля.

30. Интересная параллель: в 1774 году, во время пугачевского восстания, Державин приезжал в родной город и принимал деятельное участие в подготовке Казани к обороне.

31. Показательно недоумение Карамзина: «Вероятно ли, чтобы государь любимый, обожаемый мог с такой высоты блага, счастия, славы низвергнуться в бездну ужасов тиранства? Но свидетельства добра и зла равно убедительны, неопровержимы; остается только представить сей удивительный феномен в его постепенных изменениях» (Карамзин H.M. Избранные сочинения. Т. 2. С. 317.)

32. Письмо Б.М. Маркевичу от 13 декабря 1868 г. (4, 247).

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница