§ 5. Полемика Ходасевича с пушкинским изображением саратовских действий Державина

5.1. Смысловая инверсия пушкинской диады «Державин-Бошняк»

Как уже было сказано, Ходасевич предпринял развернутую полемику с пушкинским изображением действий Державина в Саратове в биографии «Державин».

Прежде всего, он считает нужным дать характеристику-сопоставление начальствующим в городе лицам, — военному коменданту И.К. Бошняку и начальнику опекунской конторы М.М. Лодыжинскому, выводя таким образом фигуру Державина из невыгодного сравнения с Бошняком. То есть уже сам выбор фигур для сравнения обнаруживает полемическую установку Ходасевича.

Сначала он сообщает об остро конфликтных отношениях Бошняка и Лодыжинского между собой, обусловленных их сугубо эгоистическим, тщеславным желанием показать, кто истинный хозяин в городе. Обозначив характерологическое и ситуативное сходство этих персонажей (и тот и другой имели в своем распоряжении войска; и тот и другой имели основания требовать от противника подчинения: Бошняк по праву своей должности, Лодыжинский — по праву чина), Ходасевич затем переходит к характеристике их различия, причем акцент ставит на их общечеловеческих качествах: «Бошняк был порывист, переменчив и не умен; зато держался прямым солдатом и носил огромнейшие усы. Лодыжинский усов не носил, но превосходил противника хладнокровием и дальновидностью. Наконец, Бошняк был в хороших отношениях с губернатором, а Лодыжинский в плохих (что, как мы знаем, и сблизило его в свое время с Державиным)» (Ходасевич 1988: 65—66).

Пародийно-комическая «диада» как принцип расположения фигур, алогичность сравнения, возникающая вследствие приведения в качестве основания для сравнения необязательного признака подразумеваемого качества, указывают на введение гоголевского кода, а именно на следующие знаменитые противопоставления заглавных героев в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем»¹:

1. «Иван Иванович очень сердится, если ему попадется в борщ муха: он тогда выходит из себя — и тарелку кинет, и хозяину достанется. Иван Никифорович чрезвычайно любит купаться и, когда сядет по горло в воду, велит поставить также в воду стол и самовар, и очень любит пить чай в такой прохладе».

2. «Иван Иванович несколько боязливого характера. У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением» (Гоголь 1994 I—II: 359).

В первом примере противопоставляются, по-видимому, такие качества, как «вспыльчивость», «сварливость», с одной стороны, и «невозмутимость», «хладнокровие», с другой. Однако если в первой части этой антитезы означенные характеристики называются напрямую, да еще при этом и уточняются конкретными бытовыми примерами, то в ее второй части приводится необязательный, случайный признак подразумеваемого качества — он «любит купаться», из которого, самого по себе, никак нельзя заключить, не беря в расчет антитетичность всего периода, какое качество характера героя имеет в виду автор. Следующее уточнение — он любит пить чай в воде — является мнимым, так как только увеличивает недоумение читателя.

Во втором примере алогичность данного типа иллюстрируется еще ярче. Этот эффект возникает из прямого столкновения, посредством вводного оборота «напротив того», четко сформулированной характеристики (трусливость) со случайным признаком сравниваемого качества («шаровары в <...> широких складках»). Опять-таки только беря в расчет антитетичность периода, можно догадаться, что широкие шаровары являются знаком храброго, мужественного характера их владельца.

Ходасевич взял этот необходимый для построения алогичного сравнения необязательный признак, функцию которого выполняет, как мы видели, какая-либо деталь бытового характера, из письма служащего саратовской опекунской конторы Свербеева, адресованного Державину. Этот документ цитирует Я.К. Грот в своей биографии поэта «Жизнь Державина». Письмо Свербеева было вызвано отказом Бошняка от своих первоначальных обязательств по строительству полевого укрепления.

Приводим это письмо по книге Грота в ближайшем контексте: «Лодыжинский и его сторонники, не имея возможности без согласия Бошняка добыть работников, сочли нужным прибегнуть к энергической помощи Державина. Новосильцев и Свербеев тотчас же написали ему в Малыковку обо всем происходившем в Саратове. "Все здешние господа медлители, — Сообщал Свербеев, — состоят в той же нерешимости, а пречестные усы (Бошняк), в бытность свою вчера здесь (т. е. в конторе), благоволили обеззаботить всех нас своим упрямством, причем некоторые с пристойностью помолчали, некоторые пошумели, а мы, будучи зрителями, послушали и, пожелав друг другу покойного сна, разошлись, и тем спектакль кончился. Приезжай, братец, поскорее и нагони на них страх: авось, подействуют всего лучше ваши слова и тем успокоятся жители"» (Грот 1997: 108—109).

