По отлучении от губернаторства до определения в статс-секретари, а потом в сенаторы, и в разныя министерския должности

Приехав в Москву, помнится, в Рождественский пост (1788), явился в Сенат¹, нашел дело еще не докладыванным. Сколько ни просил о том, но все отлагали день за день, отговариваясь, что сенатор князь Петр Михайлович Волхонский за болезнию не въезжает в присутствие. Надобно знать, что сей князь Волхонский родня князя Вяземскаго и был пред тем обер-прокурором при московских Сената департаментах, то и находился у всех, по тем связям, как у больших, так и малых чинов сенатских, в великом уважении. Никто против его не смел говорить и обер-прокурор князь Гагарин, от котораго зависело приказать предложить дело к слушанию, сколько был ни прошен, ничего не предпринимал. Протекло уже 6 месяцев, Державин шатался по Москве праздно и видел, что такая проволочка единственно происходит из угождения князя Вяземскаго, потому что, не находя его ни в чем винным, отдаляли оправдание, дабы не подпасть самим под гнев Императрицы. Наконец он нерешимостию наскучил и как въезж был в дом князя Волхонскаго и довольно ему знаком, водя с ним в бытность его в Петербурге хлеб и соль: то, приехав в один день к нему, просил с ним переговору в его кабинете. Князь не мог от сего отговориться. Державин начал ему говорить: "Вы, слава Богу, князь, сколько я вижу, здоровы, но в Сенат въезжать не изволите, хотя там мое дело уже с полгода единственно за неприсутствием вашим не докладывается. Я уверен в вашем добром сердце и в благорасположении ко мне: но вы делаете сие мне притеснение из угождения только князь Александру Алексеичу, то я уверяю ваше сиятельство, что ежели будете длить и не решите мое дело так или сяк (я не требую моего оправдания, ибо уверен в моей невинности), то принужденным найдусь принесть жалобу Императрице, в которой изображу все причины притеснения моего генерал-прокурором, как равно и состояние управляемаго им государственнаго казначейства самовластно и в противность законов, как он раздает жалованье и пенсионы, кому хочет, без указов Ея Величества, как утаивает доходы, дабы в случае требования на нужныя издержки показать выслугу пред Государынею, нашедши якобы своим усердием и особым распоряжением деньги, которых в виду не было, или совсем оныя небрежением других чиновников пропадали, и тому подобное; словом, все опишу подробности, ибо, быв советником государственных доходов, все крючки и норы знаю, где скрываются, и по переводам сумм в чужие край умышленно государственные ресурсы к пользе частных людей, прислуживающих его сиятельству. Коротко, хотя буду десять лет под следствием и в бедствии, но представлю не лживую картину худаго его казною управления и злоупотребления сделанной ему высочайшей доверенности. То не введите меня в грех и не заставьте быть доносчиком противу моей воли: решите мое дело, как хотите, а там Бог с вами, будьте благополучны".

Князь Волхонский почувствовал мои справедливыя жалобы, обещал выехать в Сенат, что и действительно в первый понедельник исполнил, и дело мое, яко на справках основанное и ясно доказанное, в одно присутствие кончено. Хотя казенная палата и сам генерал-губернатор изобличены в небрежении их должности, а губернатор напротив того найден ни в чем не виноватым; но о них ничего не сказано, а о нем, что как де он за справки, требованныя им из губернскаго правления против генерал-губернатора, удален от должности, то и быть тому так. Сведав таковое кривое темное решение, Державин, не имев его в руках формально, не мог против онаго никакого делать возражения; ибо тогда не было еще того узаконения, как ныне, чтоб по следственным делам объявлять подсудимым открыто решительныя определения давать им две недели сроку на написание возражения, буде дело решено несправедливо и незаконно. Державин не знал, что в сем утеснительном положении делать как отвратить пред Императрицею сие маловажное само по себе, беззаконное определение Сената. Итак принужден был дать чрез одного стряпчего обер-секретарю 2000 рублей за то, чтоб только позволил копию списать с того решительнаго определения, дабы, прибегнув к Императрице с просьбою, в чем против онаго не ошибиться; и также обер-прокурора князя Гаврилу Петровича Гагарина упросил, чтоб ему объявлено было в Сенате, что дело его решено и до него более никакого дела нет, дабы мог он уже свободно ехать в Петербург. При сем случае, к чести должно сказать графа Петра Ивановича Панина, который, как выше явствует, по пугачевскому происшествию был к нему недоброжелателен и его гнал, но когда приехал в Москву и был у него, то он его принял благосклонно и оказал ему вспомоществование по сему делу, заступая у князя Гагарина, как и в сем случае, дабы объявлением в Сенате неимения до него никакого касательства учинить его отъезд в Петербург свободным. Таковая благосклонность, думаю я, единственно от добраго его и сострадательного сердца происходила, а другие полагают, что он князя Вяземскаго по давнишней ссоре его с ним в Сенате не любил и все дела его опорочивал, будучи всякий день, так сказать, поджигаем против него Александром Ивановичем Глебовым, бывшим пред Вяземским генерал-прокурором; Петром Петровичем Моисеевым, отставным вице-президентом камер-коллегии; соляной канцелярии советником Шапкиным и господином Князевым, бывшим главным судьею в межевой канцелярии, которые все жаловались на явное гонение князя Вяземскаго, и потому худое расположение графа Панина против его поддерживали. По сим обстоятельствам и Державин с сими известными в государстве дельными людьми, в бытность его в Москве, коротко познакомился. Они прочитывали ему все их дела и объяснения, как бы требуя его одобрения, в которых, по справедливости сказать, много было основательного ума и остроты, а паче сведения в законах; но недоставало мягкости в нравах и приятности в объяснениях: Моисеева слог был кудреват и надмеру плодовит, Шапкина дерзок и даже обиден, Князева крючковат, двусмыслен, наполнен софизмами или несправедливыми заключениями; Глебова сух, напыщен и никаких отличных мыслей в себе не представляющ, так что я удивлялся разности против манифеста 1762 года о восшествии на престол Императрицы Екатерины Второй, который ему приписывали и в котором в великой краткости много силы и политичных причин, кстати на тот случай для удостоверения простаго народа сказанных. Как бы то ни было, но Державин, по своей ли невинности, или по Божьему к нему благоволению, похвалиться может, что из всех вышепрописанных острых и дельных голов, известных всему государству, один не токмо невредим, но еще и с честию вырвался из когтей князя Вяземскаго.

Приехав в Петербург, как к генерал-прокурору, к первому к нему явился на даче в селе Александровском. Принят был, что называется, с пересемениванием или с смятением совести, очень ласково. Он говорил ему: "Ну, любезный друг, теперь лучше как с гуся вода"; ибо вся цель была, сколько известно, его и прочаго деловаго министерства, чтоб, обходясь с Державиным ласково, не допустить его в службу, дабы не мешал им самовластвовать. Но он не то думал: он хотел доказать Императрице и государству, что он способен к делам, неповинен руками, чист сердцем и верен в возложенных на него должностях. Вследствие сего и послал он чрез почту Императрице письмо, в котором объяснил, что по жалобам на него генерал-губернатора, чрез Сенат присланным, он принес свои оправдания и надеется, что не найдется виноватым; но по неизвестным ему оклеветаниям, в которых от него никакого ответа требовано не было, он сумневается в заключении Сената: может быть, не поставлено ли ему в вину, что он брал против доносов на него генерал-губернатора из губернскаго правления справки, то он ссылается на законы, которые запрещают без справок дела производить, а потому и требовал оных, дабы безеумнительно объяснить истину. Почему и просил, чтоб приказала Государыня, при докладе Сената, прочесть и сие его объяснение. Письмо дошло до Императрицы. Скоро после того узнал он, что граф Безбородко объявил Сенату словесное Ея Величества повеление, что считать дело решенным; а найден ли он винным или нет, того не сказано, и приказано ему тогда же явиться ко двору. Статс-секретарь Александр Васильевич Храповицкий объявил ему высочайшее благоволение, что она автора Фелицы обвинить не может, а гоф-маршалу, чтоб представлен он был Ея Величеству. Удостоясь соблаговолением лобызать руку Монархини и обедав с нею за одним столом в Сарском Селе, возвращаясь в Петербург, размышлял он сам в себе, что он такое — виноват, или не виноват? в службе, или не в службе? А потому и решился еще писать к Императрице и действительно то исполнил, изобразя в письме своем объявление Храповицким о невинности его и благодарение за правосудие, прося (не из корыстолюбия, но чтоб в правительстве известно было его оправдание), по указу 1726 года, остановленнаго у него заслуженнаго жалованья и чтоб впредь до определения к должности производить; а также и просил у Ея Величества аудиенции для личнаго с нею объяснения по делам губернии.

Дни через два или три получил чрез г. Храповицкаго повеление в наступающую середу быть в 9 часов в Царское Село² для представления Ея Величеству. И действительно, в назначенный день и час явился. Храповицкий сказал мне, чтоб я шел в покои и приказал камердинеру доложить о себе Государыне. Тотчас позван был в кабинет. Пришед в перламутровую залу, разсудил за благо тут на столе оставить имеющуюся со мною большую переплетенную книгу, в которой находились подлинником все письма и предложения г. Гудовича (которыми он склонял губернатора или оставить без изследования расхищение казны, или слабо преследовать уголовный преступления, или прикрыть безпорядки и неправосудие судебных мест под видом добродушия, говоря апостольское слово: "да не зайдет солнце во гневе вашем", приписывая личному негодованию и мести кого-либо, особливо защищая шалости любимца своего, экономии директора Аничкова, по собственной ли своей глупости, или по коварному перетолкованию виц-губернатора Ушакова или правителя его канцелярии Лабы, о том мне неизвестно), представя себе, что весьма странно покажется Императрице увидеть меня к себе вошедшаго с такою большою книгою. Коль скоро я в кабинет вошел, то, пожаловав поцеловать руку, спросила, какую я имею до нея нужду. Державин ответствовал: благодарить за правосудие и объясниться по делам губернии. Она отозвалась: "За первое благодарить не за что, я исполнила мой долг; а о втором, для чего вы в ответах ваших не говорили?" Державин донес, что противно было бы то законам, которые повелевают ответствовать только на то, о чем спрашивают, а о посторонних вещах изъяснять или доносить особо. — "Для чего же вы не объясняли?" — "Я просился для объяснения чрез генерал-прокурора, но получил от него отзыв, чтоб просился по команде, то есть чрез генерал-губернатора; но как я имею объяснить его непорядки и несоответственные поступки законам, в ущерб интересов Вашего Величества, то и не мог у него проситься". — "Хорошо", изволила возразить Императрица: "но не имеете ли вы чего в нраве вашем, что ни с кем не уживаетесь?" — "Я не знаю, Государыня", сказал смело Державин, "имею ли какую строптивость в нраве моем, но только то могу сказать, что знать я умею повиноваться законам, когда будучи бедный дворянин и без всякаго покровительства, дослужился до такого чина, что мне вверялися в управление губернии, в которых на меня ни от кого жалоб не было". — "Но для чего", подхватила Императрица, "не поладили вы с Тутолминым?" — "Для того, что он принуждал управлять губерниею по написанному им самопроизвольно начертанию, противному законам; а как я присягал исполнять только законы самодержавной власти, а не чьи другие, то я не мог никого признать над собою императором, кроме Вашего Величества". — "Для чего же не ужился с Вяземским?" Державин не хотел разсказывать всего вышеописанного относительно несохранения и безпорядков в управлении казенном, дабы не показаться доносителем, но отвечал кратко: "Государыня! Вам известно, что я написал оду Фелице. Его сиятельству она не понравилась. Он зачал насмехаться надо мною явно, ругать и гнать, придирался ко всякой безделице; то я ничего другаго не сделал, как просил о увольнении из службы и по милости Вашей отставлен". — "Что ж за причина несогласия с Гудовичем?" — "Интерес Вашего Величества, о чем я беру дерзновение объяснить Вашему Величеству, и ежели угодно, то сейчас представлю целую книгу, которую я оставил там". — "Нет", она сказала: "после". Тут подал ей Державин краткую записку всем тем интересным делам, о коих месяцев 6 он представление сделал (Сенату, но никакой резолюции не получил, как-то об отдаче в кортому оброчных статей казенною палатою менее четверти полушки десятину земли, против всех законов, на 10 лет, что составляло несколько сот тысяч рублей ущерба казеннаго; о продаже с сведения казенной палаты соляными приставами соли, пуд вместо 40 копеек по 2 рубли; о позволении ею же, палатою, винным откупщикам сверх контракта многих винных выставок по деревням, отчего народ пропился и пришел в разорение, и о многом прочем достойном уважения. Императрица, приняв ту записку, сказала, что она прикажет в Сенате привесть те дела в движение. Между тем, пожаловав РУ³У> дополнила, что она прикажет удовлетворить его жалованьем и даст место. На другой день в самом деле вышел указ, которым велено Державину выдать заслуженное жалованье и впредь производить до определения к месту. Сие Вяземскаго как гром поразило, и он занемог параличем. Державин однако по старому знакомству, как бы ничего не примечая, ездил изредка в дом его и был довольно принят ласково. Сие продолжалось несколько месяцев и хотя по воскресеньям приезжал он ко двору, но как не было у него никого предстателя, который бы напомянул Императрице об обещанном месте, то и стал он как бы забвенным.

В таком случае не оставалось ему ничего другаго делать, как искать входу к любимцу Государыни и чрез него искать себе покровительства. В то время, по отставке Мамонова, вступил на его место молодой конной гвардии офицер Платон Александрович Зубов, который никак с ним не был знаком; ибо когда он служил в гвардии, тогда еще сей дитя фортуны был малолетен и бегал с своим семейством туда и сюда, от Пугачева укрываясь⁴. — Но что делать? надобно было сыскивать случаю с ним познакомиться. Как трудно доступить до фаворита! Сколько ни заходил к нему в комнаты, всегда придворные лакеи, бывшие у него на дежурстве, отказывали, сказывая, что или почивает, или ушел прогуливаться, или у Императрицы. Таким образом, ходя несколько (раз), не мог удостоиться ни одного раза застать его у себя. Не осталось другаго средства, как прибегнуть к своему таланту. Вследствие чего написал он оду Изображение Фелицы, и к 22-му числу сентября, то есть ко дню. коронования Императрицы, передал чрез Эмина, который в Олонецкой губернии был при нем экзекутором и был как-то Зубову знаком. Государыня, прочетши оную, приказала любимцу своему на другой День пригласить автора к нему ужинать и всегда принимать его в свою беседу. Это было в 1788 году⁵. С тех пор он сему царедворцу стал знаком, но кроме ласковаго обращения никакой от него помощи себе не видал. Однако и один вход к фавориту делал уже в публике ему много уважения; а сверх того и Императрица приказала приглашать его в эрмитаж и прочия домашния игры, как-то на святки, когда они наступали, и прочия собрания. В доме Вяземскаго был также принят хорошо; но как брат фаворитов, то есть Дмитрий Александрович Зубов, сговорил на меньшой дочери Вяземскаго, и Державин приехал его поздравить, то княгиня, приняв холодно, показала ему спину. Сие значило то, что как они сделались, чрез сговор дочери, с любимцем Императрицы в свойстве, то и не опасались уже, чтоб Державин у него мог чем их повредить. Чрез сей низкий поступок княгини так ему дом их омерзел, что он в сердце своем положил никогда к ним не ездить, что и в самом деле исполнил по самую князя кончину.

Между тем познакомился он с отцом фаворита Александром Николаевичем Зубовым, который, помнится, из коллежских или из статских советников сделан обер-прокурором Сената перваго департамента, и мог бы сделать с ним короткую связь по делам, в которых он хотя был сведущ, но в обрядах сенатских и производстве пи.сьмоводства необычен; но приметив в нем, при его натуральном разуме и доверенности двора, непомерную алчность к наживе, так что он хотел употребить его к своду и передаче взяток, неприметным образом от короткости с ним удалялся и в разговорах давал чувствовать благородство своих мыслей и безкорыстие. Сие сделало между ними некоторую холодность, однако не переставал он посещать сына и отца, а наиболее перваго. Княгиня Дашкова, по старому знакомству чрез первую оду Фелице напечатанную в Собеседнике, так же автора как и прежде благосклонно принимала и говорила Императрице много о нем хорошего, твердя безпрестанно с похвалою о вновь сочиненной им оде Изображение Фелицы, чем вперила ей мысли взять его к себе в статс-секретари или, лучше, для описания ея славнаго царствования. Сие княгиня Державину и многим своим знакомым, по склонности ея к велеречию и тщеславию, что она много может у Императрицы, сама разсказывала. Таковое хвастовство не могло не дойти до двора и было, может, причиною, что Державин более двух годов еще после того не был принят в службу, а особливо на рекомендованный пост княгинею Дашковою, потому ли, что любимец Зубов, кроме своего одобрения, никого не хотел допускать сблизиться с Императрицею, или что отец его, узнав безкорыстный нрав Державина, не присоветовал ему возвесть его на толь видный пост, где может он быть противоборником его корыстолюбию, что опосле и случилось, как ниже увидим.

В 1789 или в 1790 году в сентябре, по заключении мира с Шведами, надобно было, по болезни генерал-прокурора Вяземскаго, старшему обер-прокурору Федору Михайловичу Колокольцову говорить публично пред Императрицею, сидящею на троне, от лица Сената речь. Он, по знакомству, отнесся к Державину, который ему и сочинил оную, но чтоб быть благонадежнее в благосклонном ея принятии Императрицею, показал заблаговременно ея любимцу. Сей, прочетши пред нею, был речью доволен. Но Колокольцов, неизвестно по какой причине, сказался больным или в самом деле занемог, так что должно было по нем старшему обер-прокурору взять на себя сию церемонию. По нем старший был обер-прокурор Петр Васильевич Неклюдов, который, по связи с графом Завадовским, прибегнул к нему с просьбою о сочинении речи, ,и действительно оную читал в собрании пред Императрицею, а Державина сочинение осталось неупотребленным, которое между прозаических его письмен со временем будет напечатано⁶. Державин однакоже в то время написал оду, напечатанную в первой части, под именем На шведский мир. В ноябре или декабре месяце сего года взят Измаил. С известием сим фельдмаршал князь Потемкин прислал ко двору, чтоб более угодить Императрице, брата любимцова, Валериана Александровича Зубова, что после был графом и генерал-аншефом. В самое то время случился в комнатах фаворита и Державин. Он, в первом восторге о сей победе, дал слово радостному вестнику написать оду, которую и написал под названием На взятие Измаила. Она напечатана в 1-ой части его сочинений. Ода сия не токмо Императрице, ея любимцу, но и всем понравилась; следствием сего было то, что он получил в подарок от Государыни богатую осыпанную брилиантами табакерку, и был принимая при дворе еще милостивее. Государыня, увидев его при дворе в первый раз по напечатании сего сочинения, подошла к нему и с усмешкою сказала: "Я не знала по сие время, что труба ваша столь же громка, как и лира приятна". — Князь Потемкин, приехав из армии, стал к автору необыкновенно ласкаться и чрез Василья Степановича⁷ приказывал, что хочет с ним короче познакомиться. Вследствие чего Державин стал въезжать к князю Потемкину. Однажды, призвав его в свой кабинет, отдал письмо принца де-Линя, писанное к нему на французском языке, прося оное перевесть на русский. Державин отоваривался незнанием перваго; но князь сказал: "Нет, братец, я знаю, что ты переведешь". — Принял и с пособием жены своей перевел, чем казался быть довольным и благодарил.

