Ермил Костров

Державин страдал на губернаторском посту, а его литературная слава росла.

Есть в Вятской губернии село Синеглинье. Там в 1755 году родился Ермил Иванович Костров — стихотворец, который посвятил лиру армии, воинской героике. Сын монастырского крестьянина, он с детства рвался к просвещению. Путь этот проходил через церковные врата. Сначала — Вятская семинария, потом — Славяно-греко-латинская академия. Наконец, Московский университет. Костров состоял при университете в качестве стихотворца, а мечтал о кафедре, на которую так и не пробился. Тогда не было такой научной специальности — «филолог», а Ермил Иванович стал тончайшим знатоком словесности. Он истово служил литературе — переводил и сочинял стихи, спорил, проповедовал.

Ему покровительствовал Суворов, он научился в стихах создавать батальные полотна. Было у Ермила Ивановича одно обременительное хобби — оно стало для него роковым проклятием. Хмельным проклятием.

Костров одним из первых разобрался в «забавном русском слоге» Державина: многие восторгались «Фелицей», но немногие глубоко проникли в замысел Державина, оценили обаяние его небрежного человечного стиля. Впрочем, Костров — не только поэт, но и внимательный читатель — полюбил стихи Державина ещё до «Фелицы».

Сам Ермил, как водится, написал несколько звучных од в честь императрицы. Прочитав «Фелицу», он понял: писать по-старому далее невозможно. Только как приручить новый слог? Костров тужился, но составлял панегирик Державину:

Наш слух почти оглох от громких лирных тонов,
И полно, кажется, за облаки летать,
Чтоб, равновесия не соблюдя законов,
Летя с высот, и рук и ног не изломать:
Хоть сколь ни будем мы стараться
В своём полете возвышаться,
Фелицыны дела явятся выше нас.
Ей простота приятна в слоге,
Так лучше нам, по сей дороге
Идя со скромностью, к ней возносить свой глас.

В союзе с нимфами Парнаса обитая,
По звучной арфе я перстами пребегал,
Киргиз-кайсацкую царевну прославляя,
Хвалы холодные лишь только получал;
Стихи мои там каждый славил,
Мне льстил, себя чрез то забавил;
Теперь в забвении лежать имеют честь.
Признаться, видно, что из моды
Уж вывелись парящи оды.
Ты простотой умел себя средь нас вознесть.

Костров торопился проявить себя в новом стиле — стал писать проще, грациознее. Допускал немыслимые вольности! Он даже написал похвальную песнь на возвращение императрицы из полуденных стран — о ужас! — хореем! Да, это была не ода, а песнь, но всё-таки хорей и государыня казались несовместимыми...

Несгибаемый Ермил принялся открыто воспевать Суворова, когда Державин ещё опасался упоминать полководца, вечно неугодного кому-то из правителей. И даже намекал в послании Суворову, что для достойного воспевания подвигов графа Рымникского необходим державинский дар:

О! если б мне твой дух и лёгкое перо,
Изобразил бы я... Судьба не так решила:
Вития слабый я, усердье лишь быстро́,
Усердие быстро — изнемогает сила.
Ты, снисходя мне, граф, доволен оным будь,
Прими, прими мой стих, что сердце мне вещало,
В себе питала грудь,
Усердье начертало.

Державин в эпиграмме вывел его под кличкой «Хмельнин» — но не уничижения ради, а из сочувствия:

Весьма злоречив тот, неправеден и злобен,
Кто скажет, что Хмельнин Гомеру не подобен:
Пиита огнь везде и гром блистает в нём;
Лишь пахнет несколько вином.

Кто только не помогал Кострову — Херасков, Суворов, Потёмкин, Шувалов, Державин... Лучших меценатов и приятелей и представить невозможно. И всё-таки умер он в нищете. Нестор Кукольник аж в 1853 году напишет про него трагедию.