Ходасевич цитирует фрагмент из этого письма. Причем из троих человек, которые, судя по Гроту, имели отношение к извещению Державина о саратовских делах (Лодыжинский, Новосильцев и Свербеев), упоминает только имя Свербеева. Прочих же, вкупе со Свербеевым, именует, на наш взгляд, весьма двусмысленно — «саратовские друзья»: «Обо всем этом Державина тотчас же известили саратовские друзья. Некто Свербеев, чиновник опекунской конторы, писал: "Приезжай, братец, поскорее и нагони на них страх"» (Ходасевич 1988: 66). Уточнение «чиновник опекунской конторы» Ходасевич делает затем, чтобы подчеркнуть, что за Свербеевым стоит Лодыжинский, его прямой начальник.

Судя по ближайшему контексту ходасевичевского сравнения Бошняка с Лодыжинским, можно подумать, что под «огромнейшими усами» Ивана Константиновича Бошняка, как под «широчайшими шароварами» Ивана Никифоровича Довгочхуна, подразумевается храбрость. Сравнить: он «держался прямым солдатом и носил огромнейшие усы». Тем более что усы, как известно, являются традиционным символом мужественности, молодцеватости, особенно для военных, условно говоря, «пушкинской» эпохи, в стиле которой написан «Державин»². И при этом не только и не столько в узком смысле этого слова — как обычное «использование пушкинской фразы» (М.А. Алданов)³, но, прежде всего, в смысле широком, идеалистическом — как отражение, что называется, «духа времени».

Однако, в таком случае, если следовать принципу антитезы, лежащему в основе данного периода, получается, что антипод Бошняка — Лодыжинский, который не имел усов, имеет, употребляя гоголевское выражение, «боязливый характер». А этот вывод явно противоречит смыслу общей «положительной» характеристики Лодыжинского, которую дает ему Ходасевич, является едва ли не абсурдом⁴.

Основание для сравнения мы находим в цитированном письме Свербеева, где «усы» метонимически связываются с таким качеством характера коменданта, как «упрямство». Судя по дальнейшему изображению Ходасевичем действий Бошняка, именно «упрямство», то есть, по вышеприведенному определению Даля, «безрассудная настойчивость», является основной чертой его характера. Тогда как действия Лодыжинского и, соответственно, примкнувшего к нему Державина, продиктованы «разумной стойкостью».

В свете полемики с пушкинским изображением действий Державина и Бошняка находка из письма Свербеева как нельзя лучше отвечает намерениям Ходасевича. Посредством гоголевского алогичного сравнения он инвертировал исходную ситуацию «Истории Пугачева», представив именно Бошняка, а не Державина в комическом образе упрямца. Очевидно, Ходасевич понял эпитет «упрямый», отнесенный Пушкиным к Бошняку, в смысле «резюме» державинского отношения к коменданту, которое отразилось в его «язвительном» письме. Но об этом мы уже писали.

5.2. Державин-честолюбец: это не смешно

Далее Ходасевич стремится разрушить комический ореол вокруг честолюбивых стремлений героя, возникающий в результате применения Пушкиным в саратовском эпизоде «Истории Пугачева» приема «обманутых ожиданий».

В.В. Гиппиус, анализируя в книге «Гоголь» (1924) особенности применения этого приема в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», проницательно заметил, что «отдаление желаемого предмета» только в ближайший промежуток времени вызывает комический эффект, а затем — прямо противоположное чувство бессмыслицы жизни. В качестве примера он привел «затяжку бессмысленного спора <Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем> до бесконечности» (Гиппиус 1966: 81). «Это уже не чистый смех, — пишет исследователь, — а, как выразился по другому поводу Белинский, "смех растворенный горечью" <так!>. Впечатление это доведено до конца эпилогом повести (не одной только заключительной фразой, как обыкновенно говорят)» (Гиппиус 1966: 81).

