§ 2. К вопросу о степени знакомства Пушкина с «Записками» Державина

В современной науке этот вопрос стал актуальным благодаря прежде всего работам американского слависта Д.М. Бетеа.

В статье «Державин у Ходасевича», написанной совместно с А. Бринтлингер в 1995 году, Бетеа допустил знакомство Пушкина с «Записками» через их устные версии или рукописные варианты многочисленных слушателей Державина: «...несомненно, что основные факты державинской биографии были Пушкину известны, тем более что в старости Державин имел обыкновение читать с гостями свои произведения, в числе которых могли быть и "Записки"» (Бетеа, Бринтлингер 1995: 392). В самом деле, как известно, в пушкинскую эпоху многие произведения изящной словесности становились достоянием широкой общественности в рукописном варианте. Кстати, напомним, что Н.Ф. Остолопов, по его собственным словам, составил свое «Краткое описание жизни Г.Р. Державина» «из собственных его <Державина — В.Ч.> записок» (Остолопов 1822: Предисловие).

Однако во второй части новейшей монографии «Воплощение метафоры: Пушкин, жизнь поэта» (2003), посвященной специально проблеме пушкинской рецепции жизни и творчества Державина, Бетеа все-таки отверг возможность знакомства Пушкина с державинскими «Записками». Ему показалось невероятным, что Пушкин, зная причину отъезда Державина из Саратова, не отметил бы этого в тексте «Истории Пугачева»¹. Таким образом, Бетеа подходит к «Истории Пугачева» как прежде всего к научному труду, подразумевающему использование автором информации в полном объеме.

Однако и в наукологическом плане аргументация Бетеа, на наш взгляд, не безупречна. Как показывает история восприятия «Записок» Державина, даже зная доводы мемуариста, можно считать его поведение под Петровском и в Саратове трусливым. Мы имеем в виду, прежде всего, интерпретацию академика Н.Ф. Дубровина, данную с точки зрения профессионального военного.

Этот ученый полагает, что нарушение воинского долга со стороны Державина имело место быть уже в тот момент, когда он, узнав о нахождении пугачевцев в опасной близости от Петровска, вместо того чтобы самому ехать вперед к находящемуся под его началом казачьему отряду, послал вперед майора Гогеля². Дубровин не может оправдать последовавшего бегства Державина соображениями количественного перевеса повстанческих сил. Фактически он обвиняет поэта в дезертирстве: «Оставаться при отряде и отступать вместе с ним от многочисленного неприятеля дело почетное, но бросить отряд и не явиться во главе его, когда сам затеял экспедицию, а затем рассуждать, благоразумно или нет вдаваться в опасность, в военном деле не допускается. <...> Беззаветное исполнение долга, не справляясь с числом противника, есть обязанность каждого военного, одинаково требуемая как в настоящем, так и в прошлом столетии» (Дубровин 1884 III: 179—180).

Точно так же, по мнению Дубровина, не может быть оправдан и отъезд Державина из Саратова. Донесение Герасимова (сподручного Державина) по поводу взбунтовавшихся крестьян, явившееся, по свидетельству Державина, причиной его отъезда из Саратова³, как полагает ученый, послужило поэту «удобным случаем к тому, чтобы уехать из города» (Дубровин 1884 III: 206). Державин, по его словам, «уехал из Саратова по тем же соображениям, по которым он бежал из-под Петровска», то есть предпочел «сохранение собственной жизни защите города» (Дубровин 1884 III: 206). При этом Дубровин отметил чисто словесный характер «геройства» Державина во время саратовских событий, знакомый уже нам по «Истории Пугачева». «...Державину, бравшему на себя всю ответственность на словах, — Пишет он, — следовало исполнить ее и на деле» (Дубровин 1884 III: 206).

Вообще говоря, Дубровин считал державинские «Записки» весьма уязвимыми с точки зрения фактической верности содержащейся в ней информации. Так, он заметил неоправданный с научной точки зрения контраст в противопоставлении фигур Бошняка и самого Державина: «В своих записках Державин употребил все средства, чтобы очернить Бошняка, сообщил несколько сплетен, которых мы повторять не станем, и напротив старался выставить свою деятельность в лучшем свете» (Дубровин 1884 III: 206). Дубровин оценивает как ложь утверждение Державина о том, что он видел Пугачева «на коне под Петровском»: «Державин солгал; он никогда не видел Пугачева, потому что близко к Петровску не подъезжал» (Дубровин 1884 III: 310). Ученый имел в виду показания Малохова и Мелехова⁴.

