Часть третья. Эхо Званки

Мотив противостояния Имени — Руине и Забвению — сквозной мотив лирики греческого поэта Пиндара, одна из причин возрождения интереса к нему у позднего Державина:

Един глас памяти блаженной
Звучит за гробом, — и дела
Мужей великих воскрешает
Во летописцах и певцах

      («Первая Песня Пиндара Пифическая» (1800))¹.

Спустя год после перевода Первой Пифийской Оды (и за год до получения высокого поста в правительстве Александра), в стихотворении «Тишина» (1801), впоследствии вошедшем в сборник «Анакреонтических песен» 1804 года, Державин писал:

Не колыхнет Волхов темный,
Не шелохнет лес и холм;
Мещет на поля чуть бледный
Свет луна, и спит мой дом.

Как — я мнил в уединеньи —
В хижине быть славну мне?
Не живем, живя в забвеньи:
Что в могиле, то во сне.
<...>
Я пою, — Пинд стала Званка;
Совоплещут Музы мне;
Возгремела Балалайка
И я славен в тишине!

      (Державин II, 367—368)

В комментариях к этому стихотворению Я.К. Грот отмечал: «Вместо приложенного к заглавию рисунка (амура с цевницей в руках. — Т.С.), который объяснения не требует, предполагалось сначала представить: "ночью при луне фасад дома на Званке; перед ним в лесу Анакреон играет на лире; большая река и за нею дальность". На последнем рисунке балалайка» (Там же, 367)².

Последние шесть строф «Жизни Званской» заключают в себе очередной вариант «памятника». Не надеясь более на собственную лиру (кобас, балалайку, цевницу), певец обращается к летописцу:

Не зря на колесо веселых, мрачных дней,
На возвышение, на пониженье счастья,
Единой правдою меня в умах людей
  Чрез Клии воскресишь согласья

Надежду на «согласье Клии» — возвращение той исторической логики и преемственности, этической и эстетической связности мира, отсутствие которой так мучило Державина начиная с 1803 года, — он возлагает на своего собеседника — преосвященного Евгения. Метонимический образ «благочестивой руки потомства» («grateful posterity with pious hand») из стихотворения Роберта Додсли раскладывается здесь на две «инструментальные» метонимии, каждая из которых служит отсылкой к одной из сторон деятельности Болховитинова: религиозной, почти магической («Так, разве ты, отец! Святым своим жезлом / Ударив об доски, заросши мхом, железны, / И свитых вкруг моей могилы змей гнездом / Прогонишь, — бледну зависть, — в бездны» (60)) и земной, историко-литературной: «Ты слышал их, — и ты, будя своим пером / Потомков ото сна...» (63).

В конце августа Болховитинов писал Державину:

Ваше превосходительство!
Милостивый государь!

Сердечно приношу благодарение за благоприятнейшее письмо от 21 августа и за обещание ландшафта Званского.

Он наперед уже рисуется в воображении моем с самой лучшей стороны. Цицеронов Эскулап, Мантуа и Брандузий Вергилиевы, Суел Овидиев, Венуза Горацие-ва — славны своими стихотворцами. Будет и Званка звонка Вашими песнями, так как звонка она своим эхом. Сии два звона в потомстве будут вечевым колоколом для республики русских стихотворцев. Может быть на том холме, под коем лежащего Волхова поете Вы в песнях, поставлен будет вам истукан с такою, например, надписью:

Средь сих болот и ржавин
С бессмертным эхом вечных скал
Бессмертны Песни повторял
Бессмертный наш певец Державин.

«Званская жизнь» Ваша уже напечатана в XVI нумере «Вестника». О сем читал я в полученных вчера «Московских Ведомостях». Теперь и я в славе Ваших сочинений одною черточкою буду известен потомству и за то искреннейше благодарю, а музу вашу опять прошу не предаваться сну и потешить хотя там же подругу свою званское эхо.

