Заключение

В 20—30-е годы XX века в русской науке и литературе существовала весьма сильная антибиографическая тенденция. Она возникла вследствие глубокой неудовлетворенности традиционным методом «вычитывания» биографических фактов из художественных высказываний писателя, который в своей крайней форме проявился в трудах М.О. Гершензона. Такие ученые и писатели, как Б.М. Эйхенбаум, В.Б. Шкловский, Ю.Н. Тынянов, В.В. Вересаев — в советской России, М.Л. Гофман, Ю.И. Айхенвальд, В.В. Набоков — в эмиграции, в большей или меньшей степени разделяли методологическое убеждение в недопустимости отождествления литературных героев с биографической личностью их творца.

Эйхенбаум, Шкловский, Тынянов и другие участники ОПОЯЗа высказывались по этому поводу в наиболее радикальной форме, отрицая какое-либо биографическое значение художественных произведений, в том числе и лирики.

Антибиографический радикализм опоязовцев оказался неприемлем для таких ученых, как В.М. Жирмунский и Б.В. Томашевский, которые опирались в своих исследованиях на некоторые методологические установки формалистического характера, не отрицая при этом достижений традиционного академического литературоведения. В принципе, и тот и другой ученый признавали художественные произведения в качестве возможного источника для биографии писателя. Однако при этом ограничивали субъективный произвол в толковании текстов, обладающих фикциональным статусом, который допускали, по их мнению, представители «гершензоновской» школы, требованием критической проверки содержания этих текстов. Ключевые в этом смысле тезисы содержатся в монографии Томашевского «Пушкин: Современные проблемы историко-литературного изучения» (1925).

Вересаев трансформировал антибиографическую установку опоязовцев в художественный прием при создании своих книг «В двух планах» (1929) и «Пушкин в жизни» (1926—1927). Этот прием позволил писателю развенчать традиционные представления о личности А.С. Пушкина, сложившиеся благодаря трудам ученых-пушкинистов, практиковавших биографический подход при изучении художественных произведений поэта. Кроме того, он оказался весьма действенным в деле создания концепции «двупланного Пушкина».

В социологизирующем литературоведении 1920—1930-х гг. также существовали свои «партии» «биографистов» и «антибиографистов». Однако полемика велась в другом ракурсе: вопрос ставился о целесообразности изучения личности писателя в принципе. При этом презумпция каузальности между художественным произведением и явлениями внелитературного ряда не отвергалась представителями ни той, ни другой противоборствующей группы.

В эмиграции декларативные антибиографические заявления опоязовцев нашли отклик в теоретических трудах М.Л. Гофмана. Однако в своих конкретных историко-литературных исследованиях ученый, как правило, следовал традиционной практике «вычитывания» биографических фактов из художественных произведений писателя. В нашей работе мы предположили, опираясь на выводы и наблюдения В.Ф. Ходасевича, что это противоречие было обусловлено конфронтацией между теоретическими и историко-литературными интересами, которая существовала в сознании ученого.

Более характерной для эмигрантской историко-литературной ситуации была антибиографическая тенденция в подходе к художественным произведениям, которая возникла еще на рубеже XIX—XX веков в творчестве символистов и в типологически родственной этому творчеству критике Ю.И. Айхенвальда как реакция на господствовавшую в сфере гуманитарных наук позитивистскую методологию с ее игнорированием фикционального статуса художественных текстов.

Айхенвальд критиковал «биографистов» за эмпиризм исследований, по его мнению, препятствующий главной цели при изучении личности писателя — ее духовного аспекта. При этом критик в своей практике портретирования «силуэтов» той или иной писательской индивидуальности исходил из презумпции эмпатического «вживания» в данную индивидуальность как наиболее действенного «метода» для достижения указанной цели. Такой подход, по нашему мнению, способствовал субъективности биографического творчества Айхенвальда, так как «истинная» личность того или иного портретируемого им писателя могла отходить на второй план, уступая место его собственному, «читательскому», восприятию этой личности. В этом заключается особенность «антибиографической» позиции Айхенвальда.

