Гавриил Державин
 

На правах рекламы:

https://linkyou.ru/articles/kak-poznakomitsya-s-parnem-na-saite-znakomstv linkyou.ru.







Тамбовские страдания

Державин всё ещё мечтал погубернаторствовать в Казани. Родина, крупнейший центр Поволжья, город старинного кремля и новых очагов просвещения. Державин знал о проблемах Казани, готов был развернуть там строительство. В Казанской губернии можно найти таких столоначальников, которые способны стать опорой просвещённому губернатору. Немножко старания — и можно превратить Казань в жемчужину, в город Солнца. Державин готов был поработать и с татарским населением — чтобы крестились и обрусевали, как легендарный Багрим.

Певец Фелицы робко пытался донести свои намерения до императрицы. Должна же рассудительная Екатерина понять, что именно в Казанской губернии Державин сумеет показать себя, послужить Отечеству со славой...

В Петербурге он сошёлся с казанским губернатором. Генерал-майор Иван Татищев тоже прибыл в столицу с жалобами на генерал-губернатора. Правда, жаловаться по-настоящему не решился, нашёл себе дело куда более увлекательное и безопасное: принялся выхлопатывать орденок. Ходили слухи, что кресло казанского губернатора вскоре окажется вакантным. Державин зачем-то прямо объявил Татищеву, что желает стать его преемником. Но генерал не торопился сдавать Казань — и у императрицы не было оснований его отзывать.

А что же олонецкие недруги? На державных берегах Невы Державин был сильнее Тутолмина. При дворе он нашёл поддержку: Безбородко оставался его благодетелем, появились у поэта и новые влиятельные поклонники. Но императрица уготовила Державину Тамбов. Из олонецких губернаторов он без передышки стал тамбовским.

В феврале 1785 года на вахту фаворита императрицы заступил Алексей Петрович Ермолов. В будущем — искусный и храбрый генерал, а покамест — статный офицер, полный сил и огня. Державину (по-видимому, не без помощи Львова) довелось познакомиться с ним, заручиться поддержкой. Перед отъездом в Тамбов Державин поговорил с Ермоловым откровенно. Признался, что мечтал о назначении в Казань, но не смеет настаивать на такой милости: государственные посты — не карточные фоски, чтобы ловко их тасовать. А ещё они говорили о делах сугубо материальных и наиболее щекотливых: именьица, долги... Державин обещал в Тамбове подыскать Ермолову доброго рысака.

Ермолов готовил себя в Мильтиады, в Сципионы — и не скрывал честолюбивых помыслов. Несомненно, он ждал, что Державин приободрит его стихами, воспоёт. Не сложилось.

«Случай» Ермолова продлился недолго, от главного будуара России его вскоре отстранили. Будущий генерал был ершист и неуживчив, подобно Державину. Державин подберёт ему рысака, но Алексей Петрович к тому времени от двора отдалится.

Тамбовская губерния по территории в два с лишним раза меньше Олонецкой. Но после безлюдной Карелии она казалась Вавилоном: почти 900 тысяч человек!

Главный город губернии, в котором проживало около десяти тысяч жителей, не был торговым и промышленным центром.

Новым кандидатом в злые гении станет для Державина генерал-губернатор Иван Васильевич Гудович, выходец из малороссийской шляхты, человек неглупый и обаятельный.

Сумасбродное правление Петра Третьего стало для него счастливым временем. Дело в том, что брат будущего фельдмаршала, Андрей Васильевич Гудович, входил в узкий круг друзей государя, стал генерал-адъютантом императора Петра Фёдоровича. Иван Васильевич стал адъютантом фельдмаршала принца Георга Шлезвиг-Голштинского. Принца Георга — своего дядю — император прочил в главнокомандующие. Армия готовилась к войне со Шлезвигом. Заводилы екатерининского переворота почли за благо арестовать Гудовича. Три недели он провёл в заключении. Принц Георг не предал своего племянника и государя и попытался пресечь присягу конногвардейцев новой императрице. Принца в России презирали: он олицетворял «голштинскую» политику Петра Третьего. Но Екатерина не допустила расправы над фельдмаршалом. Его освободили и с почётом направили в Голштинию. А Гудович вскоре получил в командование Астраханский полк.

Военная карьера Гудовича развивалась споро и не без блеска: за семь лет он дослужился до высокого звания генерал-поручика. Неудивительно, что в автобиографии Гудович, гордившийся по праву военными победами, о гражданской службе умолчал. Что такое рязанское наместничество для боевого генерала? Прозябание да и только. Бороться с разгильдяйством он не собирался за недосугом.

Переписка Державина с Гудовичем началась ещё до прибытия нового губернатора в Тамбов. В первом письме Державин извинялся, что задержался в пути из-за болезни жены. «Приятно мне донесть вашему превосходительству, что в проезд мой чрез Рязань был я с женою моею у ваших любезных деток. Они находятся в желаемом здравии, нарочито веселы, только с нетерпеливостию ожидают вас, так как сие бы и нам принесло не малое удовольствие, чтоб возвращение вашего в-пр. было благополучно».

Губернатор и наместник попытались дружить семьями. Вроде бы повторялась олонецкая история, но Гудовича, в отличие от Тутолмина, Державины не считали напыщенным павлином. «Я здесь после Петрозаводска подлинно душевно и телесно воскрес», — писал Державин в те идиллические дни. По расчётам Державина, рубль в Тамбове был раза в три весомее, чем в Петрозаводске: низкие цены, изобилие мяса, рыбы и овощей.

Боевой генерал равнодушно относился к управленческим неурядицам. На рыхлых статских чиновников он поглядывал свысока, а Державин — бывший гвардейский офицер, одна выправка чего стоит. К тому же — известный пиит, приближенный к императрице.

Катерина Яковлевна писала Капнисту: «Начальник очень хорош; кажется, без затей, не криводушничает, дал волю Ганюшке хозяйничать; теперь совершенный губернатор, а не пономарь». Державин не упускал случая продемонстрировать Гудовичу свою приязнь. Когда наместник пожаловал в Тамбов — его встречали цветами, венками и театрализованным представлением с хорами. А какой пир закатил Державин в честь генерала! Катерина Яковлевна всё устроила наилучшим образом: вина из Петербурга, сласти из Малороссии, от Капниста... «Устраивались приятные собрания и увеселения, так что начало знатное дворянство не токмо в губернский город часто съезжаться, но и строить порядочные домы для их всегдашнего житья, переезжая даже из Москвы», — горделиво вспоминал Державин много лет спустя.

Застройка города по новому плану — вот первая задача для Державина. Гудович знал, что императрица хотела бы видеть в каждом губернском городе каменные здания, чистые мостовые, театры, учебные заведения... Ничего этого в Тамбове не было. Для начала новый губернатор попытался замостить улицы и приступил к строительству плотины.

Гудович благосклонно выслушал рассказ Державина о подготовке строительства народного училища и сиротского дома. Он понимал, что Тамбов по архитектурному содержанию не соответствует статусу губернского города, и призывал Державина в первую очередь заняться градостроительством.

Помощником Державина по строительным делам, конечно, стал Львов — по переписке. В Тамбове он не работал, но подобрал для Державина «искусного каменного мастера» — итальянца Лукини. Началось возведение театра. Строительные заботы затягивали губернатора — он лихорадочно подыскивал работников, добывал железо и кирпич. Пермскому губернатору Колтовскому в те дни Державин сообщал, что в губернском городе Тамбове предполагается приступить к сооружению «казенного каменного строения», и просил прислать необходимого и редкостного для Тамбова «сибирского мягкого железа».

