Гавриил Державин
 






Географические фанфаронады

 

Но мы ещё дойдём до Ганга,
Но мы ещё умрём в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.

Павел Коган

 

Мне так уже надоели эти географические фанфаронады наши: от Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч вёрст, что физическая Россия — Федора, а нравственная — дура.

П.А. Вяземский

Невозможно представить себе (а тем более — понять) политику России екатерининского времени без идеи освобождения Константинополя. Купола Царьграда были мечтой, которая придавала смысл войнам, интригам, дрязгам. Ради мечты можно терпеть лишения, идти на жертвы.

Вот лишь один исторический анекдот, увековеченный Фуксом.

Случились у Суворова: Дерфелвден, австрийский генерал Карачай и ещё некоторые, служившие с ним в турецкую войну. Граф начал с Карачаем говорить по-турецки; тот отвечал ему с великим трудом, извиняясь, что позабыл. Наконец, после многих разговоров, спросил он: «Зачем не взяли мы тогда Константинополя?» Карачай отвечал, смеючись, что это было не так-то легко. «Нет, — возразил Суворов, — безделица! Несколько переходов при унынии турков — и мы в Константинополе; а флот наш — в Дарданеллах». Тут остановили его Карачай и Дерфельден напоминанием о трудностях пройти их. «Пустяки, — отвечал он, — наш Елфинстон в 1770 году с одним кораблём вошёл туда; не удостоил их и выстрела; посмеялся этой неприступности музыкою на корабле и возвратился, не потеряв ни одного человека. Знаю, что после барон Тот укрепил Дарданеллы. Но турецкая беспечность давно привела их в первобытное бездействие. Прочитайте описание о сих Дарданеллах Еттона, бывшего долгое время английским резидентом при Порте Оттоманской, и вы разуверитесь. Наш флот там был бы. Но миролюбивая политика, остановившая его паруса и руль, велела ветрам дуть назад».

Державин стал певцом российской экспансии, которую подчас связывали с амбициями Потёмкина. Хотя неутомимый князь Таврический был великим реалистом и грандиозную программу раздробил на несколько более скромных и достижимых задач. До сих пор нет-нет да и вспомнят политики о «Завещании Петра Великого». Это — мистификация, поддельный документ, с помощью которого французы и англичане могли обосновать приступы русофобии. Но в хорошей фальшивке ложь следует перемешивать с истиной с фармацевтической точностью. Под некоторыми тезисами «Завещания Петра Великого» подписались бы и Державин, и Екатерина, и Суворов, и Потёмкин: «Вместе с Австрией теснить турок. Провозгласить себя защитником православных в Речи Посполитой, Венгрии и Оттоманской империи с целью дальнейшего подчинения этих держав». Всё так и было.

Наследие Западной и Восточной Римских империй и империи Карла Великого сказалось на имперском мышлении Средневековья, когда за каждым королевским троном виделся реальный или воображаемый трон более высокого сюзерена, императора. Пережитком тех представлений о геополитике стала символическая «Священная Римская империя Германской нации», которую разрушит Наполеон — яростный строитель нового, постреволюционного имперского порядка. К этому времени европоцентризм уже сформировался как националистическая идеология, доказывавшая превосходство европейцев над иными народами, которые пригодны только для обслуги белых господ. Английская колонизаторская политика (а её история богата на кровавые расправы) в этом смысле аналогична агрессивным движениям революционной Франции и Наполеона. Запоздалым — и наиболее агрессивным — проводником европейского расизма был Гитлер, фанатично веривший в превосходство немецкого солдата над «недочеловеками». Как верили воины Дария во всесильного Ахурамазду. Блестящую пародию на экспансионистские фантазии монархов оставил Франсуа Рабле: вспомним один из ключевых эпизодов истории про Гаргантюа — войну с королём Пикрохолом, мечтавшим завоевать весь мир.

Наполеон открыто культивировал гордость, болезненное самолюбие и честолюбие — и подавал тем самым весьма заразительный пример тысячам эпигонов «великого человека». «Тебе, Боже, небо, а мне — вся земля» — эти горделивые слова Наполеона многое объясняют в природе тех, кто стремится к мировому господству.

И всё-таки не будем демонизировать грёзу о мировом господстве. Как часто именно она вытягивала народы из гибельной трясины гнилого прозябания. Влекла к открытиям, вдохновляла — и не только на кровопролитие. Полномощная власть сильной руки в истории куда чаще прекращала смуту и убийства, чем провоцировала их.

