Малыковка

Два месяца блуждали трое стяжателей по Днепровской степи. Клад был спрятан на самой турецкой границе под старым дубом, но чтоб добраться до этого дуба, надо было покрыть огромное расстояние.

Ехали все трое верхом.

Лето было в разгаре.

Цвел дрок.

По ветру колыхались белые стрелы ковыля.

Желтые и розовые тюльпаны, упругие и крепкие, с плотными кровеносными чашечками, хрустели под копытами коней.

Черняй ехал впереди.

По каким-то неуловимым признакам, ночью — по расположению звезд, днем — по помятой траве, по изредка встречающимся деревьям, он определял дорогу.

Когда не было ни звезд, ни деревьев, он слезал с коня, маленький, тяжелый, чуткий, вставал на четвереньки и водил головой по ветру, обнюхивая воздух и ища дорогу.

Впрочем, говорил он, дорогу найти сейчас трудно, так как он едет с чужой стороны, а не из того места, как ходил обычно.

Попадались курганы.

Черняй влезал на каждый из них, осматривая со всех сторон, поднимал какие-то камешки, рассматривал их, обнюхивал, а если на кургане была баба, то тщательно обшаривал глазами каждую впадину ее морщинистого каменного тела. "Должна быть замета, — говорил он уверенно, — знак тут положен". Но бабы стояли на курганах черные, неподвижные, с широкими монгольскими лицами и раскосыми разрезами глаз.

И никаких замет не было на их круглых телах.

Руки у баб были сложены около чресел, и в них была зажата круглая тюльпаноподобная чаша. Коршуны летали над курганами и, пища, садились на плечи и головы каменных баб. Черняй отходил от кургана. "И не здесь, — говорил он, — треба еще ехать к югу".

И путники снова садились на разгоряченных коней и мчались дальше. Иногда на привалах Черняй по старому обычаю начинал рассказывать о кладах.

— Золото...

— Слитки...

— Посуда...

— Серебра не счесть...

— Двадцать пушек, нашпигованных жемчугом...

Оживляясь, он махал руками: ведь он сам собирал этот жемчуг и пригоршнями сыпал его в жерла.

Розовые, черные, белые жемчужины, еще живые, сверкающие перламутровой радугой, гранатовые кресты, которые носят на шеях польские паны, серьги с тяжелыми зелеными камнями. Во время набегов он сам, своими руками, вырывал их из ушей полячек с кусками мяса. Шкатулки из серебряного кружева, невесомого, как морская пена. Хватай эти сокровища, прячь их под кровати! Набивай карманы! Насыпай в пятерики! В бочки! Завязывай в рубахи и тащи волоком! Только бы найти, только бы добраться!

Но даже Максимов уже перестал слушать Черняя. Разговоры о кладе только больше разжигали его и заставляли жгуче ненавидеть запорожца.

Наконец, в начале второго месяца, Черняй увидел курган, влез на него, посмотрел на солнце, на горизонт, зачем-то прилег ухом к сухой раскаленной земле, потом встал и сказал:

— Ну, хлопцы, креститесь. Теперь уже доехали. От этого кургана на восток и двадцати верст не будет.

А наутро они услышали первые выстрелы. С этого места начинался театр военных действий. Дальше идти было некуда. И особенно опасно было идти с Черняем, которого знали турки и ловили русские войска. Три дня путники кружились около лагеря, ища перехода.

Перехода не было.

На четвертый день их задержали и доставили к командиру.

Приняв на себя независимый вид, Максимов стал объяснять.

Он — помещик, богатый помещик. Его имение находится в двадцати верстах от усадьбы его превосходительства. Если он, командир, был в тех краях, то, конечно, слышал фамилию Максимова. Ах, он не был в тех краях! Жалко!

Очень жалко! Иначе, конечно, он бы не стал сейчас допрашивать его.

А эти люди — его крепостные. Он здесь путешествует по своей надобности.

По какой надобности? Ну, что ж, он может и это открыть. Он хотел здесь купить земельный надел, ибо, как говорят, здесь плодороднейшая почва, немереные просторы, и достается она задаром.

Документы? У него есть все документы.

Максимов улыбался, пожимая плечами, говорил то по-русски, то по-французски и под конец совсем сбил с толку нерасторопного офицера. Его документы, конечно, были в порядке. У слуг же командир даже и не догадался спросить их.

Вечером сели играть в карты. И Максимов, может быть, первый раз в жизни, проиграл двести рублей и не отыгрался.

А утром двинулись дальше. Конечно, ни о каких поисках сокровищ говорить уже не приходилось. Черняй совсем осел, побледнел и шел опустив глаза. Иногда он внезапно останавливался и начинал бормотать себе под нос, размахивая руками и показывая на далекую синеву горизонта.

Серебряков и Максимов зорко следили за каждым его движением. За последнее время его голова приобрела особую ценность.

Опять кружили они около курганов. Опять Черняй высматривал каменных баб, по звездам определяя место клада. Однако идти теперь надо было не прямо, а кружными путями.

И наконец случилось то, чего давно ожидал и боялся Максимов. Ночью Серебряков разбудил его. Слабо потрескивая, горел костер, вырывая из темноты лицо Серебрякова.

— Что такое? — спросил Максимов.

Серебряков толкнул его локтем.

— Крутит да вертит, трет да мнет, — сказал он, показывая на мирно спящего Черняя. — Только беды с ним наживешь. Ведь он — преступник государственный. Ему и от русских и от турков бежать нужно. А ведь тут турецкая граница. Русские его поймают, так второй раз небось не отпустят. А турки с нас живых шкуру сдерут. Это хорошо, что мы на своих напоролись. А если бы в турецкий стан попали, тогда бы на нас смотреть стали? Вырезали бы из спины по ремню и кверху ногами повесили.

Максимов посмотрел на Серебрякова, в голове у него гудело.

— Так; что же делать? — спросил он. Серебряков покосился на спящего Черняя.

— А то, что нечего с ним валандаться. Только беды наживешь. Выбрать время поудобнее да спустить с рук долой.

— Как спустить?

— Да уж известно как, — сказал улыбаясь Серебряков. — Долго валандаться с ним не приходится.

В степи было очень тихо. Только, умирая, потрескивал костер да в густой траве кричала какая-то птичка.

Максимов посмотрел на Серебрякова.

— И возьмешь ты себе на плечи такое дело? — спросил он.

Серебряков улыбнулся:

— Убить Черняя ничего не стоит. А вот отпустить его — за это вот по головке уж не погладят.

Максимов, не решаясь, покачал головой.

— Не знаю, — сказал он, глядя в глаза Серебрякову. — Думай уж ты сам.

— Я уже вздумал, — сказал Серебряков. — Я еще месяц тому назад все это вздумал. Только знать хотел, что вы скажете.

— Я как ты, — ответил Максимов.

— Ну, а коли так, — сказал Серебряков, — то и решать нечего. Ясное дело. — Он отошел от Максимова и, сбросив куртку, лег на нее. — Вам и мешаться не надо, — сказал он через минуту. — Я все один обделаю. Он и проснуться не успеет.

Подложив под голову руку и вытянувшись около костра, Черняй спал.

Через тридцать лет, составляя свою автобиографию, Державин так записал о Черняе:

"По обнаружении всех обстоятельств, сказать должно, что когда Серебрякову и Максимову не удалось вышеозначенных в польской Украине награбленных кладов отыскать, ибо все области те как военный театр против турков занят был войсками и не можно было им без подозрений на себя шататься в степях и искать клада, то они предводителя их Черняя отпустили или куда дели неизвестно".

II

Весь день прошел у Державина в хлопотах. Кроме прямых обязанностей, Бибиков нагрузил на него работу по приведению в порядок дневников, называемых так: "Дневные записи поисков над самозванцем Пугачевым".

Это была на редкость трудная работа.

Он сидел в канцелярии, замыкая двери на ключ и утопая с головой в ворохе исписанной бумаги.

Матушка Фекла Андреевна худела, горбилась, с каждым днем становилась все более молчаливой и опасливой. Здоровье сына волновало ее особенно. Раз она ходила даже к какому-то чудотворцу вынимать просфору за здравие воина Гавриила. Но спросить сына, где он засиживается по ночам, не смела и даже плакала только ночью, украдкой от домашних.

Мальчик возвращался поздно ночью, усталый, чем-то недовольный, и сразу же проходил в свою комнату.

Есть ему подавали туда же.

И всю ночь в комнате сына горел свет, и когда мать прикладывала ухо к замочной скважине, ей был слышен голос сына, произносящий какие-то непонятные для нее, диковинные слова. Собственно не голос даже, а пение. Мальчик пел.

Расхаживая по комнате, натыкаясь на мебель, он пел тягучим фальцетом о победе русского оружия, о славе, о божестве, о смерти, о жизни. Мать не разбиралась в этих словах, — слишком кудрявых и громких, чтобы быть понятными, но уходила от двери она с чувством, похожим на то, с каким недавно стояла на обедне чудотворца.

Она уже знала — сын ее сочинял стихи.

Однажды, возвратившись из комиссии, Державин увидел у себя в комнате странного гостя. Положив на стол какой-то пестрый узелок и прислонив к стене посох, сидел у стола, дожидаясь его, Серебряков.

Это явление настолько было чудовищным, что Державин даже не сразу поверил своим глазам.

А Серебряков уже встал с места и, низко поклонившись, подошел к нему вплотную.

— С приездом в вашу отчизну, Таврило Романович, — сказал он смиренно.

— Серебряков! Ты ли это? — спросил Державин ошалело.

Серебряков поклонился еще раз.

— К вашей милости прибегаю, — сказал он.

— Стой! Стой! — крикнул Державин. — Как же так? А где же Черняй?

Они стояли друг перед другом и смотрели друг другу в глаза. Внезапно Серебряков широко махнул рукой.

— Где ему полагается быть, Таврило Романович, там он и есть, — сказал он, улыбаясь.

Державин взглянул на него прямо и страшно.

— В тюрьме? — спросил он. Серебряков покачал головой.

— Что ему в тюрьме сидеть? Он человек вольный, как тот ветер, что в степу. Либо смерть, либо воля.

— Так значит?.. — спросил Державин. — Значит, вы...

Серебряков улыбнулся.

— Значит, Гаврило Романович, что хочу я его высокопревосходительству Бибикову большую помощь оказать, дабы того вора и обманщика Емельку живьем взять и ее императорскому величеству доставить в клетке.

— В клетке?

— В клетке-с, Гаврило Романович, живьем для показа.

Державин опустился на стул и показал Серебрякову на кресло около себя.

— Ну, садись, рассказывай, — бросил он коротко. Серебряков жирно откашлялся.

— Как я его высокоблагородием господином Максимовым из тюрьмы выпущен под его расписку...

— Да ты дело говори. Как ты думаешь помочь его высокопревосходительству, — прикрикнул Державин.

— ...То я и просил бы, чтоб он надзор за мной доверил ему же, господину Максимову, — спокойно докончил Серебряков.

Он вынул из кармана лист бумаги, сложенный вчетверо, и, развернув его, начал рассказывать.

План Серебрякова был серьезен, прост и примечателен. Не план, вернее даже, привез он Державину, а общие соображения насчет поимки Пугачева. Все основывалось на успешном действии правительственной армии, которая в последнее время стала теснить дерзкого самозванца.

— Несомненно, — говорил Серебряков, — разбитый самозванец подастся к раскольникам, ибо всему свету известно, что он и сам раскольник. И конечно, он придет к иргизским пустосвятам, тем воровским старцам, которые до сей поры его скрывали. И прежде всего на память ему придет — в дворцовое село Малыковку, где он уже раз был. — Вот тут и начинаются соображения его, Серебрякова.

Надо прежде всего знать, что он, Серебряков, исконный житель Малыковки.

— Ну, и что ж из этого? — спросил Державин.

— Хочу через сие предложить его высокопревосходительству, дабы он мои слабые силы для оного славного дела и использовал.

— Чепуха, — резонно сказал Державин. — Что за чепуху ты говоришь? Больше ничего не скажешь?

И, помявшись, Серебряков стал рассказывать дальше.

— Дело в том, — сказал он, — что мне раз уже удалось поймать вора, самозванца и плута Емельку Пугачева.

Державин вскочил с места.

— Как поймать? — спросил он.

Серебряков продолжал рассказывать.

В прошлом, 1772 году он, бывши в Малыковке, встретился с Иваном Фадеевым, ездившим на Иргиз в раскольничью Мечетную слободу для покупки рыбы. Сей Фадеев рассказал ему, что он был в доме у жителя той слободы Степана Косых и видел там некоего проезжего человека. Оный человек, собрав всех в горницу, а допрежь баб и ребят выслав вон, говорил о том, что хорошо бы предаться туркам, а военачальников перевешать. Говорил приезжий о том, что на Яике казаку оное дело уж накрепко решили и ждут только удобного момента. Яицкие-де казаки, говорил человек, согласились идти в турецкую область под его началом. Только-де, говорил приезжий, они допрежь всего военных людей всех перебьют. Он же, проезжий, много раз в той Туретчине был, все места там знает и уверить может, что турки их примут как своих родных братьев. Живи себе, как хочешь. Здесь же свои люди жить не дают. Говорят, что турки люты. А как они ни люты, свои военачальники еще их лютее. Из турков, говорил человек, кто вам что худого сделал, а военачальник каждого из вас утеснил да обидел.

Державин слушал неподвижно и молча.

— Посему, — сказал Серебряков, — услыша от Фадеева сии возмутительные речи и будучи сам болен, призвал я к себе надежного приятеля, дворцового крестьянина Герасимова, и просил его съездить в Мечетную слободу и от друзей разведать — от кого пронеслись такие возмутительные речи и кто сей человек, к бунту, неповиновению и смертоубийству призывающий.

— Ну и что ж? — сказал Державин, внимательно слушавший рассказ Серебрякова. — Узнал он что-нибудь?

Не торопясь и улыбаясь, Серебряков продолжал рассказывать.

— Да, разумеется. Герасимов ездил, как он есть первый друг мой, и по приязни к нему той же слободы житель Семен Филиппов сказал, что тот проезжий человек — вышедший с польской границы раскольник, и называется он Емельяном Ивановым Пугачевым. Сей человек, по разрешению дворцового управителя Позднякова, ездит и осматривает, есть ли для селитьбы место, а также он, Филиппов, подтвердил Герасимову вышепомянутые дурные разглашения.

— Ну и что же дальше? — спросил Державин. — Поймали Емельку?

Серебряков покачал головой.

— Нет, как в той Мечетной слободе его уже не было, а, по известиям, поехал он в село Малыковку, на базар, то Герасимов бросился туда и нашел его квартиру у экономического крестьянина Максима Васильева. И здесь велел за ним посмотреть. А сам подал через крестьянина Ивана Вавилова сына Расторгуева рапорт к властям. И вследствие оного Герасимов был доставлен в Симбирск, а оттуда в Казань для допросов и розыску.

— Так, — сказал Державин, прослушав Серебрякова до конца, и встал с места. — Но все сие является делом давно прошедшим, о чем же можно говорить сейчас?

Если бы тогда удалось поймать вора Пугачева, то было бы хорошо. Но что же он, Серебряков, думает сейчас? Ведь ни в Малыковке, ни в Мечетной слободе, ни в каких других местах Пугачева давно нету.

Но Серебряков оказался совсем не так прост. У него, оказывается, были свои соображения. Не торопясь, он стал их выкладывать.

— Сейчас самое время действовать, — сказал он. — Как наши верные войска ее императорского величества для истребления сего изверга пошли, то и должно надеяться, что вскорости злодейская толпа будет разбита наголову.

— Ну и что же? — спросил Державин.

Серебряков встал со стула и подошел к нему вплотную.

— Как — что же? — спросил он с глубоким удивлением. — да разве его высокоблагородие не знают, что сей вор, сей изверг, сей зверь бесчеловечный не кто иной, как раскольник?

— Знаю, — сказал Державин.

— Так вот, — торжественно сказал Серебряков, — из сего-то мое предложение вытекает. Куда сему вору, раскольнику податься после того, как его сила будет наголову разбита? Ясное дело — только к раскольникам. Он, злодей, принужден будет искать там убежища, как некая до своего объявления, а для сего лучшего места и найти невозможно, как на Иргизе или на узенях, у его друзей-раскольников.

