Два Опыта

«Жизнь Званская» адресована преосвященному Евгению. Если, встретившись на Званке в июне 1807 года, Державин и Болховитинов действительно касались в своих разговорах «Опыта о человеке» и его автора — сварливого карлика в черной бархатной шапке и вязаном парике, спокойной веры которого в мировую гармонию хватило Европе на целое столетие, — то вполне логичным будет предположить, что стихотворение, написанное «по мотивам» этой встречи, созданное, как и акварель письмоводителя Абрамова, «на память посещенья», полно отзвуков «Опыта» — или отзвуков этого разговора.

Перечитаем еще раз строки Поупа, переведенные Евгением: «Есть ли в сей краткой жизни почти только нам и времени, чтобы обозреть около себя и умереть: то обозрим по крайней мере сие позорище человека. — Чудный лабиринт! — Однако ж есть в нем расположение, поле, произращающее цветы между волчицами! — Вертоград, обольщающий плодами запрещенными! — Пройдем вместе сие обширное поле...» Увидеть в державинском стихотворении «конспективный перевод» поэмы Поупа было бы преувеличением; скорее, здесь можно говорить о «размышлении на тему», о следовании композиционной модели, заданной в самых первых строках «Опыта о человеке» (недаром строгий Лессинг в своем эссе, посвященном Поупу, называл «Опыт» «шатающимся произведением» (Галахов 1858, 120)). «Философическая прогулка, вписанная в реальное пространство пейзажного парка»: то же самое мы можем сказать о поэтическом маршруте «Жизни Званской» (не забудем, что и гордость Званки — огромный английский сад, начинавшийся сразу за господским домом, назывался «прогульным» (Никитина 1986, 513—514)).

Державинский «опыт» — больше о самом себе, чем о человеке вообще, но и здесь поднимаются вопросы о месте человека во вселенной, о его положении в обществе, о самолюбии и о природе счастья. Можно ли разглядеть в «Жизни Званской» четырехчастную структуру, свойственную не только «Опыту о человеке», но и большинству дидактических и описательных поэм XVII—XVIII веков? И да, и нет.

Шестьдесят три строфы нацело на четыре не делятся (в каждой части получается соответственно шестьдесят три строки — пятнадцать четырехстрочных строф и еще три строки), — в любом случае, деление будет приблизительным. После первой такой «четверти» никакого тематического поворота или остановки в течении «Жизни Званской» не происходит. В то же время центральные строфы (31—32), посвященные общению с оптическими приборами, композиционно отмечены и выделены в тексте, а последние пятнадцать (49—63), в которых поэт остается наедине с самим собой, выдержаны в совершенно иной тональности, чем все остальное стихотворение¹.

Таким образом, правильнее всего было бы говорить о следах четырехчастной композиции, проступающих сквозь нерегулярность ландшафта «Жизни Званской», физического и поэтического. Впрочем, и любимое детище Поупа, его Ars Poetka — сад в Твикенхэме — совмещал симметричный план с эклектичным наполнением, элементы регулярного парка — с живописным «многоразличием» (Charlesworth 1987, 65)².

Имя Поупа значилось на исторической карте Фридриха Штрасса — знаменитой «Реке Времен», приобретенной Державиным в 1805 году, всегда висевшей на стене его кабинета и постоянно им изучаемой³. Вместе с Ньютоном, Аддисоном, Эйлером, Бюффоном и Линнеем, Поуп «представлял» на карте XVIII век. За каждым из этих имен вставали догадки, сомнения, опыты, открытия и разочарования столетия, отказавшегося от аксиом. Подобным «метонимическим» образом представлял свою эпоху и «Опыт о человеке». За частью вставало целое, за текстом — контекст, его породивший: палладианские виллы, английские сады, все дальше уходившие от некогда присущей им регулярности, химия Бойля и физика Ньютона, психология Локка и эстетика Аддисона, — список можно продолжить.

Какие из названных и не названных нами черт, знаков и примет XVIII века нашли свое отражение в строках «Жизни Званской»? Приблизиться к ответу на этот вопрос можно, лишь пройдя — вслед за Поупом и Болингброком, Державиным и Болховитиновым — «чудный лабиринт» стихотворения и его окрестностей, забегая вперед и возвращаясь обратно, заглядывая в закоулки и забредая в тупики, постоянно отклоняясь от намеченного маршрута.

Примечания

1. Это обстоятельство позволило одним исследователям творчества Державина говорить о повороте «от идиллии к элегии», совершаемом именно в этой точке (Серман 1968, 148), а другим и вовсе считать эти строфы «лишними», сбивающими читателя столку (Hart 1978, 131).

2. Ср. «Предисловие», предпосланное Делилем второй редакции «Садов» (1801): «Когда Рапен написал латинскую поэму о регулярных садах, ему было легко изобразить в четырех составляющих ее песнях 1) цветы, 2) фруктовые сады, 3) воды и 4) леса. В этом нет никакой заслуги, ибо это не представляло никакой трудности. Но при описании живописных и свободных садов, где все составляющие их предметы зачастую перемешаны и переплетены друг с другом, где приходится порой подниматься до философских рассуждений о причинах наслаждения, которое дает нам природа, усовершенствованная, но не исковерканная искусством, где следует исключить выравнивание, ограничение симметрии и педантизм в создании красивых мест, нужен план совершенно иной» (Делиль 1987, 9).

3. Карта сопровождалась своеобразным «путеводителем» — маленькой книжкой, озаглавленной «Руководство к употреблению оной и краткое обозрение Всемирной истории для объяснения сего эмблематического представления» (Штрасс 1805).