В течение сего времени случилась между князем Потемкиным и любимцем графом Зубовым неприятная для Державина история, в которую он нечаянным образом стал замешан. В одно время, при множестве предстоящих пред князем поклонников, вбежал как бешеный, некто отставной провиантскаго стата майор Бехтеев и закричал громко: "Помилуйте, ваша светлость, обороните от Александра Николаевича Зубова, который, надеясь на своего сына, ограбил меня". Князь, увидев столь азартнаго человека, произносящего дерзкую жалобу на человека, приближеннаго ко двору, .и из осторожности, может-быть чтоб не произнесть еще каких язвительных слов на толь знаменитаго обидчика, или чтоб не подать поводу мыслить о не весьма хорошем его расположении к фавориту (ибо между ими не хорошо было), встал стремительно с места и, взяв Бехтеева за руку, увел к себе в кабинет. Там, с добрые полчаса быв наедине, что они говорили, неизвестно. Но только когда вышли, то, спустя несколько, стали предстоящие пошептывать, что старик Зубов отнял у Бехтеева наглым образом деревню; что несмотря на случай (сына), отдадут грабителя под суд. В продолжение дня говорили о сем во всех знатных домах, как-то у графов Безбородки, Воронцова, кн. Вяземскаго и прочих, для того что отец фаворитов своим надменным и мздоимным поведением уже всем становился несносен. На другой же день поутру явился Бехтеев к Державину и стал усильно просить, чтоб он был с его стороны в совестном суде посредником, в который он подал на старика Зубова прошение. Державин, сколько мог, отговаривался от сей чести, извинялся, что он не может идти против отца того, который оказывает ему свое благорасположение. Но Бехтеев настоял в своем искании, ссылаясь на учреждение о губерниях, в котором именно воспрещено отказываться от посредничества в совестном суде. Державин не знал, что делать, выпросил сроку до завтра, поехал к молодому Зубову; разсказав ему все происшествие, бывшее у князя Потемкина, слухи городские и просьбу Бехтеева, желал от него узнать, что ему делать и как поступить в сем щекотливом обстоятельстве; ибо с одной стороны не позволяет ему закон отказываться от посредничества, а с другой неприятно ему против родителя его противуборствовать, который никоим образом не может быть правым. Изъяснил ему существо дела. Оно состояло в следующем: "Бехтеев в Володимерском уезде, в соседстве с вашими деревнями, заложив в Воспитательном доме 600 душ за 40,000 рублей, просрочил. Батюшка ваш, без всякаго права и против законов Воспитательного дома, по единственному своему могуществу, взнес без доверенности Бехтеева деньги и, выкупя чужое имение, предъявил закладную в гражданскую палату, которая, тоже без всякаго разбирательства и права укрепя имение за взносчиком денег, сообщила наместническому правлению, а сие ввело его в действительное владение и Бехтеева с семейством выгнала из дому, отняв все его в нем и движимое имение в пользу батюшки вашего". Молодой вельможа, выслушав все с смущением, несколько минут молчал, а потом сквозь зубов⁸ сказал: "Не можно ли без дальней огласки миролюбием кончить сию тяжбу?"

Державин Бехтееву предложил, и он согласился, только чтоб возвращена была ему деревня; но старый Зубов иначе на мир не шел, как чтоб ему же Бехтеев заплатил якобы убытков шестнадцать тысяч рублей; а как сие совсем было несправедливо и стыдно было требовать их с Бехтеева, то молодой обещал отдать свои, только чтоб отцу не сказывать. Но с сим вместе об этом замолчал; ибо, как слышно было, что старик его переуверил-было в своей правости. Бехтеев наступил на Державина, как на посредника, чтоб кончить скорее дело, грозя Императрице подать письмо, чего недоброжелатели Зубова только и ждали, чтоб подвергнуть его ответу. Державин стал убедительно говорить любимцу Императрицы против отца его, что может-быть было и не весьма приятно; однакоже убедил молодой Зубов стараго; и дело чрез записи кончено миролюбием. Сего никогда не мог простить жадный корыстолюбец Державину; но ничего не мог ему сделать, хотя бы и желал, как по покровительству сына, так и Потемкина, который в сие время весьма был хорош к автору торжественных хоров для праздника на взятье Измаила, отправленнаго им в Таврическом его доме, который, по его кончине, переименован дворцом. Словом, Потемкин в сие время за Державиным, так сказать волочился: желая от него похвальных себе стихов, спрашивал чрез г. Попова, чего он желает. Но с другой стороны молодой Зубов, фаворит Императрицы, призвав его в один день к себе в кабинет, сказал ему от имени Государыни, чтоб он писал для князя, что он прикажет; но отнюдь бы от него ничего не принимал и не просил, что он и без него все иметь будет, прибавя, что Императрица назначила его быть при себе статс-секретарем по военной части. Надобно знать, что в сие время крылося какое-то тайное в сердце Императрицы подозрение против сего фельдмаршала по истинным (ли) политическим каким, замеченным от двора причинам, или по недоброжелательству Зубова, как носился слух тогда, что князь, поехав из армии, сказал своим приближенным, что он нездоров и едет в Петербург зубы дергать. Сие дошло до молодагс) вельможи и подкреплено было, сколько известно, разными внушениями истиннаго сокрушителя Измаила, приехавшаго тогда из армии. Великий Суворов, но, как человек со слабостьми, из честолюбия ли, или зависти, или из истинной ревности к благу отечества, но только приметно было, что шел тайно против неискуснаго своего фельдмаршала, которому, во всем своим искусством, должен был единственно но воле самодержавной власти повиноваться⁹. Державин в таковых мудреных обстоятельствах не знал, что делать и на которую сторону искренно предаться, ибо от обоих был ласкаем.

В Светлый праздник Христова воскресенья, как обыкновенно и ныне бывает, (был) съезд к вечерне, после которой Императрица жаловала дам к руке в присутствии всего двора и имеющих к оному въезд кавалеров, в числе которых был и Державин. Вышед из церкви, повела она всех с собою в эрмитаж. Лишь только вошли в залу и сделали по обыкновению круг, то Императрица с свойственным ей величественным видом прямо подошла к Державину и велела ему за собою идти. Он и все удивилися, недоумевая, что сие значит. Пришед в отдаленныя эрмитажа комнаты, остановилась в той, где стоят ныне бюсты Румянцева, Суворова, Чичагова и прочих; начала приказывать тихо, как бы какую тайну, чтоб он сочинил Чичагову надпись на случай мужественнаго его отражения в прошедшем году в Ревеле сильнейшаго в три раза против российскаго, флота шведскаго, которая была б сколько возможно кратка, и непременно помещены бы были в ней слова сего морехода. Когда она ему сказала, что идет сильный флот шведский против нашего ревельскаго, посылая его оным командовать, то он ей отвечал равнодушно: Бог милостив, не проглотят. Это ей понравилось. Приказав сделать его бюст, желала, чтоб на оном надпись именно из тех слов состояла. Державин, приняв повеление, не мог однако отгадать, к чему было такое ничего незначущее поручение и что при толь великом собрании отведен был таинственно с важностию в толь отдаленные чертоги, тем паче что на другой день, истоща все силы свои и в поэзии искусство, принес он сорок надписей и представил чрез любимца Государыне, но ни одна из них ею не апробована; а написала она сама прозою, которую и ныне можно видеть на бюсте Чичагова. Опосле сие объяснилось и было ничто иное, как поддраживание или толчек Потемкину, что Императрица, против его воли, хотела сделать своим докладчиком по военным делам Державина и для того его толь отличительно показала публике. Князь, узнав сие, не вышел в собрание, и по обыкновению его, сказавшись больным, перевязал себе голову платком и лег в постелю.

Однакоже, в исходе Фоминой недели, то есть 28-го апреля, дал известный великолепный праздник в Таврическом своем доме, где Императрица со всею высочайшею фамилиею при великолепнейшем собрании присутствовала. Там были петы вышепомянутые сочиненные Державиным хоры, которыми быв хозяин доволен, благодарил автора и пригласил его к себе обедать, который обещал сочинить ему описание того праздника. Без сумнения, князь ожидал себе в том описании великих похвал, или, лучше сказать, обыкновенной от стихотворцев сильным людям лести. Вследствие чего в мае или в начале июня, как жил князь в Летнем дворце, когда Державин поутру принес ему то описание, просил Василия Степановича доложить ему об оном, князь приказал его просить к себе в кабинет. Стихотворец вошел, подал тетрадь, а князь, весьма учтиво поблагодаря его, просил остаться у себя обедать, приказав тогда же нарочно готовить стол. Державин пошел в канцелярию к Попову, — дожидался, не прикажет ли чего князь; где свободный имел случай и довольно время объяснить, что мало в том описании на лицо князя похвал; но скрыл прямую тому причину, бояся неудовольствия от двора, а сказал, что как от князя он никаких еще благодеяний личных не имел, а коротко великих его качеств не знает, то и опасался, быть причтен в число подлых и низких ласкателей, каковым никто не дает истиннаго вероятия; а потому и разсудил отнесть все похвалы только к Императрице и всему русскому народу, яко при его общественном торжестве, так как и в оде на взятье Измаила; но ежели князь примет сие благосклонно и позволит впредь короче узнать его превосходный качества, то он обещал превознести его, сколько его дарования достанет. Но таковое извинение мало в пользу автора послужило: ибо князь когда прочел описание и увидел, что в нем отдана равная с.ним честь Румянцеву и Орлову, его соперникам, то с фуриею выскочил из своей спальни, приказал подать коляску и, не смотря на шедшею бурю, гром и молнию, ускакал Бог знает куды. Все пришли в смятение, столы разобрали — и обед исчез. Державин сказал о сем Зубову и не оставил однако в первое воскресенье, при переезде князя в Таврический его дом, засвидетельствовать ему своего почтения. Он принял его холодно, однако не сердито. Князю при дворе тогда очень было плохо. Злоязычники говорили, что будто он часто пьян напивается, а иногда как бы сходит с ума; заезжая к женщинам, почти с ним но знакомым, говорит несвязно всякую нелепицу. Но Державин, не смотря на то, и к Зубову и к нему ездил. В сие время без его согласия князем Репниным с Турками мир заключен. Это его больше убило. Перед отъездом в армию, когда он был уже на пути в Царском Селе, по приезде с ним откланялся. Спрашивал еще Попов Державина, чтоб он открылся, не желает ли он чего — князь все сделает; но он, хотя имел великую во всем тогда нужду, по обстоятельствам, которыя ниже объяснятся, однако слышав запрещение, чрез Зубова, Императрицы ни о чем его не просить, сказал, что ему ничего не надобно. Князь, получив такой отзыв, позвал его к себе в спальню, посадил наедине с собою на софу и, уверив в своем к нему благорасположении, с ним простился.

Должно справедливость отдать князю Потемкину, что он имел весьма сердце доброе и был человек отлично великодушный. Шутки в оде Фелице на счет вельмож, а более на его вмещенный, которыя Императрица заметя карандашом, разослала в печатных экземплярах по приличию к каждому, его ни мало не тронули или по крайней мере не обнаружили его гневных душевных расположений, не так как прочих господ, которые за то сочинителя возненавидели и злобно гнали; но напротив того, он оказал ему доброхотство и желал, как кажется, всем сердцем благотворить, ежели б вышеписанныя дворския обстоятельства не воспрепятствовали. Вопреки тому, по отъезде князя в армию, любимец Императрицы граф Зубов хотя безпрестанно ласкал автора и со дня на день манил и питал в нем надежду получить какое-либо место, но чрез все лето ничего не вышло, хотя нередко открывал он ему тесныя свои обстоятельства, что почти жить было нечем: ибо пред отъездом его из Тамбова, когда закупленнаго им для санктпетербургских запасных магазейнов вышеупомянутаго хлеба недостало у поставщиков при отдаче в те магазейны 4000 кулей, и Петр Иванович Новосильцов, управляющий теми магазейнами, отсрочил поставщикам тот недостаток доставить на будущее лето, то Державин, получа от него о том сообщение, хотя не имел обязанности вступаться в его новое расположение, ибо хлеб был отправлен на судах под присмотром 12-и человек военнослужителей и офицера, и наблюдением всех градских и сельских полиций чрез губернии, которыя проходил, по уведомлению о том генерал-губернаторам, то и не можно было не дойти ему до С. — Петербурга не в целости, и действительно он дошел, но был роздан Новосильцовым частным людям по причине теми же поставщиками их растеряннаго хлеба, как-то самому ему господину Новосильцову 1000, графу Воронцову 1000, Арбеневу 1000, г-ну Львову 600, г. Дьякову 400; но Державин, не входя в изследование тех истинных причин недостатка казеннаго, ибо о нем не был в свое время уведомлен, а узнал опосле, то единственно по сообщению г. Новосильцова, сделал новое обязательство с тем поставщиком на поставку недостающих 4000 кулей с залогом одного помещика 250 душ, о которых по справкам в гражданской и казенной палате нижняго земскаго и самаго губернскаго правления оказалось, что действительно состоят за тем помещиком в безспорном владении и никаких на нем ни казенных, ни партикулярных недоимок нет; но как поставщик по собственному своему плутовству или по чьему-либо вымыслу, чтоб прицепиться к бывшему губернатору Державину, и на другой год того хлеба в с. петербургский магазейн не доставил, то по предложению Гудовича и обратили на наместническое правление на счет его Державина, якобы за неосторожный его поступок, что взял неверный по поставщике залог, найдя, что сказанный 250 душ арестованы будто прежде были по вексельному на того помещика иску. А потому, приторговав хлеб вместо 4.15 к. по 1 рублю четверть, наложили на все его Державина имение арест и велено продать с публичнаго торгу. Сим ябедническим и коварным поступком привели его в крайнее разстройство, так что он лишился всех оборотов, продав пред тем по самокрайнейшим нуждам (живя без дела в Петербурге) в Рязани и на Вятке около 150 душ.

Сколько он ни просил Зубова и прочих, а особливо казавшихся ему истинными приятелями, помянутаго г. Новосильцова и г. Терскаго, чтоб они при докладе письма его Императрице объяснили по справедливости дело и невинное его страдание; но никто ничем ему не помог; а напротив, сколько он мог приметить, обращали все в шутку и в смех, говоря, что вот тебе выслуга и дешевейшая закупка хлеба, чем ведомства провиантскаго. Видел, что лишается безвинно имения, ибо когда кого угнетают, то при аукционной продаже отдают обыкновенно за безценок имение, кому хотят. Сколько догадываться можно было, метили они; на оренбургскую деревню Державина, которая единственная почти была его кормилица; ее тотчас описали. Истоща все способы, как спастись от сей напасти, приехал он наконец к г. Еремееву, обер-секретарю 1-го департамента, у котораго было дело. Сколь ни объяснял ему свою невинность, но ничто его не могло привести на истинный путь. Может быть, он и не смел обратиться на оный, что по недоброхотству генерал-прокурора и Завадовскаго все сенаторы были на противной стороне. Упросил однако, чтоб примолвил в определении одно слово — купить хлеб на счет Державина и крепивших с ним определение в губернском правлении; а как не токмо крепил определение, но и справками очищал советник Савостьянов, у коего по экспедиции было то дело, то сим одним изречением как рукой снято несправедливое взыскание. Савостьянов не захотел безвинно быть участником в платеже онаго: тотчас нашелся и залог благонадежен, и поставщик в состоянии сим заплатить казенную претензию. Таким образом отделался Державин от приготовленнаго ему канцелярскими крючками разорения, без всякаго вспомоществования казавшагося ему покровителем любимца Императрицы, который хотя по воле ея делал ему некоторыя поручения, а именно по недостатку казны — каким образом без тягости народной умножить государственные доходы или занять у частных людей до несколько миллионов на необходимо нужные расходы; но, несмотря на то, казалось Державину, что неприятна ему и. самая пиитическая его слава; ибо часто желал он стравливать или ссорить с ним помянутаго г. Емина, который, как известно, также писал стихи. Он был до того дерзок, что в глазах фаворита не токмо смеялся, но даже порицал его стихи, а особливо оду на взятье Измаила, говоря, что она груба, без смысла и без вкусу. Вельможа, с удовольствием улыбаясь, то слушал, а Державин равнодушно отвечал, что он ни в чем не спорит; но чтоб узнать, кто из них искуснее в стихотворстве, то просит позволения напечатать особо, на свой кошт, на одной стороне листа его критику, а на другой свою оду, и предать на разсуждение публики: кому отдадут преимущество, говорил он, тот и выиграет тяжбу. Но Емин не согласился. Как бы то ни было, но только нося благоволение любимца Императрицы, Державин шатался по площади, проживая в Петербурге без всякаго дела.

Но вдруг неожиданно получает рескрипт Императрицы, которым повелевалось ему приложенное на высочайшее имя прошение венецианскаго посланника графа Моцениго¹⁰ на государственнаго банкира Сутерланда разсмотреть и, собрав по оному нужныя справки, доложить Ея Величеству. Претензия его в том состояла, что Сутерланд имел с ним торговый сношения, и получив от него товары из Италии, употреблял их не так, как должно, и причинил ему чрез то убытку до 120,000 рублей; о чем хотя и относился он в комерц- и иностранную коллегии, но оныя ему, как и все министерство, никакого удовлетворения не сделали: то и просил он, чтоб Ея Величество, из особ-ливаго благоволения за его верную службу Российскому Двору, приказала сие дело разсмотреть действительному статскому советнику Державину, и Ея Величеству доложить. Сколько опосле известно стало, то на сие настроила его графа Моцениго княгиня Дашкова из каких-то собственных своих корыстных разсчетов, без которых она ничего и ни для кого не делала¹¹. В собрании справок из многих мест по сему делу и в разсмотрении оных прошло несколько месяцев или, лучше, целое лето. В течение сего времени, то есть в октябре месяце, получено известие из армии, что князь Потемкин, окончевавший поставленный на мере князем Репниным с Турками мир, скончался. Сие как громом всех поразило, а особливо Императрицу, которая о сем присноименном талантами и слабостями вельможе соболезновала, и не нашли способнее человека послать на конгресс в Яссы для заключения мира, как графа, а потом князем бывшаго, Александра Андреевича Безбородку, которому приказала кабинет-ския свои дела сдать молодому своему любимцу графу Зубову. Державин посещал всякий день его; в надежде быть употреблену в дела, наверное ласкался иметь какое-нибудь из оных и по статской части, которых превеликое множество недокладыванных перешло от Безбородки к Зубову. Но ожидание было тщетно; дела валялись без разсмотрения, и ему фаворит не говорил ни слова, как будто никакого обещания ему от Государыни объявлено не было.