— Так, так, — сказал Державин. — Что же ты думаешь делать дальше?

Он, Серебряков, просит, чтобы дали ему в товарищи Герасимова и Максимова и, снабдив их всех троих приличной суммой денег, послали в стан Пугачева.

— Денег? — спросил Державин.

Серебряков, не дрогнув, выдержал его взгляд.

— Да, денег, — сказал он серьезно. — Без денег такие дела не делаются. Тут нужен большой подкуп.

— И много денег? — поинтересовался Державин.

Наглость Серебрякова была чудовищной. Вчерашний колодник, обманом избавленный от тюрьмы, он приходил, после совершения убийства, к Державину и требовал денег, людей и средств.

— Много денег, — сказал Серебряков и даже вздохнул. — Одной тысячью здесь не отделаешься.

— Так, — протянул Державин, рассматривая его лицо. — Отлично. Еще чего спросишь?

А больше ему, Серебрякову, ничего не нужно, решительно ничего. Ему бы только заслужить вольные и невольные грехи перед ее величеством, а там...

Державин встал с места. Замысел был неверный и сомнительный, однако скрыть его от Бибикова он не смел.

— Ну, ладно, — сказал он, — хорошо. Оставь бумагу. Я завтра передам ее главнокомандующему. Зайдешь за ответом.

III

Поздней ночью, после разговора с Серебряковым, Бибиков принял подпоручика Державина. В кабинете было темно и тихо. На письменном столе горела только одна свеча, и первое, что увидел Державин, это было яркое световое пятно, вырывающее из мрака кусочек стола, заваленного бумагами, резную спинку кресла и склоненную к бумагам седую голову главнокомандующего.

При входе Державина он рывком повернул голову, поднялся со стула и пошел навстречу.

— Ну, здравствуй, здравствуй, — сказал он радушно, первым протягивая руку. — Только что сейчас просматривал дела судебные, кои ты мне на конфирмацию прислал. Иные подписал, а иные, просмотрев, отложил. Ужо думаю послать с курьером в Москву. Пусть они там разбираются. А я не мастак и не охотник до ябедничества. Однако кажется, что в сем деле без петли не обойдется.

Выжидая ответа, он смотрел на Державина.

Державин молчал.

Бибиков засмеялся.

— Как ты мне, бишь, из Казани писал? Сколь, мол, ни пори, сколь к присяге ни приводи, — все одно, народ по своей развращенности на царскую грамоту плевать хотел. Никто за помилованием не идет.

— Я не так писал, — улыбнулся Державин.

— Ну да, еще бы ты мне так писал. Я не о словах с тобой говорю, а о духе. О духе, коим все письмо было пропитано. Впрочем, — он махнул рукой, — как о сем ни напиши — все равно ничего не изменишь.

Он хмуро смотрел на Державина. И вдруг лукаво, совсем по-мальчишески, прищурил левый глаз.

— А как ты мне сначала говорил? Непобедимое воинство премудрой матери нашей. Помнишь? И грудью на меня, грудью за то, что я слов таких не понимаю.

— Ваше превосходительство! — крикнул Державин. — Я никак не мыслил...

— Э... да что там говорить, — махнул рукой Бибиков. — Я, брат, тоже когда-то таким был, как ты. Все мне на свете ясным казалось. А на эти, на бунты народные, я попросту плевал, сударь. Как, мол, он, мужик, против моей шпаги дворянской с колом да с топором попрет? Да я его... А вот он взял топор и пошел. А мы сидим у моря и гадаем — чи так, а чи не так. Вот какое дело-то.

Он вдруг резко, с креслом, повернулся к столу и стал шарить среди бумаг.

Искал, не находил, отбрасывал бумаги в сторону, наконец нашел одну, исписанную крупным, неуклюжим почерком, и бросил ее на стол.

— Была бы у нас армия, — сказал он с горечью, — да люди, все это полдела было бы. А у нас и офицеры — те же Балахонцевы. — Он ударил рукой по листу бумаги. — Вот полюбуйся, комендант города, капитан гвардии, дважды из города бежал, как баба, захватив перины и денежный ящик. Боялся, видно, что отечество не переживет, если его, героя, на воротах вздернут. Приехал в Казань — бледный, губы трясутся, рукой за стаканом тянется — рука дрожит. Говорить о чем-нибудь начнет — и сейчас же соврет. И что бы ни сделал, что бы ни сказал — всего боится. Ты поверишь ли, когда я ему сказал — пожалуйте, сударь, вашу шпагу и будьте добры проследовать за моим адъютантом под арест, то он даже просветлел. Все, мол, кончилось. Никуда больше не пошлют, ни о чем не спросят. Да я, говорит, ваше благородие... Ладно, говорю, идите уж... идите, нечего там. Вот, сударь, какие у нас офицеры.

Державин молча разглядывал лицо главнокомандующего.

Ему показалось, что он поправился и даже пополнел. Белое холеное лицо было спокойно и даже весело. И говорил он легко, красиво, не затрудняясь, и по тону его голоса никак нельзя было понять, что он сделает сейчас — завопит от ужаса или, смеясь, шутя и острословя, будет продолжать свой рассказ.

Только когда он, жестикулируя, положил на минуту руку на спинку кресла, Державин заметил, как едва заметно, но четко дрожат его большие, прохладные пальцы.

— Тут силой ничего не сделаешь, — сказал главнокомандующий. — Манифестами тоже. Тут кровью нужно, кровью бунт заливать. Юлий Цезарь говорит...

Но Державин так и не услышал, что сказал Юлий Цезарь. Главнокомандующий вдруг круто оборвал речь и заговорил о другом.

— Ты вот мне Серебрякова привел — и хорошо сделал. Эта птица залетная и говорит дельно. Однако не особенно я таким залетным соколам верю, за ними глаз да глаз нужен. — Он взял бумагу, исписанную со всех сторон старинным уставным письмом, с глаголами и титлами, и прочитал: — "А посему прошу дать мне в надзиратели здешнего помещика его высокоблагородие Максимова". Вот видишь, какую он штуку задумал: дай его Максимову.

Бибиков остро посмотрел на Державина.

— Максимову я его не доверю, — сказал он решительно. — Максимов — плут и его наперсник. А доверяю я его тебе. Ты мне его привел, ты и расквитывайся.

Державин наклонил голову.

— А теперь расскажи, что ты о нем знаешь. Что это за история с Черняем и с кладами?

Пока Державин говорил, Бибиков сидел неподвижно, опустив голову, и только иногда его лицо кривилось быстрой, едва заметной улыбкой.

— Здорово, — сказал он, когда Державин кончил рассказывать и глубоко вздохнул. — Удальцы что надо. А где Черняй?

— Не знаю, — ответил Державин. — Сам об этом неоднократно думал. Отпустили или же...

— Отпустили? — улыбнулся Бибиков и покачал головой. — То-то что отпустили ли? Ну, а что ты скажешь, я этого Серебрякова сразу раскусил. Этот даром за дело не возьмется. Либо им, либо нам услужить хочет. Но вернее, что нам, потому что с ними ему делать нечего. Так вот, бери его и поезжай в Малыковку, в то самое место, где первый раз вора видели. Может быть, и выйдет что. А сейчас давай обсудим, что ты делать будешь на месте.

* * *

Они сидели друг против друга, и Бибиков говорил Державину:

— План не глуп. Известно, что вора и злодея Пугачева гнездо прежнего злодейства были селенья раскольничьи в Иргизе. А посему не можно думать, чтобы, оных злодеев растеряв...

— Нет, не растерял, — сказал Державин, — не мог он их растерять, ибо среди задержанных в Самаре были раскольники в преизрядном количестве. Они все за него.

Бибиков кивнул головой.

— Следственно, — сказал он, — предполагать можно, что после крушения его под Оренбургом толпы и по рассеянии ее (чего, не дай боже), в случае побега, злодей вознамерится скрыться на Иргизе, в узенях или в тамошних муругах или же у раскольников. Так полагать надо.

—

— А из сего, значит, состоит моя обязанность, — следя за словами главнокомандующего, продолжал Державин.