Незамощённые улицы, непролазная грязь... Единственная отдушина — усадебки в пригороде. Таких уютных уголков в Карелии не было! Но в этих усадьбах сидели помещики, с которыми губернатору приходилось сражаться.

Дом Державина стал центром общественных собраний, концертов; при губернаторской квартире устроили даже школу, в которой детишек обучали арифметике и грамматике. Державины хлебосольно принимали гостей: у них побывало, кажется, всё местное дворянство.

Державин устроил в Тамбове типографию, где начала свой путь первая в России провинциальная газета «Тамбовские известия», публиковались книги светского содержания и переводы иностранных романов. Державин гордился газетой, понимал, что в Петербурге оценят эту новацию. Типографские станки не порастали мхом, работа спорилась бурно. В державинской типографии вышли в свет книги: «Граф Вальмонт, или Заблуждения рассудка», «История короля Генриха Великого», «Таблицы восхождения и захождения солнца в Тамбове, сочинённые по астрономическим наблюдениям». Издавались там и стихи Державина. Но гордостью губернатора была газета — первая в России губернская газета, которую он редактировал! При типографии открыли книжную лавку, а при лавке — публичную библиотеку, первую в Тамбове. При тогдашней дороговизне на книжном рынке библиотека, в которой можно было взять книгу за щадящую плату, стала вратами учёности для многих горожан.

Державину было, чем похвастать перед просвещённой царицей: в городе открылся театр, появилось народное училище с четырёхгодичным сроком обучения. Много сил губернатор приложил для развития судоходства по Цне, а предложенное им шлюзование реки позволило доставлять в Тамбов лес и строительный камень.

В письме генерал-губернатору Державин указывал на слабость судебной власти в губернии: «Я примечаю, что обвиняются здесь всегда малые чины, а большие, коих из дел сих изволите увидеть, оправдываются. По мнению моему, закрывать в искании и в приговоре винного не есть человеколюбие, но напротив, зло, вредящее обществу».

В Тамбове не нашлось даже правовой литературы — ни одного сборника законов! Суды работали произвольно, «на честном слове», — не суды, а сплошная прореха. Возможно ли в таких условиях искоренить чиновничью круговую поруку?

Тамбовские тюрьмы до Державина пребывали в страшном запустении: тесный полуподвальный смердящий хлев, в который загнали 200 человек обоего пола, — вот что представляла собой тамбовская тюрьма. Молодые воришки, которых ещё можно было вразумить, теснились вместе с душегубами и умалишёнными. Получалось не тюремное заключение, а смертная казнь, да и только.

Державин писал:

«При обозрении моем губернских тюрем в ужас меня привело гибельное состояние сих несчастных... Более 150 человек, а бывает, как сказывают, нередко и до 200, повержены и заперты без различия вин, пола и состояния в смердящие и опустившиеся в землю, без света, без печей, избы, или, лучше сказать, скверные хлевы. Нары, подмощённые от потолка не более ¾ разстоянием, помещают сие число узников, следовательно согревает их одна только теснота, а освещает между собою одно осязание». Державин не просто критиковал, он уже готовил строительство нового острога. А нерасторопных юристов предлагал наказывать оригинальным способом: «Признаюсь я вашему высокопревосходительству, что господам уголовным судьям, между разговорами, приятельски советовал я взять способ к скорейшему решению их распри и разноголосицы тот; чтоб они, хотя когда из любопытства, один раз заглянули в тюрьму и увидели, как страждут там люди».

Словом, Державин сделал всё для того, чтобы Лермонтов через полвека сумел написать о Тамбове:

Тамбов на карте генеральной
Кружком означен не всегда;
Он прежде город был опальный,
Теперь же, право, хоть куда.
Там есть три улицы прямые,
И фонари и мостовые,
Там два трактира есть, один
Московский, а другой Берлин.
Там есть ещё четыре будки,
При них два будочника есть;
По форме отдают вам честь,
И смена им два раза в сутки;
Там зданье лучшее острог,
Короче, славный городок.

Впечатляющее здание острога — это уж точно заслуга Державина. Устройством тюрем Державин всегда интересовался особо. Наказания должны исправлять, а не уничтожать провинившегося — по крайней мере в идеале, к которому Державин стремился.

С удивлением поглядывали тамбовчане на строительство острога, а Державин приказал ещё и обустроить отдельный дом для умалишённых.

Где выискать верных и достойных соратников?.. В Петрозаводске оставался старший советник правления Свистунов — Державин доверял ему, хотел перевести в Тамбов. В Тамбов Свистунова устроить не удалось, но верный товарищ помог Державину продать новому олонецкому губернатору мебель, оставшуюся в Петрозаводске. А Свистунов, с которым Державин надолго сохранил дружеские отношения, вскоре оказался в столицах.

И всё-таки наладить работу бюрократического аппарата энергичному управленцу было проще, чем урезонить крепостников, которых ни на хромой козе, ни на губернаторской лошадке не объедешь.

«Я приехал сюда с твёрдым намерением действовать, как я должность свою понимаю, всё, что делается нами, на пользу Отечеству служить должно. Глубокую надежду питаю, что общие наши усилия да труды на благо государства и во имя процветания края Тамбовского, коль скоро сделается мне опорой, и подмогой, не напрасны будут. А пуще всего с беззакониями бороться. Соблюдение законов — первейший долг наш. Неправедности и гнусности не потерплю. А посему должны господа служители правления Свод законов Российской Империи изучить прилежно, дабы все дела в соответствии отправлять...» — таково губернаторское кредо. Чтобы исполнять законы, их нужно знать и понимать. И Державин занялся правоведческим просвещением: выписывал книги, экзаменовал чиновников.

Рвение Державина постепенно начинало утомлять Гудовича. Державин обнаружил, что государственные повинности взимаются неисправно, а казённая палата покрывает воровство и даже не составляет в срок списки неплательщиков... Подробно исследовав эту проблему, Державин составил записку в Сенат. Гудович исключил из записки жалобы на казённую палату. Его можно понять: он не позволял Державину выслуживаться перед Сенатом за счёт губернских органов. Начинаниям тамбовского реформатора сопротивлялись тамбовские ставленники генерал-губернатора, а дел у Гаврилы Романовича было несметно.

Тамбовские историки и краеведы много лет спустя признают: «С приездом Державина в губернии начался честный период». Казалось, что Державин никогда не отдыхает, не бездействует. Он не ради красного словца объявил «о доступе к себе во все часы для людей всех состояний».

Тамбов нуждался в народном училище. Для этой цели наняли далеко не самый роскошный купеческий дом Ионы Бородина в Покровской слободе. Едва хватило денег на оплату этого скромного здания... А тут ещё и расходы на мебель, на учебники, на ремонт. Пришлось кланяться в ножки богатым землевладельцам и купцам, которые не горели желанием помогать просвещению. Державин поступил по-военному, показал личный пример, первым из своих средств отрядил на благородное дело 100 рублей. Купец Носов — богач, не в пример Державину — внёс только пять целковых. Жадничал торговый люд, жадничал! Все препоны Державин побеждал изворотливой настойчивостью.