Но в один день, как он к нему пришел, спрашивал, как бы из любопытства, молодой государственный человек: можно ли нерешенныя дела из одной губернии по подозрениям переносить в другия? Державин, не знав причины вопроса, отвечал: "Нет, потому что в учреждении именно запрещено из одного губернскаго правления или палаты, или какого-либо суда дела нерешенный переносить в другия губернии, да и нужды в том, по состоянию 1762 года апелляционнаго указа, никакой быть не может: ибо всякий недовольный имеет право переносить свое дело по апелляции из нижних судов в верхние, доводя их (т. е. его) до самаго Сената; а потому всякое подозрение и незаконность уничтожатся сами по себе, если не в средних местах, то в сказанном верховном правительстве. Когда же еще апелляционнаго указа не было, то тяжущиеся по необходимой нужде от утеснения ли губернатора или судей, или по ябеде, дабы более запутать, переводили дела из воеводских, провинциальных и губернских канцелярий в подобный им места других губерний". Спрашивающий, получив полный ответ, замолчал и завел другую речь. В первое после того воскресенье слышно стало по городу, что когда обер-прокурор Федор Михайлович Колокольцов, за болезнию Вяземскаго правя по старшинству генерал-прокурорскую должность, был по обыкновению в уборной для поднесения Ея Величеству прошедшей недели сенатских меморий, то она, вышед из спальни, прямо с гневом устремилась на него и, схватя его за Владимирский крест, спрашивала, как он смел коверкать ея учреждение. Он от ужаса помертвел и не знал, что ответствовать; наконец, сколько-нибудь собравшись с духом, промолвил: "Что такое, Государыня! я не знаю". — "Как не знаешь? Я усмотрела из мемории, что переводятся у вас в Сенате во 2-м департаменте, где ты обер-прокурором, нерешенныя дела из одной губернии в другую; а именно следственное дело помещика Ярославова переведено из Ярославской губернии в Нижегородскую; а в учреждении моем запрещено; то для чего это?" — "Таких, Государыня, и много дел". — "Как, много? Вот вы как мои законы исполняете! Подай мне сейчас рапорт, какия именно дела переведены?" С трепетом бедный обер-прокурор едва жив из покоя вышел. Вследствие сего окрика того же дня ввечеру наперсник Государыни, призвав Державина к себе, объявил ему, что Императрица определяет его к себе для принятия прошений, и делая своим статс-секретарем, поручает ему наблюдение за сенатскими мемориями, чтоб он по них докладывал ей, когда усмотрит какое незаконное Сената решение. На другой день, то есть 12-го декабря 1791 году, и действительно состоялся указ. Но пред тем еще задолго имел он позволение доложить Государыне по вышеупомянутому делу графа Моцениго, и действительно несколько раз докладывал; но как со стороны Сутерланда было все министерство, потому что все ему должны деньгами, как о том ниже яснее увидим, то Императрица и отсылала раз шесть с нерешимостью докладчика, говоря, что он еще в делах нов. Вместо того, хотя видела правоту Моцениго, но не хотела огорчить всех ближних ея вельмож.

Лишь только он явился к своей должности, то Государыня, призвав его к себе в спальну (в коей она с 7-го часа утра обыкновенно занималась работою), подала кипу бумаг и сказала: "Тут ты увидишь рапорт обер-прокурора Колокольцова и при нем выписку из дел, которыя переведены в другия губернии, то сделай примечание, согласно ли они с учреждением моим переведены и законно ли решены?" — Приехав домой, потребовал к себе секретарей тех Сената департаментов с теми делами, которыя по экстракту значились. Колокольцов, по обязанности генерал-прокурора, должен бы был и других департаментов коснуться; но он только очистил свой один, то есть 2-ой, показав в нем только 9 дел, а о других умолчал. По разнесшемуся слуху об определении Державина в сию должность, как сбежалось к нему множество канцелярских служителей, просящихся в его канцелярию, то он, дабы испытать их способности, принесенный к нему дела сенатскими секретарями роздал появившимся к нему кандидатам, каждому по одному делу, с Таковым приказанием, чтоб они сделали соображение, подчеркнув строки несправедливых решений, а на поле показали те законы, против которых учинена где погрешность, и доставили бы ему непременно завтра поутру. Желание определиться и ревность показать свою способность и знание столько в них подействовали, что они до свету на другой день к нему явились, всякий с своим соображением. Державин до 9-и часов успел их пересмотреть, сверить с документами, а они всякий свое набело переписали: то в положенный час и явился он ко двору. Государыня, выслушав, приказала написать указ в Сенат с выговором о несоблюдени законов, кои в соображениях были примечены. Но Державин, опасаясь, чтоб, критикуя Сенат, не попасть при первом случае в дураки, просил Государыню, чтоб она по новости и по неискусству его в законах, уволила его от толь скораго исполнения ея воли; а ежели угодно ей будет, то приказала бы прежде Совету¹² разсмотреть его соображения, правильно ли он и по точной ли силе законов сделал свои заключения. Императрица изволила одобрить сие мнение и велела все бумаги и соображения отнести в Совет. Совет, по разсмотрении тех соображений, обратил к Ея Величеству оныя с таковым своим мнением, что они с законами согласны; тогда она приказала заготовить проект вышеозначенного, указа и поднесть ей на апробацию. Державин не замедлил исполнить высочайшую волю. Сие было уже в начале 1792 года.

В проект указа написан был строгий Сенату выговор за неисполнение законов, с изображением точных слов, на таковые случаи находящихся в указах Петра Великаго, который повелевалось общему Сената собранию прочесть огласительно, призвав пред себя второй Сената Департамент, в котором показанный в экстракте дела решены были, а сверх того с сберегателей законов, как-то с генерал-губернаторов, прокуроров и стряпчих повелевалось взять ответы, для чего они по силе генеральнаго регламента не доводили до сведения Императорскаго Величества беззаконныя решения Сената, всякий по своему начальству. Императрица, выслушав проект, была им довольна; но подумав сказала: "Ежели вмешали уже Совет в сие дело, то отнеси в оный и сию бумагу. Посмотрим, что он скажет?" Повеление исполнено. Совет заключил, что милосердые Ея Величества законы никого не дозволяют обвинять без ответов: не угодно ли будет приказать с производителей дел взять оные?- Монархиня на сие положение Совета согласилась. Державин должен был написать другой указ, которым требовалось против соображения ответов с генерал-прокурора князя Вяземскаго, с обер-прокурора Колокольцова, обер-секретарей Цызырева и Ананьевскаго. Ответы поданы: генерал-прокурор извинялся болезнию; обер-прокурор признавал свою вину, плакал и ублажал самым низким и трогательным образом милосердую Монархиню и Матерь Отечества, прося о прощении; обер-секретари: Цызырев так и сяк канцелярскими оборотами оправдывался, а Ананьевский, поелику у него было дело тяжебное и никакой важности в себе на заключавшее, говорил довольно свободно. Императрица, выслушав сии ответы, а особливо Колокольцова, сказала, что он "как баба плачет, мне его слезы не нужны". Подумав, домолвила: "Что мне с ними делать?" А ..сланец, взглянув на докладчика, спросила: "Что ты молчишь?" Он отвечал: "Государыня! Законы Ваши говорят за себя сами, а милосердию Вашему Предела я предположить не могу". — "Хорошо ж, отнеси еще в Совет и сии ответы; пусть он мне скажет на них свое мнение". Совет отозвался, что благости и милосердия ея он устранять не может: что угодно ей, с виновными то пусть прикажет сделать. Тогда она приказала начисто переписать указ и принесть ей для подписания. Приняв же оный, положила пред собою в кабинете на столе, который и поныне остался в молчании, потому что в пересылке с Советом прошло много времени; наговоры старика Зубова поведением его обезсилили, гнев ея умягчился, и приездом графа Безбородки дворския обстоятельства совсем переменились, так что замеченный дела в соображении одно по одному, без всякаго выговору Сенату, особыми именными указами приведены в порядок.

Подобно тому и внимание Государыни на примечания, деланныя Державиным по мемориям Сената, по которым он каждую неделю ей докладывал, час от часу ослабевало. Приказала не утруждать ея, а говорить прежде с обер-прокурором; вследствие чего всякую субботу после обеда должны были они являться к Державину, как бы на лекцию, и выслушивать его на резолюции Сената замечания. Не исключался из сего и самый фаворитов отец, перваго департамента обер-прокурор Зубов. Но и сие продолжалось несколько только месяцев; стали сенаторы и обер-прокуроры роптать, что они под муштуком Державина. Государыня сама почувствовала, что она связала руки у вышняго своего правительства, ибо резолюции Сената, в мемории вносимыя, не есть еще действительный его решения или приговоры, ибо их несколько раз законы переменять дозволяли; а потому и сие Императрица отменила, а приказала только про себя Державину замечать ошибки Сената, на случай ежеди к ней поднесется от него какой решительный доклад с важными погрешностями, или она особо прикажет подать ей замечания: тогда ей по ним докладывать. Таким образом сила Державина по сенатским делам, которой может-быть ни один из статс-секретарей, по сей установленной форме от Императрицы, ни прежде ни после не имел (ибо в ней соединялась власть генерал-прокурора и докладчика), тотчас умалилась; однакоже как он, о чем докладывал, сам писал по тому указы, а не другие, как у Терскаго Безбородко, и, без истребования справок из Сената за руками секретарей, докладных записок не сочинял, то чрезвычайно это делопроизводителям сего вышняго правительства было неприятно, и они чрез генерал-прокурора и прочих министров весьма домогались, чтоб ему справок не давать; но как сие в коренных законах установлено было, чтоб без справок ничего не делать, то все их прекословия были тщетны.

Сначала Императрица часто допущала Державина к себе с докладом и разговаривала о политических происшествиях, каковым хотел-было он вести подневную записку; но поелику дела у него были все роду неприятнаго, то есть прошения на неправосудие, награды за заслуги, и милости по бедности; а блистательныя политическия, то есть о военных приобретениях, о постройке новых городов, о выгодах торговли и прочем, что ее увеселяли более дела у других статс-секретарей, то и стала его редко призывать, так что иногда он недели пред ней не был, и потому журнал свой писать оставил; словом: приметно было, что Душа ея более занята была военною славою и замыслами политическими, так что иногда не понимала она, что читано было ей в записках дел гражданских; но как имела необыкновенную остроту разума и великий навык, то тотчас спохватывалась и давала резолюции (по крайней мере иногда) не столько основательный, однакоже сносныя, как-то: с кем-либо снестись, переписаться и тому подобныя. Вырывались также иногда у нея внезапно речи, глубину души ея обнаруживавший. Например: "Ежели б я прожила 200 лет, то бы конечно вся Европа подвержена б была Российскому скипетру". Или: "Я не умру без того, пока не выгоню Турков из Европы, не усмирю гордость Китая и с Индией не осную торговлю". Или: "Кто дал, как не я, почувствовать французам право человека? Я теперь вяжу узелки, пусть их развяжут". Случалось, что заводила речь и о стихах докладчика, и неоднократно так-сказать прашивала его, чтоб он писал в роде оды Фелице. Он ей обещал и несколько раз принимался, запираясь по неделе дома; но ничего написать не мог, не будучи возбужден каким-либо патриотическим славным подвигом; но о сем объяснится ниже. Здесь же следует упомянуть, что в мае (марте) месяце 1792 года, когда папомянул ей Державин о нерешенном деле Моценига, сказала: "Ох, уж ты мне с твоим Моценигом... ну, помири их!" что и исполнено. Моцениг рад весьма был, что получил, вместо претензии своей 120,000, хотя 40 т. рублей, ибо видел, что все пропадало.

Тогда же поручено Державину в разсмотрение славное дело генерал-поручика и сибирскаго генерал-губернатора Якобия в намерении его возмутить Китай против России. Дело было огромное: 2-й Сената департамент занимался им поутру и после обеда, оставя прочия производства, всего более 7-и лет. Привезено в Царское Село в трех кибитках, нагруженных с верха до низу бумагами, и отдано было сперва по поселению Государыни Василию Степановичу Попову; но от него вдруг, неизвестно почему, приказано было принять Державину. Сей занимался оным целый год и, сообразя все обстоятельства в подробности с законами, сочинил из сенатскаго экстракта, в 3000-х листах состоящего, для удобнейшаго выслушания Государыни, один сокращенный экстракт на 250-и листах и две докладныя записки, одну на 15-и, а другую кратчайшую на 2-х листах. Доложил Государыне, что дело готово. Она приказала доложить и весьма удивилась, когда целая шепинга гайдуков и лакеев внесли ей в кабинет превеликий кипы бумаг. "Что такое?" спросила она: "зачем сюда такую бездну?" — По крайней мере для народа, Государыня, отвечал Державин. — "Ну, положите, коли так", отозвалась с некоторым родом неудовольствия. Заняли несколько столов. "Читай". — Что прикажете: экстракт сенатский, или мой, или которую из Докладных записок? — "Читай самую кратчайшую". Тогда прочтена ей которая на двух листах. Выслушав и увидя, что Якобий оправдывается, проговорила, как бы изъявляя сумнение на неверность записки: "Я не такия пространныя дела подлинником читала и выслушивала; то прочитай мне весь экстракт сенатский. Начинай завтра. Я назначаю тебе всякий день для того после обеда два часа, 5-й и 6-й". Надобно здесь приметить, что дело сие, несколько лет в Сенате слушанное, ни во 2тм департаменте, пи в общем собрании единогласнаго решения не достигло, но за разными голосами взнесено к Императрице со всеми бумагами, как-то журналами, мнениями, репортами, а потому и было толь обширно. Таким образом слушание сего дела продолжалось всякий день по два часа, 4 месяца, с мая по август, а совсем кончилось ноября 9 дня (1792).

Мы скажем для любопытных существо сего дела и окончание онаго ниже: а теперь продолжим течение происшествий по порядку касательно только Державина. Он во время доклада сего дела сблизился-было весьма с Императрицею по случаю иногда разсуждений о разных вещах; например, когда получен трактат 1793 году с Польшею, то она с восторгом сказала: "Поздравь меня с столь выгодным для России постановлением". Державин, поклонившись, сказал: "Счастливы Вы, Государыня, что не было в Польше таких твердых вельмож, каков был Филарет; они бы умерли, а такого постыднаго мира но подписали". Ей это понравилось. Она улыбнулась и с тех пор приметным образом стала отличать его, так что в публичных собраниях, в саду, иногда сажая его подле себя на канапе, шептала на ухо ничего не значащия слова, показывая будто говорит о каких важных делах. Что это значило? Державин сам не знал; но по соображению с случившимся тогда же разговором графа Безбородки, который (потом) был князем, после имел он повод думать, не имела ли Императрица, приметя твердый характер его, намерения поручить ему некотораго важнаго намерения касательно наследия после ея трона. Граф Безбородко, выпросясь в отпуск в Москву и откланявшись с Императрицею, вышед из кабинета ея, зазвал Державина в темную перегородку, бывшую в секретарской комнате, и на ухо сказал ему, что Императрица приказала ему отдать некоторый секретный бумаги, касательный до великаго князя: то как пришлет он к нему после обеда, чтоб пожаловал и принял у него; но неизвестно для чего, никого не прислав, уехал в Москву, и с тех пор Державин ни от кого ничего не слыхал о тех секретных бумагах. Догадываются некоторые тонкие царедворцы, что оне те самые были, за открытие которых, по вступлении на престол Императора Павла I, осыпан он от него благодеяниями и пожалован князем. Впрочем с достоверностию о сем здесь говорить не можно; а иногда другие, имеющие лучшие основания, о том всю правду откроют свету.

Обратимся к Державину. Он таким Императрицы уважением, которое обращало на него глаза завистливых придворных, пользовался недолго. 15-го июля, читав дело Якобия, по наступлении 7-го часа, в который обыкновенно Государыня хаживала с придворными в Царском Селе в саду прогуливаться, вышел из кабинета в свою комнату, дабы отправить некоторый ея повеления по прочим делам, по коим он докладывал, и, окончив оныя, пошел в сад, дабы иметь участие в прогулке. Статс-секретарь Петр Иванович Турчанинов, встретя его, говорил: "Государыня нечто скучна, и придворные как-то никаких не заводят игр; пожалуй, братец, пойдем и заведем хотя горелки". Державин послушался. Довелось ему с своею парою ловить двух великих князей, Александра и Константина Павловичев; он погнался за Александром и, догоняя его на скользком лугу, покатом к пруду, упал и так сильно ударился о землю, что сделался бледен как мертвец. Он вывихнул в плече из состава левую руку. Великие князья и прочие придворные подбежали к нему и, подняв едва живаго, отвели его в его комнату. Хотя вправили руку, но он не мог одеться и должен был оставаться дома обыкновенных 6 недель, пока несколько рука в составе своем не затвердела. В сие-то время недоброжелатели умели так расположить против его Императрицу, что он по выздоровлении, когда явился к ней, то нашел ее уже совсем переменившеюся. При продолжении Якобиева дела вспыхивала, возражала на его примечания, и в один раз с гневом спросила, кто ему приказал и как он смел с соображением прочих подобных решенных дел Сенатом выводить невинность Якобия. Он твердо ей ответствовал: "Справедливость и Ваша слава, Государыня, чтоб не погрешили чем в правосудии". Она закраснелась и выслала его вон, как и нередко то в продолжении сего дела случалось. В один день, когда она приказала ему после обеда быть к себе (это было в октябре месяце), случился чрезвычайный холод, буря, снег и дождь, и когда он, приехав в назначенный час, велел ей доложить, она чрез камердинера Тюльпина сказала: "Удивляюсь, как такая стужа вам гортани не захватит", и приказала ехать домой. Словом, как ни удаляла она решение дела, но как не запретила продолжать оное, то наконец приказала заготовить проект указа, по представлении котораго приказала просмотреть Безбородке хотя оный; равно граф Воронцов и господин Трощинский¹³ были в сем деле замешаны по известиям доносителя, о коем ниже скажем, якобы в присылке им Якобием богатых подарков, состоящих в дорогих мехах. — Указ переписан набело и поднесен для подписания. Но они, написав его, велели Безбородке показать Терскому и Шишковскому, открытым образом, не найдут ли они в нем чего несправедлива™. Безбородко низким почел для себя просмотренный им указ представлять якобы на апробацию Терскому и Шишковскому, которые сами никогда указов не писывали и по делам ими докладываемым, а всегда относились о том к Безбородке, который умел так вкрасться в доверенность Императрицы, что под видом хорошаго слуги по всем почти частям писывал указы, кроме, как выше значится, Державина, за что он к нему и не весьма благорасположен был. Безбородко не исполнил сам сего Императрицына приказания, а поручил Державину, который, разсудя, что честолюбивые перекоры в таком случае не токмо неуместны, но и погрешительны, когда должно оправдать невиннаго, а вместо того продолжением времени угнетают его участь, и тем самым так-сказать умерщвляют безчеловечно. Вследствие чего Державин показал указ Терскому и Шишковскому и объявил им высочайшее повеление, чтоб они, знав дело, особливо Шишковский, который, по особому имянному указу, был блюстителем при слушании его во 2-м Сената департаменте, сказали свое мнение на указ. Шишковский был в отличной доверенности у Императрицы и у Вяземскаго по делам Тайной канцелярии ¹⁴. Как и сие дело следовано было прежде Сената в страшном оном судилище, в разсуждении якобы возмущения Якобием Китайцев; то, взяв На себя важный присвоенный им, как всем известно, таинственный, грозный тон, зачал придираться к мелочам и толковать, якобы в указе не соблюдена должная справедливость. "Слушай, Степан Иванович", сказал ему неустрашимо Державин: "ты меня не собьешь с пути мнимою тобою чрезвычайною к тебе доверенностью Императрицы и будто она желает но известным тебе одному причинам осудить невиннаго. Нет, ты лучше мне скажи, какую ты и от кого имел власть выставлять своею рукою примечания, которыя на деле видны, осуждающия, строжае нежели существо дела и законы, обвиняемаго, и тем, совращая сенаторов с стези истинной, замешал так дело, что несколько лет им занимались и поднесли к Императрице нерешенным". Шишковский затрясся, побледнел и замолчал, а Терский, будучи хитрее, увидя таковое неробкое противуречие, сказал, что он в указе ничего не находит справедливости противнаго, с чем и Шишковский согласяся, просил донести Императрице, что они пред правосудием и милосердием ея благоговеют; но как Державин при сем щекотливом случае несколько оплошал и, не поступив канцелярским порядком, не сделал журнала и не дал им подписать онаго, а доложил словесно отзыв их Императрице, то сами они собою или по их еще каким побочными дорогами внушениям, не подписав указа, отдали-было еще оный на просмотрение генерал-прокурора Самойлова; но к счастию Якобия, что Державин, шедши к Государыне в последний раз с указом, зашел к ея фавориту и, прочетши ему оный, объяснил все обстоятельства: то когда отдавала она его Самойлову, вошел в кабинет Зубов и спросил, что за бумагу она ему отдала, и когда услышал, что указ о Якобии, то донес, что и он видел и не приметил ничего сумнительнаго. Тогда Императрица, подписав оный, отдала генерал-прокурору уже для исполнения. Должно здесь объяснить, что дело сие приняло совершенное окончание, тогда как уже был Державин сенатором слишком два месяца.