— Не пропустить сего злодея, к чему почву нужно подготовить сейчас же. — Бибиков пригнулся к самому лицу Державина. — Для чего вы скрытным и неприметным образом обратите все возможные старания, чтобы узнать тех людей, к коим бы он в таком случае прибегнуть мог. Понятно?

— Понятно, — ответил Державин.

— А узнавши сих людей, расположите таковые меры, чтобы сей злодей поимки избежать не мог.

Державин вздохнул.

— Нужны деньги, награды, и не маленькие награды, — сказал он.

Главнокомандующий положил ему руку на плечо.

— Отлично. Обещайте, как было уже от меня объявлено, — десять тысяч или какие другие возмездия тем, кто может способствовать в ваши руки злодея сего доставить.

Он посмотрел на Державина прищурясь.

— Сие дело отменно тонкое, — сказал он. — Я токмо на ваше искусство полагаюсь. На сие дело надо заблаговременно людей приискать и подготовить искуснейшим образом, дабы они все сокровеннейшие планы злодеев открыть могли. Понятно?

Державин наклонил голову.

— Будет сделано, — ответил он. Бибиков встал с места.

— Но не жди окончательного разгромления злодейской сволочи. Ибо сие дело еще изрядно протянуться может. Действуй, сударь, действуй. Действуй подкупом, кинжалом, петлей, шпицрутенами, чем хочешь. Но только действуй, а не жди. Ибо воистину можно сказать, что здесь всякое промедление смерти подобно. Употреби все свое старание о том, чтобы узнать о действиях и намерениях злодея, его толпы, будь зорк и неусыпен и бдителен, узнай состояние толпы, их силу и взаимные между собой связи. А всего подробнее и более узнай, нет ли среди сей сволочи колеблющихся, готовых ради своей пользы предать злодея и сложить свои головы к ногам премудрой матери нашей. Сих призрите, осыпьте наградами и обнадежьте. Не бойся переборщить, сударь. Там видно будет — кто чего достоин, а сейчас обещай все. С этими сведениями как ко мне, так и к марширующим по сибирской линии господам генералам, майорам князю Голицыну и Мансурову с верными людьми доставлять имеете, ведя о тайном деле переписку посредством цифирного ключа, который тебе вверяется. Таковы два первых пункта твоей инструкции.

Бибиков говорил складни, быстро, не задумываясь и не останавливаясь ни на минуту. Таким, очевидно, он был на торжественных приемах или наедине с секретарем, когда диктовал свои реляции.

Потом он вдруг встал с места и положил ему руку на плечо.

— Хотя уж поздно, друг мой, — сказал он. — Иди к себе. Я же подумаю — какие еще артикулы в ваше наставление включить.

IV

Остальные пункты инструкции:

"Пункт номер третий. Чтобы доставить в толпу к злодею надежных людей и ведать о его и прочих злодеев деяниях, не щадите вы ни трудов, ни денег, для чего и отпускается с вами четыреста рублей из экстраординарной суммы, в которых по возвращении вашем отчет дать можете. Чтоб в случае нужном делано было вам и от вас посланным всякое вспоможение, для того снабжаетесь вы письмом пребывающему в Саратове г. астраханскому губернатору Кречетникову, а к малыковским дворцовым управителям открытым ордером. Вы воспользуетесь тем тогда, когда нужда вам во вспоможении от того или другого настоять будет. Для сыскания и привлечения к вам от тамошних людей доверенности, ласковое и скромное с ними обращение всего более вам способствовать будет.

Пункт четвертый. Не уставайте наблюдать все людей тамошних склонности, образ мыслей и понятие их о злом самозванце и все способы употребляйте к объяснению обманутых, колеблющихся, что он не только самозванец, но злейший государственный злодей и изменник. Проповедуйте милосердие монаршее тем, кои от него отстанут и покаются. Обличайте рассуждениями вашими обольщения и обманы Пугачева и его сообщников.

Пункт пятый. Наконец, для вступления в дело возьмите себе в помощь представленных вами известных Серебрякова и Герасимова, из которых Серебряков примечен мною как человек с разумом и довольно тамошние обстоятельства знающий. Но рассуждение здравое и собственный ваш ум да будут вам лучшим руководителем; а ревность и усердие к службе представит вам такие способы, которые, не быв на месте и по заочности предписать не можно. Их же, Герасимова и Серебрякова, к тому по рассмотрению вашему употребите, для чего они в команду вашу точно и поручаются.

В прочем я полагаюсь на искусство ваше, усердие и верность, оставляя более наблюдение дела, для которого вы посылаетесь, собственной вашей расторопности, и надеюсь, что вы как все сие весьма тайно содержать будете, так не упустите никакого случая, коим бы не воспользовались, понимая силу прямую посылки вашей.

Ал. Бибиков".

V

На сто сороковой версте выше Саратова впадает в Волгу река Иргиз. Вдоль реки расположена длинная сеть селений, деревень и лесных скитов.

Живут в них раскольники. Длиннобородые, медлительные, немногословные, с острыми быстрыми глазами, они пришли первыми на эту реку и всюду разбили свои обители.

Скитов на Иргизе очень много.

Есть явные скиты, построенные на открытом месте, хорошо известные властям и даже процветающие под их наблюдением. Есть скиты тайные, запрятанные в глубь лесов, разбитые в пещерах и в темных, мало кому известных местах.

В этих тайных обителях живут старцы, настоятели, раскольничьи епископы. Сюда, в эти тайные, глубоко запрятанные норы, приходят беглые крепостные, раскольники, теснимые за веру, преступники, скрывающиеся от розыска. Здесь их кормят, переодевают, дают лошадей и отправляют еще дальше, в самые темные, недоступные для людских глаз норы.

Раскольничьи старцы немногословны. Но зато человек, прошедший через их руки, может быть спокоен. Они не выдадут, не проболтаются, не предадут.

И еще сюда приходят беглые, утратившие свое имя, фамилию и родину. Когда-то, спасаясь от гонений, переступили они польскую границу и теперь по указу Петра III приобретают опять права гражданства, перейдя ее вновь и отдавшись в руки пограничному патрулю.

Их не спрашивают ни о чем, не сажают в тюрьмы, не наводят следствия.

Любую фамилию, имя и отчество они могут взять себе при первом же беглом опросе на границе.

Таков указ Петра III.

Люди, бегущие от правосудия, крестьяне, спасающиеся от помещика, должны дважды в одни сутки перейти русскую границу и ночь провести на польской земле. Они тихо переходят русскую границу в первый раз — если их теперь поймают, все пропало, — и ждут в Польше следующего дня, чтобы перейти границу снова, под новым прозвищем и фамилией. В этот раз они переходят ее явно. Служащие на границе мало интересуются мотивами их возвращения. Любовь к родине, тоска по близким, желание умереть на родной земле — все мотивы одинаково хороши для караульного офицера. Всех все равно не поймаешь, всех все равно не засунешь в тюрьмы. И какое дело пограничному чиновнику до имени и до прошлого перебежчика, если есть твердый указ пропускать всех?!

Так человек теряет самого себя. Так он приобретает новое имя, новый дом, новые привязанности.

Темны волжские ночи, густы иргизские леса — хватит в них скитов, обителей и логовищ на всех.

Человек живет, постепенно забывая свое прошлое. Даже настоящая фамилия его становится чужой, и разве в бреду она сорвется с его языка.

И только дремучие бородатые старцы знают кое-что о прошлом перебежчика.

Но они молчат.

Из них не выбьешь ни одного слова.

Они умеют хранить чужие тайны. А если и случится когда-нибудь, что человека назовут его настоящим именем, — что помешает ему перейти русскую границу во второй, третий, четвертый раз?

Снова патруль, карантин, новый паспорт и после этого на многие годы та же притаившаяся, жадная и хищная жизнь.

Скиты, логова, овраги, мурыги, тростниковые заросли, глубокие пещеры — все это известно наизусть такому трехкратному изменнику.

* * *

Два места славятся особенно среди перебежчиков.

Село Меченное и ниже его, против впадения Иргиза в Волгу, на горном правом берегу — дворцовое село Малыковка.