Даже 105 рублей, конфискованные у атамана разбойников, известного на всю округу Кузьмы Осипова, пойманного в Елатомском лесу, Державин приказал потратить на обустройство училища. Вообще-то на училище в год выделялось три тысячи рублей. Вроде бы солидная сумма, но Державин понимал, что без дополнительных субсидий всё зачахнет. И стремился привлечь надёжных меценатов, которые станут помогать тамбовскому просвещению десятилетиями.

Из Петербурга приехали учителя — аж четыре человека. Самым уважаемым был Василий Роминский. Он преподавал математику, физику, латинский язык, русский язык, рисование... Савва Венедиктов обучал детишек истории с географией. Лукьян Антонов нёс в массы Закон Божий, изъяснение Евангелия и книгу «о должностях человека и гражданина». Василий Смирнов обучал чистописанию, изучат со школярами букварь и Священную историю.

Каждому педагогу Державин выделил по квартире, с каждым выпил чаю. В столице пришлось заказывать и оборудование: 40 аспидных досок, 100 грифелей, 10 фунтов красных карандашей — всё это было в диковинку для тихого Тамбова.

Несколько месяцев непрерывных хлопот губернатора — и четырёхклассное училище открыло двери для тамбовских мальчишек. Их набралось больше пятидесяти — Казанская гимназия когда-то начиналась с меньшего.

Державин (школа Верёвкина!) позаботился о торжественном открытии училища — так, чтобы этот день запомнился и школярам, и педагогам, и всему Тамбову. Сам он никогда не забывал первый день Казанской гимназии... В назначенный час собралась местная знать. Обедню отслужил епископ Феодосий. Солдаты приветствовали собравшихся салютом. После выступления учителя Роменского многие посчитали, что церемония окончена, но тут шаг вперёд сделал мало кому известный первый писатель губернии, свободный поселянин однодворец Захарьин, добравшийся до Тамбова пешком из Козлова. И полилась речь, достойная пера Вольтера: «По воспитанию моему и по рождению я человек грубый: я бедный однодворец и теперь только от сохи, но услышав, что государыня благоволила приказать в здешнем городе открыть народное училище, почувствовал я восхитительное потрясение в душе моей... Проснитесь, в Бозе почивающие блаженные и человеколюбивые российские монархи, вводившие в народ сей просвещение! Проснитесь, царь Феодор Алексеевич и ты, великий император Пётр! Проснитесь и воззрите на преемницу вашу! Вы основали духовную и светскую академии, а она — народные школы... Вы обучали дворян и духовенство, а она, усугубя ваши заведения, просвещает чернь! Кто из вас более? Предвечная Премудрость для восстановления падшего человеческого естества основала храм благовестия своего среди простых сердец. В сей храм, в сие народное училище, исторгая из объятий матерных сына моего, с радостным восторгом предаю я, да будет он человек!» Тут супруга однодворца подвела к нему сына, он поднял его над головой и водрузил к портрету императрицы со словами: «Слушай, сын мой! Услышь и ты меня, простой народ: ты будешь человеком! Ибо Екатерина Великая желает управлять людьми!» Тут, ясное дело, Захарьин заплакал, всплакнули и некоторые матери новоявленных школяров: всё исполнялось по задумке Державина, каждая слезинка — по смете. Сцена эффектная, что и говорить. Узнав, что тамбовским губернатором стал знаменитый поэт, однодворец пешком пришёл к нему из Козлова. Державин принял его, пролистал его сочинения, поверил в талант Захарьина, покровительствовал ему и самолично написал прочувствованную речь для простодушного литератора.

Когда стемнело — город украсила иллюминация, а торжество продолжилось в губернаторском доме, Державин давал бал. Простецкий люд на улицах потчевали сбитнем и вином.

Все толковали про речь Захарьина! Писательство не было единственным увлечением однодворца. Он предавался и более ответственному занятию: пил горькую. Хмель пробуждал фантазию — и Захарьин мог поведать случайному собеседнику, что его отец был татарином, попал в русский плен, крестился и нажил изрядное состояние торговлишкой. Но проклятые мошенники расхитили всё состояние Захарьиных после смерти оборотистого отца... Жил Захарьин в Козлове, из нужды не выкарабкивался. Как удалось Петру Михайловичу превзойти науки, изучить иностранные языки — загадка. Но Державин сразу определил: это просвещённый и одарённый человек.

После знакомства с Державиным Захарьин станет относиться к литературе серьёзнее. Среди его новых трудов выделялся «Новый синопсис, или Краткое описание о происхождении славяно-российского народа, владычествовании всероссийских государей в Новгороде, Киеве, Владимире и Москве с подробным описанием полководцев от Дмитрия Ивановича, великого князя Московского, и о последующих за ним великих князей и царях до вступления на престол Государь императора Петра Великого».

После открытия училища однодворец надолго выпал из игры. Державин писал прямо: «...сие трогательное действие так поразило всех зрителей, что никто не мог удержаться от сладостных слёз, и надавали оратору столько денег, что он несколько недель с приятелями своими не сходил с кабака». Державин не раз пытался излечить Захарьина от хмельного недуга, но тщетно.

Пьянство пьянством, но известие о трогательном выступлении однодворца на открытии училища дошло до императрицы! Фелица покровительствовала народному просвещению и решила наградить Захарьина. Не забудем, что училище открывалось в день коронации Екатерины, а это главный придворный праздник, с которым связана репутация монарха.

Речь Захарьина (по сути дела, это была мистификация, речь-то готовил Державин!) признали образцом русского красноречия. Гудович переслал её в Петербург — и Захарьин прославился. Несколько журналов перепечатали спич однодворца, выходили даже отдельные издания. Императрица позаботилась о переводе речи на французский и немецкий языки — чтобы вся Европа знала о размахе народного просвещения в России. Екатерина слыхала немало лести, но приметы народной лояльности до сих пор приводили её в состояние радостного волнения.

Даже недруги Державина восхищались ораторским искусством и благородством мыслей бедного однодворца. Восторженным поклонником Захарьина стал на некоторое время такой стреляный воробей, как Пётр Васильевич Завадовский — глава комиссии об учреждении училищ, невысоко ценивший административные способности Державина. Захарьина поднимали до небес: оказывается, даже Ломоносов не достигал таких высот, а уж о Феофане Прокоповиче и речи нет. «И в устах самого правителя речь заслужила бы похвалу и уважение!» — молвил Херасков.

Кто только не писал Державину восторженных писем о Захарьине: Львов, Козодавлев, Саблуков... Гаврила Романович с улыбкой перечитывал эти послания...

Даже «прислан был от графа Безбородки курьер, и именем Императрицы приказано было однодворца (привезти) в Петербург; ибо тотчас усумнились, каким образом можно было простому мужику иметь такие чувства и сведения, каковые в той речи оказались и каковых от лучших риторов ожидать только можно». Но не довелось Захарьину увидеть Северную Пальмиру.

Руку истинного автора речи первой узнала императрица. Вскоре распространился слух о суждении Екатерины: «Речь прекрасная, каковую я ещё не читывала. Я уверена в достоинствах и благородных чувствованиях господина Державина». Ах, это работа певца Фелицы? Скептические оценки прославленной речи появились незамедлительно. Впрочем, авторство приписывали не только Державину, но и тамбовскому архиерею, и даже Завадовскому!

