§ 1. Концепция личности писателей-сентименталистов в очерке Ходасевича «Дмитриев»

Ходасевич выразил свои взгляды на соотношение литературной и биографической личности писателей-сентименталистов в очерке «Дмитриев» (1937). Заглавный герой этой работы является типичным представителем названного типа писателей. В тексте его фигура контаминируется с фигурами его литературных соратников: Н.М. Карамзина, В.Л. Пушкина и «других — вплоть до юного Вяземского» (Ходасевич 1991: 148).

Очерк предваряет curriculum vitae И.И. Дмитриева. Из него следует, что в жизни поэт был серьезным и умным человеком. «...все современники, включая Пушкина, — пишет Ходасевич, — отмечали в Дмитриеве именно острый ум. О уме свидетельствуют его письма и в особенности составленная им автобиография "Взгляд на мою жизнь"» (Ходасевич 1991: 147).

Отсылка к автобиографии не случайна: таким образом Ходасевич приглашает читателя сравнить предлагаемую им концепцию личности Дмитриева с собственными утверждениями заглавного героя очерка и сделать вывод как об основных качествах его литературной и биографической личности, так и об их соотношении.

В самом деле, по крайней мере, в одном эпизоде curriculum vitae Ходасевич рассказывает по-иному о поведении Дмитриева, чем это зафиксировано в автобиографии поэта. Мы имеем в виду казнь Пугачева, на которой Дмитриеву четырнадцатилетним подростком довелось присутствовать.

По словам мемуариста, в самый момент приведения приговора в исполнение он притворился, что зажмурил глаза, а на самом деле жадно следил за преступником. Им двигало любопытство, «желание видеть, каковым бывает человек в столь решительную, ужасную минуту» (Дмитриев 1988: 185). По-настоящему чувствительным при виде такого «позорища» оказался старший брат Дмитриева: он зажмурил глаза (Дмитриев 1988: 184).

По Ходасевичу, именно Дмитриев «зажмурился в то мгновение, когда палач взмахнул топором» (Ходасевич 1991: 147). То есть он изобразил Дмитриева более чувствительным, чем тот был на самом деле, в соответствии с основной характеристикой концепируемой в очерке литературной личности поэта. С другой стороны, Ходасевич акцентирует внимание читателей на таких качествах биографической личности Дмитриева, проявленных им уже в юном возрасте, как любопытство к смертной казни и умение притворяться. Если в этом заключается «острота» ума, то духовность, человечность для него явно исключены. Замечательно, что Дмитриев отвергал возможный упрек в жестокости ссылкой именно на чисто интеллектуальный характер своего интереса к смертной казни. Для его ума не существовало в тот момент нравственных запретов, вернее, его ум посчитал возможным эти нравственные запреты обойти.

Таким образом, по Ходасевичу, если биографический Дмитриев и обладал умом, то поверхностным. Во всяком случае, данный склад ума не гарантирует человеческой, душевной привлекательности.

После изложения curriculum vitae Ходасевич приводит основной тезис очерка: если биографический Дмитриев умен, то его литературная личность — наивный, простодушный и чувствительный поэт — оказалась собственноручной карикатурой и профанацией.

Для доказательства этого тезиса Ходасевич приводит апологи Дмитриева, нарочитая тривиальность которых вызвала в свое время пародии Н.М. Языкова и, возможно, Пушкина. Именно в связи с этими стихотворениями, последний, по Ходасевичу, назвал Дмитриева «старым вралем» (Ходасевич 1991: 148)¹.

Но почему Дмитриев опубликовал эти стихи, приписав к ним «достоинство поэзии»²? По Ходасевичу, он был движим ложными эстетическими представлениями, которые были характерны для всех сентименталистов: в искусстве нужно уметь применяться к принятым условным формам, в данном случае, «притворяться стократ более чувствительным, чем был на самом деле». «Притворное чувство требовало притворной формы, форма давила на содержание, и в результате воображаемый поэт, от имени которого выступил наш министр юстиции, оказывался во столько же раз глупее его самого» (Ходасевич 1991: 148).

Соответственно, почитатели Дмитриева восхищались его стихами, приняв условную маску чувствительного читателя, ум которого во столько же раз был ниже их действительных ментальных способностей.

Сентименталисты боролись с условными формами русского классицизма и стремились ввести в поэзию непосредственное чувство. Однако, в конечном итоге, лишь заменили устарелые условности новыми. Дмитриев «чувство реальное <...> подменил выдуманной чувствительностью, столь же (если не более) поддельной, как "поэтическое парение классиков"» (Ходасевич 1991: 150).

Новый лирический герой, введенный в литературу сентименталистами, в данном смысле ничем не отличается от героя классицистов: он столь же условен, выдуман, далек от реальных человеческих переживаний: «Как классики "бряцали" за несуществующих бардов, так Дмитриев "стонал" за "сизых голубочков", от настоящих голубей отличавшихся несомненным знанием французской литературы» (Ходасевич 1991: 150).

Гоняясь за новыми условностями в поэзии, сентименталисты проглядели Державина, «родоначальника русского реализма» (Ходасевич 1991: 149). Державин «первый дерзнул видеть мир по-своему и изображать его таким, каким видел, и первый если не понял, то почувствовал, что поэзия должна отвечать реальным запросам человеческого духа» (Ходасевич 1991: 149). Отсюда следует, что, в отличие от сентименталистов, литературная личность Державина должна быть адекватна его биографической личности.

Тезис о соотношении литературной и биографической личности писателей-сентименталистов лежит в основе образов Карамзина и Дмитриева в биографии «Державин».

Примечания

1. Ходасевич приводит дмитриевские «Апологи» в качестве примера одного из видов так называемой «нечаянной пародии». Имеется в виду тот случай, когда «...слишком простая мысль, общеизвестная или очевидная истина, выраженная с известной степенью глубокомыслия, становится смешна...». «В его <Дмитриева> "Апологах", — пишет критик, — сложные "поэтические" параллели часто строились для подкрепления простеньких жизненных поучений» (Ходасевич 26.04.1928).

2. См. примечание Дмитриева к изданию «Апологи и четверостишия» (1826): «Желаю только, чтоб они <апологи> достигли цели своей и сохранили достоинство поэзии» (Дмитриев 1967: 441).