В этом селе в первый раз и был арестован Пугачев. Как и большинство беглых, он, преступив польскую границу, провел шесть дней в карантине и получил паспорт. (Удивительный был этот паспорт:

Волосы на голове темно-русые.

Борода черная с сединой.

От золотухи на левом виске шрам.

Рост два аршина.

От роду сорок лет.

На оном, кроме одеяния, обуви, никаких иных вещей не имеется.)

На опросе он заявил, что желаемым им местожительством является дворцовое село Малыковка.

Здесь же после допроса Филиппова он был арестован.

Здесь же второй раз его ждали Герасимов и Серебряков.

Десятого марта 1774 года Державин приехал в Малыковку.

VI

Серебряков и Герасимов привели к Державину экономического крестьянина Дюпина.

Был он тяжел, немногословен и замкнут.

Державин смерил его с головы до ног быстрым пронизывающим взглядом. Ничего, не шелохнулся приведенный человек, не отвел глаз, не изменился в лице. Тогда Державин показал ему на стул, но сам не сел и Серебрякова с Герасимовым тоже не посадил. Быстрый, легкий, стройный, он ходил по комнате, и лицо его все время было скрыто от сидевшего неподвижно экономического крестьянина Дюпина.

— Ну что ж, — спросил он, подойдя к окну, — надумали чего-нибудь?

Серебряков показал глазами на сидевшего неподвижно Дюпина.

— Вот он вам, ваше благородие, скажет, что мы замыслили.

Державин рывком повернулся к Дюпину.

— Ну, говори, — сказал он.

Дюпин откашлялся.

— Мы, ваше благородие...

Но Державин прервал его:

— Ты подожди. Как звать-то тебя?

Человек на стуле сидел по-прежнему неподвижно.

— Василий Григорьев, — ответил он через минуту.

— Так, Василий Григорьевич, — весело сказал Державин. — Ну, а как — семья есть?

— Семья есть, — ответил Дюпин.

— И большая? — как-то будто мимоходом поинтересовался Державин.

— Семья большая, — ответил Дюпин.

Державин подошел к Дюпину вплотную.

— За большое дело берешься, — сказал он строго. — Убежишь — семья останется. Она уж никуда не уйдет.

— Это точно, — ответил Дюпин.

Державин взял его за виски и повернул лицом к себе.

— Ты думаешь, может, щадить будем? Ты своруешь, а мы с твоим семейством нянчиться будем? Не будем, всю твою семью до корня изведем.

— Это верно, изведете, — как будто чересчур уж равнодушно согласился Дюпин.

Державин отпустил его голову и обернулся к Серебрякову.

— Ты за него ручаешься? — спросил он.

— Как за самого себя, — торопливо подхватил Серебряков. — Как же возможно ему своровать, коли его семья вся здесь? Руку протянул и достал.

Державин подошел и сел в кресло.

— Ну, рассказывай, — сказал он.

Немногословно, с большими перерывами, вдумываясь в каждое слово, Дюпин стал рассказывать.

Его план был прост и правдоподобен.

В число участников заговора, кроме Державина, Серебрякова и Герасимова, включалось два новых лица: Дюпин и некий раскольничий старец Иов, человек острый и верный, как сказал Дюпин и как сейчас же подтвердил его слова Серебряков. С этим старцем, который Пугачева знает в лицо, направиться к пугачевской шайке, притворяясь Христа ради юродивыми, продавая образки и ладанки, и там разузнать все, что нужно.

— А что узнать нужно? — спросил Державин строго и загнул один палец. — Сколько человек в злодейской шайке есть — раз. Сколько провианту, артиллерии, пороху и прочих воинских снаряжений в наличии имеется и откуда оные идут — два. — Державин загнул второй палец.

— Это узнать нетрудно, — сказал Серебряков. — Только бы нам в стан проникнуть.

— Дальше: какое у него согласие с башкирцами, киргизами, калмыками и нет ли какой переписки с другим неприятелем, например, с турком, или поляком, или немцем.

Дюпин сидел молча.

— А самое главное, — Державин снизил голос до шепота, — нельзя ли злодея с малой толпой заманить в какое ни на есть место и там придушить.

Дюпин молчал.

Державин смотрел ему в глаза.

— Как, по-твоему, сие сделать можно?

Дюпин приподнял голову.

— Можно, отчего нельзя, — ответил он охотно. — И заманить, и убить можно. Все сие не выше сил человеческих.

— А пойдешь ты на это? — спросил Державин.

— Раз вызвался к вашему благородию явиться, значит — пойду.

Державин подошел к нему вплотную.

— Поезжай, — сказал он громко. — Поезжай за старцем. Даю тебе три дня сроку. Там поговорим.

VII

В тот же день, воротившись домой, Дюпин стал собираться. Своей жене он сказал, что едет по особо важному и секретному делу, которое может его либо погубить, либо, если все пойдет ладно, по гроб жизни осчастливить. При этом он пожимал плечами, загадочно улыбался, а когда говорил об опасности, раз-два провел по шее:

— Ну, беда моя, — сказала жена, выслушав его хвастливый, хотя и немногословный рассказ. — Опять придется тебя водой отливать.

Дюпин, упаковывавший в мешок какие-то сухари, вдруг остановился и даже побледнел.

Дело заключалось в том, что месяц тому назад его били в соседней станице, били как следует, не щадя ни головы, ни лица. Били так, что он полдня провалялся в крапиве и только к вечеру пришедшая на тревожные слухи жена отлила его водой и отвела в хату.

Били Дюпина за то, что он, поверив какому-то заезжему знахарю, взялся лечить по его рецепту соседскую корову.

Этот рецепт лечения был особый. В сложный состав мази, которой пичкали несчастную животину, входило и растолченное крыло летучей мыши, и кости жабы, проглоченной ужом, и какие-то корешки, собранные лунной ночью и высушенные на солнце. Все это толклось и варилось в котле, зарывалось вместе с горшком в землю, парилось там три дня до периода брожения и, наконец, давалось больной корове три раза в сутки: утром, вечером и ночью. При этом есть корове не давали и поили только один раз в день.

Лечение с ужасающей систематичностью продолжалось три дня, а на четвертый день корова сдохла.

Вот тогда-то и взялись мужики всем миром за Дюпина.

Если они не переломали ему кости, как грозились сначала, то во всяком случае избили его так, что он неделю ходил не разгибаясь и жаловался, что у него внутри завелась лягушка. Когда он ложился спать на ночь, лягушка согревается, ворочается и начинает квакать.

Однако азартный, упорный, деловитый и вовсе не глупый, он сейчас же задумал новое дело — поймать самозванца.

Когда он говорил о своем плане друзьям, то по его складным, гладким речам все выходило замечательно.

Приехать, подговорить несколько человек, устроить ложную тревогу, потом завести самозванца в царские войска и выдать его с головой.

Энергичный, пытливый, немногословный (это-то и было всего удивительнее), он так горячо ратовал за свою мысль, такими красками разрисовывал выгоды своего предприятия, так клялся и божился, что совершенно сбил с толку даже Серебрякова. Случилось так, что пронырливый и вороватый Серебряков поверил ему, так же как месяц тому назад ему поверили хозяева болеющей скотины. Правда, он поверил ему только на минуту, вернее на то время, когда Дюпин рассказывал свой план: отойдя от него, он сейчас же махнул рукой и сказал Герасимову:

— Мужик дельный, а черт его знает, что в башке у него завелось.

Но если не самая идея, то ее общая направленность не прошла даром. Его мысль стала работать в этом направлении.

Поймать Пугачева — вот чем можно заинтересовать сейчас гражданских и воинских начальников края: они все — и глупые, и умные, энергичные и бездеятельные, — все клюнут на эту приманку.

Какая огромная армия наемных убийц, отравителей, лазутчиков направляется каждый месяц в лагерь Пугачева! Сколько денег тратится на подкупы!

Поймать Пугачева!

На этой мысли делали карьеру, и не было ни одного губернатора, военачальника или просто мелкого судейского чиновника, который так или иначе не действовал, не думал, не мечтал об этом.

Решил действовать и Серебряков.

Когда Максимов сообщил ему о пребывании Державина в Казани, он немедленно собрался и поехал. Особых надежд на успех он не возлагал, однако неожиданно ему повезло. В Казани клюнуло, теперь дело было только за Дюпиным.