Таким образом, у нас нет твердых оснований считать, что Пушкину были не известны державинские «Записки», по крайней мере, в отношении петровско-саратовских событий⁵. С другой стороны, в пользу его знакомства с «Записками» говорит такой значительный факт, приводимый в «Истории Пугачева», как погоня Пугачева за Державиным. В конце концов, подход Пушкина к показанию Малохова и Мелехова, как было показано выше, тоже нельзя назвать корректным с научной точки зрения. Однако это не мешает нам утверждать, что это показание Пушкину было известно. И державинские «Записки», как мы полагаем, Пушкин также фикционализировал, дабы акцентировать интересующие его черты характера Державина. При этом, как видим, его интерпретация действий Державина под Петровском и в Саратове аналогична интерпретации Н.Ф. Дубровина, подошедшего к данной проблеме с военной точки зрения.

Таким образом, Пушкин, как мы видим, следуя указаниям Ходасевича, на самом деле был в курсе содержания «Записок». Однако он проигнорировал объяснение Державиным своего отъезда из Саратова, по-видимому, посчитав его, подобно Дубровину, неосновательным, и ограничился показаниями Бошняка. Такой прием работы с источниками означает обвинение Державина в трусости и дезертирстве. Таков, на наш взгляд, смысл однозначной интерпретации ходасевичевским «историком» весьма обтекаемой формулировки отъезда Державина из Саратова, данной в «Истории Пугачева»⁶.

Остается еще не рассмотрен ближайший контекст петровской экспедиции Державина как героя «Истории Пугачева» и его последующего отъезда из Саратова, а именно пререкания Державина с саратовским военным комендантом И.К. Бошняком.

Ходасевичевский «историк», утверждая, что Пушкин совершил фактические ошибки по причине незнания державинских «Записок», ничего не сообщил об имеющихся в его распоряжении документах, использование которых могло бы скорректировать изображение саратовской деятельности Державина в «Истории Пугачева»⁷. Между тем, простая ссылка на один из этих документов могла бы указать на несостоятельность мотивировки «историком» отъезда Державина из Саратова перед нашествием Пугачева. Имеется в виду письмо Державина к Бошняку от 3 августа 1774 года, в котором поэт отказался подчиниться приказу Кречетникова покинуть Саратов и отправляться на Иргиз. Таким образом, Пушкин мог бы резонно возразить ходасевичевскому «историку», что, раз отказавшись исполнить приказ губернатора и при этом изложив этот отказ в письменной форме, Державин «перешел Рубикон». Если же «историк» считает, что поэт был бы способен уже через день⁸ поменять свое решение на диаметрально противоположное, то, тем самым, он обвинил бы своего protégé в трусливости и слабохарактерности, внушив читателю серьезные сомнения по поводу своей «адвокатской» квалифицированности. Мы полагаем, что данные гипотетические «возражения» Пушкина были предусмотрены Ходасевичем как эффективный прием для обнажения пародийности «наукологической» аргументации созданной им маски «историка». Во всяком случае, эти «возражения» вполне корректно вписываются в общий гротесковый характер «наукологического» «дискурса», выстраиваемого Ходасевичем в маске «историка».

Но для нас сейчас важнее предполагаемая за этим «дискурсом» «историка» поэтологически-полемическая функция обсуждаемой «негации» документов как «указателя» на такие художественные особенности саратовского эпизода деятельности Державина в «Истории Пугачева», которые оказались неприемлемы для Ходасевича-поэтолога. При этом данные художественные особенности должны быть напрямую связаны с содержанием писем.

Итак, каковы же принципы работы Пушкина с документами по эпизоду пререканий Державина с Бошняком, и какую художественную функцию эти принципы выполняют?

Примечания

1. «Трудно поверить, что если бы Пушкин читал "Записки" Державина и понимал всю сложность стоявшего перед ним выбора, то он не отметил бы это в тексте своей "Истории". Скорее всего, автор "Истории" и "Капитанской дочки" действительно считал, что в момент взятия Саратова Державин показал себя трусом» (Бетеа 2003: 224). «Капитанская дочка» упомянута здесь в связи с тем, что ученый находит определенный параллелизм между поведением Державина в «Истории Пугачева» и Швабрина.