Генетически символистский, мифопоэтический подход к личности писателя нами был рассмотрен на примере программного эссе В.В. Набокова «Пушкин, или правда и правдоподобие» (1937). Положительные взгляды Набокова на проблему биографии писателя выясняются в результате анализа его полемики с авторами «романизированных биографий» и, прежде всего — с В.Ф. Ходасевичем-пушкинистом. Акцентируя пушкинский код в вопросе о достоверности «поэтической правды», Набоков обнажает методологическую некорректность жизнетворческой пушкинистской модели Ходасевича. Он доводит до абсурда установку Ходасевича на сбор и обработку информации о жизни поэта, в том числе носящей интимный характер, посредством переадресации этой установки на личность своего оппонента. По Набокову, «объективная правда» в принципе не познаваема: к ней можно только приближаться. Необходимым условием для этого приближения является духовное сродство исследователя и изучаемого им писателя. По крайней мере, если исследователь намеревается познать личность, например, Пушкина, он должен исходить в своих умозаключениях из собственных указаний поэта на этот счет, а не вступать с ним в полемику, настаивая на абсолютном статусе своей, на самом деле, субъективной «правды». Итак, автобиографические указания поэта, творчески развитые в воображении духовно родственного ему биографа, — вот, по Набокову, единственная гарантия «истинности» жизнеописания этого поэта.

В историко-биографических произведениях Ходасевича концепции личностей таких писателей XVIII века, как Г.Р. Державин, Н.М. Карамзин, И.И. Дмитриев, А.Н. Радищев парадигматически связаны с указанными разновидностями антибиографического дискурса, характерного для русской науки и литературы 20-х-30-х годов XX века. В отличие от Тынянова, который реализовал в своих историко-биографических романах теорию «литературной личности» в эволюционном плане, Ходасевич рассматривал данное научное открытие как эффективный, но далеко не самодостаточный прием для создания полноценной концепции личности писателя. Для Ходасевича, в конечном итоге, решающую роль в познании «истинной» личности писателя играет анализ его мировоззрения sub specie aeternitatis — «с точки зрения вечности», с точки зрения его отношения к Богу. На наш взгляд, именно этот ракурс исследования является наиболее адекватным в применении к биографическому дискурсу Ходасевича в целом.

Положительные взгляды Ходасевича на проблему концепирования личности писателя выясняются в процессе анализа его полемики с А.С. Пушкиным как автором державинского сюжета «Истории Пугачева», с историками второй половины XIX — начала XX вв., прежде всего — с Я.К. Гротом, с критиками 1860-х гг., рецензировавшими «Записки» Державина, а также с писателями-сентименталистами — И.И. Дмитриевым и Н.М. Карамзиным.

Суть своего несогласия с пушкинской концепцией личности Державина критик обозначил в предметно-логической форме в таких текстах-«спутниках» художественной биографии «Державин», как статьи «Пушкин о Державине», «Прежде и теперь», «Война и поэзия», «Дмитриев».

В первой из перечисленных работ Ходасевич обнажает некорректность прочтения «Истории Пугачева» в наукологическом плане. С другой стороны, указания его пародийного героя — педантичного «историка», начисто лишенного литературного вкуса, примененные в поэтологической функции, призваны акцентировать внимание читателя на чисто художественных средствах создания образа Державина. Кроме того, эти указания обозначают те аспекты в пушкинской концепции личности Державина, с которыми Ходасевич полемизировал как в биографии «Державин», так и в работах, тематически примыкающих к данному произведению.

Здесь же Ходасевич указывает на последователей пушкинской концепции неадекватности литературной и биографической личности Державина в лице историков второй половины XIX — начала XX вв. Я.К. Грота, Н.Н. Фирсова, Д.Г. Анучина. Сопоставлением их оценок деятельности Державина в эпоху пугачевщины, изложенной в автобиографических «Записках» поэта, с ее интерпретацией в «Истории Пугачева» Ходасевич указывает читателю, прежде всего, на факт знакомства Пушкина с этими мемуарами. По Ходасевичу, автором «Истории Пугачева», как и названными историками был замечен комический план в образе действий главного героя державинских «Записок». Первый его акцентировал в плане пародирования художественных особенностей «Записок», Грот и Фирсов попытались дезавуировать, исходя из собственной убежденности в их документальном статусе. Однако в любом случае герой «Записок» отождествлялся с биографической личностью их творца.