<...> По окончания Якобиева дела, которым Государыня сначала была недовольна и, как выше видно, всячески от решения его уклонялась, дабы стыдно ей не было, что она столь неосторожно строгое завела из-следование по пустякам, как сама о том в указе своем сказала; но когда чрез обер-полициймейстера Глазова услышала молву народную, что ее до небес превозносили за оказанное ею правосудие и милосердие при решении сего дела, то была очень довольна и, призвав Державина к себе, который уже был сенатором, изъявила ему за труд его свое удовольствие. Он при сем случае спросил, прикажет ли она ему оканчивать помянутое Сутерландово дело, которое уже давно (производится), а также и прочия, или сдать их, не докладывая, преемнику его Трощинскому. Она спросила: "Да где Сутерландово дело?" — Здесь. "Взнеси его сюды и положи тут на столик, а после обеда, в известный час, приезжай и доложи". Она была тогда в своем кабинете, где, по обыкновению сидя за большим письменным столом своим, занималась сочинением Российской Истории. Державин, взяв из секретарской в салфетке завязанное Сутерландово дело, взнес в кабинет и положил пред ея лицом, на тот самый столик, на который она его положить приказала, откланялся и спокойно приехал домой. После он узнал, как ему сказывал Храповицкий, что час спустя по выходе его, кончив свою работу, подошла к тому столику и, развязав салфетку, увидела в ней кипу бумаг: вспыхнула, велела кликнуть Храповицкаго и с чрезвычайным гневом спрашивала Храповицкаго, что это за бумаги? Он не знает, а видел, что их Державин принес. "Державин!" вскрикнула она грозно: "так он меня еще хочет столько же мучить, как и Якобиевским делом. Нет! Я покажу ему, что он меня за нос не поведет. Пусть его придет сюда". Словом, много говорила гневнаго, а по какой причине, никому не известно; догадывались однако тонкие царедворцы: помечталось ей, что будто Державин, несмотря на то, что пожалован в сенаторы, хотел под видом окончания всех бывших у него нерешенных дел, при ней против воли ея удерживаться, отправляя вместе сенаторскую и статс-секретарскую должность, что было против ея правил. Итак Державин, не зная ничего о всем вышепроисходящем, в назначенный час приходит в секретарскую, находит тут камердинеров, странными лицами на него смотрящих, приказывает доложить; велят ждать. Наконец выходит от Государыни граф Алексей Иванович Мусин-Пушкин, который тогда был в Синоде обер-прокурором, который обошелся с ним также весьма сухо. Призывают к Государыне из другой комнаты Василия Степановича Попова, который там ожидал ея повеления. Лишь только он входит, велят ему садиться по старому на стул и зовут в ту ж минуту Державина; чего никогда ни с кем не бывало, чтоб при свидетельстве третьяго, не участвующаго в том деле, кто-либо докладывал. Державин входит, видит Государыню в чрезвычайном гневе, так что лицо пылает огнем, скулы трясутся. Тихим, но грозным голосом говорит: "Докладывай". Державин спрашивает — по краткой или пространной записке докладывать? "По краткой", отвечала. Он зачал читать; а она почти не внимая, безпрестанно поглядывала на Попова. Державин, не зная ничему этому никакой причины, равнодушно кончил и, встав со стула, вопросил, что приказать изволит? Она снисходительнее прежняго сказала: "Я ничего не поняла; приходи завтра и прочти мне пространную записку". Таким образом сие странное присутствие кончилось. После господин Попов сказывал, что она, призвав его скоро после обеда, жаловалась ему, будто Державин не токмо грубит ей, но и бранится при докладах, то призвала его быть свидетелем. Но как никогда этого не было и быть не могло, то — клевета ли какая взведенная, или что другое, чем приведена она была на него в раздражение, — кончилось ничем.

На другой день, вследствие приказания ея, с тем же делом в обыкновенный час приехал, принят был милостиво и даже извинилась, что вчерась горячо поступила, что "ты и сам горяч, все споришь со мною", — "О чем мне, Государыня, спорить? я только читаю, что в деле есть, и я не виноват, что такия неприятныя дела вам должен докладывать". — "Ну, полно, не сердись, прости меня.

Читай, что ты принес". Тогда зачал читать пространную записку и реестр, кем сколько казенных денег из кассы у Сутерланда забрано. Первый явился князь Потемкин, который взял 800,000 рублей. Извинив, что он многия надобности имел по службе и нередко издерживал свои деньги, приказала на счет свой Государственному казначейству принять. Иные приказала взыскать, другие небольшие простить долги; но когда дошло до великаго князя Павла Петровича, то, переменив тон, зачала жаловаться, что он мотает, строит такия безпрестанно строения, в которых нужды нет: "не знаю, что с ним делать", и такия продолжая с неудовольствием (подобныя) речи, ждала как бы на них согласия; но Державин, не умея играть роли хитраго царедворца, потупя глаза, не говорил ни слова. Она, видя то, спросила: "Что ты молчишь?" Тогда он ей тихо проговорил, что Наследника с Императрицею судить не может, и закрыл бумагу. С сим словом она вспыхнула, закраснелась и закричала: "Поди вон!" Он вышел в крайнем смущении, не зная, что делать. Решился зайти в комнату к фавориту. "Вступитесь хотя вы за меня, Платон Александрович", сказал он ему с преисполненным горести духом: "поручают мне неприятныя дела, и что я докладываю всю истину, какова она в бумагах, то Государыня гневается, и теперь по Сутерландову банкротству так раздражена, что выгнала от себя вон. Я ли виноват, что ее обворовывают? да я и не напрашивался не токмо на это, но ни на какия дела; но мне их поручают, а Государыня на меня гневается, будто я тому причиною". Он его успокоил и, знать что тот же вечер говорил, что на другой день, выслушав порядочно все бумаги, дали резолюцию чтоб, как выше сказано, генерал-прокурор и государственный казначей предложил Сенату взыскать деньги с кого следует по законам. Тем дело сие и кончилось¹⁵. Надобно приметить, что подобныя неприятныя дела может-быть и с умыслу, как старший между статс-секретарями, граф Безбородко всегда сообщал Державину, под видом что он прочих справедливее, дельнее и прилежнее; а самой вещию, как он им всем ревностию и правдою своею был неприятен или, лучше сказать, опасен, то чтоб он наскучил Императрице и остудился в ея мыслях; что совершенно и сделалось, а особливо когда граф Николай Иванович Салтыков с своей стороны хитрыми своими ужимками и внушениями, как граф Дмитрий Александрович¹⁶ по дружбе сказывал Державину, сделал о нем какия-то неприятныя впечатления Императрице, также с другой стороны и прежде бывшая его большая приятельница княгиня Дашкова. Первый — за то что, по вступившему на имя Императрицы одного Донскаго чиновника доносу, приказал он взять из военной коллегии справки, в которой был Салтыков президентом, о чрезвычайных злоупотреблениях той коллегии, что за деньги производились неслужащие малолетки и разночинцы в обер-офицеры и тем отнимали линию у достойных заслуженных унтер-офицеров и казаков. Вторая — что по просьбе на высочайшее имя бывшаго при Академии Наук известнаго механика Кулибина¹⁷, докладывал он Государыне, не спросяся с нею, поелику она была той Академии директором и того Кулибина за какую-то неисполненную ей услугу не жаловала и даже гнала, и выпросил ему к получаемому им жалованью 300 рублей, в сравнение с профессорами, еще 1500 рублей и казенную квартиру, а также по ходатайству ея за некоторых людей, не испросил им за какия-то поднесенныя ими художественный безделки подарков и награждений: хотя это и не относилось прямо до его обязанности, но должно было испрашивать чрез любимца; она так разсердилась, что приехавшему в праздничный день с визитом вместе с женою наговорила, по вспыльчивому ея или, лучше, сумасшедшему нраву, премножество грубостей, даже на счет Императрицы, что она подписывает такие указы, которых сама не знает, и тому подобное, так что он не вытерпел, уехал и с тех пор с нею незнаком; а она, как боялась, чтоб он не довел до сведения Государыни говореннаго ею на ея счет, то забежав, сколько известно было, чрез Марью Савишну Перекусихину, приближеннейшую к Государыне даму, и брата фаворитова графа Валериана Александровича, наболтала какие-то вздоры, которым хотя в полной мере и не поверили, но поселила в сердце остуду, которая примечена была Державиным по самую ея кончину. Может-быть и за то, что он по желанию ея, видя дворския хитрости и безирестанные себе толчки, не собрался с духом и не мог таких ей тонких писать похвал, каковы в оде Фелице и тому подобных сочинениях, которыя им писаны не в бытность его еще при дворе: ибо издалека те предметы, которые ему казались божественными и приводили дух его в воспламенение, явились ему, при приближении к двору, весьма человеческими и даже низкими и недостойными великой Екатерины, то и охладел так его дух, что он почти ничего не мог написать горячим чистым сердцем в похвалу ея. Например, я скажу, что она управляла государством и самым правосудием более по политике или своим видам, нежели по святой правде. Вот тому доказательства:

1-е. Будучи позван в один раз Державин с делом в кабинет после бывшаго там г. Терскаго, нашел ее ропщущею. "Как", говорила она, "в Пскове продается соль по 2 рубли пуд, слышал ли ты?" — "Нет, Государыня". — "Разведай же пожалуй". — "Слышу. У меня на сих днях оттуда приехал родственник". Это был Николай Петрович Яхонтов, который действительно сказал про многие злоупотребления, казенною палатою чинимыя чрез одного откупщика Городецкаго, и о дороговизне соли. Державин донес о всем том на другой день Императрице. Она приказала ему написать его рукою записку от его имени, родом доноса, и препроводить оную для изследования к генерал-губернатору, находившемуся тогда в Петербурге, Осипу Андреевичу Игельштрому. — "Нет, Государыня", Державин ей сказал: "я вам не доносил сам от себя, а вы изволили приказать разведать, и я что слышал, то вам и доложил". — "Хорошо", сказала: "напиши как знаешь". Но едва успел он от нея выдти, то позвала она к себе статс же секретаря Петра Ивановича Турчанинова, который, от нея возвратясь с приказаниями ея, или сам от себя на ухо шепнул ему, что приказала она уведомить о дошедшем до нея слухе Ивана Ивановича Кушелева, свояка тамошняго виц-губернатора Брылкина, который был женат на родной сестре покойнаго бывшаго ея фаворита, Александра Дмитриевича Ланскаго, дабы он послал к Брылкину нарочнаго и остерег его, чтоб он взял свои меры, когда генерал-губернатор прикажет о том следовать. Тогда же, по ея приказанию, граф Петр Васильевич Завадовский посылал какого-то от себя регистратора в Псков, якобы разведать под рукою о том злоупотреблении, который возвратясь донес, что ничего нет и что то пустая нанесена клевета на казенную палату и на виц-губернатора, и для того кажется и никакого следствия не было. Спустя несколько времени, Государыня, призвав к себе Державина в кабинет, ему же голову вымыла, что он такие до нея доводит слухи и тем ее безпокоит; а потому, чтоб он и был впредь осмотрительнее.

2-е. Некто Коробейников, московский купец, подал ей чрез фаворита Зубова письмо, в котором изъяснял, что тамошний совестный суд, в угодность губернатора Лопухина, покровительствовавшаго московскаго же купца Николая Роговикова (который после был государственным банкиром), отнял у него собственный его в помянутой столице дом, совсем его к суду не призывая. По справке оказалось, что совестный суд, приняв от кого-то просьбу на Роговикова в завладении якобы им того дома, определил представить тяжущимся сторонам посредников, которые положили тот дом отдать Роговикову, хотя он был Коробейникова и ни по чему ни Роговикову, ни вымышленному его сопернику не принадлежал. Коробейников вошел в тот же суд с просьбою, доказывая, что дом — его, а не тех, которые о нем вымышленную тяжбу имели. Совестный суд ответствовал, что он Коробейников к нему прежде не прибегал, то он, не зная, что дом — его, и отдал тому, кому посредники приговорили. Он другую подал жалобу, изъявляя, что он прибегает к разбирательству суда сего; ему ответствовано, что уже поздно, что он собственных своих решений не перерешивает. Коробейников прибег к Императрице. Она отослала просьбу его на разсмотрение Сената 2-го департамента. Сей разсматривая нашел действительно, как выше явствует, что совестный суд отдал чужой дом Роговикову; а как по сенатским определениям обыкновенно докладывал генерал-рекетмейстер Терский, человек хотя умный, дела знавший, но хитрый и совершенный подьячий¹⁸, готовый всегда угождать сильной стороне, поелику же Безбородко был связан по любовной интриге с женою Лопухина, котораго был приверженец Роговиков, то натурально Терский и покривил весы правосудия на сторону последняго. Поелику он знал совершенно нрав Государыни, что она чрезвычайно самолюбива и учреждение свое о губерниях почитала выше всех в свете законов и что вопреки онаго волосом никому коснуться не позволяла, то он, принесши доклад Сената к Императрице, ничего другаго ей не стал объяснять, как только сказал: "Ваш Правительствующий Сенат, в противность Вашего Величества учреждения, отставил совестнаго суда решение, на мнении обеих тяжущихся сторон основанное". Довольно было сего. Государыня разгневалась и подписала на докладе Сената: "Быть по мнению посредников". Коробейников на сие самое прибегал со вторичною просьбою или, лучше, на Царицу жаловался Императрице. И сия-то самая просьба отдана чрез Зубова Державину для справедливейшаго и строжайшаго разсмотрения и доклада Ея Величеству. Он докладывал с объяснением всех вышеизображенных обстоятельств. Она возразила: "Да ведь посредники решили". — "Правда, посредники, но подложные; а посредники Коробейникова тут совсем не были". Она разсердилась и, подумав несколько, сказала: "Что же делать? Я самодержавна".

3-е. Сидел Державин в одно время в Царском Селе в комнате у помянутой госпожи Перекусихиной. Вдруг услышался в комнате шум. Зовут Турчанинова: не успел он войти, (зовут) Державина, который, пришед, увидел Императрицу в чрезвычайном гневе выступившую так-сказать из себя. Она кричала, засучив руки: "Как? Сенат идет против моих учреждений! я ему покажу себя". Державин взглянул на нее с удивлением. Она тотчас спохватилась (как и несколько раз подобное случалось) и, понизив голос, сказала: "Сенат по известному тебе Ярославову делу нападает на ярославскаго генерал-губернатора Кашкина". — "Да ведь это дело, Государыня", ответствовал Державин, "несколько раз разсматривано было в Совете". Это то самое, за которое, как выше видно, браны были ответы с генерал-прокурора, обер-прокурора и обер-секретарей. — "Как, в Совете?" возразила она. — "Так, Государыня!" Она, тотчас утихнув и переменя лицо, сказала: "Поди за мной". Вошедши в кабинет, села за свой письменный стол, приказала сыскать дело: "Да что, разве ты оправдываешь Ярославова?" (помещика, который подозреваем был в ведении разбоя одного мещанскаго дома людьми его и в приеме воровских вещей). "Нет, Государыня", Державин сказал: "я не оправдываю; но генерал-губернатор, в противность законов Ваших, вторичными допросами под истязанием людей его, извлек от них противныя первым показания, по которым его теперь и делают участником того разбоя". — "Хорошо ж", сказала она снисходительно: "скажи Терскому, чтоб он не писал того указа, который я ему приказала, а доложил бы мне завтра, как приедем в Петербург" (ибо она в тот день отъезжала из Села Царскаго в сию столицу). Державин, вышедши из кабинета, нашел Терскаго за перегородкою в секретарской, пишущего тот указ. Он объявил ему повеление Императрицы, говоря, чтоб он был осторожен по делу, которое по его соображениям несколько раз было смотрено в Совете. Поутру на другой день, в Петербурге, встретясь в секретарской с Терским, по его вопросам объяснил ему некоторый подробности. Терский позван был к Государыне и, вышед оттуда, сказал, что Государыня приказала отнесть дело в Совет, что и сама она, призвав Державина к себе, подтвердила. Терский, побывав в Совете, поднес ей проект сказаннаго указа на апробацию. Она, апробовав, призвала опять Державина и сказала, что она по мнению Совета дала указ Сенату. Державин натурально предполагал, что Совет против прежних своих неоднократных заключений по соображениям, Державиным учиненным и им самим утвержденным, криводушничать не будет и что указ в точной силе их г. Терским написан; но как он удивился, приехав домой, увидя без памяти прискакавшаго к себе обер-секретаря Ананьевскаго, который спрашивал, что им делать: "Прежде за то с нас брали ответы, что мы не по точной силе учреждения и прочих законов делали предписания по Ярославову делу. Мы, дав ответы, исправились и поступили так, как должно; но ныне, по жалобе генерал-прокурора по тому же самому делу последовал имянной указ совсем в отмену перваго. Тут Державин увидел, что Терский Государыню обманул, донеся ей, что Совет апробовал писанный им указ, яко согласный первому. Поехав к Зубову, объяснил ему, в чем были подьяческие крючки Терскаго и неразумие или неправо-мыслие Совета, коим он покровительствовал генерал-губернатора, угнетавшаго чрез меру Ярославова. Зубов слегка объяснил каверзы сии Императрице, и тот же день послан к Кашкину указ, чтоб он не въезжал в Ярославскую губернию, где то дело производилось, до решения онаго в палате уголовнаго суда или, лучше, до отсылки онаго на ревизию в Сенат, в тех мыслях, что он, не будучи лично в Ярославле, не осмелится письменно делать каких-либо внушений судьям на пагубу Ярославова; но вышесказанного указа, даннаго Сенату, не отменила. Однакоже таковая предосторожность от гонения генерал-губернатора не спасла бы Ярославова, ежели б дело, по разногласию втораго департамента, не вошло в раз-смотрение общаго собрания при Императоре Павле Первом, и бедный Ярославов верно бы был послац, яко разбойник или содержатель разбойников, на каторгу, ежели б Державин, будучи уже сенатором, не присутствовал по сему делу в общем собрании и не дал защитительнаго своего мнения Ярославову, на что и прочие гг. сенаторы все согласились.

4-е. На первой неделе Великаго поста, после говенья и причастия Императрицы и всего двора, призвала она к себе Державина в кабинет и приказала ему, чтоб он объявил ея волю третьяго Сената департамента (обер-прокурору) Голохвастову, дабы некоему польскому знатному магнату Потоцкому, принесшему в Сенат жалобу на генерал-губернатора Пассека, удовольствия делано не было, для того что он идет против ея и каверзит по делам политическим. Сие было исполнено. В Сенате было ему отказано; он подал жалобу на него к Императрице, и оная ему отдана с надписью.

Вот как, выше сказано, она царствовала политически, наблюдая свои выгоды или поблажая своим вельможам, дабы по маловажным проступкам или пристрастиям не раздражить их и против себя не поставить. Напротив того, кажется, была она милосерда и снисходительна к слабостям людским, избавляя их от пороков и угнетения сильных не всегда строгостью законов, но особым материнским о них попечением, а особливо умела выигривать сердца и ими управлять, как хотела. Часто случалось, что разсердится и выгонит от себя Державина, а он надуется, даст себе слово быть осторожным и ничего с ней не говорить; но на другой день, когда он войдет, то она тотчас приметит, что он сердит: зачнет спрашивать о жене, о домашнем его быту, не хочет ли он пить, и тому подобное ласковое и милостивое, так что он позабудет всю свою досаду и сделается по-прежнему чистосердечным. В один раз случилось, что он, не вытерпев, вскочил со стула и в изступлении сказал: "Боже мой! кто может устоять против этой женщины? Государыня, вы не человек. Я сегодня наложил на себя клятву, чтоб после вчерашнего ничего с Вами не говорить; но Вы против моей воли делаете из меня, что хотите". Она засмеялась и сказала: "Неужто это правда?" Умела также притворяться и обладать собою в совершенстве, а равно и снисходить слабостям людским и защищать безсильных от сильных людей. Скажем несколько примеров.

I-е. Видели выше¹⁹, как она наказала Парфентьева, доносителя на Якобия.

II-е. Некоторыя благородныя бедныя девицы, жившия в Москве, писали Государыне чрез почту, что генерал-губернатор князь Прозоровский не сделал по их делам, в судах производившимся, не токмо никакого пособия, но и выгнал их от себя с грубостию. Она, отдав письмо Терскому, велела справиться и взять с князя объяснение. Терский то исполнил. Генерал-губернатору показалось то обидно: он оказал свое неудовольствие губернатору Архарову²⁰ и прочим чиновникам полиции; а как они жили в бедной хижине, а может-быть и поведение не очень хорошее имели, то полиция и стала им делать разныя приметы, сыскивала их и тому подобное. Старшая из них пожаловалась Государыне, описав квартиру, где она от гонения укрывается, и столь убедительно разжалобила ее, что в один день, часу в 12-м, когда она начала в брилиантовой палате убираться, приходит дежурный лакей и зовет к ней Державина. Он входит, видит ее в пудреной белой рубашке с распущенными седыми волосами, пылающую гневом. "Возьми", говорит, отдавая письмо: "я вижу, этих бедных сирот угнетают за то, что они пожаловались на главнокомандующаго, то губернатор и вся полиция на них возстали; отыщи их и представь ко мне, но так, чтоб того начальство тамошнее не знало". Приняв повеление, Державин потребовал нужное число из кабинета денег, дал ордер, с прописанием имяннаго повеления, находящемуся в его канцелярии при письменных делах подполковнику Резанову, чтоб он увез их тайно из Москвы и представил к нему. Резанов, остановясь в трактире, нашел, по описанию в письме той девицы, бедную хижину, вошел к ней и объявил ей ордер Державина. Она, испугавшись, думая, что это подослан лазутчик от Архарова, дабы схватить ее и увезти куды в ссылку, бросилась из комнаты и побежала по улице в дом некоего бригадира князя Голицына, в соседстве живущаго; Резанов — за ней, и когда вбежал на двор, то окружило его великое множество людей, почтя его недобрым человеком, с каким-нибудь дурным намерением за ней прибежавшим. Он принужден был сказать, чтоб его представили князю, хозяину дома, и, попрося его к нему в уединенное место, объявил ему ордер. Он, не зная руки Державина, сначала было не поверил, но Резанов нашелся, сказал ему: "Когда вы не верите, то оставьте меня у вас в доме; а сами извольте взять и отвезть сию госпожу к пославшему меня". Тот, сим ответом быв убежден, не спорил более и выдал девицу, которую благополучно довез, он до Петербурга. Державин о привозе доложил Императрице. Она приказала несколько ее подержать у себя и посмотреть ея поведение; а как оное и потом, после приехавшей сестры ея, не слишком оказалось невинным, то Государыня, приказав им выдать на приданое 3000 рублей, приказала их отправить обратно в Москву.

Подобныя происшествия, происходящая от слабости, нередко случались, как-то жаловались иногда на увоз дочерей, на соблазн их самими матерьми: то она приказывала под рукою осведомляться. Когда открывалось, что девушка по согласию своему давала увозить себя и прельщать молодым людям, то она, не подвергая огласительному стыду и строгости законов, матерински всегда умела обиды и раздоры прекращать семейств миролюбием, приказав удовлетворять богатым бедных; как равно обремененным долгами от мздоимных ростовщиков и грабителей помогала. Например: некто Каиров, служивший в Преображенском полку офицером, по молодости своей, вошел В ухищренное знакомство некотораго офицера того же полку, казавшагося ему приятелем, который прежде был полковым коммиссаром и истратил много казенных денег на свои надобности; а как пришло время к смене, то он уговорил его принять сию должность и домогся своим пронырством, что прочие его собратья к тому его выбрали достойным. Натурально, вместо того, чтоб сдать казну наличными деньгами, он отдал росписками и векселями своими. В продолжение же те суммы выиграл в карты, росписки возвратил, и Каиров заменил их своими. Когда же пришло к сдаче, и новый командир бумаг за наличныя деньги не принял, то, избегая военнаго суда, Каиров был должен занять в банке под заклад своего материнскаго имения, назвав оное своим, а как и тех сумм не достало, то за чрезвычайные проценты — у некоего немилосердаго лихоимца Тарабаровскаго под заклад того же имения. Хотя Тарабаровский это знал, но как имение стоило несравненно более занятых сумм из банка, то, притворясь будто не знавшим подлога и будто по добродушию не хотя безпокоить заимщика и подвергать его строгости закона, ждал до того времени, как банк, описав имение, выбрал долг свой из доходов; и когда же оставалось только заплатить 600 рублей, Тарабаровский возстал с своим требованием, чтоб коль скоро имение освободится от залога банкового, то записать оное, по тогдашним законам уже в потомственное владение за себя. Между тем Каиров с отчаяния спился и умер. Мать, при жизни сына не хотя его подвергать строгости законов за учиненный им подлог выгнана будучи из имения по описи онаго банком, шаталась но Петербургу с дочерью невестою 12-и лет, кормясь доброхотным подаянием и прося милости у Тарабаровскаго; но имея жестокое и жадное к интересу сердце, (он) никак не хотел и думать, чтоб ей сделать какое снисхождение: дожидался только, когда остальные 600 рублей в банк взнесены будут. Старуха прибегнула чрез Державина к Императрице. Она, вникнув во все подробности жалкаго состояния сирот Каировых, приказала Тарабаровскаго призвать к себе совестному судье г. сенатору Ржевскому и убедить его, чтоб он взял только двойной капитал по уставу управы благочиния, а не по вексельному праву, считая процент на процент, в несколько крат больше. Тарабаровский, видя пред собою такую посредницу, хотя не хотел, но должен был согласиться; поелику же и двойнаго капитала Каировой по ея бедности нечем было заплатить, то велела банковому директору г. Завадовскому вновь под то же имение выдать без очереди потребную сумму. Итак извлекла сирот Каировых из бездны зол, в которой они погибали.

Подобными делами хотя угождал Державин Императрице, но правдою своею часто наскучивал, и как она говаривала пословицу: живи и жить давай другим, и так поступала, то он на рождение царицы Гремиславы Л. А. Нарышкину в оде сказал:

Но только не на счет другаго;
Всегда доволен будь своим,
Не трогай ничего чужаго.

А когда происходил Польши раздел и выбита такая была медаль, на которой на одной стороне представлена колючая с шипами роза, а на другой портрет ея, то потому ли, или по недоброжелательным наговорам безпрестаииым, и что правда наскучила, 8-го Сентября, в день торжества мира с Турками, хотя Державин провозглашал с трона публично награждения отличившимся в сию войну чиновникам несколькими тысячами душами; но ему за все труды при разобрании помянутых важных и интересных дел ниже одной души и ни полушки денег в награждение не дано, а пожалован он в сенаторы в межевой департамент, и между прочими, тучею так сказать брошенный на достойных и недостойных, надет и на него крест св. Владимира 2-й степени²¹. Но пред тем незадолго имел он всю надежду получить нечто отличительное, потому что в один день поутру приезжает к нему от любимца Зубова ездовой с краткой от него записочкой, чтоб он как можно скорее к нему приехал. Он принял только лишь лекарство, то и отвечал, что в тот час не может к нему быть, а придет после обеда, коль скоро можно будет; и действительно, часу в пятом пополудни, приехал. Любимец, заведши его в спальну за ширмы, наедине говорил ему, что Государыня, по долговременной неизлечимой болезни Вяземскаго, решилась новаго сделать генерал-прокурора, с тем чтоб против должностей, несущихся настоящим генерал-прокурором, уменьшить оных несколько: то приказала его Державина спросить, кому б он думал поверить сей важный пост. В продолжение сего разговора фаворит пристально глядел в глаза ему, как бы вызывая, чтоб он его попросил о том; но Державин сначала и в продолжение всей своей службы имел себе в непременное правило, чтоб никогда никого ни о чем не просить, и ни на что не напрашиваться, а напротив ни от чего не отказываться, и когда какое поручат служение, исполнять оное со всею верностию и честию, по правде и по законам, сколько его сил достанет (основывая то правило на священном писании: что никто же примет честь токмо званный от Бога, и что пастырь добрый не прелазит чрез ограду, но входит дверью и пасет поверенных ему овец, полагая за них свою душу)²²; и что когда его на что призовут, то невидимо сам Бог поможет ему исполнить самыя труднейшия дела с успехом и легкостию; а когда он чего происками своими доможется, то обязан будет все бремя переносить на собственных своих плечах. Поелику же нет человека без слабостей и без недостатков, то и никогда не осмеливался он надеяться на свои собственныя способности, как-то ум, сведения и прочее; вопреки же тому, когда ему приказывала вышняя власть что-либо производить по ея собственному, а не по его желанию, то он действовал тогда ни на кого не смотря, смело и решительно, со всею возможною силою, уверен будучи, что Богу это надобно, хотя ему многия друзья его, не зная его правила, часто говаривали, что не надобно дел посторонних кроме своих принимать на сердце; он же, как известно всем коротко его знающим, о своих делах не заботился и не радел, а хлопотал и ссорился всегда за казенныя и за чужия, ему по должности порученный. Словом, он удержался от просьбы места генерал-прокурора, хотя оное ему более других принадлежало, потому что он, делая замечания на мемории сенатския и давая советы обер-прокурорам, правил так-сказать Сенатом около двух годов. Но как бы то ни было, когда увидел любимец Государыни, что он отмалчивается и не сделал никакого назначения кого избрать, то сказал ему, чтоб он завтра к нему приехал поранее, дабы еще о сем поговорить. Он в 9-м часу приехал; но фаворит ему объявил, что уже выбран Государынею генерал-прокурор — граф Самойлов, находившийся тогда в Петербурге без всякаго дела. Державин ответствовал: "Хорошо, воля Государыни". Тут тотчас позвали его к Императрице, которая сказала ему: "Делал ли ты примечания на мемории Сената, которыя я тебе приказала?" — "Делал, Государыня". — "Подай же мне их завтра посмотреть": что он исполнил. На другой день с апробациею своею возвратила она их ему, сказав: "Отдай Самойлову и скажи ему моим именем, чтоб он поступал по них". После того, позвав Самойлова, приказала ему, чтоб он по сомнительным и важным делам советовался со мною и поступал по моим наставлениям, что Самойлов сам, вышед от Государыни, тогда же Держазину объявил. Тогда о пожаловании его генерал-прокурором вышел указ, и он в достоинстве сего чиновника в Мирное торжество с Турками читал уже речь публично благодарную от лица Сената перед троном, когда Державин, как выше явствует, стоя на троне близ Государыни провозглашал ея милости.

В первый день присутствия читана была та речь в Сенате и разсуждаемо было, чем возблагодарить и увековечить Императрицыно попечение о благе ея Империи, как-то за расширение пределов, за законы и прочее. Одни говорили, что надобно повторить и поднести вновь те титла, которыя были подносимы при открытии коммиссии новаго, уложения, но ею не приняты²³; другие поставить статую, и тому подобное. Но как при жизни государей учиненныя им таковыя почести почитаются в потомстве ласкательством, то Державин говорил, чтоб со вступления ея на престол из всех указов и учреждений, ею изданных, сделать кратчайшую выписку, из коей бы точно видны были все ея труды, попечения и предусмотрения о благе Империи, и, дополняя оную безпрестанно новыми ея подвигами, хранить в нарочно устроенном для того ковчеге, дабы со временем могли они служить истинным основанием истории, из самых дел ея почерпнутой, а не из народных преданий и часто ложно разсеваемых и нелепых басней. На этом все остановились сенаторы; но неизвестно почему, замолчано и никакого даже раз-суждения в журнале того дня не записано. Видно, то ей неугодно было, хотя вскоре после того Державин сам имел случай с ней объясняться, она с улыбкою выслушивала его разсуждения. На другой день после присутствия долгом приял чрез любимца изъявить благодарность свою Императрице, что она его возвела в такое важное достоинство; а как Сенат доведен наперсниками и прочими ея приближенными вельможами или, лучше, ею самою, можно выговорить, до крайняго унижения, или презрения, то Зубов весьма удивился, когда Державин благодарил ее за то, что он сделан сенатором. "Неужто доволен?" спросил он его. "Как же", отвечал он, "не быть довольну сей монаршей милостию бедному дворянину, без всякаго покровительства служившему с самаго солдатства, что он посажен на стул Российской Империи? Чего еще мне более? Ежели ж его сочлены почитаются может-быть кем ничтожными, то он себе уважение всемерно сыщет". Не знаю, пересказал ли Зубов сие Государыне, но только он во все служение свое в сем правительстве поступал по правде и по законам. Сие множество голосов его доказывает, с которыми иногда был. против, но после целый Сенат принужден был соглашаться, а из сего выходили иногда примечанья заслуживающие анекдоты. Например:

I. Некто молодая девица, помнится, Безобразова, подала Государыне письмо, в котором жаловалась на дядю своего Жукова, что он другаго ея дядю, отставнаго полковника Жукова же, держит под видом дурачества в своей опеке, владея его имением: он отнюдь не дурак, но сам собою жить и управлять имением своим, как и прочие, может. Государыня, по указу Петра Великаго 1722 году, приказала сего Жукова освидетельствовать, подлинно ли он дурак, в Сенате; а как племянница имела покровительство приближеннаго к двору министерства, то натурально и сенаторы тянули на ту же сторону, а особливо старший тогда во 2-м департаменте граф Строганов, который, по малодушию своему, всегда был угодником двора и в дела почти не входил, а по привычке своей или по умышленной хитрости, при начале чтения оных шутил и хохотал чему-нибудь, а прп конце, когда надобно было давать резолюцию, закашливался: то и решали дела другие; а он, не читая их и не зная, почти все то, что ему подложат или принесут, подписывал; но когда он чью брал сторону и пристрастен был к чему-либо по своим, а паче по дворским видам, то кричал из всей силы и нередко превозмогал прочих своею старостию, знатностию и приближенностью ко двору; то и по сему делу все взяли несправедливую сторону, от истиннаго ли сердца, или будучи канцеляриею обмануты; ибо Жуков был с природы не дурак, но сумасшедший, и дурь на него находила по временам, а более под ущерб луны или новомесячье, а в прочие дни был порядочен, только пасмурен и тих; то и представили его Сенату в такое время, когда он на вопросы мог отвечать порядочно, да и вопросы задали ничего не значащие, на которые ответствовать никакого не надобно было ума, а одну привычку, следовательно и признал его Сенат не дураком. Но обер-прокурор Кононов был противнаго мнения, и потому перенесено дело в общее собрание, где как не случилось в присутствии Державина, то и решили-было, в угождение втораго департамента, согласно с ним, и записали так в журнал. Обвиняемый Жуков, узнав противную ему резолюцию, бросился к Державину, объяснил ему все обстоятельства в подробности, показал отцовския письма, в которых он признавал сумасшествие его брата, и определения согласныя с тем опеки; а паче решило Державина в тяжбе сей видимое настоящее действие к противному заключению Сената, ибо как мог дозволить, будучи не безумным, в 40 лет полковник увезти себя из Москвы 18-летней девушке, своей племяннице, и подать от имени ея письмо к Императрице, когда он мог и должен был сам то сделать, если б он был в совершенном уме. Таковыя и другия причины решили Державина быть с мнением Сената несогласным. Вследствие чего, в наступившую пятницу, когда приехал он в общее собрание и подали ему к подписанию журнал минувшаго присутствия, то, прочитав оный, объявил, что он по делу Жукова несогласен. Тотчас явились возражения сенаторов, подписавших тот журнал, а особливо заспорил сенатор Алексей Логинович Щербачев, человек хотя не великаго ума и не весьма важный делец, но велеречив и даже дерзок, когда видел себя подкрепленным большинством голосов, а паче дворскою стороною; слово за слово, возстал превеликий шум. Державин не уступал и слишком погорячился; однакоже ни мало не вышел из благопристойности и никого какими-либо оскорбительными словами не обидел; сказал, что он подает письменное свое мнение. Сие так сенаторов раздражило, что они сделали против его заговор, о коем, как он въезжал в последнюю пятницу в общее собрание, обер-секретарь межеваго департамента Стрцжев тихонько в сенях открыл, советуя, чтоб он, сколько возможно, был осторожен и не горячился; ибо в заговоре у сенаторов положено при чтении его мнения, сколько можно, оное оговаривать и его поджигать, дабы он по горячему своему нраву вспылил и что-нибудь сказал несоответствующее месту, грубое или обидное; то записав те речи в журнал, и войти (к) Государыне докладом, что с ним Державиным присутствовать неможно. Словом, в течение недели Державин написал свой голос, в котором доказал правость защищаемой им стороны видимыми в деле документами; но тут должно было употребить всю тонкость ума, чтоб не оскорбить втораго Сената департамента, яко верховнаго правительства Империи, что он не мог различить при свидетельстве дурака от умных, следовательно явился бы сам дурак; а потому Державин в голосе, различая дурачество от сумасшествия и бешенства, бываемаго по временам, вывел, что представляемый Сенату к свидетельству мог быть на то время в полном разсудке, давать порядочные ответы, следовательно и не подлежал он к свидетельству Сената по указу 1722 года, но к обыску полиции по показанию отца и к призору родственников или содержанию в доме сумасшедших. Если бы по изследованию управы благочиния он оказался не бешеным и с ума никогда не сходившим, тогда можно было допустить его до управления имением на всеобщем праве благородных. При чтении таковаго мнения начали-было его, как выше сказано, а особливо Щербачев, горячить и подстрекать к возражениям; но он остерегся и молчал до самаго конца чтения, а когда кончил, то, не говоря ни слова, вышел из собрания; да и само по себе не о чем было ему говорить, ибо что нужно было, то все объяснено было на бумаге. Таким образом, к стыду гг. сенаторов, исчезла их недоброхотная или, лучше сказать, коварная стачка, и дело своим порядком, по тогдашним законам, за разногласием взнесено было на разсмотрение самой Императрицы. Когда поднес оное ей обер-прокурор Башилов, тогда она сказала: "Положи; я посмотрю, достойно ли было такого содому сие дело, о коем я слышала": ибо ей все пересказано было генерал-прокурором Самойловым, что происходило в Сенате, который на противной стороне был Державина, следовательно и надобно думать, что сей последний и мог ожидать себе большой неприятности. Но Бог по-своему сделал и показал свой неумытный суд. Недели с две после сумасшедший Жуков, живший с племянницею своею в Миллионной в одном доме, выбросился из втораго этажа на улицу и, о каменную мостовую разбив себе голову, на месте скончался.

II. После кончины князя Потемкина осталось страшное движимое и недвижимое имение. Императрица, из уважения к памяти, вошла сама в распоряжение имущества его: брилианты, золото, серебро и прочия дорогия вещи, приказала по безпристрастной оценке взять в свой кабинет и заплатить за него деньги, а недвижимое имение, которое почти все состояло в Польше, разделить между наследниками по законам. Известно, там братья с сестрами получают равныя доли. Дележ происходил между двоюродными братьями и сестрами, Самойловым (генерал-прокурором), Давыдовым и Высоцким, генерал-маиорами, и графинями Браницкою и Литтовою, княгинями Голицыною, Юсуповою и сенаторшею Шепелевою. В то время был генерал-губернатором в новоприобретенных от Польши губерниях, в Минской, Волынской, Виленской, Подольской, Тимофей Иванович Тутолмин, который как выше упомянуто, человек надменнаго, но низкаго духа, угодник случая; то естественно и взял он сторону генерал-прокурора и, при росписании имения на части, оделил всех сонаследников как количеством, так и добротою имения. Графиня Браницкая, сколько по старшинству своему, столько и по знаменитости при дворе, быв первою статс-дамою, возстала против сего пристрастнаго раздела; но сколь ни была случайна²⁴, не могла однако ни чрез фаворита, ниже чрез внушение самой Императрице против генерал-прокурора, исправить сию несправедливость краткими средствами; ибо все говорили: пусть дело идет законным порядком чрез обыкновенный инстанции в губернии. Тщетно она на словах объясняла, что тут вмешался генерал-губернатор и чрез его притеснение она терпит обиду. На словах дела не решатся: надобно было писать в Сенат просьбу. К кому она ни относилась, всяк устранялся, чтобы не поставить против себя генерал-прокурора. Не знала, что делать, адресовалась наконец к Державину, по знакомству с ним при дворе, в бытность его статс-секретарем. Он, исполняя ея желание, написал просьбу в Сенат в третий департамент. Произошли разныя мнения, перешло в общее собрание. Тут единогласно -решено в пользу графини Браницкой и ея соучастников, в противность выгод генерал-прокурора. Он весьма этому удивился и говорил с негодованием: кто осмелился написать против его такую просьбу? "Я", сказал Державин. — "Как?" — "Так", ответствовал он: "вы око правосудия Государыни и должны оное свято наблюдать; а вы, вместо того, будучи генерал-прокурором, сами оное испро-вергаете, подавая собою таким неправедным любостяжанием дурные примеры". Закраснелся он; но нечего было делать.

III. Генерал-поручик, сенатор, бывший любимец Императрицы Елисаветы, Никита Афанасьевич Бекетов, живший в отставке в астраханских деревнях, им населенных, со многими экономическими заведениями, виноградными садами и проч., оставил после (себя) знатное благоприобретенное имение, которое духовною своею дарительною записью завещал побочным своим дочерям Всеволожской и Смирновой, а 40,000 рублей родным своим племянницам и племяннику, гвардии Семеновскаго полка офицеру, что ныне министр юстиции, Ивану Ивановичу Дмитриеву²⁵. Всеволожский, невзирая на то, что толь великое богатство получил стороною, которому всему законные были наследники, Дмитриевы, начал опорочивать дарительную запись тем, что будто она незаконным порядком сделана, то есть что не всею канцелярскою формою записана в книгах, хотя тем самым опорочивал свое право; но Дмитриев, знав волю дяди своего, был столь великодушен, что не искал более ничего, как только то, что дядя ему с сестрами подарил, то есть 40,000 рублей; по Всеволожский не хотел. — Дмитриев прибегнул-было к астраханским присутственным местам, но форма производства тяжебным порядком, т. е. вызовы, апелляции и тому подобное представляли ему такия страшныя хлопоты, коих не мог бы никогда он и во всю жизнь окончить: то и решился он кончить свое дело совестным судом в Петербурге, по возвращении в который уговорил он к тому и Всеволожскаго. Явились в суд; выбраны посредники: со стороны его двое сенаторов, Алексей Иванович Васильев, что после был графом и министром финансов, и Николай Михайлович Сушков, а со стороны Дмитриева один Державин. Несколько было съездов, но ничего решительного за сильными противуречиями не сделали; наконец в доме Васильева, при всей его фамилии и нескольких посторонних людях, удалось Державину уговорить Всеволожскаго на мир, чтоб заплатил он только Дмитриеву те 40,000, которыя ему с сестрами завещаны, без всяких процентов и других убытков. Всеволожский сам охотно на то согласился, только просил дать ему сроку до завтра, чтоб расположить время, в какие сроки может заплатить ту сумму, ибо в один раз находил себя не в состоянии. Посредникам его ничего другаго не оставалось как подтвердить сие миролюбие, что они и сделали по-приятельски: не учиня письмеинаго о том журнала, а словесно только подтверди, выдали все бумаги Всеволожскому, дабы он по них сделал расположение свое в заплате в сроки денег. Но поутру на другой день, к незапному удивлению своему, получает Державин от Васильева записку, которою он уведомляет его, что Всеволожский подал спорную бумагу и что он, приняв ее, зовет его к себе для разсуждения. Державин, увидя из сего неприязненный со стороны Васильева поступок, ибо как, после публичнаго желания ответчиком мира, мог он от него принимать еще спорную бумагу, когда имеют все право посредники и без согласия тяжущихся мириться? В разсуждении чего и отвечал ему Державин: когда он принял от Всеволожскаго спорную бумагу, следовательно мир не состоялся, а потому ему и нечего у него делать, а подавал бы в совестный суд свое мнение, куды и он свое подаст.

Несколько месяцев прошло, что не получал Державин от Васильева никакого ответа и не видался с ним. Но в самый день торжества свадебнаго великаго князя Константина Павловича приносят ему из совестнаго суда повестку, в которой призывается он в суд в самый тот час, когда должно быть во дворце, для выслушивания определения но сему делу. Удивился он, что призывается к выслушанию определения, когда еще не предложено было средств посредниками к примирению, как в законе предписано, когда без согласия его определению быть не можно, а притом и в такой день, когда в собрании суд быть не мог. Но из любопытства поехал. Находит присутствующим совестнаго судью сенатора Алексея Андреевича Ржевскаго, человека весьма честнаго, но слабаго, худо законы знающаго и удобопрёклоннаго на сторону сильных. Надобно знать, что Всеволожский пронырствами и подарками своими умел наити не токмо в семействах Васильева и Ржевскаго, но и при дворе: гг. Торсуков и Трощинский и Марья Савишна Перекусихина были на его стороне. Словом, Ржевский заседал только с Васильевым и с Сушковым, и никого других судей и канцелярских служителей в присутствии, кроме одного секретаря, не было. Таковое необыкновенное собрание странно Державину показалось, а паче когда взглянул он на лица присутствующих, и увидел в них некое скрытое намерение или, лучше сказать, стачку на что-либо ему противное; но, несмотря на то, сел. Секретарь зачал читать определение суда или, лучше сказать, безсовестное обвинение Дмитриева. Когда прочли, Державин сказал, что совестный суд имеет только право мирить, а не винить, и того без согласия обоих сторон посредников сделать не может. "Как, не может?" закричали со всех сторон с жаром. — "Так", подтверждал он: "я ссылаюсь на учреждение: подай, секретарь, мне оное". — Но секретарь медлил, пересеменивал и не подавал учреждения. Державин просил, судьи кричали, и наконец, когда учреждение подано, Державин встал со стула и хотел оное читать на налое, но присутствующие усугубили свой крик, дабы не слышать, что будет читать. Тогда усмотрев, что он один, что ничем в порядок их привесть не может, когда не слушают законов, что запишут они в журнал его речи, как хотят, то, оставя на налое учреждение, выбежал он из суда вон, не говоря ни слова в ответ на кричавших ему вслед: "Да объяви, согласен, или не согласен!" Сего не мог он сделать потому: когда бы сказал "согласен", то обвинил бы тем Дмитриева, а "несогласен", то определил бы суд ведаться ему в судебных местах в Астрахани, где уже он был и скораго решения не нашел. Вслед за ним в дом приехал секретарь и требовал вышесказаннаго отзыва, согласен или несогласен. Он отвечал ему, что ни того, ни другаго объявить не может, для того что это не был совестный суд, а так, собрание против него сговорившихся; ибо прочих никого присутствующих не было. Секретарь подал Ржевскому, как совестному судье, репорт с прибавлением, в угодность его, речей, что будто Державин порочил учреждение, называя узаконенный в нем совестный суд безсовестным и проч. Ржевский взошел с своим репортом к Архарову, как генерал-губернатору тогда бывшему в Петербурге, описывая случившееся происшествие на счет Державина самыми черными красками и между прочим, что будто он бросил учреждение, когда ему оное подано было, говоря: "что это за закон?" и тому подобный обидныя выражения для самой Законодательницы. Архаров в подлиннике оный представил Государыне, которая приказала ему против онаго взять с Державина ответ. Отвечать было не трудно, но неприятно, потому что самое читанное в суде определение было несоответствовано учреждению; ибо, как выше сказано, в нем не повелевается винить тяжущихся, а чрез представленный от посредников средства примирять только, а когда на мире не согласятся, тогда отказывать им, чтоб ведались в обыкновенных судах: следовательно Державину не для чего было учреждение бросать и порочить оное, когда он на него ссылался и просил для разрешения спора. А как он примолвил к тому, что он защищал сторону слабую и небогатую, не так как противоборники его; то сие так раздражило, что они все употребили возможный тайныя и явныя средствами разными клееетами возбудить на него гнев Императрицы. И она, как известно, так была раздражена, что хотела примерно наказать пренебрегшего ея законы. По самую кончину дело сие лежало пред нею на столе. По восшествии на престол Павла брошено оно в архив; а когда воцарился Александр, и Державин сделался генерал-прокурором, то Всеволожский без памяти прискакал из Москвы в Петербург и просил, чтоб помирить их с Дмитриевым, на том основании, как Державин прежде полагал, что и исполнено, и господин Дмитриев получил свое удовольствие. Хотя сие дело совсем не принадлежало до Сената; но как судили его все сенаторы, и Державин против оных противоборствовал, то и помещено оно здесь как бы кстати между делами сего вышняго судилища в котором желал он сохранить правосудие во всей святости его. И для того, когда господа обер-прокуроры, желая иногда сбить сенаторов с праваго пути, вмешивались в их разсуждения и наклоняли мысли на ту сторону, куда им хотелось, то он, не взирая ни на какия лица и обстоятельства, сажал их на их места, говоря, чтоб они изволили молчать и не мешали разсуждать сенаторам; а когда придет их время, то бы они представляли свои возражения, и ежели они явятся согласными справедливости и законам, тогда уважены будут, с чем иногда возвращались и самые господа генерал-прокуроры, когда они приходили в департамент нарочно по какому-нибудь казенному или частному для них занимательному делу. Угождая им, ежели иногда канцелярия представляла в докладных записках обстоятельства неясно, или наклоняла примечаниями своими на полях на те виды, куды ей желалось, или не давала по непозволению генерал-прокурора на дом дел для усмотрения всех в тонкости обстоятельств; то он имел сшибки не только с обер-секретарями, обер-прокурорами, но и с генерал-прокурорами, а именно с графом Самойловым, а при Павле с князем Куракиным, требуя отдачи обер-секретарей за лживыя примечания в экстрактах под суд. А когда надобно было какое обстоятельство узнать подробнее, а дела на дом к нему не отдавали, то он по воскресеньям и по торжественным праздникам ездил сам в Сенат и там наедине прочитывал кипы бумаг, делал на них замечания, сочинял записки, или и самые голоса; то несносно сие было крючкотворцам, желавшим для польз своих покривить весы правосудия.

В 1794 году генваря 1-го дня к сенаторскому достоинству дано ему место президентское коммерц-коллегии, пост для многих завидный и, кто хотел, нажиточный; но он по ревности своей или, в другом смысле сказать, по глупому честолюбию, думая, что Императрица возвела его для верности и некорыстолюбия, хотел отправлять свое служение по видам польз государственных и законов; но, как ниже усмотрится, вышло совсем тому противное. Императрица, по внушениям князя Потемкина или по собственным своим разсуждениям, думала, что торговля Империи будет с лучшим успехом и пользою управляться по губерниям генерал-губернаторами, а не чрез коммерц-коллегию по инструкции Петра Великаго; и для того, хотя не уничтожила коммерц-коллегию и не издала на то публичнаго указа; но в угодность помянутаго своего вельможи, таврический торг, как и все доходы Тавриды, он единственно заведывал безотчетно, не сносяся ни с государственным казначейством, ни с коммерц-коллегиею. Сообразно тому желала, чтоб и с. — петербургская таможня таким же образом управлялась, то есть чрез нее, ибо она, как думала, сама должность государева наместника отправляла по Петербургской губернии, хотя случалось, в то же время и генерал-губернаторы, как-то Архаров и прочие, определяемы ею были. Поелику же в подробное управление таможен не токмо ей, но и генерал-губернаторам входить неудобно было, то и заступал место по Петербургу коммерц-коллегии президента санкт-петербургский вице-губернатор, хотя ни мало ему подчинены не были таможни других губерний, которыя имели сношения и связь с с. — петербургским портом. На то время был в Петербурге вице-губернатором Иван Алексеевич Алексеев, опосле бывший сенатор, связанный дружбою с Трощинским, с Новосильцовым и Торсуковым, Перекусихиной и со всею дворскою партиею, противуборствующею Державину. Само по себе видно, что нечего ему было тут ждать; по он должен был исполнить волю Императрицы, которая, сколько догадываться позволено, думала, поверя ему сей наживной пост, наградить его за труды и службу, по должности статс-секретаря понесенные; но Державину сего и в голову- не входило, ибо он, напротив того, предполагал сию новую доверенность наилучшим образом заслужить возможною верностию, безкорыстием и честностию, как выше о том сказано.

Словом, вступив в президенты коммерц-коллегии, начал он сбирать сведения и законы, к исправному отправлению должности его относящиеся. Вследствие чего хотел осмотреть складочные на бирже анбары альняные, пеньковые и прочие, а по осмотре вещей, петербургский и кронштатский порты; но ему то воспрещено было, и таможенные директоры и прочие чиновники явное стали делать неуважение и непослушание; а когда прибыл в С. Петербург из Неаполя корабль, на коем от вышеупомянутаго графа Моцениго прислан был в гостинцы кусок атласу ж ене Державина, то директор Даев, донеся ему о том, спрашивал, показывать ли тот атлас в коносаментах и как с ним поступить; ибо таковые ценовные товары ввозом в то время запрещены были, хотя корабль отплыл из Италии прежде того запрещения и об оном знать не мог. Но со всем тем Державин не велел тот атлас от сведения таможни утаивать, а приказал с ним поступить по тому указу, коим запрещение сделано, то есть отослать его обратно к Моцениго. Директор, видя, что президент не поддался на соблазн, чем бы заслепил он србе глаза и дал таможенным служителям волю плутовать, как и при прежних начальниках, то и вымыслили Алексеев с тем директором клевету на Державина, которой бы замарать его в глазах Императрицы, дабы он доверенности никакой у ней не имел. Донесли Государыне, что будто он после запретительнаго указа выписал тог атлас сам и приказал его ввезти тайно; а как таковые тайно привезенные товары велено было тем указом жечь, и с тех, кто их выписал, брать штраф, то и получили согласную с тем от Государыни резолюцию. Державин не знал ничего, как вдруг сказывают ему, что публично с барабанным боем пред коммерц-коллегию на площади под именем его сожжены тайно выписанные им товары, и тогда получает директор так-сказать ордер от Алексеева, в коем требует он, чтоб Державин взнес в таможню положенный законом штраф. Такая дерзость бездельническая его как громом поразила; он написал на явных справках и доказательствах основанную записку, в которой изобличалась явно гнусная ложь Алексеева и Даева, и как недопущен был к Императрице, то чрез Зубова подал ту записку и просил по ней его ей доложить; но сколько ни хлопотал, не мог получить не токмо никакой дельной Ея Величества резолюции, но и никакого даже от самого Зубова отзыву.