Олонецкий недруг Державина Тутолмин, конечно, видел в этой сенсации тщеславные потуги Гаврилы Романовича — и всюду язвил по этому поводу. Княгиня Дашкова с раздражением отнеслась к неожиданной славе Захарьина. Екатерина Романовна считала себя монополисткой российского просвещения — вот если бы Державин ей первой прислал эту речь — тогда другое дело... А так, по словам княгини, получилась «дурно сыгранная комедия посредством однодворца».

И всё же не зря корпел Державин над «экспромтом» Козловского самородка! В очередной раз ему удалось порадовать императрицу. Недруги ворчали, а Державин не дремал, он уже добивался трёхсотрублёвой пенсии для Захарьина, хотя не рекомендовал Гудовичу привлекать к административной работе глубоко пьющего человека. Захарьина хотели видеть в Петербурге — но он беспробудно праздновал успех своего выступления, путешествуя по гостеприимным усадьбам Тамбовщины.

Нет, Захарьин не был фиктивным литератором! Жалованье позволило ему сводить концы с концами, и после знакомства с Державиным он написал свои лучшие книги, хотя и пил подчас беспробудно. Одна из книг Захарьина получила всероссийскую известность — это «Арфаксад, Халдейская вымышленная повесть». Поговаривали, что Захарьин написал эту повесть в доказательство своих способностей, когда узнал, что многие сомневаются в его авторстве знаменитой речи... Державин прочитал эту книгу и порадовался за своего выдвиженца.

Буйная фантазия однодворца породила и другую повесть в экзотическом вкусе: «Приключение Клеандра, храброго царевича Лакедемонского и Ниотилды, королевы Фракийской». Поклонником литературных талантов Захарьина стал адмирал Мордвинов. Последние годы жизни Захарьин провёл в Николаеве, пользуясь покровительством адмирала. Бесприютный русский литератор отогрелся на берегах Южного Буга, отдохнул в сытости и покое...

Начальство не могло не оценить, что Державин в Тамбовской губернии показал себя усердным сеятелем просвещения. Малые, двухклассные народные училища открылись в Козлове, Моршанске, Липецке, Шацке, Елатьме, Лебедяни, Спасске, Темникове... О таком просветительском размахе Фелице не стыдно было написать и Дидероту. Не хватало учителей: не выписывать же их из Петербурга! Державин попросил архиепископа Феодосия прислать семинаристов для преподавания в уездных городках. Но даже в семинарии студентов не хватало! С горем пополам нашли нескольких кандидатов в учителя. Роменский на скорую руку позанимался с ними в тамбовском училище — и молодые учителя отправились сеять разумное, доброе, вечное.

Крупнейшим из уездных училищ стало Козловское. Несколько учителей, почти 70 учащихся — это серьёзно. Но Державин, посетив Козлов, приметил, что учатся в основном дворяне. А что же купечество? И науки постигать не желают, и рублишком не помогают. Державин пытался повернуть торговый люд лицом к просвещению. Но купцы поймут необходимость образования лишь через полвека, когда в русской глубинке появится немало меценатов просвещения. А тут... Едва завершится губернаторская трёхлетка Державина — и уездные училища придут в упадок.

В державинском Тамбове публика аплодировала одной из первых комических русских опер — «Ямщики на подставе». Музыку написал Евстигней Фомин, а либретто — Николай Львов, о котором Державин не забывал никогда. Опера, основательно забытая в наши дни, шла и в столице. В те времена мало кто из тамбовских дворян знал и ценил оперное искусство. Зато многие притворялись знатоками, с ужасом наблюдая за экзотическим зрелищем на сцене.

Сам Державин к открытию народного училища и театра написал текст путаного драматического действа под названием «Пролог». Почему «Пролог»? Во-первых, с этой вещицы начиналась биография театра. Во-вторых, державинское действо предшествовало премьере — пьесе Верёвкина «Так и должно». Да, Державин не забывал и про своего старого учителя...

Идейная направленность «Пролога» сомнений не вызывает. Державин прославляет просвещение и хаотически высмеивает его врагов:

Я знаю должность в чём моя.
Под ней сокрывшись, я, как будто не нарочно,
Всё то, что скаредно, и гнусно, и порочно,
И так и сяк ни в ком никак не потерплю.
Не в бровь, а в самый глаз я страсти уязвлю...
И буду только тех хвалою прославлять,
Кто будет нравами благими удивлять,
Себе и обществу окажется полезен...
Будь барин, будь слуга, но будет мне любезен...

Нашлось место и для бичевания «безграмотных вралей, безмозглых стихотворцев, кащеев, гордецов, и пьяниц, и мотов». Словом, всё, как полагается. Думаю, в те дни вдохновение не посетило Державина, а переутомление помешало отточить стихи. Получилась наспех зарифмованная публицистика.

Катерина Яковлевна стала подлинным украшением Тамбова. Она во всём старалась поддержать старания мужа, устраивала чаепития для учителей и школьников в губернаторском доме, умела каждого обласкать, каждому улыбнуться. Она была рукодельницей — и открыла в Тамбове своего рода кружок кройки и шитья. Дамы готовили костюмы для театра и для домашних представлений. «Тут рисовали и шили, которые повзрослее девицы для себя нарядное и театральное платье по разным модам и костюмам, также учились представлять разные роли. Сие всё было делом губернаторши, которая была как в обращении, так и во всём том великая искусница и сама их обучала», — вспоминал Державин, тоскуя по любимой Пленире. До времени она оставила его... Но это будет впереди, а в Тамбове о каждом любительском спектакле в губернаторском доме благородные дамы судачили неделями, обсуждая замашки губернаторши. Да, она блистала на любительской сцене, не боялась ни восторженных взглядов, ни насмешек. По примеру губернатора тамбовские дворяне принялись устраивать театральные вечера. Играли Расина, Сумарокова, Верёвкина. Сам Державин принялся за перевод расиновой «Федры».

28 июня 1786 года Державин поставил праздничное представление «Торжество восшествия на престол императрицы Екатерины II», где артистами предстали именитые тамбовские господа: Свечины, Беклемишевы, Хвощинские, Мелины и, конечно, Державины.

Державины любили пение, и губернатор принялся обучать губернию вокалу. Для охотников (то есть для всех желающих!) губернатор устроил воскресный певческий класс. К радости Державина, детский хор вскоре уже насчитывал 400 голосов — по меркам тогдашнего Тамбова очень даже немало. Два раза в неделю в губернаторском доме проходили танцклассы. Поддержку губернатора получили и местные крепостные оркестры, постоянно ублажавшие гостей Державина.

По канонам екатерининского времени, важнейшая задача для управленца — исправление нравов. Вот помещицу Дарью Николаевну Салтыкову за её кровавые преступления примерно наказали в Москве пожизненным заключением в подземной тюрьме — значит, и губернатор должен бороться с жестокосердыми крепостниками.

Однажды Державин увидал на крыльце губернского правления мальчика лет семи или восьми, худого — кожа да кости, грязного, в рваной одежонке. На шее у него висела цепь. Гаврила Романович пригласил мальчика в присутствие, подробно расспросил, с какой обидой тот пришёл, почему у него на шее цепь. Мальчонка рассказал, что он из села Борщевки, принадлежащего помещику Дулову. Родители у него крепостные. Барин приставил его пасти свиней, и одна из них пропала. За это Дулов наказал его «езжалыми кнутьями (то есть употребляемыми при езде. — А.З.) и палками», надел на шею цепь и приковал к стулу, пригрозив, что на другой день повторит наказание. Цепь оказалась надломленной, мальчонка был таков. Конечно, с художествами Салтычихи это несравнимо. Но Державин не мог оставить без наказания столь вопиющее проявление бессмысленной жестокости. Вот из-за таких самодуров и появляются Пугачёвы!