      (Хутынь. 24авг. 1807 г.)³

Удивительное званское эхо стало своеобразным лейтмотивом общения поэта и преосвященного начиная с первого же визита Евгения на Званку в 1805 году. Благодаря Д.И. Хвостова за состоявшуюся встречу с Державиным, Болховитинов писал: «Начитался, наговорился и получил еще надежду впредь пользоваться знакомством нашего Горация; слышал собственными ушами тысячи эх, около его живущих, и теперь только понял, что такое в его сочинениях значит грохочет Эхо. Подлинно, может быть, из всей России в одной его только деревне этот чудный феномен Натуры, которому, не слыхав, трудно поверить» (Переписка 1868, 69)⁴. Эхом «Жизни Званской» и летней переписки 1807 года явилось написанное четырьмя годами позже стихотворение «Эхо. Евгению» (1811)⁵.

Если трава и цветы, прорастающие между камней руины, способны превратить здание — в пейзаж, то в державинском «Эхе» частью пейзажа, как на барочных полотнах-загадках Соломона де Коса, становится сам человек:

О мой Евгений! Коль Нарциссом,
Тобой я чтусь, — скалой мне будь;
И как покроюсь кипарисом,
О мне твердить не позабудь.
Пусть лирой я, а ты трубою,
Играя, будем жить с тобою,
На Волхове, как чудный шум
Тмой гулов удивляет ум.

Увы! Лишь в свете вспоминаньем
Безсмертен смертный человек:
Нарцисс жил Нимфы отвечаньем;
Чрез Муз живут Пииты в век.
Пусть в персть тела их обратятся,
Но вновь из персти возродятся,
Как ожил Пиндар и Омир
От Данта и Петрарки лир.

      (Державин III, 69)

Чрезвычайно любопытным представляется следующее обстоятельство: в заключительной строфе «Эха» Державин обращается к тому самому анекдоту об Александре Македонском, пощадившем дом Пиндара в Фивах, о котором европейцы вспомнили в связи с печальной судьбой твикенхэмской виллы Поупа⁶:

Так, знатна честь за гробом мрачным
Останется еще от нас,
А паче свитком беспристрастным,
О ком воскликнет Клиин глас:
Тогда и Фивов разоритель
Той самой Званки был бы чтитель⁷,
Где Феб беседовал со мной.
Потомство воззвучит — с тобой.

К 1811 году, когда было написано стихотворение «Эхо», не только новости о разрушении Дома Поэта уже достигли России, но и сотни эстампов с картины Тернера разошлись по Европе⁸.

* * *

Званка пришла в упадок и запустение задолго до того, как было разрушено или осквернено большинство русских усадьб⁹. Я.К. Грот, посетивший эти места в начале 1860-х годов, так описывал впечатление от увиденного¹⁰:

...Теперь ничего этого уже нет; видны только остатки крыльца, на месте же самого дома лежат разбросанные кирпичи и сложена груда камней. Рано исполнилось предвещание поэта, высказанное им в Жизни Званской <...>. Уцелели только немногие строения: баня, где иногда отводилось помещение части многочисленных гостей, съезжавшихся на Званку; каретный сарай и часовня. Стоявшая внизу, направо от усадьбы, ткацкая, где приготовлялись сукна и полотна, совершенно исчезла. Но сзади места, где был господский дом, виден теперь навес, под которым сложены разобранные доски и бревна его, и там же два каменные небеленые флигеля, построенные для келий предполагавшегося монастыря.

Все здесь тихо, пустынно, мрачно: а было время, когда на этом самом месте кипела жизнь привольная и шумная <...>. Что касается до эхо, о котором упоминает Евгений, <...> то никто из нынешних окрестных жителей, кого я расспрашивал об отголоске, не мог удовлетворить мое любопытство: «А что тебе в нем? — спросила меня в свою очередь баба Соснинской пристани (у Волховской станции): по-нашему, это значит, чудится, т.е. недоброе». «Какой отголосок? Заметил насмешливо один из крестьян: оно в старину, может, и было в лесу, как везде бывает; а теперь какой там лес, весь вырублен, хоть шаром покати!»

(Грот 1863)

На Званке не осталось даже Эха. Дом разрушился; бор и сад засохли: мрачные предчувствия не обманули Державина.