Еще более очевидным, по Ходасевичу, выглядит совпадение пушкинских взглядов на личность Державина с концепцией критиков-материалистов 1860-х гг. во главе с Н.Г. Чернышевским.

По мнению Ходасевича, данное совпадение взглядов, казалось бы, совершенно различных по своему мировоззрению критиков на проблему личности и творчества Державина вызвано игнорированием «пророческого», духовно-реалистическиго плана, мотивировавшего все действия поэта, как в жизни, так и в творчестве. Все они в большей или меньшей степени критиковали тщеславие и самомнение поэта, его вздорный и тяжелый характер. В случае с Пушкиным, как мы допустили, в этом подходе к Державину как к человеку не последнюю роль сыграло его общее скептическое отношение к типу характера, воплощенному, в культурно-историческом плане, в биографии и творчестве Руссо и его последователей. Но все же, по Ходасевичу, не это обстоятельство определило гротесковое акцентирование либо «сглаживание» человеческих слабостей Державина как героя «Записок», которые характерны для рецепции этого произведения Пушкиным, критиками-шестидесятниками и историками во главе с Я.К. Гротом, соответственно. Дело обстояло гораздо глубже и уходило своими корнями в онтологический план.

По Ходасевичу, Пушкин произвел революционный переворот в русской литературе (соответственно, в русском мировоззрении в целом), по масштабам сравнимый разве что с деятельностью Петра I, когда в принципе отверг присущее ей бытийственное отношение к миру, достигшее своего блистательного завершения в творчестве Державина, и сознательно направил усилия своего гения на воспевание исключительно «внешней» красоты «бренной» действительности.

Как было упомянуто выше¹, критик обозначил это различие во взглядах Державина и Пушкина на задачи поэзии еще в 1914 году, в неопубликованной статье «Фрагменты о Лермонтове». Здесь он, в частности, писал по поводу смены «державинского» поколения поколением «пушкинским»: «...волна напряженной деятельности постепенно спадала. Создатели России один за другим сходили со сцены: их роль была сыграна. Ими созданная, цветущая Россия от восхвалений Творца переходила к восхвалению творений. Здесь и заключена основная, первоначальная разница между Державиным и Пушкиным, который застал Россию уже созданную. Первый воспел Творца, второй — тварь; Державин — господина, Пушкин — раба; Державин — Фелицу-Екатерину, Пушкин — декабристов и горестную судьбу "бедного Евгения". Основание пушкинской всеотзывчивости — любовь к земле, к "равнодушной природе", сияющей "красою вечною". Наиболее категорическое выражение этой любви дано в формуле:

Лишь юности и красоты
Поклонником быть должен гений»

      (Ходасевич 1996 I: 440).

Буквально прочитывая стихотворение Пушкина «To Dawe, ESQr» (1827) (откуда взяты последние цитируемые строки), Ходасевич снимает его иронический план и тем самым обнажает собственную оценку мировоззренческой позиции поэта: ведь в этом тексте арбитром в области искусства объявляется не кто иной, как дьявол (Мефистофель, шутливо рифмуемый Пушкиным с собственным «арапским профилем»).

В этой связи глубоко мотивированным представляется определение Ходасевичем в статье «Пушкин о Державине» последующих критиков личности и творчества Державина, разделявших, говоря условно, «позитивистские», материалистические взгляды на цели и задачи искусства, как последователей Пушкина.

Таким образом, по Ходасевичу, «пушкинский» «земной» подход к личности поэта, служившего, в высоком смысле этого слова, самому Творцу, по определению, не может быть адекватным, и если уж искать применения этому подходу, то, по-видимому, его следует переадресовать самому автору «Истории Пугачева» и другим, условно говоря, «безрелигиозным» писателям — от Н.М. Карамзина и И.И. Дмитриева, А.Н. Радищева и Н.Г. Чернышевского до И.Ф. Анненского², В.В. Набокова, даже В.В. Маяковского³ и Максима Горького.

По Ходасевичу, писатели-сентименталисты, и среди них, прежде всего, Карамзин и Дмитриев, как и Пушкин, начисто «проглядели» духовно-реалистический план в жизни и творчестве Державина. Борясь с одними литературными условностями во имя ложно понимаемого «реалистического» отношения к миру человеческих чувств, они, так сказать, «навязали» русской литературе другие литературные условности и, в конечном итоге, чуждое для нее отношение к миру. В этом смысле они явились «предтечами» Пушкина.