В те времена ещё действовал варварский указ, запрещавший крестьянам жаловаться на помещиков, — кстати, многие доносчики на Салтычиху были в своё время строго наказаны. Державину пришлось ограничиться внушением помещику... А мальчишку девять месяцев откармливали и лечили — на пять копеек в сутки. Набежало 13 рублей да ещё 70 копеек, их потом взыскали с помещика. Через уездный и земский суд губернатор пытался выяснить — что из себя представляет этот Дулов, водятся ли за ним грешки. По всему выходило, что это почтенный, всеми уважаемый человек, правда, земский суд предоставил сведения о трёх побитых мальчишках, которые пытались бежать от Дулова. Губернское правление потребовало, «чтобы он с рабами своими столь жестоким образом не поступал, а имел к оным человеколюбие. Если же впредь в таких поступках замечен будет, то с ним поступлено быть имеет по законам». Дуловское дело восстановило против губернатора многих тамбовских землевладельцев. Однако не будем преувеличивать: не один Державин боролся со злоупотреблениями помещиков, подобным образом поступали многие губернаторы.

После пугачёвщины никто бы не назвал Державина мягкотелым добряком: он и с губернаторских высот не упускал случая ударить по рукам нерадивых чиновников — разумеется, низшего ранга. Вот некий секретарь Данилов «в исправлении своей должности был медлителен и неисправен». Выговоры и внушения на него не действовали. Державин предложил на полмесяца посадить его на хлеб и воду под присмотром унтер-офицера — фактически под арестом.

Тут необходимо разъяснение: Державин не был противником крепостного права. Он верил в возможность идиллических отношений между барином и крепостными. Просвещённый барин должен быть справедлив и добродушен, как служебный начальник или патриархальный отец семейства. С нарушителями дисциплины Державин был строг: известно, что крестьянок, просивших «уволить их от страды», он велел высечь «хорошенько на сходе мирском, которые старее, тех поменее, а которые моложе, тех поболее». Но то воспитательная мера, самодурство же недопустимо!

В Липецке Державин останавливался в доме городничего Петра Тимофеевича Бурцева. Этот человечище прожил 115 лет, и было у него больше двадцати детей. Один из сыновей городничего нам памятен — это гусарский офицер Алексей Бурцев, величайший гуляка и самый отчаянный забулдыга своей эпохи, символ бесшабашного гусарства. Именно к нему обращены строки Дениса Давыдова — которые наверняка были известны Державину:

Бурцов, ёра, забияка,
Собутыльник дорогой!
Ради бога и... арака
Посети домишко мой!

Но это всё случится позже, в XIX веке, а отец славного забияки, городничий Бурцев, как водится, постоянно путал личный карман с городским, и в липецком хозяйстве вечно царил беспорядок, но ему всегда удавалось ускользнуть от разоблачения. Вот и при Державине подручные Бурцева изловчились вложить в казённый сундук тысячу рублей ассигнациями — ту самую тысячу, которую отцы города весело растратили... А вы думали, «Ревизор» — это фантазия?

Губернии требовались брёвна и кирпичи. Державин быстро разобрался в махинациях поставщиков и понял, что перевоспитать их невозможно. Будут воровать, покуда дышат. Значит, надо действовать, просчитывая ходы на круг вперёд.

Губерния превращалась в строительную площадку. В Тамбове имелся захудалый, недостроенный кирпичный завод. Новый губернатор взялся за дело — и в августе 1787 года отцы города пили шампанское на открытии обновлённого завода с двумя обжигальными печами и девятью сараями для сушки. Трудились там главным образом колодники — народец суровый.

Гаврила Романович не только разбирался в законах, в преступлениях и наказаниях, в просвещении. Он преклонялся и перед чудесами промышленности. Россия и после петровской лихорадочной индустриализации оставалась сплошь крестьянской страной. К заводам относились словно к диковинке. Державин, как и любой рачительный помещик, пытался постичь премудрости индустрии. Надо сказать, что в екатерининские времена среди русских промышленников дворян было всё ещё больше, чем купцов.

Самым опасным тамбовским противником Державина заслуженно считается Матвей Петрович Бородин — удачливый и властный купец. «В жизни для него один смысл, одна цель, одно дело — нажива», — писал о нём граф Салиас, исследовавший тамбовскую одиссею Державина. В первый раз Державин обрушился на Бородина, когда тот взялся поставить кирпич для строительства казённых зданий. Купец для этой цели подготовил 1 миллион 145 тысяч кирпичей, в чём убедились чиновники строительной комиссии. Но когда дело дошло до работы, Бородин сумел поставить только 60 тысяч кирпичей... Державин намеревался отдать его под суд, но Бородин вывернулся.

Казённой палатой в Тамбове управлял вице-губернатор Ушаков. Державин подозревал его в нечистоплотности: не мог же Бородин действовать в одиночку? В губернии вообще небрежно хранили казённые деньги — это безобразие Державин приметил в первый же месяц пребывания в Тамбове. Не Ушакову ли отвечать за такие безобразия?

Оказалось, что палата, в обход Державина, отдала Бородину винный откуп, уменьшив количество вина, которое купец обязывался поставить, на 20 тысяч вёдер. Это почти полмиллиона убытков! Кто, если не Ушаков, потворствовал художествам Бородина? Вице-губернатор надеялся на бюрократическую верёвочку, которая вытянет в трудную минуту: он дружил со всесильным секретарём Гудовича Лабой. Конечно, эта дружба строилась на принципе «рука руку моет». Разве возможна невзаимовыгодная дружба в чиновничьей среде?

Осенью 1787 года Гаврила Романович получил орден Святого Владимира 3-й степени. Гудович, судя по всему, способствовал этому награждению, хотя к тому времени между губернатором и наместником уже пробежала кошка.

Настоящая же беда свалилась на губернатора, когда речь пошла о защите Отечества. Тамбовские помещики умело уклонялись от рекрутского набора. И это в пору, когда Россия воюет непрестанно, пробиваясь штыками к Царьграду! Помня о Петрозаводске, Державин старался держать себя в руках, не допускал нервных срывов. Но видя, как негодяи обманывают армию, бывший офицер Преображенского полка приходил в бешенство.

В августе 1787 года началась Русско-турецкая война. Россия должна была силой оружия подтвердить свои претензии на Дунай, Крым, Кубань, Кавказ... «Нынче времечко военно, от покоя удаленно», — пели солдаты.

Весной 1788 года в Тамбов прибыл комиссионер Гарденин, представитель Потёмкина, занимавшийся закупками провианта для армии. Чтобы расплатиться с помещиками-поставщиками, комиссия должна была воспользоваться предназначенными для этого деньгами из местной казны. Но вице-губернатор Ушаков, недруг Державина, наотрез отказал в выплате. Свой интерес оказался для него выше государственного. Шла война, армия Румянцева сражалась на берегах Днестра, шведский флот в Финском заливе атаковал русские корабли — и Державин, как патриот, не мог медлить. Он быстро провёл ревизию губернской казны, выявил 177 тысяч рублей, в том числе специально ассигнованные для провиантской комиссии 17 тысяч, и приказал выдать Гарденину всё, что требуется, до копейки! Гудович посчитал это превышением полномочий губернатора, и началось «провиантское дело». Снова сенатские разбирательства, снова презрительные остроты Вяземского.