VIII

Всю дорогу Дюпин молчал и думал. Только у самого скита он несколько оправился, пригладил волосы, перепоясался, одернул полушубок, привязал лошадь к дереву, пошел по знакомой тропинке, важный, молчаливый, сосредоточенный.

В лесу было тихо. Только тяжелый снег лежал ноздреватыми сугробами, и из него торчали вывернутые корни, какие-то коряги, и кое-где виднелась желтая, вязкая земля.

Около самой избушки снег лежал завалом, и к двери вела узкая, аккуратно протоптанная тропинка.

Дюпин перекрестил лоб и несколько раз осторожно стукнул в дверь.

— Аминь, — раздался из-за двери глухой, скрипучий голос.

Дюпин вошел.

Старец, стоя около печки, вынимал из нее горшок, покрытый тарелкой, густо примазанной тестом. Увидев Дюпина, он бросил на него искоса быстрый, внимательный взгляд и продолжал возиться около печки.

Дюпин молча сел на лавку. Так он мог просидеть, не шелохнувшись, целый день.

— С чем бог принес? — спросил наконец старик, не выдержав молчания. Дюпин откашлялся.

— Чать, сами знаете, — сказал он несмело.

Старик ничего не ответил. Нахмурив белые лохматые брови, он поставил горшок на загнеток и, взяв нож, стал аккуратно скалывать растрескавшееся тесто.

— Все по тому делу? — спросил он через несколько минут.

— По тому.

— Так, — старик несколько минут безмолвно работал ножом. — А что ж, начальство приехало? — спросил он, отрывая тарелку. Из горшка пошел густой, пахучий пар.

— Приехало, — ответил Дюпин.

— А Серебряков тоже?

— И Серебряков, отец.

Старец, держа в одной руке тарелку, посмотрел в дымящееся нутро горшка.

— А как начальника зовут? — спросил он, осторожно отставляя горшок.

— Господин подпоручик Державин.

— Так, так, — сказал старец, его маленькие хитрые глаза быстро обшарили фигуру Дюпина.

— О чем же он говорит?

— Разное, отец, говорит. Говорит — Пугачева убить надо.

— Убить-то убить, это они все говорят. А как убить надо — не говорит?

— Говорит, отец.

Старец подошел к лавке и сел рядом с гостем.

— Так, значит, надо ехать? — спросил он.

— Надо, отец.

Старец подумал с минуту.

— Ну, что ж, поедем, — сказал он. — Вот я лошадь свою покормлю, избу закроем и поедем. Несколько минут они сидели молча.

— А как же твой начальник предлагает Пугачева убить?

Дюпин рассказал.

Старец Иов слушал, не перебивая.

— Хорош жук, — сказал он, когда дошел Дюпин до того, как Державин предлагает извести Пугачева. — Этот толк понимает, хотя, — перебил он сам себя, — они только этим делом и знают заниматься.

Несколько минут опять молчали.

— Деньги сулит? — спросил наконец старец Иов.

— Сулит, отец, — сказал Дюпин.

— Много сулит?

— Много, отец.

— Так, так. Молодой, да ранний. Ну что ж, поедем, посмотрим, что за Пугачев и как его брать нужно.

Весь следующий день провели в сборах. Старец съездил в ближайшую деревню и привез оттуда какого-то внука, румяного парня, подстриженного в скобку, с такими же быстрыми, как у старца, глазами. Он целый день водил его по горнице, сенцам, чуланам. Поднимал крышки каких-то горшков, разрывал какое-то тряпье, объяснял, где что лежит и что нужно сделать, чтоб хозяйство шло прежним порядком.

У Дюпина разгорелись глаза, когда старик раскрывал кладовые, полные снеди, вынимал сундуки из-под нар, поставцы с полок.

Видимо, старец Иов думал ехать надолго.

С Дюпиным он не говорил вовсе. Только к концу второго дня, когда уже улеглись спать, он вдруг спросил Дюпина:

— А скажи — ты дюже жадный?

Дюпин смолчал. Старик покачал головой.

— Вижу, жаден, глаз у тебя нехороший, озорной. Ах, как нехорошо. Погубит тебя жадность. Уж гладили тебя раз ребята, чуть живого оставили, и опять берешься не за свое дело. Из тебя такой же воин, как и коровий лекарь. Сидел бы лучше дома да богу молился. А то, чать, кроме "отче наш" и никаких молитв не знаешь.

Утром третьего дня они выехали из скита.

До тридцатой версты старца провожал тот самый молодой парень, которому он оставил свое хозяйство.

— Ты понимаешь, Павел, — говорил старец, — как будут какие известия, так сразу и твори, как я тебе наказывал. Никого не бойся, сие дело из всех дел важнейшее. Понял?

Парень качал головой.

Потом опять ехали молча.

Старец сидел в телеге, правил лошадьми, вздыхал и крестился. Уже около самого села он посмотрел на Дюпина и еще раз покачал головой.

— Зря ты не в свое дело суешься, — сказал он. — Ах, как зря. Ну, пусть бы Серебряков с Герасимовым ехали, да головы позакладывали, они молодые, воины. А тебе что — жизнь надоела?

— Ничего, отец.

— Ничего! — прикрикнул старик. — То-то ничего! Я не тебя, дурака, жалею, а твою семью. У тебя изба полна ребят, а ты вон за какие судные дела берешься.

В этот день старец переночевал у Серебрякова и к Державину не пошел.

О деле они не говорили.

IX

На другой день и произошел первый разговор Державина со старцем Иовом. Когда Дюпин обещал привезти ему раскольничьего пустосвята, он представлял себе кряжистого широкоплечего старика, с длинной зеленоватой бородой, косматыми ноздрями и быстрыми юркими глазами. Таких старцев он встречал среди раскольников без счета, с таким он и готовился к разговору.

Но Дюпин неожиданно вернулся с худеньким старичком, очень аккуратно одетым, живым и голосистым. Войдя в горницу, он моментально обшарил глазами ее стены, задержался на висящем оружии, украдкой заглянул даже за ширмы и только потом, как будто только что заметив Державина, почтительно и вместе с тем развязно, кивнул ему головой.

— Желаю здравствовать, ваше благородие, многие лета, — сказал старец и даже голову склонил набок.

— Здравствуй, — сказал Державин, не сводя глаз со старика. — Ты, значит, и есть старец Иов?

— Раб божий Иов, так зовут меня добрые люди. Державин взглянул на Дюпина.

— Ну что ж, разговаривать будем? — спросил он.

И Дюпин кивнул ему головой, и опять все трое замолчали, разглядывая друг друга.

Державин заметил про себя ту необыкновенную легкость, с которой старик вставал, ходил, садился на табуретку. Казалось, он ни одну минуту не мог пробыть неподвижно. Так и сейчас, только он сел на лавку, как его пальцы быстро забегали по краю стола, приподнимая и ощупывая какие-то обрывки бумаги, мелкий сор, сломанные и погнутые гусиные перья.

— Так вот какое дело, отец, — сказал Державин. — Надо пробраться в пугачевское становище и все там по порядку узнать.

— Это дело мне понятное, — сказал старец.

— Будут вам на дорогу деньги даны...

— Без денег там ничего не сделаешь, — сказал старец. — Такое дело деньги требует, чтобы у людей совесть, страх и разум откупить.

— Приехать вам надлежит в станицу Берды и там распустить о себе такие слухи... — он мельком, но значительно поглядел на старца, — такие слухи, что вы приехали от старца Филарета, коий его, вора Емельку, однажды на царство благословил. Понятно?

Старик мотнул головой.

— Ну, а мне непонятно, как вы там управитесь, что скажете, каким путем пойдете.

— Да ай мы, батюшка, ваше благородие, сказать не сумеем? — сказал старец и усмехнулся. — Не таких орлов, как твой Емелька, вокруг пальца обво- дили, когда нужно было.

Державину очень не понравилось чрезмерное оживление старика.

Он снова нахмурился.

— Ну, а например, — сказал он, глядя на старца, — вот я — Пугачев, а ты — посланный ко мне. Вот я сижу на троне и на тебя смотрю, а ну ж, что ты мне, старец Иов, сказать можешь?