Дмитриев и Карамзин перенесли в жизнетворческий план собственные эстетические установки на создание литературной личности. Ходасевич гротескно обнажил данную стратегию поведения в биографии «Державин» в так называемых сценах «знакомства Карамзина с главным героем» и «второго обеда в присутствии А.С. Шишкова». По контрасту он изобразил «естественное» поведение Державина в быту, проецируемое на творчество поэта. Этим приемом Ходасевич добился эффекта переадресации иронических по отношению к личности Державина реплик Карамзина и Дмитриева на их собственные персоны.

В контексте творчества Ходасевича жизнетворческое поведение Карамзина и Дмитриева ассоциируется с идеологией и практикой любовных отношений шестидесятников во главе с Чернышевским. Эта связь была отчетливо сформулирована в статье Ходасевича «Лопух», где между взглядами на любовь поклонников «романтической "черемухи"», то есть писателей-сентименталистов, и последователями «социалистического "лопуха"» проводится аналогия по признаку условности, или, в других терминах, лицемерия, присущего тому и другому мировоззрению.

Освещение лицемерного отношения шестидесятников к роли любовного чувства в социальных отношениях, проводимое по контрасту с демонстрированием традиционных взглядов на этот вопрос Державина и его современников, позволяет Ходасевичу указать не только на некомпетентность, предвзятость и идеологическую ангажированность первых рецензентов «Записок» поэта, но и на генезис их морали. В биографии «Державин» Ходасевич иронически акцентирует автореферентные мотивы в повести А.Н. Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву», обнажая нетождественность литературной и биографической личности кумира шестидесятников, которого они противопоставляли «ретрограду» Державину. Тем самым, он опровергает их утверждения об «искренности», «правдивости» высказываний героя повести Радищева, трактуемого в биографическом плане. Кроме того, Ходасевич по пунктам развенчивает представления шестидесятников по поводу высоких нравственных качеств Радищева и его окружения, переадресуя им самим выдвинутые против Державина обвинения в низкопоклонстве, лицемерии, лести и т. д.

Таким образом, анализ биографических концепций Ходасевича, проведенный в рамках теории «литературной личности», а также в плане исследования их полемической направленности на существующие представления о личности того или иного писателя, показал перспективность такого подхода к изучению творчества этого биографа в целом. Концепция поэта, принадлежащая Ходасевичу, на наш вкус, звучит удивительно свежо и правдиво на общем фоне материалистического подхода к проблеме писательской биографии и к связанному с личностью творца феномену художественного творчества, который был характерен для историко-литературной ситуации межвоенного двадцатилетия. Это ощущение продиктовано нашим убеждением в адекватности подхода Ходасевича к такому чудесному, в буквальном смысле этого слова, явлению, каковым является Поэт.

В связи с вышесказанным представляется актуальным продолжение исследования мемуарно-биографической прозы Ходасевича в том ракурсе, который был принят в нашей работе, с учетом отмеченной релевантности религиозно-идеологического плана в построении представленной в ней иерархии писателей. При этом, как мы полагаем, не целесообразно отгораживаться неприступной стеной интралитературного дискурса ни от политики, ни от мифов, ни от других многообразных проявлений духовной деятельности человека.

Примечания

1. Ходасевич также сопоставлял позиции Державина и Лермонтова в более широком религиозно-идеологическом плане в статье «Фрагменты о Лермонтове» (1914). Бытийственной позиции этих поэтов критик противопоставлял сугубо «земной», условно говоря, «безрелигиозный» взгляд Пушкина на цели и задачи поэтического творчества (см.: Ходасевич 1996 I: 438—448). См. также обсуждение отдельных положений статьи в «Заключении» к нашей работе. Вопрос о противопоставлении в статьях Ходасевича «Война и поэзия» и «Прежде и теперь» пацифистских позиций Державина и Лермонтова по отношению к провоенным взглядам Пушкина будет обсуждаться в следующем параграфе.

2. Интерпретацию ходасевичевской концепции личности Анненского см. в нашей работе: Черкасов 2004.

3. Исчерпывающий анализ ходасевичевской концепции личности Маяковского см. в работе: Мальмстад 1995—1996.