Бюрократические проволочки в снабжении были проклятием тогдашней армии. Сколько раз Суворову приходилось, перебарывая собственную скуповатость, из личных денег оплачивать строительство укреплений... Сколько раз князь Потёмкин путал собственный карман с государственным — но не в смысле наживы, а наоборот, для снабжения армии.

Россия была воинской державой, а вице-губернаторы и купцы относились к военным как к бедным родственникам.

В рязанский кабинет Гудовича бесконечной чередой поступали жалобы на слишком ретивого губернатора. Державин самодурствует, хочет выслужиться, выдвинуться на борьбе с мздоимцами. Такой ни своих, ни чужих не пожалеет. Гудович ещё в годы придворной и армейской службы усвоил: неумеренное честолюбие следует окорачивать, иначе неприятностей не оберёшься.

В конфликте губернатора и Бородина Гудович, к удивлению Державина, занял сторону купца. Гаврила Романович не сомневался: Бородин — мошенник, негодяй, ему колодником быть. Как же может наместник — опора императрицы, опора империи — поддерживать преступника?

Гудович не мог не понимать, что уязвлённый Державин способен наделать шуму. Он знал, что Державина поддерживал Безбородко, мог догадываться и о доброжелательном отношении к поэту всесильного Потёмкина. И всё-таки пошёл в атаку: он свято верил в служебную иерархию и был убеждён, что подчинённый не в силах одолеть начальника. Субординация даже для Суворова была священным понятием (хотя подчас великому полководцу ох как хотелось её нарушить!), а Гудович привык преклоняться перед властью и не сомневался, что нижестоящий обязан быть податливым. Державин ещё недавно считал Гудовича справедливым и честным человеком, нарадоваться на него не мог — и вдруг такой конфуз.

Снова, как и в Петрозаводске, город разделился на два лагеря. Державин мешал лёгкому обогащению местных чиновников, давно связанных общими интересами с верхушкой тамбовского купечества. Снова сторонники Державина оставались в меньшинстве — и преобладали в их рядах люди пришлые, приглашённые губернатором. Это неудивительно: Державин показал себя максималистом-государственником, резкими выпадами задевал интересы благородного сословия, не говоря о купцах. Тамбовское дворянство побаивалось губернатора, который нисколько не прислушивался к местным помещикам, гнул свою линию без манёвров...

Гудович и Ушаков умело (не в пример Тутолмину!) составляли рапорты, им удалось настроить Петербург против Державина. Гудович представил Державина эдаким возмутителем спокойствия — а императрица страшилась смуты, старалась избегать колебаний. Даже если Державин прав в деталях, он ошибся стратегически: настроил против себя губернию, не сумел стать опорой наместника...

В лучшие дни тамбовской службы Державин переписывался с Вяземским — и князь в эпистолярном жанре общался с ним весьма уважительно. Генерал-прокурор однажды даже пересёк Тамбовскую губернию — и Державин во время путешествия окружил его заботой и почётом. Но политес не в счёт. Вяземский всерьёз считал Державина зарвавшимся хвастуном, неспособным к государственной службе.

У Вяземского было немало поводов, чтобы придраться к Гудовичу. Князя не проведёшь: он видел, что злоупотребления корёжили жизнь и в Рязани, и в Тамбове. Сам генерал-прокурор неизменно держался в стороне от сомнительных комбинаций с губернаторами, был в этом отношении вне подозрений, за что и уважала его императрица. Ему вполне хватало бюджетных утаек. Но во всех конфликтах Вяземский (вот уж странное совпадение!) поддерживал противников Державина. Обидчивость и упрямство — эти два качества мешали Александру Алексеевичу простить и приблизить к себе Державина. За неуживчивый нрав, за насмешки над чтением «Полкана и Бовы», за шашни с Безбородко Вяземский, не любивший менять своих решений, навсегда вписал Державина в список своих врагов. Не всегда он явно демонстрировал свою ненависть к певцу Фелицы, но ни разу не упустил случая поставить его на место. В Тамбове Державин проявил всё ту же глупую горячность. Вяземский приметил её ещё в дни конфликта с Бутурлиным.

Одно вызывало у него уважение: Державина топили (и правильно делали!), а он не тонул. Он воскрес после олонецкого позора — посмотрим, как вывернется после тамбовского! Льстивыми стихами, в которых снова на потеху императрице поднимает на смех достойных людей? Тех, кто не красивыми словами, а неусыпными трудами служит трону!

Ссора с Тутолминым объясняется просто: Державин теснил его родственников, Державин с самого начала презирал петрозаводского наместника за павлиньи замашки, за халатность и глупость. Гудович — другое дело. Его можно было уважать. Да и Гудович искренне ценил Державина — энергичного, честного губернатора. В Олонецкой губернии Державину удалось продемонстрировать только благие пожелания: родственники и сподвижники наместника бойкотировали все начинания шустрого губернатора. С Гудовичем Державин сработался, до поры до времени тамбовско-рязанский «тандем» действовал продуктивно. «В 1786 и 1787 году всё шло в крайнем порядке, тишине и согласии между начальниками», — вспоминал наш герой.

А теперь — чем меньше было оснований жаловаться на Державина — тем убедительнее звучали филиппики Гудовича. «Граф Гудович столь же мстителен, сколько груб, глуп, горд и бешен», — заключит Ростопчин много лет спустя.

Начались крупные неприятности, о которых Державин не забывал и в глубокой старости:

«В сентябре получен указ из Сената, последовавший по жалобе наместника, в коем многие глупые небылицы и скаредные клеветы на Державина написаны были: между прочим, что будто он его за ворот тащил в правление, что будто в присутствии его в правлении сделанные им распоряжения не исполнял, что накопил недоимки, и другие всякие нелепицы, но ни одного истиннаго и уважения достойнаго проступка (или) дела не сказал. Губернатору не трудно было на такой сумбур ответствовать и опровергнуть — лжи прямым делом».

Каждый свой шаг в этой борьбе Державин пытался подкреплять справками, которые требовал от столоначальников, не всегда имея на это право.

«Гудович, будучи о сем извещён, послал в Сенат жалобу на Державина, говоря, что он под видом справок отдал якобы его под суд губернскому правлению. Ему больно было, что справками обнаружились его лжи и чёрной души клевета. Например, он доносил Сенату, что губернатор в присутствии его в губернском правлении сделанных им распоряжений не исполнял (по справкам открылось, что он с самаго своего пожалования в тамбовские наместники в правлении ни разу не бывал и распоряжений никаких не делал); что недоимок не взыскивал: оказалось, что никогда оных так мало не было. Что же касалось, что будто за ворот тащил в правление, то толь грубую ложь никакое безстыдное свидетельство подкрепить не могло; ибо надобно было, чтоб кто-нибудь их рознял, и тому подобное».

К тому времени Пётр Васильевич Завадовский стал одним из самых влиятельных политиков империи. А он был давним другом и дальним родственником Гудовича. Именно Завадовский — талантливый литератор — составил роковой доклад об отрешении Державина от должности и предании его суду. «Сенат, рассматривая все вышеизъяснённые происшествия, поставляет долгом вашему императорскому величеству всеподданнейше донести, что хотя по поводу первопоступивших донесений о непорядках тамбовского правителя Державина во отправлении порученной ему должности...»