В чём же секрет впечатляющей победительности самых отчаянных и заносчивых завоевателей? Ведь в послужном списке каждого из них триумфов больше, чем поражений. Каждого встречали цветами в захваченных странах, каждому вручали ключи от городов и бухались в ноги целыми государствами... В анализе этого феномена не обойтись без гипотез Л.Н. Гумилёва, без учения о пассионарности. Но хотелось бы обратить внимание на роковую слабость, заложенную в грешной природе человека, которой сполна умели пользоваться неистовые завоеватели. Известно, что подниматься по лестнице куда труднее, чем спускаться по ступенькам. И заставить себя сопротивляться агрессору, принимать смерть «за други своя» — это усилие, на которое способны не все люди и не все народы. Поэтому, как правило, народы и царства уступают инициативе агрессора — как Франция в 1940-м. Именно этим объясняются фантастические успехи завоевателей — от Кира Великого до Гитлера. Если бы Франция сопротивлялась отчаянно, если бы её армия была готова умереть за родину, а народ поднял бы «дубину партизанской войны» — немецкая военная машина надолго бы застряла на родине генерала Бонапарта. Но всегда легче сдаться на милость победителю, выторговывая более удобное положение под властью новой империи. Случаи отчаянного, всенародного сопротивления сильному агрессору в истории нечасты — именно потому у самых успешных завоевателей создаётся впечатление собственной всесильности. Им кажется, что они крепко и властно держат под уздцы судьбы мира. Они, как Александр Македонский, уже готовы вознестись на небо и сравняться с богами. Особенность русской культуры в том, что свободолюбие народа в нас развилось сильнее, чем личное эгоистическое свободолюбие. В России с захватчиками борются до последней капли крови. А те, кто под различными предлогами идёт на компромисс с агрессором или вступает с ним в тактические союзы, — в народной памяти остаются предателями. Поэтому и Карл Шведский, и Наполеон, и Гитлер похоронили свою удачу и надежду на мировую гегемонию именно в русских снегах. Самопожертвование во имя государства в критический момент — вот высшая доблесть русского народа. Но в российской национальной мифологии почему-то не нашлось места завоевательным порывам, без которых не бывает великих держав.

Державин не сомневался: Россия усиливается. Кто способен потягаться с ней? Франция? Но это государство, каких-нибудь 100—200 лет назад грозно нависавшее над Европой, растрачивает силы в революционных метаниях. Англия? Британцам удалось создать огромную колониальную империю, это серьёзный соперник на долгие годы. Но нет в них русской бодрости, да и армия слабее нашей! Приструнить Китай, Индию или североамериканские колонии — дело техники. На сие способны и британцы, и русские.

Державин видел преимущества самодержавной системы, которую взнуздал великий Пётр. Воля государя, воля полководцев — эта сила сокрушит любую преграду. Верил в русского солдата — самого терпеливого на свете. Непобедимого. Куда там пруссакам или османам! И безбожные французишки пошумят — да и угомонятся, поплатившись за кровавые шалости.

России суждено властвовать над миром. Сказывают, что в пророчествах Святых Отцов сказано и про Босфор с Дарданеллами, и про Иран с Индией. Всюду будет править Русь православная. Державин не был одержимым фанатиком этих идей, но время от времени они его вдохновляли.

Любая война в чьём-то представлении является священной.

Претенденты на мировую гегемонию всегда объясняют свою экспансию «благовидными предлогами». С древнейших времён самыми популярными объяснениями вторжения были религиозные мотивы (противника обвиняли в святотатстве) или обвинения намеченной жертвы в клятвопреступлении или тайном коварстве... Именно так начинались войны между двумя гегемонами классической Эллады — Афинами и Спартой. Они обвиняли друг друга в преступлениях перед богами — в том числе давних, мифических. Но основная стратегическая задача для всех очевидна: влияние, ресурсы, политический и торговый приоритет. А мистический флёр полезен не только для самооправдания. Мотивы «священной войны» вдохновляют, сплачивают массы, пробуждают фанатизм, без которого невозможно вести затяжную войну, полную тягот и перенапряжения сил. Державин не боялся подчёркивать мотив религиозной борьбы: ведь это, в представлении солдат, — едва ли не основной нерв экспансии. «Магомета ты потрёс!» — восклицает он после победы над Блистательной Портой. Царьград пока ещё не освобождён — но разве это свершение кажется невероятным? Даже после буйного Петра сохранился в России дух потомков Даниила Александровича — князей Московских, которые наращивали могущество медленно и неуклонно. Вот и Екатерина не любила авантюрную штурмовщину. Сначала — Дунай и Кубань, потом — Кавказ, потом — Иран и освобождение славянских народов, а уж после всего — столица империи, Константинополь. Кстати, Державин нечасто упоминал Царьград в одах. Но всегда имел в виду эту стратегическую цель.

Воинская держава готова была вступить во всеевропейскую войну. Суворов предлагал императрице идти походом на «безбожных французов». Начиналась большая игра — поопаснее трактирного фараона. В этой игре мечты Державина о Царьграде обретали реальные очертания...

© «Г.Р. Державин — творчество поэта» 2004—2024
Публикация материалов со сноской на источник.
На главную | О проекте | Контакты