2. «Долг службы обязывал Державина, как человека сочинившего эту экспедицию и выпросившего себе казаков, ехать туда самому, но поэт предпочел не вдаваться в опасность и отказался показать саратовцам пример решимости» (Дубровин 1884 III: 177). По Дубровину, «пример решимости» — это собственные слова Державина из его формулировки цели петровской экспедиции. Сравнить эту формулировку в передаче Дубровина: «Команда была выслана по просьбе Г.Р. Державина, вызвавшегося ехать в Петровск, взять оттуда деньги, пушки, порох, узнать силы Пугачева и подать саратовским властям пример решимости» (Дубровин 1884 III: 177).

3. Эти крестьяне, мобилизованные по приказу Державина Герасимовым в Малыковке для обороны Саратова и находившиеся уже на подступах к городу, узнав об измене казаков под Петровском, отказывались продолжать движение без личного присутствия Державина. Последний, дабы избежать перехода взбунтовавшихся крестьян на сторону мятежников, как это обыкновенно случалось в эпоху пугачевщины, решил выполнить их требование. В пути Державин был задержан отсутствием лошадей и поэтому не смог быстро обернуться назад, в Саратов. См. данный эпизод: Державин 2000: 58—59.

4. Кроме Дубровина, фактическую верность державинских «Записок» в изложении петровско-саратовского эпизода отрицал также Д.Л. Мордовцев, известный более как исторический романист. Сравнить: «Петровск был взят. Державин, выехавший против него из Саратова с отрядом, бежал, хотя и молчал об этом в "Записках" о своей жизни» (Мордовцев 1868: 482). В следующей передаче событий петровской экспедиции Мордовцев подчеркнул мотив несоответствия слов Державина его действиям: «Поэт Державин, который в это время взял на себя защиту Саратовской губернии и, поэтому, полемизировал (впрочем, весьма язвительно и в литературном отношении безукоризненно) с саратовским комендантом Бошняком, вздумал было скакать с небольшим отрядом на защиту Петровска, но как увидел опасность лицем <так!> к лицу, то и ускакал обратно» (Мордовцев 1868а: 85). Излагая отъезд Державина из Саратова, Мордовцев в более острой форме цитирует пушкинскую формулировку: «Те, которые более всех кричали и язвительно издевались над Бошняком, как-то поэт Державин и Ладыженский — бежали. Остался один осмеянный Бошняк» (Мордовцев 1868а: 89).

5. Таким основанием не может служить и собственное заявление Пушкина, приведенное в виде примечания к «Истории Пугачева»: «Державин написал свои Записки, к сожалению, еще неизданные» (Пушкин 1994 IX: 110). Как видно, такая формулировка не исключает факта знакомства Пушкина с содержанием «Записок». Как справедливо заметил по этому поводу Бетеа: «Это "к сожалению" можно истолковать двояко: либо Пушкин сетовал на их недоступность, либо на то, что их нельзя процитировать» (Бетеа 2003: 223).

6. Мы полагаем, что Ходасевич указывает читателю на необходимость прочтения интепретации Пушкиным отъезда Державина из Саратова, данной в «Истории Пугачева», в ракурсе его же однозначно негативной и жесткой оценки саратовской деятельности Державина, дошедшей до нас в устном сообщении П.В. Нащокина в записи П.И. Бартенева: «Поэта Державина Пушкин не любил, как человека, точно так, как он не уважал нравственных достоинств в Крылове. Пушкин рассказывал, что знаменитый лирик в Пугачевщину сподличал, струсил и предал на жертву одного коменданта крепости, изображенного в Капитанской Дочке под именем Миронова» (Бартенев 1992: 363). В этой связи представляется проницательным замечание Бетеа по поводу сущностной тождественности указанного фрагмента из «Истории Пугачева» и приведенного воспоминания Нащокина. По словам исследователя, этот фрагмент «проливает свет на то, что запомнил Нащокин» (Бетеа 2003: 222).

7. Имеются в виду два письма Державина к Бошняку от 30 июля и 3 августа 1774 г., которые Пушкин опубликовал в приложениях к «Истории Пугачева» (см.: Пушкин 1994 IX: 203—205).

8. Державин уехал из Саратова в ночь на 6 августа.