«Странное зрение»: на подступах к тексту

«Жизнь Званская» — первая, по мнению Пумпянского, «усадьба в русской литературе» (Пумпянский 2000, 124) — косвенным образом примыкает к традиции английской «усадебной поэзии» (The Country House Poem), пережившей расцвет в XVII — начале XVIII века и увенчанной «Посланием к лорду Берлингтону» (1731) все того же Поупа — стихотворением, перемежающим горацианские топосы с архитектурной критикой.

Эта «тоненькая, но ясно очерченная традиция» (a thin but clearly defined tradition), как сказал об «усадебной поэзии» один из первых и наиболее проницательных ее исследователей (Hibbard 1956, 11), не существовала нигде, кроме Англии, и включала в себя стихотворения и поэмы, воспевающие сельскую жизнь, рассуждающие об отношениях поэзии и общества и в большинстве своем адресованные благодарными авторами гостеприимным патронам (Dubrow 1979; Fowler 1994)¹. Возводящая себя все к тому же Второму эподу Горация, «усадебная поэзия» выросла на пересечении нескольких традиций: наряду с горацианством, вобрала в себя черты «Георгик» Вергилия и «Эпиграмм» Марциала, латинских эпидейктических (поучительных) эпистол и английских сатир XVI века, а многое добавила «от себя». Жанрообразующей характеристикой «усадебного стихотворения» является своеобразная каталогизация владений патрона (или, гораздо реже, самого поэта): в каждом произведении этого жанра непременно описывается окружающая природа, «приусадебное хозяйство» и местное производство, если таковое имеется, архитектурный облик и интерьер дома; от стихотворения к стихотворению меняется только пропорция подобных описаний (Fowler 1994, 25).

Как уже было сказано, Державин не чувствовал себя полноправным хозяином званских земель. Но что он мог себе позволить, так это «род собственности в каждой видимой им вещи», о котором писал в одной из статей «Удовольствий» Джозеф Аддисон:

Человек с обработанным воображением (a man of polite imagination) вкушает множество удовольствий, к коим простой народ не способен. Он может обращаться с картиною, и находить приятного собеседника в статуе. Описания питают его сладостною пищею, и часто он ощущает более удовольствия при разсматривании полей и лугов, нежели другой обладая оными. Сие доставляет ему некоторый род собственности в каждой видимой им вещи (It gives him, indeed, a kind of Property in every thing he sees), и в самых грубых необработанных частях природы готовит для него увеселения, так что он взирает на мир как будто другими глазами, и открывает множество в нем прелестей, сокровенных от большей части человеческого рода.

(Курсив мой. — Т.С.; Аддисон 1793, X, 489)

Двести лет спустя сходную мысль высказал В.В. Набоков, определивший багаж человеческих воспоминаний замечательно непереводимым английским выражением «unreal estate of memory». Никто и ничто не могло помешать Державину увидеть и запомнить окружавший его мир таким, каким он ему представлялся, и тем самым позволить другим увидеть и запомнить его таким же. Может быть, поэтому своеобразной каталогизации подвергаются в «Жизни Званской» не только и не столько сами державинские владения, сколько разные способы постижения действительности, прежде всего зримой.

«Почти до конца жизни он сберег хорошее зрение и только для самого мелкого шрифта иногда употреблял лупу», — писал о Державине М.И. Пыляев (Пыляев 1990, 253). О повышенном интересе поэта к зрению свидетельствуют число и разнообразие глаголов зрительного восприятия, встречающихся в тексте «Жизни Званской» (18% всех глаголов, т.е. примерно пятая их часть). Тематические переходы сопровождаются переключениями «описательных регистров»: каждому объекту соответствует свой тип взгляда, каждому типу взгляда — свой язык описания. С проницательным «умственным взором» (устремленным в прошлое — «Иль в зеркало времен, качая головой...» или обращенным в будущее — «Разрушится сей дом...») и пасторальной дремотой («Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?») соседствует максимально сфокусированное, «острое» зрение (des Blickes scharfe Sehe) и взгляд, скользящий поверх предметов как бы параллельно земной поверхности («смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги»), и широкое, «панорамное» зрение, и, наконец, взгляд на «картинные места» званской усадьбы сквозь «стекла оптики», — опосредованный не только и не столько самими этими стеклами, сколько представлением о живописном начале в природе.

Эти зрительные эксперименты в своем множестве и разнообразии должны быть рассмотрены и описаны как проявления того особого, «странного типа» державинского зрения, на изучении которого настаивал Л.В. Пумпянский (Пумпянский 2000, 131). Попробуем хотя бы отчасти приблизиться к этой цели, выделив основные способы смотреть и видеть, о которых пишет Державин в «Жизни Званской».

Примечания

1. Так, в эпистоле «К Пенсхерсту» (To Penshurst (1612)) основоположник «усадебного жанра» Бен Джонсон обращается к своему другу и покровителю, сэру Роберту Сидни (точнее, как следует из заглавия, к его дому), Эндрю Марвел — к славному лорду Фэрфаксу, в родовом поместье которого ему довелось гостить (Upon Appleton House, to my Lord Fairfax), а Поуп — к Ричарду Бойлю, лорду Берлингтону, о котором нам еще придется говорить отдельно.