Потом, вскоре после того, призван он был именем Государыни в дом генерал-прокурора (Самойлова), который объявил ему, что Ея Величеству угодно, дабы он не занимался и не отправлял должности коммерц-коллегии президента, а считался бы оным так, ни во что не мешаясь. Державин требовал письменнаго о том указа; но ему в том отказано. Видя таковое угнетение от той самой власти, которая бы по правоте его сама поддерживать долженствовала, не знал что делать; а наконец, посоветав с женою и с другими, решился подать Императрице письмо о увольнении его от службы. Приехав в Царское Село, где в то время Императрица проживала, адресовался с тем письмом к Зубову; он велел подать чрез статс-секретарей. Просил Безбородку, Турчанинова, Попова, Храповицкаго и Трощинскаго; но никто онаго не приняли, говоря, что не смеют. Итак убедил просьбою камердинера Ивана Михайлова Тюльпина, который был самый честнейший человек и ему благоприятен. Он принял и отнес Императрице. Чрез час время, в который Державин походя по саду, пошел в комнату Зубова наведаться, какой успех письмо его имело, находит его бледнаго, смущеннаго, и сколько он его не вопрошал, ничего не говорящаго; наконец за тайну Тюльпин открыл ему, что Императрица по прочтении письма чрезвычайно разгневалась, так что вышла из себя, и ей было сделалось очень дурно. Поскакали в Петербург за каплями, за лучшими докторами, хотя и были тут дежурные. Державин, услыша сие, не остался долее в Царском Селе, но не дождавшись резолюции, уехал потихоньку и ждал спокойно своей судьбы; но ничего не вышло, так что он принужден был опять в недоумении своего президентства по-прежнему шататься.

Между тем, как при начале своего вступления в должность президента усмотрел он по балансу, от коммерц-коллегии Императрице поданному, что в 1793 году перевес торговли 31-м миллионом рублей превышал к нашей стороне против иностранных, а курс был не выше 22-х штиверов²⁶, то и удивился он, как это могло случиться, что нам перевели иностранные чистыми деньгами таковую довольно знатную сумму, а курс был так для нас низок, что будто мы имели нужду перевесть за иностранные товары в чужие край такое или более количество наличных денег; ибо курс ничто иное как ход денег, в ту или другую сторону требованием оных усугубляющийся. В разсуждении чего и дал он коммерц-коллегии предложение, чтоб она сие обстоятельство в торговле, как можно наивернее, по всем таможням изследовала и уведомила бы его о причине, от чего, когда баланс торга на нашей стороне, а курс на иностранной? Чрез несколько месяцев, коллегия доказательным образом дала знать, что при упадке курса превосходный баланс ничто иное есть как плутовство иностранных купцов с сообществом наших таможенных служителей, и бывает именно от того: выпускные наши товары объявляются настоящею ценою и узаконенный пошлины в казну с той цены берутся, а иностранные объявляют иногда цену ниже 10-ю процентами, следовательно более десяти частей уменьшают баланс в товарах и более 10-и процентов крадут пошлин. Итак, сравнив количество отпускных товаров наших с иностранными ценовными, выходит баланс на нашей стороне, а действительная выгода торга и курс на иностранной, не говоря о уменьшении пошлин, ибо мы переводим денег 10, а получаем вместо того только 1 процент. Державин, открыв таковую государственную кражу, думал сделать выслугу для Империи и благоугодное Императрице: подал о том рапорт как Сенату, так и ей краткую, но ясную записку; но что же? Вместо оказательства какого-либо ему благоволения, хладнокровно о том замолчали. После, как ниже увидим, вышла еще неприятность. Сказывают, что будто таковая правда была Императрице неприятною, что в ея правление и при ея учреждении могла она случиться или, лучше, обнаружиться. Вот каково самолюбие в властителях мира! И вред — не вред, и польза — не польза, когда только им они неблагоугодны. Не будучи Державин по прошению уволен от службы, должен был он остаться и переносить ея горести.

Июля 15-го числа 1794 году скончалась у него первая жена²⁷. Не могши быть спокойным о домашних недостатках и по службе неприятностях, чтоб от скуки не уклониться в какой разврат, женился он гепваря 31-го дня 1795 году на другой жене, девице Дарье Алексеевне Дьяковой. Он избрал ее так же, как и первую, не по богатству и не по каким-либо светским разсчетам, но по уважению ея разума и добродетелей, которыя узнал гораздо прежде, чем на ней женился, от обращения с сестрою ея Марьею Алексеевною и всем семейством отца ея, бригадира Алексея Афанасьевича Дьякова, и зятьев ея, Николая Александровича Львова, графа Якова Федоровича Стейнбока и Василья Васильевича Капниста, как выше видно, приятелей его²⁸. Причиною наиболее было сего союза следующее домашнее приключение. В одно время, сидя в приятельской беседе, первая супруга Державина и вторая, тогда бывшая девица Дьякова, разговорились между собою о счастливом супружестве. Державина сказала: ежели б она г-жа Дьякова вышла за г. Дмитриева, который всякий день почти в доме Державина и коротко был знаком, то бы она не была безсчастна. "Нет", отвечала девица: "найдите мне такого жениха, каков ваш Гаврил Романович, то я пойду за него, и надеюсь, что буду с ним счастлива". Посмеялись и начали другой разговор. Державин, ходя близ их, слышал отзыв о нем девицы, который так в уме его напечатлелся, что, когда он овдовел и примыслил искать себе другую супругу, она всегда воображению его встречалась. Когда же прошло почти 6 месяцев после покойной, и девица Дьякова с сестрою своею графинею Штейнбоковою из Ревеля приехала в Петербург, то он, по обыкновению, как знакомым дамам сделал посещение. Они его весьма ласково приняли; он их звал, когда им вздумается, к себе отобедать. Но поселившаяся в сердце искра любви стала разгораться, и он не мог далее отлагать, чтоб не начать самым делом предпринятаго им намерения, хотя многия богатыя и знатныя невесты — вдовы и девицы — оказывали желание с ним сближиться; но он позабыл всех, и вследствие того на другой день, как у них был, послал записочку, в которой просил их к себе откушать и дать приказание повару, какия блюда они прикажут для себя изготовить. Сим он думал дать разуметь, что делает хозяйкою одну из званых им прекрасных гостей, разумеется, девицу, к которой записка была надписана. Она с улыбкою ответствовала, что обедать они с сестрою будут, а какое кушанье приказать приготовить, в его состоит воле. Итак они у него обедали; по о любви или, простее сказать, о сватовстве никакой речи не было. — На другой или на третий день поутру, зайдя посетить их и нашед случай с одной невестой говорить, открылся ей в своем намерении, и как не было между ими никакой пылкой страсти, ибо жениху было более 50-и, а невесте около 30-и лет, то и соединение их долженствовало основываться более на дружестве и благопристойной жизни, нежели на нежном страстном сопряжении. Вследствие чего отвечала она, что она принимает за честь себе его намерение, но подумает, можно ли решиться в разсуждении прожитка; а он объявил ей свое состояние, обещав прислать приходныя и расходныя свои книги, из коих бы усмотрела, может ли она содержать дом сообразно с чином и летами. Книги у ней пробыли недели две, и она ничего не говорила. Наконец сказала, что она согласна вступить с ним в супружество. Таким образом совокупил свою судьбу с сей добродетельной и умной девицею, хотя не пламенною романическою любовью, но благоразумием, уважением друг друга и крепким союзом дружбы. Она своим хозяйством и прилежным смотрением за домом не токмо доходы нашла достаточными для их прожитка; но, поправив разстроенное состояние, присовокупила в течение 17-и лет недвижимаго имения, считая с великолепными пристройками домов, едва ли не половину, так что в 1812 году, когда сии Записки писаны, было за ними вообще в разных губерниях уже около 2000 душ и два в Петербурге каменные знатные дома²⁹.

В течение 1795 года он пытался еще лично проситься у Государыни хотя не в отставку, но в отпуск на год, для поправления своей экономии. Государыня ответствовала, что она прикажет записать о том указ в Сенате генерал-прокурору; но вместо того, состоявшимся чрез несколько дней указом по случаю открывавшегося в государственном заемном банке расхищения сумм, до 600,000 рублев, определен он, в коммиссню для изследования той покражи.

<...> Но возвратимся еще к остатку царствования Екатерины. В продолжение 1795 и 1796 года случились с Державиным еще примечательныя события.

Первое. По желанию Императрицы, как выше сказано, чтоб Державин продолжал писать в честь ея более в роде Фелицы, хотя дал он ей в том слово, но не мог онаго сдержать по причине разных придворных каверз, коими его безпрестанно раздражали: не мог он воспламенить так своего духа, чтоб поддерживать свой высокий прежний идеал, когда вблизи увидел подлинник человеческий с великими слабостями. Сколько раз ни принимался, сидя по неделе для того запершись в своем кабинете, но ничего не в состоянии был такого сделать, чем бы он был доволен: все выходило холодное, натянутое и обыкновенное, как у прочих цеховых стихотворцев, у коих только слышны слова, а не мысли и чувства. — Итак не знал, что делать; но как покойная жена его любила его сочинения, с жаром и мастерски нередко читывала их при своих приятелях, то из разных лоскутков собрала она их в одну тетрадь (которая хранится ныне в библиотеке графа Алексея Ивановича Пушкина в Москве) и переписав начисто своею рукою, хранила у себя. Когда же муж безпокоился, что не может ничего по обещанию своему сделать для Императрицы, то она советовала поднести ей то, что уже написано, в числе коих были и такие пиесы, кои еще до сведения ея не доходили; сказав сие, подала к удивлению его переписанную ею тетрадь. Не имея другаго средства исполнить волю Государыни, обрадовался он сему собранию чрезвычайно. Просил приятеля своего Алексея Николаевича Оленина нарисовать ко всякой поэмке приличныя картинки (виньеты), и, переплетя в одну книгу, с посвятительным письмом, поднес лично в ноябре 1795 году. Государыня, приняв оную, как казалось с благоволением, занималась чтением оной сама, как камердинер ея г. Тюльпин сказывал, двои сутки; но по прочтении отдала г. Безбородке, а сей г. Трощинскому, — с каковым намерением, неизвестно. Недели с две прошло, что никто ни слова не говорил; но только, когда по воскресеньям приезживал автор к двору, то приметил в Императрице к себе холодность, а окружающие ее бегали его, как бы боясь с ним даже и встретиться, не токмо говорить. Не мог он придумать, что тому была за причина. Наконец, в третье воскресенье решился он спросить Безбородку, говоря: слышно, что Государыня сочинения его отдала его сиятельству, то с чем, и будут ли они отпечатаны? Он, услышав от него вопрос сей, побежал прочь, бормоча что-то, чего не можно было выразуметь. Не зная, что это значит, и будучи зван тогда обедать к графу Алексею Ивановичу Пушкину, поехал к нему. Там встретился с ним хороший его приятель Яков Иванович Булгаков, что был при Екатерине посланником при Оттоманской Порте, а при Павле генерал-губернатором в Польских губерниях. Он спросил его: "Что ты, братец, пишешь за якобинские стихи?" — "Какие?" — "Ты переложил псалом 81-й, который не может быть, двору приятен". — "Царь Давид", сказал Державин, "не был якобинец, следовательно песни его не могут быть никому противными". — "Однако", заключил он, "по нынешним обстоятельствам дурно такие стихи писать". Но гораздо после того Державин узнал от француженки Леблер, бывшей у племянниц его Львовых учительницей, что во время французской революции в Париже сей самый псалом был якобинцами перефразирован и пет по улицам для подкрепления народнаго возмущения против Людовика XVI. Как Державин тогда совсем того не знал, то и был спокоен; но, приехав от графа Пушкина с обеда, ввечеру услышал он от посетившего его г. Дмитриева, того самого, о коем выше сказано, что будто велено его секретно (разумеется, чрез Шишковскаго) спросить, для чего он и с каким намерением пишет такие стихи. Державин почувствовал подыск вельмож, ему недоброжелательных, что неприятно им видеть в оде Вельможа и прочих его стихотворениях развратныя их лицеизображения: тотчас, не дождавшись ни от кого вопросов, сел за бюро и написал анекдот, который можпо читать в прозаических его сочинениях в V-й части, в коем ясно доказал, что тот 81-й псалом перефразирован им без всякаго дурнаго намерения и напечатан в месячных изданиях под именем Зеркало Света в 1786³⁰ году, присовокупя к тому свои разсуждения, что если он тогда не произвел никакого зла, как и подобные ему иные стихи, то и ныне не произведет. Запечатав в три пакета, при кратких своих письмах послал он тот анекдот к трем ближайшим в то время к Императрице особам, а именно: к князю Зубову (фавориту), к графу Безбородке и к Трощинскому, у котораго на разсмотрении сочинения его находились. В следующее воскресенье по обыкновению поехал он во дворец. Увидел против прежняго благоприятную перемену: Государыня милостиво пожаловала ему поцеловать руку; вельможи приятельски с ним разговаривали и, словом, как рукой сняло: все обошлись с ним так, как ничего не бывало. Г. Грибовский, бывший у него в Олонце секретарем, а тогда при Императрице статс-секретарь, всем ему обязанный (а тогда его первый неприятель, который, как слышно было, читал пред Императрицей тот анекдот), смотря на пего с "родом удивления, только улыбался, не говоря ни слова. Но при .всем том сочинения его Державина в свет не вышли, а отданы были еще на просмотрение любимцу Императрицы, князю Зубову, которыя у него хотя нередко в кабинете на столике видал, но не слыхал от него ни одного слова, где они и пролежали целый почти 1796 год, то есть по самую Императрицы кончину. Л после опой, в царствование Павла, Державин, как ниже будет видно, быв в Государственном Совете, имел случай чрез г. статс-секретаря Нелединскаго к себе их возвратить, В 1810 же или 1811 году подарил их с своею надписью в библиотеку г. Дубровскаго, где и теперь они должны находиться³¹.

Второе. При разделении с Пруссиею и Австриек) Польши имянным указом 1795 года, данным коммерц-коллегии, повелела таможенную сухопутную стражу перевесть на новую границу, именно с старыми таможенными чиновниками; но, как видно выше, что генерал-губернаторы старались всеми мерами присвоить себе власть сей коллегии по таможенным чиновникам и всем делам, то будучи тогда наместником Польских губерний, упоминаемый уже выше генерал-поручик Тимофей Тутолмин, не снесясь ни с коллегиею, ни с президентом ея Державиным, определил своих директоров, цолнеров и прочих таможенных служителей. Старые, будучи тем обижены и лишены в жалованье своего пропитания, приступили с жалобами и воплями своими к президенту. Сей требовал от генерал-губернатора по крайней мере за известие списка, чтоб знать старым чиновникам, кому их должности отдавать. Но сей, надеясь на Зубова, которому он подлым образом ласкал и угождал, пренебрег его, ничего не отвечал, а прислал только без всякаго своего подписания имянной реестр чиновникам с отметкою против каждаго, по чьей рекомендации он определен, в которых значилось, что те определены по рекомендации князя, другия графа Валериана, третьи графа Николая, четвертые графа Дмитрия³² и прочих их родственников и приятелей. Таковаго презрения не токадо личнаго президенту, но и самой высочайшей воле Императрицы, изображенной в сказанном указе, чтоб оставить старых чиновников, Державин не мог снесть и, надеясь сколько на справедливость, столько на верность наперсника к высочайшей своей Обладательнице, что он подкрепит ея волю, пошел к нему и показал как тот присланный к нему не подписанный никем реестр, так и указ Государыни, будучи твердо уверен, что он возьмет его сторону. Но против всякаго чаяния он стал оправдывать Тутолмина и с жаром выговаривал, что он напрасно идет по следам предместника своего, графа Воронцова, удерживая таможни и чиновников их под своей властию. Державин доказывал противное указом Императрицы, объясняя, что предместник его, граф Воронцов, начальствуя таможнями и их чиновниками, поступал по своей должности; но любимец возражал противное, говоря, что князь Потемкин, его предместник (ибо тогда он Зубов был Таврическим губернатором), определял сам таможенных чиновников в вверенных ему губерниях: то и он также, а равно Тутолмин должен поступать. Державин говорил, что князь Потемкин был сильный человек и вертел дела, как хотел, то и ваша светлость по единому только фавору делать можете, что хотите, а он напротив того (как) человек без всякой подпоры, то единственно и должен исполнять волю Государыни своей и законов, а ни чью другую. Словом, чрез таковое противоречие вышел довольно горячий разговор, так что любимец оказал свое негодование, и Державин в горячности пошел прямо в покои к Императрице, где, приказав доложить о себе, подал ей лично помянутый реестр о новых таможенных чиновниках с отметками, по чьей рекомендации они определены, донеся притом, что по указу ея должны оставаться при своих местах старые чиновники, но она изволит увидеть, что определены другие. Она, приметив, может быть, пасмурную его физиономию, сказала, что она разсмотрит. И несколько дней спустя, когда он случился в кавалерской выслала г. Трощинскаго и велела ему сказать Державину, чтоб он не безпокоился по делам коммерц-коллегии; она велит ее уничтожить, и действительно состоялся в 1795 году указ, что коммерц-коллегии более не быть, что впредь коммерческия дела ведать казенным палатам тех губерний, где которыя состоят, и что наконец для сдачи в архив старых дел остаться ей только до наступающаго новаго года. Державин тогда чрез господина Трощинскаго ответствовал, что воля Ея Величества: может она уничтожить и не уничтожить коллегию, как ей угодно, для него все равно; но только он рад, что избавится чрез то такого места, которое много делает ему неприятнаго и за которое он однакоже ответствовать был должен по законам. Были и после в продолжение остатка 1796 года некоторый ему по сей коллегии неприятности, между прочим и по сообщениям коллегии иностранных дел, что сия последняя отрекалась от своего сообщения в разсуждении нейтральной торговли с Французами и обратила вину свою на первую; но всех каверз и криводушничества, равными министрами чинимаго против Державина в продолжение царствования Императрицы Екатерины, описывать было бы весьма пространно; довольно сказать того, что она окончила дни свои — не по чувствованию собственнаго своего сердца, ибо Державин ничем пред ней по справедливости не провинился, но по внушениям его недоброжелателей — нарочито в неблагоприятном расположении.

Конец же ея случился в 1796 году, ноября в 6-й день, в 9-м часу утра. Она, по обыкновению, встала поутру в 7-м часу здорова, занималась писанием продолжения Записок касательно Российской Истории, напилась кофею, обмакнула перо в чернильницу и, не дописав начатаго речения, встала, пошла по позыву естественной нужды в отделенную камеру, и там от эпилептическаго удара скончалась. Приписывают причину толь скоропостижной смерти воспалению ея крови от досады, причиненной упрямством шведскаго королевича, что он отрекся от браку с великою княжною Александрою Павловною; но как сия материя не входит своим событием в приключения жизни Державина, то здесь и не помещается. Но что касается до него, то, начав ей служить, как выше видно, от солдатства, слишком чрез 35 лет дошел до знаменитых чинов, отправляя безпорочно и безкорыстно все возложенный на него должности, удостоился быть при ней лично, принимать и исполнять ея повеления с довольною доверенностью; но никогда не носил отличной милости и не получал за верную службу какого-либо особливаго награждения (как прочия его собратья, Трощинский, Попов, Грибовский и иные многие: он даже просил, по крайнему своему недостатку, обратить жалованье его в пансион, но и того не сделано до выпуску его из статс-секретарей) деревнями, богатыми вещами и деньгами, знатными суммами, кроме, как выше сказано, пожаловано ему 300 душ в Белоруссии, за спасение колоний, с которых он во всем получал доходу серебром не более трех рублей с души, то есть 1000 рублей, а ассигнациями в последнее время до 2000 рублей, да в разныя времена за стихотворения свои подарков, то есть: за оду Фелице золотую табакерку с брилиантами и 500 червонцев, (за оду) на взятье Измаила золотую же табакерку, да за тариф — с брилиантами же табакерку, по назначению, на билете ея рукою подписанному: Державину, получил после уже ея кончины от Императора Павла. Но должно по всей справедливости признать за безценнейшее всех награждений, что она, при всех гонениях сильных и многих неприятелей, не лишала его своего покровительства и не давала так-сказать задушить его; однакоже и не давала торжествовать явно над ними огласкою его справедливости и верной службы или особливою какою-либо доверенностию, которую она к прочим оказывала. Коротко сказать, сия мудрая и сильная Государыня, ежели в суждении строгаго потомства не удержит на вечность имя Великой, то потому только, что не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим; а паче своим любимцам, как бы боясь раздражить их; и потому добродетель не могла так-сказать сквозь сей чесночняк пробиться, и вознестись до надлежащаго величия. Но если разсуждать, что она была человек, что первый шаг ея восшествия на престол был не непорочен, то и должно было окружить себя людьми несправедливыми и угодниками ея страстей, против которых явно возставать может быть и опасалась; ибо они ее поддерживали. Когда же привыкла к изгибам по своим прихотям с любимцами, а особливо в последние годы, князем Потемкиным упоена была славою своих побед, то уже ни о чем другом и не думала, как только о покорении скипетру своему новых царств. Поелику же дух Державина склонен был всегда к морали, то если он и писал в похвалу торжеств ея стихи, всегда однако обращался аллегориею, или каким другим тонким образом к истине, а потому и не мог быть в сердце ея вовсе приятным. Но как бы то ни было, да благословенна будет память такой Государыни, при которой Россия благоденствовала и которую долго не забудет.

Примечания

1. Правительствующий Сенат (сенатором впоследствии сделался и сам Державин) был учрежден Петром I как высший орган на делам законодательства и государственного управления. С начала XIX в. — высший судебный орган, осуществлявший надзор за деятельностью государственных учреждений и чиновников. Одни из его департаментов находились в Петербурге, другие — в Москве.

2. Несколькими строками выше Царское Село названо еще старым своим именем "Сарское", установившимся в XVII в. По предположению исследователя местной топонимики проф. А. И. Попова, оно произошло от финского "saari" — "остров". Второй раз Державин также написал вначале по привычке "Сарское", по затем переправил на "Царское" — новое имя утвердилось с первых десятилетий XIX века.

3. Зубов Платон Александрович (1767-1822) — светлейший князь, русский государственный деятель конца XVIII — начала XIX в.; впоследствии был генерал-губернатором Новороссии. "Случай" Платона Зубова, как выражается о его близости к императрице Державин, начался в июле 1789 г., когда ему было 22 года, и продолжался по самую кончину Екатерины. В 1801 г. Платон вместо с братьями Николаем и Валерианом стал одним из главпых деятелей заговора, приведшего к убийству Павла I и воцарению Александра Павловича.

4. Тут неточность: это произошло в 1789, а не в 1788 г.

5. Статс-секретарь в XVIII в. — личный секретарь и докладчик императрицы (императора).

6. Проект речи Сената на шведский мир 1790 г., заготовленный Державиным, был напечатан лишь много лет спустя после его смерти Гротом в 7-м томе "Сочинений Державина".

7. Имеется в виду В. С. Попов, главный секретарь Потемкина.

8. То, что эти слова Державину Зубов сказал "сквозь зубов", возможно, представляет собой лукавый каламбур; ср. несколькими строками ниже выраженное Потемкиным по отношению к тому же П. Зубову намерение "зубы дергать".

9. Суворов был в близких сношениях с Зубовыми, служившими ему падежной защитой при дворе: дочь его, известная Наташа "Суворочка" (1775-1844), была замужем за старшим братом фаворита Николаем Зубовым.

10. Граф Дмитрий Моцениго был поверенным в делах России во Флоренции, а не наоборот, как можно заключить по неточному указанию в тексте.

11. Княгиня Дашкова Екатерина Романовна (1744 — 1810), уже упоминавшаяся выше в "Записках" как одна из главных участниц заговора, приведшего на престол Екатерину II, впоследствии продолжительное время жила за границей, где общалась с английскими и французскими просветителями; в 1783-1796 гг. — директор Петербургской Академии наук и президент Российской Академии. Отношения ее с Державиным были сложными и окончательно оборвались в 1793 г., когда (об этом идет речь далее в "Записках") Державин не пожелал выслушивать ее брань в адрес Екатерины II.

12. Совет при высочайшем дворе, в котором краткое время при Павле I и затем при Александре I был и сам Державин, представлял собой высший совещательный орган Российской империи. Учрежден в 1769 г. и состоял из виднейших государственных деятелей, назначавшихся самодержцами; в нем обсуждались военные, внутри- и внешнеполитические вопросы, проекты реформ учреждений и др. В 1801 г. преобразован в Непременный Совет, а в 1810 г. заменен Государственным Советом, просуществовавшим до 1917 г.

13. Трощинский Дмитрий Прокофьевич (1754 — 1829) был статс-секретарем после ухода с этой должности Доржавина; при Павле I пожалован в сенаторы, при Александре I, в возведении которого на престол принял живейшее участие, был последовательно главой почтового, удельного ведомства и, наконец, с 1814 по 1817 г. министром юстиции. По биографии Н. В. Гоголя известен как покровитель его родителей; сам Гоголь в детстве нередко жил в его Малороссийском имении Кибинцы. По преданию, в 1813 г. в соседнем с Кибинцами имении Капнистов Обуховке Державин встретил Четырехлетнего " Никошу".

14. Шешковский Степан Иванович (1727-1793) был весьма известным в свой век сыскных дел мастером. Выдвинулся еще при Елизавете Петровне в Тайной канцелярии; когда же по упразднении се Петром III Екатерина II вынуждена была завести взамен Тайную экспедицию при I департаменте Сената, Шешковский нашел в ней лучшее приложение своих сил и широко развернулся в особенности в 1780-е годы — говорили, что даже великосветские дамы за сплетни "пробовали кнут из его рук" (пытка была запрещена, но кнут оставался).

15. Рассказ Державина как главного действующего лица в этой истории представляется наиболее достоверным. Однако у современников и тем более у потомков она, постепенно обрастая вымышленными подробностями, превратилась в красочный исторический анекдот — жанр, зачастую посредством сгущения красок достигающий глубинной художественной правды, пренебрегая фактической достоверностью. Вот как то же происшествие представлено, например, в пересказе М. А. Дмитриева: "Державин был правдив и нетерпелив. Императрица поручила ему рассмотреть счета одного банкира, который имел дело с Кабинетом и был близок к упадку. Прочитывая Государыне его счеты, он дошел до одного места, где сказано было, что одно высокое лицо, не очень любимое Государыней (имеется в виду наследник вел. князь Павел. — П. П.), должно ему такую-то сумму. "Вот как мотает", — заметила Императрица; "и на что ему такая сумма!" — Державин возразил, что кн. Потемкин занимал еще больше, и указал в счетах, какие именно суммы, — "Продолжайте", сказала Государыня. Дошло до другой статьи: опять заем того же лица. "Вот опять!" сказала Императрица с досадой: "мудрено ли после того сделаться банкрутом!" — "Кн. Зубов занял больше", сказал Державин и указал на сумму. Екатерина вышла из терпения и позвонила. Входит камердинер, — "Нет ли кого там в секретарской комнате?" — "Василий Степанович Попов, Ваше Величество", — "Позови его сюда". — Попов вошел. "Сядьте тут, Василий Степанович, да посидите во время доклада: этот господин, мне кажется, меня прибить хочет".

16. Имеется в виду Д. А. Зубов, брат последнего фаворита Екатерины II.

17. Кулибин Иван Петрович (1735-1818) -нижегородский купеческий сын, обладавший гениальными способностями к механике. Получил благодаря своим изобретениям (об одном из них см. подробнее ниже в "Объяснениях" к оде "Афинейскому витязю" — упомянутый там "зеркальный фонарь", сделанный Кулибиным в 1779 г., явился прототипом прожектора) место механика при Академии наук, снискал громкую славу устройством механических моделей, оптического фейерверка и проч.

18. Генерал-рекетмейстер — начальник существовавшей в 1722 — 1810 гг. Рекетмейстерской конторы, принимавшей жалобы на деятельность коллегий; генерал-рекетмейстер докладывал прошения императору. "Подьячим" (служащий в приказах и местных учреждениях XVI — XVIII вв.) он назван здесь в бранном смысле, какой впоследствии получило столь же невинное по происхождению слово "секретарь", — в конце "Записок" в "гонении 11-м" превращение это происходит прямо на глазах; ср. также в "Шинели" Н. В. Гоголя: "Секретари того... ненадежный народ..."

19. Ссылка относится к выпущенному в настоящем издании месту: ложно донесший на Якобия Парфентьев был за "смуту и клеветы" лишен чинов и "велено ему, не въезжая ни в которую из столиц, жить в уездных городах" (при этом Державин добавляет, что Парфентьев помилован "по милосердию, или паче по прозорливости, откуда и от кого проистекла сия смута" — так как главным виновником ее был кн. А. А. Вяземский).

20. Архаров Иван Петрович (1744-1815) был позднее, в 1796 г., по восшествии на престол Павла I назначен московским военным губернатором. Солдаты его гарнизонного полка получили нелестную кличку "архаровцы", сохранившуюся в московском обиходе по сию пору, хотя первые носители се давным-давно позабыты. Брат И. Архарова Николай (1742-1815) был с 1771 г. московским обер-полицмейстером, а с 1782 по 1784 г. — гражданским губернатором.

21. Крест св. Владимира 2-й степени был в тогдашней иерархии русских наградных седьмым по счету, находясь выше Анны I степени и ниже ордена Белого Орла. Орден св. Владимира учрежден в день коронации Екатерины II в 1782 г. в честь 20-летия ее царствования; царица объявила себя его "гроссмейстером" (об этом упоминается в оде Державина "Видение Мурзы"). Рисунок ордена исполнил друг и будущий родственник поэта Н. А. Львов (см.: Мамышев В. Н. Владимирские кавалеры. Спб., 1872).

22. Первая часть "основания правила" (до запятой) — свободный пересказ Послания ап. Павла к Евреям 5,4; вторая — Еванг. от Иоанна 10, 1-16.

23. Происшествие это так рассказано в письме секретаря гр. А. К. Разумовского И. И. Шувалову 20 августа 1767 г.: "Прошлаго воскресенья была во дворце благодарственная Ея Величеству церемония от депутатов, в которой, сказывают, просили депутаты принять титул Премудрой, Великой, Матери отечества; на что ответ был достойный сей монархини следующий: Премудрость одному Богу; Великая, — о том разсуждать потомкам; Мать же отечества, — то я вас люблю и любима быть желаю" (см. в 3-м томе "Сочинений Державина" в издании Грота в примечании к написанному самим Державиным по этому поводу стихотворению "На поднесение депутатами Ея Величеству титла Екатерины Великой"; ср. также ниже в "Объяснениях" примеч. 132 к оде "Изображение Фелицы"),

24. Случайна — здесь: в значении "в случае" при дворе, в фаворе.

25. Дмитриев Иван Иванович (1760-1837) — русский поэт и государственный деятель: обер-прокурор Сената, министр юстиции, близкий "клеврет" Державина, советовавшегося с ним в отношении исправления своих произведений. Его записки "Взгляд на мою жизнь", изданные посмертно в 1866 г., содержат важные сведения о Державине.

26. Штивер — бывшая тогда в употреблении в Голландии монета, достоинством равная 1/20 гульдена.

27. Ср. письмо поэта к И. И. Дмитриеву от 24 июля 1794 г.: "Ну, мой друг Иван Иванович, радость твоя о выздоровлении Катерины Яковлевны была напрасна. Я лишился ея 15-го числа сего месяца. Погружен в совершенную горесть и отчаяние. Не знаю, что с собою делать. Не стало любезной моей Плениры! Оплачьте, музы, мою милую, прекрасную, добродетельную Плениру, которая для меня только жила на свете, которая все мне в нем составляла. Теперь для меня сей свет совершенная пустыня... и вас, друзей моих, нет к утешению моему! Простите и будьте счастливы. Верный ваш друг Гавриил Державин". Е. Я. Державина погребена на старейшем Лазаревском кладбище Александро-Невской Лавры в Петербурге. На ее надгробии была помещена написанная Державиным эпитафия:

Где добродетель? где краса?
Кто мне следы ее приметит?
Увы! здесь дверь на небеса...
Сокрылась в ней — да Солнце встретит!

(см.: Чехов А. Памятник Плениры, — Исторический вестник, 1892, № 6, с. 758-765).

28. Вторая супруга Державина Дарья Алексеевна была дочерью обер-прокурора Сената, статского советника Алексея Афанасьевича Дьякова (1721 — 1791) и Авдотьи Петровны, урожденной княжны Мышецкой. Она родилась в 1767 г. и, таким образом, когда 52-летний поэт ровно шесть месяцев спустя после смерти первой своей жены венчался с ней, ей шел 27-й год. Одна из ее сестер, Александра, была замужем за Василием Васильевичем Капнистом (1758-1823) — известным поэтом, драматургом и сатириком, впоследствии в царствование Александра I обратившимся к романтической лирической поэзии. Другая сестра, Марья, была супругой Николая Александровича Львова (1751 — 1803), обладателя множества призваний: поэт, переводчик, архитектор, график, музыкант, ботаник, собиратель русских народных песен (ниже в "Разсужденин о лирической поэзии" Державин приводит отрывки из выпущенного Львовым двухтомного "Собрания русских народных песен с их голосами"). Н. А. Львов был членом Российской Академии с самого ее основания и почетным членом Академии художеств; исследовал летописи, из которых две нашел вновь. Наибольшей известностью он пользовался как архитектор: выстроил здание Почтамта в Петербурге, Борисоглебский собор в одноименном монастыре в Торжке, ряд усадеб в родном Новоторжском уезде (Знаменское-Раёк и др.), прекрасную, сохранившуюся доныне усадьбу Введенское под Москвой близ Звенигорода. Львов изобрел оригинальный способ строить дома из земли — "земляное битое строение"; в Гатчине из этого нового материала он создал стоящее до сих пор здание "Приората" Мальтийского ордена — в связи с чем Державин написал двустишие к его портрету:

Хоть взят он из земли и в землю он пойдет,
Но в зданьях земляных он вечно проживет.

Львов помогал Державину править его стихотворения. После смерти друга и его жены осиротевшие дочери Львова воспитывались в доме Державина, — "Из их праха возникают Се три розы, сплетшись в куст", — писал об этом сам поэт в стихотворении "Поминки". Старшая дочь Львова Елизавета записывала "Объяснения" Державина на его сочинения (см. ниже), а младшая Параша осталась с ним до самого дня кончины, ухаживая за больным. На смерть Н. А. Львова Державин написал известное стихотворение "Память другу".

Третья сестра Дарьи Алексеевны, Екатерина, вышла замуж за графа Якова Федоровича Стенбока (ему посвящено послание Державина "Графу Стейнбоку", написанное в 1806 г.). Наконец, четвертая сестра супруги поэта, Анна, вышла замуж за Березина, ее дочь была женой родственника и биографа Н. А. Львова Федора Петровича Львова, внук Алексей Федорович Львов — виртуоз-скрипач. Сама Дарья Алексеевна пережила мужа на 26 лет; она скончалась на Званке в 1842 г. и была погребена рядом с могилой супруга в Хутынском монастыре (см.: Хрущев И. П. Милена (Дарья Державина). — Русский вестник, 1903, № 2, с. 549-580).

29. Главный дом Державина в Петербурге (второй сдавался внаем) стоял у Измайловского моста на набережной реки Фонтанки (ныне № 118). После приобретения его поэтом он был перестроен Н. А. Львовым. Согласно завещанию Дарьи Алексеевны дом был продан наследниками (за 150 ООО рублей) и деньги употреблены на устройство в званском имении училища для бедных девиц духовного звания. Здание купила римско-католическая коллегия, надстроившая его третьим этажом. Дом сохранился до наших дней, однако, к сожалению, возбужденное после революции ходатайство о превращении его в Музей так и не возымело действия. Между тем тут находятся подлинный камин и памятная доска в бывшем державинском кабинете на втором этаже, который можно распознать снаружи по полуциркульному венецианскому окну, а также, возможно, и другие принадлежавшие Державиным вещи: поэт жил здесь постоянно многие годы за исключением летних месяцев, проводившихся обычно на Званке. В настоящее время внутри перегорожены комнаты для коммунальных квартир; со стороны Фонтанки на правом крыле, на уровне второго этажа, висит мемориальная доска, но она почти незаметна для проходящих.

30. Точнее, в 1787 г.

31. Эта рукописная книга стихотворений Державина, снабженных рисунками Оленина, выполненными тушью, сепией и акварелью (особые объяснения на рисунки помещены в конце се), находится ныне в ГПБ им. Салтыкова-Щедрина. Автор рисунков Алексей Николаевич Оленин (1763 — 1843) — ученик Н. А. Львова, археолог, палеограф, художник, впоследствии, с 1811 г., стал директором Императорской публичной библиотеки — той самой, где хранится теперь иллюстрированная им книга; с 1817 г. он занял и пост президента Академии художеств. Оригинальные рисунки Оленина никогда не были полностью воспроизведены. Для издания Грота с них были сняты ксилографии петербургскими мастерами Гогенфельденом, Даугелем и Брауном. Эти копии вызвали положительный отклик даже такого знатока, как Ф. Буслаев (он посвятил им обширную статью во второй части книги ^Мои досуги"); но на деле они в немалой степени огрубляли исходные изображения. Однако именно их в дальнейшем в основном использовали для иллюстраций к произведениям Державина.

32. Имеются в виду Зубовы.