Но подобно тому как из руинных «краеграний» «Реки Времен» — обломков русской оды XVIII столетия — выросла в 1923 году «Грифельная ода» Мандельштама, так, примерно в эти же годы, державинское «Эхо» отозвалось в царскосельских стихах Анны Ахматовой:

Вижу я........................
......................., не бабочек брачный полет
Над грядой царскосельских нарциссов
В тот какой-то шестнадцатый год....
А застывший навек хоровод
Надмогильных твоих кипарисов.

По свидетельству Р.Д. Тименчика, это стихотворение 1928 года было написано Ахматовой «два года спустя после тщательного штудирования Державина в связи с изучением генезиса пушкинской стилистики» (рифмопара нарциссов / кипарисов — прямая отсылка к «Эху»)¹¹.

К заключительной строфе державинского «Эха» Ахматова вернулась много лет спустя, в конце жизни, в одном из восьмистиший своей «Античной странички» (1961). Оба стихотворения, составившие «страничку», посвящены озарениям, во сне или наяву снизошедшим на античных «царей», соприкоснувшихся с памятью поэтов. В первом, не имеющем названия восьмистишии Ахматова обращалась к легенде из «Жизнеописания Софокла», рассказывающей о снятии осады Афин в день его похорон; второе было озаглавлено «Александр у Фив»¹²:

Наверно, страшен был и грозен юный царь,
Когда он произнес: «Ты уничтожишь Фивы».
И старый вождь узрел тот город горделивый,
Каким он знал его еще когда-то встарь.
Все, все предать огню! И царь перечислял
И башни, и врата, и храмы — чудо света,
Но вдруг задумался и, просветлев, сказал:
«Ты только присмотри, чтоб цел был Дом Поэта».

      (Ахматова 1990, I, 248)

Примечания

1. Державин II, 341. Ср. в пер. М.Л. Гаспарова: «Не поддайся, друг, льстивым корыстям: / Гордая слава / За спиною смертных / Одна открывает сказателям и певцам / Бытование отошедших» (Пиндар 1980, 63). Ср. характерное описание «оживания руины» при звуке имени ее легендарного обитателя в дорожных записках Августа фон Коцебу: «Как только моего слуха коснулось имя Цицерона, в то же самое время род дрожи распространился по всему моему телу <...>. Все вокруг, казалось, изменило свое обличье; руины обрели величественность, маленький лесок превратился в священную рощу: здесь Цицерон купался, а здесь гулял, на этих камнях несколько раз вкушал пищу; а под тем деревом — кто знает? — может быть, написал одну из глав своей книги De Officiis, которой одной хватило бы для того, чтобы обессмертить его память!» (Kotzebue 1806, 288).

2. Ф.И. Буслаев приводил именно эту иллюстрацию в качестве примера неудачной замены «реалистического» изображения — «аллегорическим»: по мнению Буслаева, званский пейзаж на виньете гораздо лучше передавал бы всю многозначность понятия тишины в поэзии Державина (Буслаев 1886, 138).

3. Цит. по: Мстиславская 1981, 219. Рифма «ржавин — Державин» в надписи на будущем памятнике поэту, о котором пишет Болховитинов в письме, видимо, чрезвычайно нравилась преосвященному: впервые она появляется в его бумагах отнюдь не в почтительном четверостишии, а в злой эпиграмме, сочиненной за несколько лет до знакомства с поэтом: Евгений был возмущен дерзкими намеками Державина на царствование императора Павла Петровича, содержащимися в оде «На всерадостное восшествие на престол императора Александра I»: «О ты! прелютый зверь ! Державин! / Сей слог твой явен вечных ржавин. / Ты злой отрыгнул дух свой тут, / Лесть, ложь. И что ты, дерзкий плут, / Терзаешь мудра самодержца...» (публикацию этого текста см.: Кононко 1972, 78. Ср. также: Шмурло 1887, 6).

4. Ср. также в письме Державину от 8 июля 1809 года: «Вы опять в соседстве с бессмертным эхом, которое, верно, в первый же день вашего приезда проснулось от зимнего сна» (Переписка 1868, 75). И в другом месте по поводу описания Эха в «Метаморфозах» Овидия: «Званское эхо также может упрекать своего любимого барда, не пропевшего ему ни одного приветливого стишка. Нарцисс у Овидия был по крайней мере приветливее» (Там же. С 75).