Прошла только одна секунда, но наружность старца вдруг совершенно изменилась. Он стал ниже ростом, наклонил к земле маленькую, злую голову и, искоса глядя на Державина, запел:

— Батюшка Петр Федорович, а приехали мы к твоему царскому величеству, дабы кланяться тебе нашими рабьими головами и привезли от твоего духовного отца Филарета весть и благословение. Кланяется он тебе, батюшка, от бела лица до сырой земли и передает тебе весточку.

— Какую весточку? — грозно спросил Державин, поддаваясь очарованию этой странной игры.

Лицо старца было настолько сладко и умилительно, так сияли глядящие на Державина голубые глаза, что Державину на минуту показалось, что и он, и старик, и Дюпин действительно присутствуют при дворе Пугачева.

— А такую весточку велел передать старец Филарет, что сидит он в узилище, за железными замками и затворами, и пытают его твои лиходеи о том, кто еще к твоему царскому величеству мыслит и что ты дальше делать намерен.

— Так, так, — сказал Державин. — А что же он на происки оных лиходеев отвечает?

— А тем, государь, — ответил старец, и даже руки сложил на груди, — что молчит и, несмотря на все мучения, готов раньше умереть, чем предать твое царское величество в руки злодеев. Мы же, рабы твои, и подавно головы свои к подножью твоему сложить готовы.

И, закрывая лицо руками, старец упал на землю, и его голова несколько раз стукнулась о доски пола.

Державин рывком вскочил с места.

Голова у него слегка кружилась. Бледный и перепуганный стоял около стены Дюпин.

Державин поднес руку к лицу.

— Неплохо, — сказал он с усилием, — очень неплохо, только кудревато здорово. Надо проще. — Он вплотную подошел к старцу. — Смотри там, как нужно будет. Буде выйдет иначе — говори, что ты просто перебежчик. Убежал-де от преследования, не хочу, мол, старую веру бросать. Через край не перехватывай, много не болтай! Чем меньше тобой интересоваться будут — тем для дела лучше! Что раз сказал, того и держись!

Старец кивнул головой.

— Как ты пристанешь к толпе самозванца, так ты уж из нее и не выходи. Проникни к нему в доверие, сделайся своим человеком — тебе это легко. Он сам вашей веры. А ты грамотный, пиши ему письма, указы, реляции, пиши и запоминай. Однако делай так, чтобы никакого подозрения на тебя не было. Ты должен быть в глазах самозванца паче снега белого. Понял?

Старец кивнул головой.

— А выдашь себя — на нас не пеняй. Мы тебе в сем деле не помощники. Выручать тебя не будем, и своя голова не дюже крепка. Так что держись настороже. Понимаешь?

— Понимаю, ваше благородие, — сказал старец Иов. — Все понимаю.

— Для связи со мной и для всех прочих дел у тебя есть Дюпин, который для сего нарочно мною выделяется. Ему все передавай. Он все обязан принять и доставить. Теперь второе дело.

Он подошел к столу и, выдвинув ящик, вытащил запечатанный сургучом конверт.

— Вот, — сказал он, подбрасывая его на ладони. — Сие письмо по дороге передашь из рук в руки коменданту Симонову. Если что нужно будет — он тебе поможет. От моего имени скажи, чтобы держались они до последнего, ибо я тоже недаром здесь все время провожу. — Он посмотрел на старца, на Дюпина. — Скажу вам, как людям острым и верным, — сюда идут войска из Астрахани. Четыре гусарских полка. Все на лошадях. С ними сорок пушек. Я же остался тут для закупки провианта, как войска придут, мы ударим на самозванца.

Дюпин молча кивнул головой. Старец посмотрел на Державина, и какая-то быстрая, почти неуловимая глазу гримаса прошла по его лицу.

— Сие тоже ваше высокоблагородие всем передать приказать изволит? — спросил после небольшой паузы.

Державин пытливо посмотрел ему в лицо и на минуту замедлил с ответом.

— Да, сие тоже надлежит распространять, — сказал он после минутного молчания.

— Четыре гусарских полка идут из Астрахани. А ваше высокоблагородие оставлены в Малыковке для того только, чтоб заготовлять фураж. Так?

Державин подошел к столу и спрятал письмо.

— Когда думаете ехать? — спросил он отрывисто. — Вам еще собраться нужно.

— Какие у нас сборы, ваше высокоблагородие. Завтра солнышко встанет, мы и тронемся.

— Так, ну идите отдыхайте, — сказал Державин. — Завтра получите письмо и деньги.

Он проводил их глазами и сел писать донесение Бибикову.

"Приехав десятого числа в Малыковку, — писал он, — где того ж числа приискан старанием 22, 11, 21, 11, 7, 21, 35, 15, 19, 8, 6, — и 9, 6, 21, 1, 22, 14,17,19, 8, 6 {Серебрякова и Герасимова.} и послан был сюда дворцовый красноярский крестьянин Василий Григорьев сын Дюпин для привозу ко мне с Иргизу старца раскольничьего Иова, на которого они надежду полагали, что он может исполнить положенное на него дело, почему тот старец ко мне сегодня и привезен. Я, изведав из слов его усердие к службе ея величества и испытав способность, а паче положась на тех, которые его представили, наложил на него дело, для которого я послан. Он, взяв с собой в товарищи вышеописанного Дюпина и еще одного ему надежнейшего, хотел исполнить следующее: 1) Разведать, в каком состоянии подлинно Яик, отдать от меня письмо к Симонову и от него прислать с одним из своих товарищей ко мне. 2) С другим своим товарищем идти в толпу Пугачева под Оренбург, там стараться разведать, сколько у него в толпе людей, сколько пушек, пороху, ядер, провианту и откуда он все сие получает. 3) Ежели его разобьют, куда он намерен бежать. 4) Какое у него согласие с башкирцами и с калмыками, и нет ли у него переписок с киргизами или с какими другими отечеству нашему неприятелями. 5) Стараться разведать все его нам злодейские мысли и о том, ежели что ко вреду нашему служить будет, давать знать нашим командам. 6) Не можно ли как его заманить куда с малым числом людей, дав знать наперед нашим, чтоб его живого поймать можно было".

Державин дошел до седьмого пункта и остановился. То, о чем он должен был писать дальше, казалось ему таким естественным, когда думал об этом наедине с собой, сейчас, глубокой ночью, при свете свечей, было так страшно, что он несколько минут колебался, прежде чем переложить мысли на бумагу. Но эта мысль, случайно зародившаяся в его голове, все-таки должна была лечь на бумагу.

Кажется, он даже был рад этому. Пусть главнокомандующий знает, что он пойдет на все. Пусть ему будет даже стыдно и больно, как стыдно ему, Державину сейчас.

Итак, пункт седьмой.

"7) Ежели живого не можно достать, то чтобы его стараться убить, а меж тем в главнейших его посеять несогласие и раздор, дабы тем можно было разделить толпу его и рассеять в разные части".

Вот и все. Как просто и как мало. А сколько яду таится в этих простых словах. Он, Державин, не только следователь, не только шпион, но и тайный убийца. В стан врага он посылает наймитов с ядом, железом и ножом. Сильное средство, что и говорить. Однако исход ли это?

Пусть будет убит Пугачев. Но Пугачевым ли двигается сие восстание народное? Сколько убийц придется послать и сколько голов придется снести, прежде чем будет потушено восстание?

Дальше! Пункт восьмой.

"8) Стараться изведать и дать знать, что ежели он убит будет, не будет ли у сволочи нового еще злодея, называющегося царем". Пункт девятый.

"9) Один ли он называется сим именем или многие принимают на себя сие звание".

И, наконец, самый страшный по своей многозначительности. Пункт десятый.

"10) Как его народ почитает — действительно покойным государем или знают, что он подлинный Пугачев, но только из злого умысла к бунту не хотят от него отставать".

А если они не считают за царя этого страшного обманщика, если они отлично знают, что он играет именем давно умершего человека, есть ли еще какая-нибудь надежда остановить эту лавину, этот губительный, всеуничтожающий поток. Самозванца можно разоблачить, разбойников можно переловить, можно даже раскрыть могилу и вынуть из нее пожелтевшие кости мертвого императора. Но что сделать с людьми, которые отлично знают, за что они сражаются и кто их ведет на бой? Для которых важно не имя, но дело. Что делать с такими?