Скажем прямо: Державин допустил немало административных ошибок. Петрозаводский опыт подсказывал ему, что губернатор должен подчиняться генерал-губернатору, хотя бы для блезиру, иначе — беда. Но в Тамбове, освоившись в отсутствие Гудовича, Державин снова захотел утвердиться как самостоятельный политик. Ему казалось, что Гудович из Рязани сквозь пальцы будет глядеть на тамбовские дела — особенно если Державину удастся продемонстрировать весомые достижения.

Другая ошибка — увлечение второстепенными разбирательствами. Укрощение помещиков и мелких столоначальников выжимало из губернатора соки, а похвастать было нечем. Губернатор не продемонстрировал дипломатических способностей.

Разумное лицемерие есть политическая добродетель. Без лжи и лицемерия человек не вылез бы из пещеры и не слез с дерева. К чему это притворство, если уж по правде?

А что такое правда в политике? Подчас она оборачивается опасной бестактностью, иногда становится причиной великих бед, а чаще всего правдолюб через некоторое время пересматривает свои взгляды. Вот такой ненадёжный компас эта правда, только что вывеска у неё эффектная. А продуманное лицемерие отличает человеческое общество от стада и стаи. Правда, бездельники всё это называют цинизмом. Державин оказался в ложном положении.

29 ноября Храповицкий запишет в дневнике: «По докладу сената приказано Державина отдать под суд. Он стихотворец, и легко воображение его может быть управляемо женою». Вот она, главная причина того, что императрица не защитила тогда своего певца! Бастидоны — ненавистная для неё фамилия... До Петербурга докатился слух о рукоприкладстве, которое допустила Катерина Яковлевна, — и, надо думать, императрица с раздражением вспомнила про кормилицу Павла, про её дочь... Самое странное, что императрица, при всей её мнительности, в чём-то была права. Именно в те годы Пленира всё чаще пыталась управлять мужем, вразумляла его, позабыв о женских добродетелях — скромности и смирении. Она то и дело просила его уделить внимание нужным, влиятельным персонам, пыталась выбирать для супруга друзей и покровителей. Но он редко позволял собой управлять! И — главное — все тамбовские выходки, за которые возненавидел Державина Гудович, не имели никакого отношения к влиянию Катерины Яковлевны и её мамаши.

Что касается дамской потасовки — это история тёмная. Известно, что жена председателя гражданской палаты Василия Чичерина отличалась сварливым нравом и злым языком. Державин не мог оставаться безучастным к её клеветническим речам, которые звучали во всех благородных домах Тамбова. Вина Чичериных усугублялась тем, что Державин в первый год губернаторства помог председателю палаты поправить свои дела, считал его «своим человеком». Только уверившись в слабости Державина, Чичерин перебежал в стан противников губернатора. Державин вызвал его на разговор, потребовал укротить злоречивую супругу, но та не унималась. Катерина Яковлевна (характер!) как ни в чём не бывало всё ещё посещала гостиные. И в доме помещика Арапова две дамы столкнулись. Чичерина изрекла нечто презрительное по адресу Державина, наговорила колкостей и лично Катерине Яковлевне — и Пленира вступила в перепалку. Разговор выдался нервный — поговаривали, что губернаторша задела Чичерину опахалом. Молва тут же окрестила этот жест избиением несчастной Чичериной, и недруги Державина не помедлили с новым доносом. На сей раз — по поводу разгулявшейся губернаторши.

Между тем в губернии настало время выбора судей. Державин явился к Гудовичу «и с должною учтивостью спрашивал его, что он ему по сему случаю прикажет. Он с презрением ему отвечал: "Ничего". — В обряде выборов и на него возложена должность. — "Мне вы ни на что не надобны"». Педантичный Державин через час прислал к нему рапорт — письменное свидетельство беспричинного удаления Державина от выборов... Правда, на сей раз перепуганные советники не стали заверять губернаторских справок: Державин уже был им не указ. Тем не менее Гудович пришёл в бешенство — и отомстил незамедлительно. Он написал письмо Безбородко, в котором, кроме бурных оскорблений губернатора, содержалось тяжёлое, хотя и необоснованное обвинение: Державин срывает выборы, баламутит дворян! Нарушает спокойствие в губернии, замышляет чуть ли не бунт.

Безбородко не сумел или не захотел снова выручить Державина: ему ни к чему было портить отношения с Завадовским. Вяземский, потирая руки, ожидал императорского решения.

Только одного вельможу невозможно было впечатлить россказнями о том, как Державин в Тамбове злостно нарушал субординацию. Одного, но зато — Потёмкина. Он, как обычно, колесил по империи и почти не участвовал в столичных дрязгах. Ох, как повеселился Григорий Александрович, когда ему пересказывали слухи о петушиных боях Гудовича и Державина. Подумаешь, субординацию не почитают! Подумаешь, характер неуживчивый! Когда речь идёт о создании могущественной империи — не до крючкотворства. Державин ещё пригодится.

В худшие дни утешением для Гаврилы Романовича стало письмо Грибовского:

«Его светлость не переменил к вам своего благорасположения, но отлагал защитить вас в Петербурге самолично, не желая писать к князю Александру Алексеевичу Вяземскому и что приехавши туда, конечно, сделает в вашу пользу всё возможное».

Промельк надежды согревал душу.

Тогда ещё не в ходу было понятие «хромая утка». Но тамбовские чиновники и дворяне — даже те, которые многим обязаны были Державину, — как по команде, отвернулись от губернатора. Они пренебрегали его распоряжениями, общались с ним дерзко и презрительно. Это непреложное правило любой большой корпорации и не в последнюю очередь — государственного аппарата: если имярек в чести у начальника, каждый считает его лучшим другом и стремится это продемонстрировать. Как только тот же самый имярек попадает в опалу — от него отворачиваются. Что за птица? Знать не знаем такого! Это не преувеличение, не юмор и тем более не сатира, это самая респектабельная реальность. На Державина смотрели как на неуместного, назойливого неудачника. Он уже перестал отдавать распоряжения — даже самые ничтожные, — потому что опасался открытой дерзости.

Он лихорадочно бросался к перу и бумаге, но не для стихов. Хотелось поговорить с друзьями и покровителями, среди которых нашлось немало критиков и советчиков. Главным адресатом был, конечно, Потёмкин. Державин жаловался ему на Гудовича и просил предоставить краткий отпуск для поездки в Петербург. В столице он надеялся со справками в руках доказать свою невиновность, но «если найдуся виновным — да подвергнуся строгости законов».

«Не токмо без суда, но и без рассмотрения моих (обстоятельств? — А.З.) отрешен я от должности и препровожден в 6-й сената департамент; следовательно, лишаясь тем монаршего благоволения, сделался я вечно несчастливым», — ужасался Державин в письме Потёмкину. На него да на Безбородко надеялся Гаврила Романович. А ещё — на поэзию, к которой лежала душа императрицы.

Державин, конечно, понимал, что любой дружественный жест Потёмкина разоружит врагов. Но князю Таврическому было не до переписки, он то метался по империи, то хворал, а в столицах не бывал.

Львов, не забывая об осторожности, пытался настроить в пользу Державина хитроумного Безбородко.