5. Об истории текста и перекличках между «Эхом» и другими державинскими текстами, в том числе «Жизнью Званской» и «Рекой Времен», см.: Мстиславская 1981.

6. История об Александре Великом и доме Пиндара могла быть известна Державину из самых разных источников (так, например, ее упоминал в примечаниях к своей Эпистоле о стихотворстве (1748) Сумароков: «Пиндар, греческий стихотворец и глава лириков, родом фебанин. Жил до рождества Христова с лишком за триста лет. Его составления было много книг, однако остались только оды, которые он сочинил при Олимпийских, Истмисских, Пифисских и Немейских играх. Был в Греции в превеликой чести, и не только он, но и потомки его в почтении содержались. Александр Великий, больше ста лет после смерти сего великого стихотворца, разоряя Фебанский город, к дому тому, в котором жил сей стихотворец, не прикоснулся из почтения» (Сумароков 1957). Ср. также в «Начальных правилах словесности» Баттё: «Когда Александр разорял сей город, то приказал пощадить дом, в котором жил сей Песнопевец» (Баттё 1807, III, 267)).

7. В этих строках любопытной трансформации подвергается важный топос русской оды — мотив соответствия времени — жанру, впервые введенный в употребление Ломоносовым в знаменитых строках Хотинской оды (1739): «Витийство, Пиндар, уст твоих, / Тяжчае б Фивы осудили, / Затем, что о победах сих / Они б громчае возгласили, / Как прежде о красе Афин» (Ломоносов 1965, 69).

8. «Виллу Поупа» обычно включают в «мини-цикл» живописных полотен Тернера 1808—1811 годов, объединенных элегическим настроением, общим цветовым решением и, наконец, образом Темзы, организующим композицию каждой из картин. Вторым полотном этого «речного» цикла, созданным сразу после «Виллы Поупа» и составляющим с ней своеобразный диптих, стала картина «Эолова арфа Томсона» (1809), посвященная не только и не столько самому автору «Сезонов» (в своих «записных книжках» Тернер неоднократно цитировал его и писал о своем желании стать «Томсоном живописи»), сколько идее переклички поэтов и художников во времени — Эха, способного вторить как слову, так и образу.

9. Любопытно использование литературного топоса «Дома Поэта» в официальной записке, поданной обер-прокурору Синода К.М. Бороздиным, душеприказчиком Д.А. Дьяковой: «Питая особую привязанность к селу Званка, в которой провела лучшую часть жизни с мужем своим, Державина, проникнутая религиозными чувствами истинной христианки, желала оставить по себе памятник благочестия и любви к ближнему в том самом месте, где вдохновенный Державин воспевал величие Бога, славу царей России и благоденствие их подданных» (курсив мой. — Т.С.).

10. Ср. также относительно недавнее повторение опыта Грота участниками международного проекта «По стопам Радищева...» (Following Radishchev: a Journey from Petersburg to Moscow (http://ideashistory.org.ru/sschools/ss99/zvanka.htm)). Впечатления от путешествия по державинским местам во многом созвучны цитированному выше «отчету» Эдварда Ньютона о посещении твикенхэмского Грота в 1936 году.

11. Тименчик упоминает о многочисленных пометах Ахматовой на смирдинском двухтомнике, подаренном ей в 1925 году П.Н. Лукницким, и пишет о том, что в державинском «Эхе» «явлена излюбленная ее [Ахматовой. — Т.С.] поэзией мотивная схема — живущий в веках стиховой портрет реалии, позирующая модель которой давно завершила свое существование («Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли...») (Тименчик 2004, 310). Соотнесенность, пусть опосредованная, мотива умирающей ивы с державинским пластом в творчестве Ахматовой выглядит в этой связи особенно любопытной.

12. Стихотворения «Античной странички» были написаны Ахматовой в больнице, где осенью—зимой 1961—1962 годов она находилась на восстановительном лечении после перенесенного инфаркта. В авторских примечаниях к сборнику «Бег Времени», составлявшихся Ахматовой в 1963 году, стихотворение «Александр у Фив» было помечено: «под кислородом» (Ахматова 1990, 446). Впервые это стихотворение было опубликовано 16 января 1962 года в «Литературной газете» с подзаголовком «Дом Поэта».

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница