§ 1. Концепция личности Державина в критике 1860-х гг.

1.1. Действия Державина в эпоху пугачевщины в рецепции критики 1860-х гг.

Первые рецензенты «Записок» Державина реципировали деятельность их героя в эпоху пугачевщины, в сущности, так же, как Пушкин и, в негативном плане, — Грот. Они иронизировали над ничем не оправданным честолюбием Державина и объясняли это свойство его характера невежеством, таким образом, модифицируя известную пушкинскую оценку грамматической и стихотворческой неграмотности поэта.

Пожалуй, самой показательной в этом отношении является оценка А.Ф. Писемкого, сотрудничавшего в журнале «Библиотека для чтения» (главный редактор А.В. Дружинин). По его мнению, в пугачевщину впервые ярко проявилась такая характерная черта Державина, как высокое самомнение. Дело в том, что автор «Записок» выдвигает свою личность в центр событий. «Большим событием пугачевского бунта Державин воспользовался в своих Записках, единственно как материалом для составления себе эпопеи, — пишет Писемский, — и надобно согласиться, что эпопеи весьма посредственного достоинства. Он всюду на первом плане; Бибиков и Панин один за другим принимают звание главнокомандующего только так, для проформы, а делом орудует один только Державин. По его советам передвигаются целые корпуса войск; он распоряжается казенными суммами, рассылает и перехватывает лазутчиков, препятствует злодеям пробраться по Иргизу во внутренние, неогражденные никем провинции, защищает, так сказать, одним свои лицем <так!> от расхищения киргизами иностранные колонии, на луговой стороне Волги лежащие, чем совокупно спасает паки и империю и славу государыни императрицы» (<Писемский> 1860: 17). Таким образом, от внимания Писемского не ускользнула комическая составляющая деятельности героя «Записок» в эпоху пугачевщины, основанная на «невязке» находящихся в его распоряжении средств и полученных результатов.

Д.И. Маслов, чья статья была опубликована в журнале братьев Достоевских «Время»¹, писал о тщеславии Державина, о его рисовке собственной деятельностью, доходящей «до смешного, до удивительной наивности и мелочности» (Маслов 1861: 110). По Маслову, эти свойства характера Державина являются выражением его искательной натуры. Сравнить: «С первых же дней этой командировки <в области, охваченные мятежом — В.Ч.> Державин, сильно возмечтав о себе, засуетился и завертелся около Бибикова: из желания выслужиться перед ним, он, основываясь на весьма отдаленных и смутных толках, доносит об измене, задуманной при встрече с Пугачевым частью войск, посланных для его усмирения... Как восхищается Державин своим новым положением!.. Как расплывается он в разговорах с Бибиковым, который, поручая сильный "ордер назойливому офицеру", "хотел проникнуть, таков ли он рьян на деле, как на словах"... А на деле-то как рисуется Державин собою и какое значение придает он каждому своему ничтожному действию!.. То он "с почтением умалчивает" о себе, то говорит, что всего более надеялись "на его ревность и рассуждение"... С каким полным самодовольством наслаждается он каждым своим распоряжением, каждым свои поступком, каждым движением, и какие эффектные сцены и обстановки придумывает он для них. Ясно, все это было слишком близко сердцу Державина, до того насыщало его тщеславную, честолюбивую душу, что за всем этим он уже не понимал другой жизни, других стремлений, кроме стремления быть представленному высшему начальству, тереться при дворе, около знати, среди шума, блеска и роскоши...» (Маслов 1861: 111).

Граф Е.А. Салиас, автор биографического очерка «Поэт Державин правитель наместничества (1785—1788)», опубликованного в журнале «Русский Вестник» (главный редактор М.Н. Катков), заметил комическое несоответствие между декларациями героя «Записок» и достигнутыми результатами его деятельности. Изложение Салиаса не корректно в отношении обстоятельств пререканий Державина с Бошняком (писатель считает, что Саратов некому было защищать), однако для нас в его оценке ценно общее эмоциональное впечатление комизма от «пугачевских» сцен державинских «Записок»: «Хотя Державин пространно говорит о своих подвигах в Пугачевщину и жалуется, что он не был достаточно награжден, но едва ли можно сказать, что сделано им было многое. Кроме смешного столкновения с комендантом города Саратова, Бошняком, которого он хотел заставить насильно возвести укрепления в городе, не имея никого для их защиты, мы не находим ничего интересного» (Салиас 1876 IX: 76).

Н.Г. Чернышевский в статье «Прадедовские нравы» (1860), опубликованной в некрасовском «Современнике», также отмечал акцентирование Державиным значимости собственной персоны в ходе подавления пугачевщины как немотивированное. Скорее всего, критик читал «Записки» «по диагонали» и поэтому нарушил хронологический порядок в изложении действий Державина, однако сам мотив единоличной защиты внутренних провинций от нападения мятежников отчетливо зафиксировал и основал на нем свое наблюдение. Чернышевский пишет: «Он <Державин — В.Ч.> очень подробно рассказывает о своих подвигах против мятежников: он чуть ли не считал себя спасителем всей страны; по крайней мере, только его распорядительность, по его словам, не допустила мятежу распространиться в то время, как Пугачев, преследуемый войсками императрицы, бежал через Саратов» (Чернышевский 1950 VII: 333). Между прочим, Чернышевский тут же заметил, что Державин, судя по «Запискам», считал себя «отличным военным правителем и командиром» (Чернышевский 1950 VII: 333). Ни о каком «разведочном» задании поэта критик даже не упоминает. Таким образом, если ходасевичевскому «историку» нужно было указать на настоящих последователей Пушкина в трактовке военного характера малыковского задания Державина, то ими должны были стать, прежде всего, Чернышевский и, пожалуй, из упомянутых критиков-шестидесятников — Писемский², а не историки-позитивисты Грот, Анучин и Фирсов.

Следует сказать, что в статьях Чернышевского и Писемского деятельность Державина в пугачевщину, как она представлена в «Записках», является только одним из примеров его неоправданного самовозвеличивания³. Критики неоднократно отмечали в ироническом плане подобные моменты в изложении Державиным других эпизодов своей служебной карьеры в целом.

1.2. Служебная карьера Державина в рецепции критики 1860-х гг.

Писемский интерпретирует таким образом тот эпизод «Записок», где Державин вынужден был указать генерал-прокурору князю А.А. Вяземскому, в ведомстве которого в то время служил, на неучтенные доходы в государственную казну в размере 8 миллионов рублей.

По Писемскому, Державин представляет это дело так, будто его коллеги при составлении бюджета на новый 1783 год не приняли в расчет, исключительно по своей недогадливости, результаты только что произведенной переписи населения, показавшей значительное увеличение числа налогоплательщиков. Только Державину пришла в голову счастливая мысль, «что если внести в роспись о доходах тот податной оклад, который падает на новорожденные души, то общая сумма доходов увеличится на 8 миллионов рублей» (<Писемский> 1860: 25). Писемский по этому поводу иронизирует: «Открытие, очевидно, не требовало особенной гениальности; можно с уверенностию полагать, что в экспедиции о государственных доходах не было ни одного копииста, который бы не мог сделать его прежде Державина. Тем не менее, Державин с этой поры уже окончательно смотрел на себя, как на государственного человека» (<Писемский> 1860: 25). Державин «начал явно выдавать себя за первого человека по всему обширному ведомству, которым управлял Вяземский» (<Писемский> 1860: 24).

Только впоследствии, подчеркивает Писемский, Державин узнал, что его коллеги, составлявшие доходную статью бюджета, не учли число новорожденных душ по приказанию Вяземского: генерал-прокурор таким способом хотел сохранить при себе резервную сумму на разные непредвиденные государственные расходы.

Таким образом, Писемский обнажил в данном эпизоде «Записок» мотив гордыни их героя по поводу своего умственного превосходства, трактованный самим Державиным в комическом плане: самомнение героя становится смешным в свете последующего знания настоящего положения вещей. Однако, подчеркнем, писатель реципировал державинский текст как «сырой» документальный материал, без учета его фикционального задания.

По мнению Чернышевского, самовозвеличивание Державина в «Записках» было обусловлено субъективной установкой на внушение читателю значимости собственной государственной деятельности: «Непонятый, неоцененный (по его мнению) Екатериною II и Александром I, великий государственный муж, он писал с целью внушить потомству, что собственно ему следовало вручить управление судьбами отечества, если бы хотели оказать истинное благодеяние отечеству, а при таком намерении или, лучше сказать, при мнении о своих делах и достоинствах, внушавшем ему такое намерение, он не мог отличаться беспристрастием» (Чернышевский 1950 VII: 326). «...самодовольно считал он себя великим дельцом, чуть-чуть не ежегодно спасавшим государство от гибели...», — обозначает Чернышевский в самом начале своей статьи одну из главных тем «Записок», подлежащих его рассмотрению.

В этой связи Чернышевский, как и Писемский, прежде всего акцентирует внимание читателя на служебной деятельности героя «Записок» под началом князя А.А. Вяземского. Он отмечает другую комическую «невязку» в изложении Державиным этого эпизода своей карьеры: между невежеством мемуариста в сфере финансов и его утверждением об успешно исполненном поручении Вяземского составить устав финансового управления империи. При передаче этого эпизода «Записок» Чернышевский не скупится на иронию: «Державина назначили советником во второй отдел экспедиции: и как бы вы думали?.. Оказалось, что он, имевший о финансах ровно такое же понятие, как о французском языке <...>, — самый знающий человек не только в своей части, но и в целой экспедиции, то есть в целом управлении финансами русской империи. Каким образом успели набрать пятнадцать человек, еще менее Державина знакомых с финансами, это непостижимо; но не нашлось в экспедиции никого, кроме Державина, кому было бы поручить "написать должность экспедиции о государственных доходах", то есть устав финансового управления целой империи. Способным к этому сочли его потому, что еще когда он был экзекутором, то "уже поручил ему генерал-прокурор следствие над сенатскими секретарями, что они ленились ходить на дежурство свое". Итак, Вяземский приказал написать, и Державин написал устав» (Чернышевский 1950 VII: 336).

Следующие эпизоды «Записок», в которых, по мнению Чернышевского, проявилась тенденция Державина к самовозвеличиванию, будет нами рассмотрена несколько подробнее в связи с темой нашего исследования: интерпретация этих эпизодов Чернышевским и другими критиками 1860-х гг. нашла непосредственное отражение, в полемическом плане, в биографии Ходасевича «Державин».

Мы имеем в виду: 1) две взаимосвязанные сцены, объединенные именем Г.А. Потемкина: поручение императрицы Державину сочинить надпись для бюста адмирала В.Я. Чичагова и недовольство Потемкина державинским описанием торжества, состоявшемся в Таврическом дворце 28 апреля 1791 года; 2) сцену споров Державина с Н.Ф. Эминым в присутствии П.А. Зубова по поводу поэтических достоинств оды «На взятие Измаила»; 3) участие Державина в государственных преобразованиях, совершившихся в начале царствования Александра I.

1.3. Интерпретация Чернышевским уединенных бесед Екатерины II и Державина

Согласно «Запискам», императрица, вскоре после приезда Потемкина из армии в Петербург, вызвала как-то Державина в присутствии придворных на разговор с глазу на глаз. «Он и все удивилися, недоумевая, что сие значит» (Державин 2000: 133). Дело в том, что, как правило, этот жест императрицы мог означать значительное повышение по службе отличенного ею лица. Однако во время аудиенции, вопреки ожиданию, она поручила Державину всего лишь сочинить надпись для бюста Чичагова. Как это приказание, не соответствующее по своей малой значимости форме обращения, так и таинственный вид, с которым императрица его отдавала, ввели Державина в еще большее недоумение. Как сам он говорит: «...Державин, приняв повеление, не мог, однако отгадать, к чему было такое ничего не значащее поручение и что при толь великом собрании отведен был таинственно с важностью в толь отдаленные чертоги, тем паче, что на другой день, истоща все силы свои и в поэзии искусство, принес он сорок надписей и представил чрез любимца государыне, но ни одна из них ею не апробована; а написала она сама прозою, которую и ныне можно видеть на бюсте Чичагова» (Державин 2000: 133). В конце концов, Державин объяснил странное поведение императрицы ее желанием уколоть Потемкина. Она, якобы, таким образом давала знать светлейшему, что «против его воли, хотела сделать своим докладчиком по военным делам Державина» (Державин 2000: 133). Екатерина достигла своей цели: «Князь, узнав сие, не вышел в собрание, и по обыкновению его сказавшись больным, перевязал себе голову платком и лег в постелю» (Державин 2000: 133).

Чернышевский считает комичной державинскую трактовку поведения императрицы и Потемкина в данной сцене, поскольку не видит в ней ничего, кроме выражения непомерного честолюбия поэта: «Если Потемкин сказался больным, если хотел показать, что рассержен, то уж наверное напрасно Державин приписывал огорчение князя "отличительному" своему разговору: да наверное и государыня не имела мысли сделать его своим докладчиком по военным делам. Она просто хотела пошутить над придворными, заставить их попусту ломать голову над содержанием таинственного разговора ее с Державиным. Бедняжка Державин не понимает, как смешно его ребяческое тщеславие, воображавшее, что Потемкин может позавидовать ему и что императрица в самом деле чуть не отдала Потемкина под его команду, когда она просто шутила, заказывая ему надпись, о которой едва ли вперед не знала, что он не сумеет написать ее. Итак, извольте видеть, Державин чуть-чуть не попал при дворе в такую силу, что Потемкин сказался больным от огорчения его успехами» (Чернышевский 1950 VII: 347). Итак, по Чернышевскому, Екатерина всего лишь шутила над собственными придворными, а Потемкин был рассержен на нее по другим причинам.

Ниже Чернышевский замечает по поводу данной сцены, что Державин так и не понял шутки императрицы и попадал впросак не один раз, считая знаком ее особого благоволения к нему подобные беседы с глазу на глаз. И всякий раз, по словам критика, Державин «заключал, что его хотят посвятить в важные государственные тайны, вручить ему великую власть. По своему простодушному тщеславию, он думал, что пользуется "таким императрицы уважением, которое обращало на него глаза завистливых придворных"» (Чернышевский 1950 VII: 350). Для нас важно в данном случае акцентировать внимание на цитате Чернышевского из державинских «Записок», в которой более откровенно, чем в сцене с бюстом Чичагова, передается манера обращения царицы с героем: «в публичных собраниях, в саду иногда сажала его подле себя на канапе, шептала на ухо ничего не значущие слова, показывая, будто говорит о каких-то важных делах» (цит. по: Чернышевский 1950 VII: 350).

Что касается того эпизода, где Потемкин выразил свое недовольство державинским описанием торжества в Таврическом дворце, то Чернышевский несколько парадоксально трактует отсутствие в нем льстивых похвал по отношению к светлейшему князю как один из приемов искательства. Сравнить: «Потемкин, прочитав описание, рассердился, сказал, что обедать дома не будет, и Державин ушел домой некормленный. О, простота, простота! и она тоже поднялась было на хитрости; Державин, как видно, хотел кольнуть Потемкина скупостью на похвалы ему, хотел поощрить его этим к ближайшему ознакомлению поэта с великодушными его качествами, но достиг только того, что остался без обеда» (Чернышевский 1950 VII: 348).

Теперь рассмотрим сцену споров Державина с Н.Ф. Эминым в присутствии П.А. Зубова по поводу поэтических достоинств оды «На взятие Измаила».

1.4. Взаимоотношения П.А. Зубова и Державина в оценке критики 1860-х гг.

Сам Державин полагает, что эти споры были спровоцированы Зубовым, так как тот якобы завидовал его поэтической славе. Дело в том, что ода «На взятие Измаила» удостоилась высочайшего одобрения, а сам поэт был отличён особенной милостью императрицы в виде «богатой, осыпанной бриллиантами табакерки» (Державин 2000: 130) и знаменитого вица, произнесенного в присутствии придворных: «Я не знала по сие время, что труба ваша столь же громка, как и лира приятна» (Державин 2000: 130). Кроме того, сочинением оды «Изображение Фелицы» Державин обеспечил себе вход к самому любимцу императрицы, лично повелевшей тому принимать у себя поэта. Получается, что Зубов, несмотря на все свое могущество, оказывался бессилен перед поэтическим даром Державина и вынужден был укрощать истинные свои желания: до того поэт тщетно добивался себе приема у фаворита. Таким образом, предположение Державина о зависти Зубова выглядит достаточно мотивированным.

Теперь приведем обсуждаемый фрагмент «Записок»: «...казалось Державину, что неприятна ему <Зубову — В.Ч.> и самая пиитическая его слава; ибо часто желал он стравливать или ссорить с ним помянутого г. Эмина, который, как известно, также писал стихи. Он был до того дерзок, что в глазах фаворита не токмо смеялся, но даже порицал его стихи, а особливо оду "На взятие Измаила", говоря, что она груба, без смысла и без вкусу. Вельможа, с удовольствием улыбаясь, то слушал, а Державин равнодушно отвечал, что он ни в чем не спорит; но чтоб узнать, кто из них искуснее в стихотворстве, то просит позволения напечатать особо, на свой кошт, на одной стороне листа его критику, а на другой — свою оду и предать на рассуждение публики — кому отдадут преимущество, говорил он, тот и выиграет тяжбу. Но Эмин не согласился» (Державин 2000: 136—137).

Из «Ключа» Н.Ф. Остолопова известно, что Державин прекрасно понимал всю подоплеку критики Эмина, а именно желание Зубова его унизить, хотя само имя фаворита, скорее всего, по цензурным соображениям, здесь не называется: «Сия Ода <"На взятие Измаила" — В.Ч.> принята была Императрицею очень хорошо; Автор получил за нее в подарок табакерку осыпанную бриллиантами. Однакож Г. Эмин написал на нее критику и читал Автору в Царском Селе, но нигде ее не напечатал, сколько Автор к тому ни убеждал его. Автор полагал, что это было чье-нибудь намерение рассердить его и сделать смешным, то есть, также поступить, как прежде бывало с старинными стихотворцами, которых зазовут к себе Бояра, напоят, и напустя на них кого-нибудь взбесят, а те для потехи между собою бранятся» (Остолопов 1822: 33—34). Заметим, что и в этом варианте обсуждаемого эпизода державинской карьеры при желании можно увидеть настоящую причину критики Эмина, — зависть некого влиятельного лица к Державину по поводу высочайшего одобрения оды «На взятие Измаила».

Таким образом, по-видимому, следует отдать должное герою державинских «Записок», который, вопреки ожиданию Зубова, конечно, знавшему о его горячем характере, повел себя весьма сдержанно и не доставил фавориту удовольствия поставить себя в смешное положение.

Вообще говоря, в критике 1860-х гг. этот эпизод державинских «Записок» был одним из самых обсуждаемых. Кроме Чернышевского, его так или иначе интерпретировали Д.И. Маслов и А.Ф. Писемский.

И тот, и другой критик игнорируют независимую манеру поведения Державина, подчеркнутую им в данной сцене «Записок», и делают акцент на самой ситуации, в которой оказался поэт, как они полагают, по своей воле. Очевидно, по их мнению, этого оказывается достаточным, чтобы показать искательную раболепность в отношениях Державина к фавориту.

Маслов открыто пишет о «шутовстве» Державина: «В квартире Зубова поэт играет самую жалкую роль: в то время, когда он обивает пороги фаворита, сгибается перед ним, льстит ему, Зубов едва обращает на него внимание; он только по необходимости, по приказанию Екатерины II ласкает его изредка, но зато уж и вволю издевается над ним, стравливая его например с Еминым и нисколько не думая сделать для него что-нибудь более существенное... Какая незавидная, жалкая обстановка!.. Но в обстановке этой Державин не внушает к себе уважения, он не вызывает ни участия, ни сострадания к себе: сам, по собственной охоте напросился на эту роль, — на возмутительную роль шута в палатах царского фаворита, изредка только в виде подачки допускающего его до своих ужинов» (Маслов 1861: 113).

А.Ф. Писемский, по-видимому, читавший «Ключ» Н.Ф. Остолопова, трактует хладнокровное и независимое поведения Державина как притворство, напускаемое на себя в искательных целях: якобы Державин все прекрасно понимал, но делал вид, что ничего не происходит. Попутно рецензент иронизирует по поводу указанного выше мнения Державина о милости к нему императрицы за оды «На взятие Измаила» и «Изображение Фелицы» как настоящей причины зависти Зубова. При этом он представляет дело так, как будто Зубов завидовал собственно поэтическим достоинствам стихотворений Державина. Сравнить: «<Державин> принужден был притвориться, будто он вовсе не понимает ядовитых насмешек и даже просто издеванья, которые Зубов позволял себе делать над ним, стравливая его с каким-то стихотворцем Эминым, и которые Державин, — с удивительною тонкостию и правдоподобием, — объяснял себе завистию Зубова к его дарованию» (<Писемский> 1860: 30).

Чернышевский, как и Писемский, иронизирует по поводу мнения Державина о зависти Зубова к его поэтическому дарованию. При этом повторяется тот же самый прием, который мы бы назвали «рокировкой акцентов», так что у читателя складывается впечатление, что речь идет о сальерической зависти собственно к таланту, а не к вполне конкретным материальным благам, заработанным этим талантом. В результате, Чернышевский доводит до абсурда данное мнение Державина; соответственно, в очередной раз пытается продемонстрировать читателю свою любимую идею о недалекости поэта, явившейся следствием его необразованности. Сравнить: «Чего не приходило ему <Державину — В.Ч.> в голову по поводу скупости "любимца", которому напрасно объяснял он свои заслуги: бедняк воображал между прочим, что Зубову "неприятна и самая пиэтическая его слава", как будто Зубов был соперником ему по рифмоплетству. Основанием такого дикого предположения служили факты, о которых Державин с своим обычным простодушием рассказывает следующее: <цитируется по "Запискам" приведенная выше сцена спора Державина и Эмина в присутствии Зубова> Во всем мы готовы верить Державину; в одном только (да простят нам почитатели великого поэта) никак не верим: не верим, чтобы он равнодушно отвечал Эмину; наверное он горячился доупаду. Зубов явно потешался над ним, а он чуть ли не воображал, что Зубов завидует его поэтической славе» (Чернышевский 1950 VII: 349).

В трактовке Чернышевского поведение Державина в данной сцене выглядит нелепым и, пожалуй, по-детски наивным, или, по собственной характеристике критика, «дикарским»⁴. Получается, что Державин был столь ограничен, что не разгадал зубовской ловушки. А позже, когда, наверное, ему объяснили всю смехотворность своего поведения, попытался столь же наивно скрыть истинное положение вещей от «потомков».

1.5. Участие Державина в реформах государственного управления при Александре I в интерпретации Чернышевского («Дело Н.А. Колтовской»)

Тема самовозвеличивания Державина в статье Чернышевского достигает своей кульминации при освещении служебной карьеры поэта в Александровскую эпоху. По Чернышевскому, Державин в «Записках» представил себя, без достаточных на то оснований, ключевой фигурой в деле совершившегося преобразования государственного управления: «Читателю известно, что первые годы нового правления были ознаменованы преобразованием высшего государственного управления, но до сих пор никто не предполагал, что Россия должна благодарить за эти преобразования не кого-нибудь другого, а именно Державина: он с обыкновенною своею наивностью объясняет, что дело было произведено только благодаря ему» (Чернышевский 1950 VII: 364).

Ниже критик приводит конкретный эпизод деятельности Державина в это время, послуживший, с его слов, мотивировкой поэту для столь величественных притязаний. По Чернышевскому, сама ничтожность этого эпизода должна обнаруживать их комическую несостоятельность: «Дело было очень просто. В сенате рассматривалась тяжба г-жи Колтовской с ее мужем о каком-то наследстве. Большинство сенаторов с генерал-прокурором постановили решение в пользу одной из тяжущихся сторон, а Державин говорил в пользу другой. Решение большинства было утверждено государем; но Державин увидел, что в докладе, представленном государю, не было упомянуто, что он не согласен с мнением большинства» (Чернышевский 1950 VII: 364—365). Далее критик пространно цитирует по тексту «Записок» сцену аудиенции Державина у Александра, которая состоялась по просьбе поэта в связи с нарушением генерал-прокурором его права сенатора на доведение до сведения государя выраженного им мнения. Александр согласился с доводами Державина. «Вслед за сим через несколько дней, — Пишет Державин, — последовал именной указ, которым повелевалось рассмотреть права сената и каким образом оные сочинены, подать его величеству мнение сената. Вот первоначальный источник, откуда произошли министерства» (цит. по: Чернышевский 1950 VII: 365). Чернышевский подчеркивает в последнем утверждении Державина комическую «невязку» между причиной и результатом: «Вот оно как повернулось дело: из аудиенции Державина произошли министерства. Бедняжка не понимает, как смешны его легкомысленные претензии на имя государственного преобразователя. Он не воображал, что каждому известно, что над реформами работали тогда люди в тысячу раз умнее и в миллион раз образованнее его» (Чернышевский 1950 VII: 365).

Здесь же Чернышевский трактует в комическом плане горькое признание Державина, вынужденного уйти в отставку из-за интриг его врагов, в том, что он находил некое душевное утешение в печальных результатах их государственной деятельности, доведшей Россию до катастрофы 1812 года⁵. «Хорошо утешение для патриота, — иронически замечает Чернышевский по этому поводу, — что отечество доведено до погибели! И, конечно, читатель никак не предполагал, что опасность, какой подвергалась Россия в 1812 году, произошла, собственно, оттого, что Державин не заседал в государственном совете» (Чернышевский 1950 VII: 364).

Итак, мы привели достаточно примеров, которые могут служить доказательством исходного тезиса о тождественном восприятии деятельности героя державинских «Записок» в «Истории Пугачева» Пушкина и в критике 1860-х гг. (включая исследования Грота). Так же показательно в этой связи, что сами критики-шестидесятники часто ссылались именно на Пушкина как на высший авторитет в смысле оценки личности и творчества Державина.

Так, рецензент «Современника» считает оценку поэтической деятельности Державина, данную в критике его эпохи, тождественной оценкам А.С. Пушкина и автора энциклопедической статьи в словаре Плюшара (1839) князя Д.А. Кропоткина, в свою очередь ссылавшегося на мнение Пушкина (Современник 1864: 132). Чернышевский ссылается в указанной статье на пушкинское изображение саратовских пререканий Державина в «Истории Пугачева» как на исторически достоверное (см.: Чернышевский 1950 VII: 333). Дмитриевская оценка малыковской казни, приведенная А.С. Пушкиным в «Замечаниях о бунте», очевидно, повлияла на взгляды В.И. Водовозова, писавшего по этому поводу: «Но если поэзия исчезает в этом усердии искателя мест, то с другой стороны в делах Державина, как чиновника, порою проявляется особенная наклонность к поэзии. Еще служив в секретной коммисии, в деревне Малыковке, он устроивает <так!> казнь трем преступникам и без крайней нужды, ради одной сцены, пугает давно раскаявшийся народ» (Водовозов 1860: 24). Наконец, Маслов, оценивая отмеченную им тенденцию Державина как автора «Записок» к преувеличению собственных заслуг в служебной деятельности, употребляет для этой цели пушкинскую оценку общего пафоса лирики поэта, данную в известном письме Дельвигу: «...не было в жизни Державина той энергической высокой деятельности, которая имела бы важное значение в истории развития нашей гражданственности, и цветистые фразы писавших о Державине, к сожалению — неверное, неосмысленное переложение приведенных нами заметок поэта о самом себе, этого "петушиного крика", по справедливому выражению Пушкина» (Маслов 1861: 145).

Итак, все разобранные выше контраргументы Ходасевича в отношении пушкинской концепции неадекватности литературной и биографической личности Державина могут быть переадресованы также и критикам 1860-х гг. Однако в их рецепции державинских «Записок» содержится, по крайней мере, два аспекта, вызвавших полемическую реакцию Ходасевича, которым если и искать ближайшего соответствия, то отнюдь не в жизни и творчестве Пушкина, а в других культурно-исторических и литературных областях.

Мы имеем в виду значимость любовного чувства в деятельности героя «Записок» и в государственном управлении Российской империи, а также личность А.Н. Радищева, противопоставляемая в нравственном плане Державину как абсолютный идеал⁶.

Первый аспект в рецепции критики 1860-х гг. существует, так сказать, почти исключительно в негативном плане: он обойден молчанием, и ниже мы покажем ходасевичевское понимание этого феномена. А вот мимо «радищевских» моментов в биографии Державина не прошел, кажется, ни один из рассматриваемых нами критиков. Поэтому мы посвятим следующий параграф обзору их мнений по этому поводу.

1.6. Тема «Державин и Радищев» в интерпретации критики 1860-х гг.

Критики 1860-х гг. были уверены в справедливости слухов по поводу якобы неблаговидного поведения Державина в отношении к А.Н. Радищеву, приславшему ему в подарок экземпляр своей книги «Путешествие из Петербурга в Москву». Вот как в передаче Д.И. Маслова выглядит суть «претензий» шестидесятников к поэту: «Известно, что Державин в экземпляре Путешествия, присланного ему самим автором с полным доверием и расположением к нему, отметил карандашом все важнейшие места и книгу поднес потом на рассмотрение императрицы. Кроме того, стихотворная насмешка Державина над Радищевым:

"Езда твоя в Москву со истиною сходна,
Не кстати лишь смела, дерзка и сумасбродна.
Я слышу, на коней ямщик кричит: вирь, вирь!
Знать, русский Мирабо, поехал ты в Сибирь".

Какое сильное негодование вызывала она у Репнина и у всех передовых людей времени» (Маслов 1861: 127). Маслов, судя по всему, разделял это «негодование» с современниками Радищева и Державина. Ниже он вновь возвращается к этой злосчастной эпиграмме: «...он <Державин> <...> талантом своим служил злу и неправде, осмеял, например, Радищева, вполне сочувствуя ссылке его в Сибирь... пошлым образом осмеял человека, в лице которого восходила заря будущего России — пробуждалась русская мысль и, встряхнув с себя веками навеянный гнет рутинных понятий и привычек, взглянула на события, проходившие перед ней, взглядом глубоким, свободным и отрадным...» (Маслов 1861: 133).

Имя князя Н.В. Репнина Маслов упомянул здесь в связи с тем, что данными неблаговидными поступками Державина им мотивируется холодный прием, оказанный тем нуждавшемуся в его помощи поэту.

В то время Державин оказался в немилости у Павла и искал вельможу, способного выступить посредником в деле его примирения с государем. «...по прославляемым столь много добродетелям и христианскому житию, — пишет Державин в "Записках", — казалось ему лучше всех прибегнуть к князю Николаю Васильевичу Репнину, которого государь тогда уважал, и что, как все говорили, он склонен был к благотворению...» (Державин 2000: 191). Однако Репнин заставил прождать просителя в своей приемной добрый час, а когда узнал, в чем дело, «показал презрение, и отворотившись, сказал: "Это не мое дело мирить вас с Государем"» (Державин 2000: 191). В связи с этим поступком Репнина Державин обвинил его в ханжестве: «...Державин поклонясь вышел, почувствовав в душе своей во всей силе омерзение к человеку, который носил на себе личину благочестия и любви к ближнему; а в сердце адскую гордость и лицемерие. Скоро после того низость души сего князя узнали и многие, и император его от себя отдалил. Таковы-то почти все святоши...» (Державин 2000: 191).

Маслов полностью оправдывает поведение Репнина в данном эпизоде: «Разумеется, во всем этом нет даже и тени вероятия. Что касается холодности и резкой невнимательности, которою встретил Репнин Державина, то она совершенно понятна и вполне законна. Гуманный и просвещенный покровитель Новикова, друг И.В. Лопухина, который эту дружбу считал лучшею для себя похвалою — какими глазами мог он смотреть на Державина после его поступка с известною книгою Радищева?» (Маслов 1861: 127).

С другой стороны, согласно Маслову, негативной оценке Державина нельзя и верить, ввиду ее субъективности. Возмущение поэта холодным приемом доказывает только чрезвычайную впечатлительность его натуры. В связи с этим Маслов напоминает, что в оде «Памятник Герою» Державин представил другой образ добродетельного Репнина. Соответственно, и одическому образу также верить нельзя. По мнению Маслова, во всех стихотворениях Державина «заметен неверный и пристрастный взгляд поэта, постоянный риторизм⁷, весьма резкие отступления от действительности, общие места, не прикрытые ни остротою, ни меткостью выражений...» (Маслов 1861: 131). Он считает, что «правда, беспристрастие и верный взгляд на вещи, гуманный и просвещенный» (Маслов 1861: 130), чужды стихотворениям Державина и противопоставляет им в этом отношении «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева⁸. Общий вывод критика: «Высокая нравственная деятельность, выразившаяся благотворным преобразованием общественной жизни России XVIII столетия, принадлежит не Державину. То были другие люди — Радищевы, Новиковы...» (Маслов 1861: 145).

Таким образом, Маслов связывает сцену приема Державина у Репнина с «радищевским» эпизодом биографии Державина. Ее обсуждение дает критику повод осудить сервилизм и неискренность поэта и, с другой стороны, выразить свое сочувствие Радищеву и другим «передовым людям», входившим в окружение автора «Путешествия...», отметив их правдивость и стремление к независимости.

Вообще говоря, «радищевский» подтекст сцены приема Державина у Репнина, по-видимому, был общим местом в критике 1860-х гг., и Маслов лишь его обнажил, так сказать, «не убоявшись» цензуры. Судить об этом можно, прежде всего, по единодушной и однозначно положительной оценке личности Репнина в целом и его поведения в данной сцене в частности, которая сильно напоминает подход по принципу «партийной солидарности», конструктивному и для статьи Маслова.

Так, В.И. Водовозов намекает на указанный подтекст, стыкуя фрагменты с упоминанием имен Репнина и Радищева: «Сегодня гордый, чуть не самовластный распорядитель в сенате, завтра смиренно ждет он в передней у человека, в честь которого когда-то написал хвалебную оду и которого потом честит именем святоши (Репнина). Между тем почти на каждой странице своих записок он выставляет себя борцем <так!> за правду, и он действительно пользовался этой славой, раскрывая по сенатским делам множество злоупотреблений. Радищев доверчиво приносит ему свою книгу, стоившую автору ни более, ни менее как ссылки в Сибирь» (Водовозов 1860: 22—23).

Как видим, Водовозов также заметил разницу между поэтической и прозаической характеристиками Репнина у Державина и интерпретировал ее как знак неискренности лирики поэта. По Водовозову, Радищев оказался жертвой, так сказать, «риторической» позы правдолюбца, которую принимал Державин как в творчестве, так и в жизни. Однако эта жертвенность подчеркивает не столько наивность автора «Путешествия...», сколько его прямоту, искренность и веру в людей.

Чернышевский также обратил внимание на различие державинских характеристик личности Репнина в оде «Памятник Герою» и в «Записках» и сделал в связи с этим вывод о неискренности лирики поэта⁹. Кроме того, нужно ли говорить, что Чернышевский назвал Репнина «одним из самых благородных людей своего века» (Чернышевский 1950 VII: 358).

По Писемскому, Репнин холодным приемом выказал свое презрение по отношению к искательным видам Державина: «Он начал обивать пороги: но уж на этот раз решительно безуспешно: князь Репнин дал Державину такой урок, что сразу уронил себя во мнении поэта и попал в люди "самой низкой души"» (<Писемский> 1860: 34—35).

В статьях Чернышевского и Писемского содержится еще одно, более косвенное указание на факт обсуждения ими темы «Державин и Радищев». Мы имеем в виду негативный комментарий по поводу попыток Державина как министра юстиции воспрепятствовать введению в законную силу так называемого указа о вольных хлебопашцах, которым запрещалось продавать крестьян без земли¹⁰. Дело в том, что Радищев, находившийся в милости у Александра, мог быть автором этого законопроекта. Во всяком случае, уже в науке второй половины XIX века бытовало мнение, что А.Р. Воронцов, друг и покровитель Радищева, вместе с ним или не без его участия поставил на обсуждение в Государственном совете в марте 1802 года проект закона, запрещающего продавать крестьян без земли (Немировский 1991: 128)¹¹. К тому же, как замечает современный исследователь, специально занимавшийся данной проблемой, содержащееся в «Путешествии из Петербурга в Москву» (глава «Городня») описание положения крестьян, проданных помещиком в рекруты, направлено против существующего права продажи крестьян без земли (Немировский 1991: 129). Эта генетически радищевская идея не могла не вызывать сочувствия в преддверии крестьянской реформы 1861 года, а позиция Державина, защищавшего права дворян («...что в конце концов стоило ему министерского портфеля» (Немировский 1991: 131)), должна была расцениваться как минимум реакционная.

В общем, Чернышевский и Писемский так ее и оценили. Для первого данный эпизод является кульминацией министерской деятельности Державина, со всей ее нелепостью и «путаницей». Сравнить: «Недолго пробыл он министром, всего тринадцать месяцев, но в это короткое время успел наделать <...> довольно попыток произвести путаницу в делах. Он противится всяким реформам, придумывает нелепые и свирепые планы, называет подкупленными людьми благонамеренных и умных сановников, бросающих эти планы, называет якобинцами всех министров, производящих какое-нибудь улучшение» (Чернышевский 1950 VII: 370).

Писемский, стремясь довести до абсурда действия Державина, вольно или невольно, но фальсифицирует значимость указа о вольных хлебопашцах, обходя молчанием его взрывоопасную суть, — запрещение продавать крестьян без земли¹². Вот как он формулирует этот законопроект: «Сущность императорского указа <...> состояла в дозволении помещикам — отпускать крестьян на волю за выкуп. Если мы представим, что мера эта была только пригласительная и предлагалась одному только возвышенному чувству российского дворянства, а не другим каким-нибудь качествам его природы, то трудно вообразить, чтобы мог найтись какой-нибудь порицатель столь невинной во всех отношениях меры» (<Писемский> 1860: 42—43). Таким «порицателем» оказался Державин, что, по Писемскому, уже в достаточной степени характеризует его умственный уровень. К тому же, контраргументы Державина против этого «невинного» законопроекта, по мнению Писемского, иначе как «допотопными орудиями» (<Писемский> 1860: 43) не назовешь. Словом, для Писемского, как и для Чернышевского, гражданское поведение Державина¹³, боровшегося чуть ли не в одиночку против реформ, проводимых «сверху», представляется пределом «безалаберности» (<Писемский> 1860: 44) поэта, проявленной на посту министра юстиции.

При этом следует отметить, что государственная деятельность самого Александра I и его сподвижников-реформаторов (в число которых входил, как было показано и Радищев) оценивалась, очевидно, «по партийному принципу» и Чернышевским, и Писемским весьма высоко как мудрая и просвещенная, по контрасту с «дикими», так сказать, выходками Державина.

Вот как характеризует Чернышевский взаимоотношения Державина-министра со своими коллегами, а также позицию, которую занимал государь в этом вопросе (замечательно, что имя соратника Радищева А.Р. Воронцова выдвигается на первый план): «Скоро перессорился он со всеми своими товарищами, вероятно, потому, что впутывался не в свои дела, горячился из-за мелочей и не имел просвещенного взгляда на вещи, каким отличались тогда люди, пользовавшиеся милостью императора, и каковы были из числа министров, например, Воронцов, Чарторыйский, Кочубей, Мордвинов, Чичагов. Государь, конечно, скоро заметил, что человек отсталых понятий и недальнего ума не годится на месте министра юстиции, и "стал он скоро приходить час от часу у императора в остуду"...»¹⁴ (Чернышевский 1950 VII: 366—367).

По Писемскому, начало царствования Александра было эпохой надежд «для людей более развитых и образованных, для тех мечтательных и беззаветных характеров, которыми изобиловало тогдашнее время в его лучших представителях» (<Писемский> 1860: 38). Ретроград Державин со всем его «усердием» оказался не у места: «Время и император требовали на эту пору людей не столько пламенных в своем усердии, сколько дельных и просвещенных» (<Писемский> 1860: 38). Просвещенность Александра проявляется, по Писемскому, в его деликатности и доброте по отношению даже к таким неспособным к государственной деятельности и невежественным в области этикета людям, каковым был Державин: «Замечательно, что Державин не умел даже принять с достоинством свою отставку: она была предложена ему в самых деликатных формах, к каким только был способен добрейший из государей; он ухитрился сделать ее жесткою, как его ода, шероховатою, как его характер» (<Писемский> 1860: 44).

Итак, в критике 1860-х гг. тема «Державин и Радищев» была одной из самых обсуждаемых. При этом оценки этих фигур давались в нравственном плане, за которым стояли «партийные» интересы разночинцев, стремившихся к радикальным государственным преобразованиям в преддверии крестьянской реформы 1861 года. Державин, с его консервативными убеждениями, по определению должен был вызвать резкое отторжение у поборников «перемен». Имя поэта оказалось знаменем «века минувшего», черты которого продолжали оставаться актуальным явлением во всех областях российской жизни и, по мнению разночинцев, ждали своего преобразования. Соответственно, в личности Державина эти черты были подчеркнуты и развенчаны. Низкопоклонник и льстец, поставивший свой поэтический талант (если он есть) на службу собственным искательным видам; беспринципный карьерист на государственной службе; невежда как в тех родах деятельности, которыми приходилось заниматься профессионально, так и в общечеловеческом плане, — таков Державин в рецепции критики 1860-х гг. Соответственно, Радищев и его «окружение» в лице «передовых людей» своей эпохи (включая сюда князя Н.В. Репнина, александровских министров-реформаторов и даже самого Александра I), как «предшественники» шестидесятников, приобретают прямо противоположные качества, по контрасту с низким моральным обликом и интеллектуальным уровнем Державина. Личность Радищева отождествляется с главным героем повести «Путешествие из Петербурга в Москву». Само это произведение реципируется как документальное, или, говоря более корректно в актуальном для дискурса шестидесятников нравственном плане, — Как «правдивое», «искреннее» и т. д.

Теперь рассмотрим полемику Ходасевича по поводу отмеченных, «специальных», аспектов в рецепции критиками 1860-х гг. личности и творчества Державина, генезис которых в концепции А.С. Пушкина непосредственно не обнаруживается.

Примечания

1. О личности Д.И. Маслова и обстоятельствах публикации его статьи-рецензии о державинских «Записках» подробнее см.: Елизаветина 2007: 234.

2. Мы посчитали возможным употребить термин «шестидесятник» в отношении А.Ф. Писемского и Е.А. Салиаса, поскольку не обнаружили существенной разницы их взглядов на личность и творчество Державина с расхожей идеологией собственно шестидесятнической критики, ассоциирующейся с именами Чернышевского и Добролюбова.

3. Сюда же следует добавить мнение В.И. Водовозова, передающего в своей рецензии содержание служебной деятельности Державина в соответствии со следующей установкой: «Честолюбивый до крайности, он принимал на себя какие угодно обязанности и был необходим тем, что умел угодить влиятельным лицам <...>, или в опасных случаях нес на себе ответственность, какой другие избегали. Часто невольный страдалец за правду, в своей пламенной ревности чиновника, он наконец сделал из нее свою привычную праздничную одежду, что-то в роде оффициального мундира» (Водовозов 1860: 23).

4. По словам Чернышевского, Державин был «дикарь с добрым от природы сердцем, по капризу судьбы поставленный довольно важным человеком в государстве, более всего нуждавшемся в избавлении от дикарства» (Чернышевский 1950 VII: 355). См. также заключительную характеристику Чернышевским интеллектуальных способностей поэта: «...его тщеславие было так простодушно, его ограниченность так недогадлива, что можно ему простить все его нелепости, тем больше, что они оставались безвредными для государства по его бессилию» (Чернышевский 1950 VII: 371).

5. Имеются в виду переживания Державина по поводу событий, последовавших вскоре после его исключения из государственного совета: «Некоторый подлый стиходей в угодность их не оставил насчет его пустить по свету эпиграмму следующего содержания: "Тебя в совете нам не надо: / Паршивая овца / Все перепортит стадо." Державину злобная глупость сия хотя сперва показалась досадною, но снес равнодушно и после утешился тем, когда избранными в совет членами, после его отставки, доведено стало государство до близкой в 1812 году погибели. Началось неуважение законов и самые беспорядки в сенате; осуждая правление императора Павла, зачали без разбора, так сказать, все коверкать, что им ни сделано» (цит. по: Чернышевский 1950 VII: 364).

6. Как известно, Пушкин весьма жестко оценил личность и творчество Радищева в статьях «Александр Радищев» (1836) и «Путешествие из Москвы в Петербург» (1835). Для нас важна однозначно негативная оценка, которую дал Пушкин поступку Радищева, приславшего Державину в подарок свое скандальное «Путешествие из Петербурга в Москву». См. об этом подробнее ниже.

7. Очевидное влияние концепции Белинского, о которой см. выше.

8. «...любителям исторического значения произведений Державина, охотникам до сличений его од, относящихся к царствованию Екатерины II, с современными историческими записками и другими историческими документами, не много найдется пищи в его стихотворениях (мы не упоминаем уже об одах, относящихся к царствованиям Павла I и Александра I — те из рук вон плохи). Сличите-ка их хоть например с Путешествием Радищева, с историческими заметками Щербатова или с рассказами иностранных писателей о царствовании Екатерины II: приговор выйдет не многословный, но зато решительный» (Маслов 1861: 130).

9. По мнению критика, об этом же говорит сличение льстивой оды Державина «На новый 1797 год», написанной по случаю восшествия на престол Павла I, и одновременных негативных высказываний поэта об императоре в «домашнем кругу» (Чернышевский 1950 VII: 358), которые были зафиксированы в «Записках». Льстивой и сервильной данную оду считали также Писемский (см.: Писемский 1860: 35) и Маслов. Последний писал по этому поводу: «Никогда не появилось бы льстивой оды имп. Павлу (на новый 1797 год), если бы Державину не нужно было его прощение и право входа во дворце за кавалергардов» (Маслов 1861: 130).

10. См. этот эпизод в «Записках» Державина: Державин 2000: 257—261.

11. И.В. Немировский ссылается в этой связи, например, на книгу В.И. Семевского «Крестьянский вопрос в России», увидевшую свет в 1888 году. В начале XX века об этом же писали М. Туманов в статье «Радищев» (1904 г.), Н.П. Павлов-Сильванский в статье «Жизнь Радищева» (1905 г.), В.П. Семенников в книге «Радищев» (1923 г.) (Немировский 1991: 128).

12. Вероятно, именно поэтому его так никогда и не приняли, хотя «ставили на обсуждение еще много раз — и в александровское царствование, и позже» (Немировский 1991: 130).

13. Таким образом оценивал свою позицию как сам Державин, так и дворянская оппозиция (Немировский 1991: 131).

14. См. также следующее характерное выражение Чернышевского: «Император увидел, наконец, что нет никакой возможности иметь дело с таким диким человеком...» (Чернышевский 1950 VII: 368). Речь идет о предложенных Державиным проектах по переселению евреев и шляхты в малозаселенные южные, поволжские, уральские и сибирские губернии.