Козодавлев сочинил целый трактат о субординации и политкорректности: «Позвольте, любезный друг, попенять вам, что вы не во всём следовали правилам честного, позволительного или, лучше сказать, должного благоразумия. Например, когда от вас требует ответа вышнее правительство, тогда приказываете вы отвечать месту, в коем вы председательствуете. Когда вам велят проситься в отпуск по команде, тогда вы относитесь к тому же месту, где вы законами посажены командовать, ибо советники ваши суть вам совершенно подчинены. Сие и сему подобное можно толковать на разные образы; а в том-то и состоит быть мудру яко змия, чтоб из ответов ваших и из исполнения поведения вышние власти ничего иного извлечь было не можно, как ваше оправдание».

Всё это резонно, и не поспоришь. Нет у Державина змеиной мудрости, нет и, пожалуй, не будет.

А императрица держала паузу, тянула с отставкой. Вроде бы Завадовский всё сформулировал с убийственной для Державина убедительностью — а Фелица тянула. Ей запомнилось, что Державин в Тамбове энергично взялся за дело, что-то строил, кого-то приструнял, открыл училище. На открытии с великолепной и политически грамотной речью выступил этот... ну, однодворец. И Гудович вроде бы ещё недавно недурно с Державиным уживался. Стоит ли рубить сплеча? Хотя... Начальников следует почитать. Не уберёшь Державина — обидишь Гудовича. А это опасное нарушение иерархии!

Тяжела губернаторская ноша! Мало того что нужно угодить Петербургу, приходится ещё и ублажать вышестоящих царьков. И кто придумал должность наместника на горе всем губернаторам? Уж лучше служить при дворе, на скользких паркетах. Да и там можно расшибить голову, но провинция связывает по рукам и ногам.

У Гудовича — своя правда. Державин — не просто своенравный гордец, у него прорезаются диктаторские амбиции. Всех готов в бараний рог свернуть — во имя правосудия и собственной блажи. «Злость, властолюбие, неумеренное пристрастие заводить по партикулярной злобе следствия, угнетая почти всех живущих с ним без изъятия, довели его до того, что он себя совсем и против начальника позабыл», — писал генерал Воронцову. И доля истины в этих обвинениях была. Другое дело, что, воюя с Державиным, Гудович опустился до клеветнических наветов.

Из Тамбова Державин направился в Москву. Пока в Кремле тянулось сенатское разбирательство — он не имел права покидать Белокаменную. А Гаврила Романович стремился в Петербург: там ожидался триумф Потёмкина по случаю взятия Очакова. Но о петербургских делах он узнавал только из переписки с друзьями. Почти четыре месяца Сенат изучал тамбовское дело. Наконец начались слушания. Гудович забрасывал Сенат новыми жалобами на бывшего губернатора. Оказывается, Державин незаконно отказался утвердить Бородина городским головой, незаконно требовал справок от губернского правления... Вроде бы мелочные придирки, но каждая из них нервировала Державина. Впрочем, Гудович заигрался, перегнул палку и перехитрил сам себя. Сенаторы знали, что в первый год тамбовской эпопеи Державина генерал-губернатор отзывался о нём одобрительно. А некоторые обвинения явно были взяты с потолка — кажется, Гудовичу очень хотелось, чтобы список претензий выглядел внушительно и состоял из многих пунктов. По-видимому, боевой генерал не рассчитывал, что сенаторы станут дотошно проверять каждое обвинение, и стремился впечатлить их начальственным апломбом, картинным гневом благородного отца. Простой пример: при Державине недоимки уменьшились — а он обвинял губернатора в недоимках... Почти всё юридическое блюдо, приготовленное Гудовичем, состояло из таких пересоленных кусков.

Знатные тамбовчане проводили губернатора презрительным свистом. Для них он был самодуром-карателем, который только и знал, что размахивать мечом правосудия, заставляя всех раскошеливаться в пользу империи. Но не прошло и года, как многие стали испытывать ностальгию по Державину. Тем более что до Тамбова долетели слухи о том, что Екатерина снова приблизила к себе певца Фелицы.

Граф Салиас, внимательно изучивший тамбовский период Державина, так оценивал эти настроения: «Стали говорить, что прежний губернатор был горяч и крут, но честнейший человек и умел веселить общество. Тем более стали сожалеть о Державине, что его преемник, генерал-поручик Зверев, не только ничего не делал ни для губернии, ни для общества, но был во всём игрушкой у советника Савостьянова, приобревшего великую силу в Тамбове и делавшего всё по своему произволу».

Тамбовские старания и страдания Державина не пропали даром. Народное училище в XIX веке преобразовали в гимназию, а из стен Тамбовской гимназии, которая вылупилась из державинского училища, вышли дипломат Г.В. Чичерин, писатели С.Н. Терпигорев и П.В. Вышеславцев, востоковед И.П. Минаев, поэт и художник Д.Д. Бурлюк, актёр Александринки и московского Малого театра Владимир Давыдов (в Тамбове он был известен как Иван Горелов).

Всего лишь три года правил Державин в Тамбове, но со временем стал чуть ли не символом этого города. В современном Тамбове Державин окружён почтением! Его именем названа одна из центральных улиц. Местные литераторы слагают стихи о бывшем тамбовском губернаторе, издают книги о Державине. Тамбовский государственный университет тоже носит имя Гаврилы Романовича. Этим Державин обязан литературной славе, хотя в губернаторские годы ему приходилось затворяться от музы.

За три года жизни в Тамбове Гаврила Романович написал драматическую сцену «Пролог», шуточное стихотворение «Желание зимы», оды «Осень во время осады Очакова» и «На смерть графини Румянцовой». Наконец, именно в Тамбове он создал «Властителям и судиям» и незабываемое сатирическое шестистишие «Справки». Возможно — ещё кое-какие черновые наброски будущих пиес, некоторые из которых так и остались незавершёнными. Губернаторские хлопоты побеждали поэтическую лихорадку, «болдинской осени» не получилось.

В «Желании зимы» Державин развивал Тредиаковского, который, правда, приветствовал не зиму, а весну. Но у «Желания зимы» был вполне реальный адресат, которого Державин шутливо обозначил в посвящении: «Его милости разжалованному отставному сержанту, дворянской думы копиисту, архивариусу без архива, управителю без имения и стихотворцу без вкуса». Конечно, этим горемыкой был Захарьин! «Сей одно-дворец, к которому сия ода писана, имел большие природные способности к сочинению романов, что доказывает повесть его об Арфаксаде, в стихотворениях же не было вкуса, но непреодолимою побеждён страстию к пьянству, от которой был удерживаем разными средствами сочинителем сей оды; но как ничто не успело, то в шутку над ним и написана сия площадная пьеса». Написана лихо и забористо:

В убранстве козырбацком,
Со ямщиком-нахалом,
На иноходце хватском,
Под белым покрывалом
Бореева кума
Катит в санях — Зима.
Кати, кума драгая,
В шубёночке атласной,
Чтоб Осень, баба злая,
На Астраханской Красной
Не шлендала кабак
И не кутила драк.
Кати к нам белолика,
Кати, Зима младая,
И, льстя седого трыка
И страсть к нему являя,
Эола усмири,
С Бореем помири.

Вот так-то!

© «Г.Р. Державин — творчество поэта» 2004—2024
Публикация материалов со сноской на источник.
На главную | О проекте | Контакты