Нет, ваше превосходительство, об этом лучше не думать и для вас и для меня, вашего подчиненного подпоручика Державина.

Дальше!

"Таким образом все сие исполнить обезался старец и что он человек надеждый, ручаются за него Серебряков и Герасимов, а паче за Дюпина, который имеет у себя на Иргизе семью и целую избу детей, а паче то его польстило, что я ему обещал избавить сына его от рекрутства, которому была очередь; о чем я к г. воеводе Симбирскому и писал, чтоб для некоторого до него надлежащего секретного дела его брать... погодил.
При отправлении старца с его двумя товарищами сделал я им обещание, за их услуги, милости вашей и милосердной нашей государыни; а по требованию их, для всяких случаев и для самих, дал денег 100 рублев.
Старец обещался, ежели можно будет и сыщет он надежных людей, то чтобы уведомлять друг друга и г. г. наших генералов, а самому, чтобы всегда оставаться в толпе у Пугачева. На первый случай хотел он послать от себя Дюпина..."

Писал до двух часов ночи. Тут его прервали пришедшие к нему Серебряков и Герасимов.

X

С первыми утренними лучами Дюпин и старец выехали из дому. Перед отъездом деньги поделили надвое. 50 рублей должно было быть зашито у Дюпина за пазухой, другие 50 рублей и письма к Симонову вез с собой старец Иов.

Он был сосредоточен, молчалив и строг.

Плача и биясь о землю, упала при выезде путников молодая жена Дюпина.

Ее сердце давно чувствовало неладное. По всему: по разговору, прерванному, как она взошла в избу, по неясным, но значительным словам мужа, по молчаливости старца, по неожиданному ночному вызову их обоих к подпоручику Державину, по целому ряду других признаков, еще более мелких и незаметных, но ясных для ее зоркого бабьего глаза, она, почти в точности, уяснила себе смысл поездки мужа.

Она бы поговорила с ним раньше, поговорила так, как говорила всегда, с криком, руганью, плачем, битьем горшков, но боялась старца.

Худенький, юркий, молчаливый, но быстрый и подвижный, как мышь, он с первого же раза вселял в нее чувство, похожее и на ужас и на отвращение. При нем она молчала, испуганно пряталась за печь и усиленно громко начинала греметь горшками и ухватами.

Только в ночь перед отъездом, каким-то верхним женским чутьем поняв, что эта ночь последняя, она прокралась к постели мужа и положила ему руку на лицо. Тот проснулся сейчас же и, увидев жену в рубахе, простоволосую и растрепанную, понял все. Посмотрел на старца, посмотрел на полати, где спали ребята, быстро поднялся и вышел в сени.

Она схватила его за шею, неуклюже, но крепко прижала к себе его голову, и он вздрогнул, почувствовав на щеке горячие и обильные слезы.

— Куда ты едешь? — шептала она, прижимая его лицо к своему плечу. — Пошто едешь? Пропадешь ведь там, за грош медный пропадешь. Ну, куда ты свою голову под обух понес? Плетью обуха все равно не перешибешь. — Она плакала тихо и отчаянно, и все ее тело ходило под его руками.

Он подумал, прислушался, — из избы раздавался осторожный, но явственный кашель — им старик давал знать о себе, — и оттолкнул ее от себя.

— Баба, — сказал он, стараясь говорить презрительно и уверенно, как подобает порядочному мужу говорить с женой, — что ты не в свое дело свой бабий нос суешь? Ум короток, да волос длинен. Лучше воюй с горшками да ухватом — дело получится, — и он повернулся, — чтобы уйти.

Но она не отпускала его. Неожиданно гибкая и проворная, как девушка, она соскользнула с его плеч и крепко кольцом обхватила его босые ноги.

— Не пущу, — сказала она хрипло, — всю ночь так пробуду, а не пущу. Куда ты идешь? На смерть идешь, о детях подумал бы, бессовестный.

Тогда он сразу обмяк и сделался рыхлым и сговорчивым.

Уже не прислушиваясь к кашлю, методически раздающемуся из избы, он рассказал ей все.

Она слушала внимательно, не перебивая, и, когда он окончил рассказ, заплакала снова.

Ну куда он идет против мира, ведь мир за Пугачева. Пусть он посмотрит на монастырских и экономических мужиков. Все они бегут к Пугачу. Он обещал землю, волю, покосы, зачем же он один, Василий Дюпин, пойдет против всех? Его поймают и повесят на воротах, вот как о прошлое лето повесили конокрада.

Она плакала, говорила быстрым громким шепотом, а он стоял перед ней молчаливый и подавленный и, тем не менее, твердый, решительный и смелый, как всегда.

— Там будет видно, — сказал он и сунул ей в руку мешочек с деньгами. — Там будет видно, — повторил он. Может быть, все пойдет иначе, но сейчас он поедет. Иного выхода у него нет. И пусть она не плачет, пусть не будет дурой. Что ему, жизнь надоела, что ли? Он вовсе не намерен подставлять шею под топор.

И вот рано утром они выехали из села.

На улице было тихо. Был тот утренний час тишины и прохлады, когда все звуки приглушены, краски затуманены легкой облачной дымкой и даже птицы не поют еще на ветвях.

Час утренних туманов, выпадения рос и утренников.

— Ты с бабой зря трепался. Нечего с ней на бобах разводить, — сказал старец после долгого молчания. — С бабой нужно быть как со стеной, чтобы ни ты ей, ни она тебе. Пойдет теперь по селу трепать, так сразу голова с плеч слетит.

Дюпин молчал.

Еще проехали несколько шагов.

— Деньги-то у тебя целы? — спросил старец.

— Целы, — ответил Дюпин, не поднимая глаз.

— Ой ли? — посомневался старик. — Смотри, потом своей шкурой придется отчитываться. Легко ль сказать — 50 рублей. Ты сам вместе с избой и с животами того не стоишь.

— Целы деньги, — хмуро ответил Дюпин. Дальше до ночлега они ехали молча.

— ----

На ночлег они останавливались в деревнях.

Старец Иов снимал со спины мешок, крестил его и не торопясь вынимал образочки, кипарисовые крестики, какие-то камушки в пузыречке, ладанки.

Его обступали со всех сторон. Поднимая ладанку, старец смотрел на нее умильными глазами, и его лицо внезапно озарялось доброй, слегка застенчивой улыбкой.

Вертя во все стороны предмет, он рассказывал, то понижая голос до тончайшего шепота, то поднимая его почти до крика, то ласково и елейно складывая десницу крестом, то протягивал ее вперед, обличая и громя грешников.

Он рассказывал о своих путешествиях по святым местам и о чудесах, творящихся в этих местах.

Тут он уже не забывал ничего. И как ни удивительны были его рассказы, в его устах они неожиданно приобретали такой обыденный и реальный характер (ведь он сам был свидетелем многих чудес и явлений), что никому и в голову не приходило заподозрить его во лжи.

Ночевал старец на полатях и, уходя, наклонял голову и говорил нараспев:

— Мир дому сему и хозяину его и домочадцам его.

Но когда однажды Дюпин вынул из корзины семишник и хотел уплатить за ночлег, старец вырвал деньги из его рук и сказал, что делать так — это значит проваливать дело. Роли Дюпина на ночлегах были неопределенны и сложны. И так как постоянно они менялись, он не мог привыкнуть ни к одной из них.

Чаще всего он изображал зажиточного хозяина из казаков, путешествующего к святым местам.

— Совершил грех, — говорил он коротко в таких случаях. — И вот хожу отмаливаю. Был и в Иерусалиме городе, был и в Вифлееме городе, и по морю Мертвому плавал, и на гору Елеонскую взбирался. Теперь иду в Соловецкую обитель.

Крестьяне смотрели на него, качали головой и вздыхая думали о преступлении, какое мог совершить этот ладный и хозяйственный мужичок.

Путешествуя, они старались узнать о Пугачеве.

Неожиданно путь их переменился.

Дело в том, что за последнее время прошли слухи, что Пугачев повернул к Яику.

Они переменили свой путь и к концу восьмого дня увидели огни крепости.