По Ходасевичу, честолюбие является главным источником державинских действий во время пугачевщины. Мало того, фактически все его попытки «поправить свою фортуну», которые имели место быть до этого времени, также обусловлены этим чувством. Такая «затяжка» в реализации ожидаемого успеха уже сама по себе способна разрушить комический эффект, но Ходасевич к тому же изображает честолюбивые действия своего героя в другом, не сниженном, плане, исключающем всякую возможность насмешки.

Державин предстает как стойкий борец с неблагоприятными обстоятельствами. Он может совершать ошибки, даже ввергаться в преступления, однако при этом неизменно находит в себе силы оценить свои поступки, исправиться и с прежней энергией продолжить свою деятельность. В своей самооценке он поднимается до нравственно-этического и даже метафизического уровней. «Низкие истины», продиктованные страстями, войдя в соприкосновение с высокой душой поэта, в конце концов «не выдерживают конкуренции» и как бы плавятся под солнцем высшей правды. Так, по Ходасевичу, рождаются оригинальные стихотворения Державина, «в которых ни предмет, ни чувства не были позаимствованы» (Ходасевич 1988: 50).

Первым в ряду этих стихотворений стоит «Раскаяние», связанное с попытками Державина «исправить» свою судьбу посредством нечестной карточной игры. Здесь поэт красноречиво выражает собственное осознание неверно взятого им пути для развития таланта:

Повеса, мот, буян, картежник очутился;
И вместо, чтоб талант мой в пользу обратил,
Порочной жизнию его я погубил...

      (цит. по: Ходасевич 1988: 50).

Действия Державина в ходе пугачевской кампании, продиктованные честолюбивыми замыслами, также терпят фиаско: за свои заслуги он не только не получает награды, хотя бы наравне с прочими офицерами, сделавшими неизмеримо меньше его, но и оказывается на положении опального.

Однако его переживания по этому поводу существенно отличаются от слишком человеческих переживаний гоголевских героев, оказавшихся в аналогичной ситуации: в них нет ничего «жалкого». Державин явно не годится на роль пресловутого «маленького человека», который, как известно, не выдерживает душевных страданий и либо умирает, либо сходит с ума.

Вынужденное бездействие дает Державину возможность создать «Читалагайские оды».

Образцом ему служат «стоические оды» знаменитого короля Фридриха II. Однако, как подчеркивает Ходасевич, Державин не знает, кто автор этих од. Мы думаем, что Ходасевичу в данном случае важно было устранить всякую возможность обвинения Державина в честолюбивом подражании «великим» и, с другой стороны, показать, что его душа настроена в тон высокой мировой культурной традиции. Фридрих в данном случае сыграл роль случайного и, судя по ироническому к нему отношению Ходасевича, довольно бездарного «передатчика» этой традиции. Стоит только удивляться способности Державина вдохнуть искренность и одушевление, сопровождающее открытие задушевной истины, в холодные и поверхностные вирши «беспечного философа», «насмешника и острослова». Даже в переводах Державин сумел преобразовать стихотворения Фридриха в истинную поэзию⁵.

Как было сказано выше, в биографии Ходасевича эпизод создания «Читалагайских од» является одним из ключевых: в этих одах отразилось новое мировоззрение Державина, родственное екклезиастову vanitas vanitatum. В этой связи стих «Читалагайских од» характеризуется Ходасевичем как «суровый, глухой, погребальный» (Ходасевич 1988: 80).

Субъективность данной точки зрения Ходасевича становится особенно очевидной, когда обнаруживается его произвол в цитировании источников, а также игнорирование семантики циклической композиции «Читалагайских од».

Так, в качестве примера «погребального» стиха од писатель цитирует следующие фрагменты из ранней редакции оды «На смерть Бибикова»:

Не показать мое искусство,
Я здесь теперь пишу стихи,
И рифм в печальном слоге нет здесь...
Пускай о том и все узнают:
Я сделал мавзолей сим вечный
Из горьких слез моих тебе

      (цит. по: Ходасевич 1988: 80).

Произвол Ходасевича в цитировании данных стихов, иллюстрирующих его концепцию, обнаруживается в том факте, что между третьим и четвертым стихами допускается пропуск (обозначенный Ходасевичем отточием) строчек, в которых поясняется цель стихотворения:

Но вздох, но знак, но чувство лишь
Того тебе благодаренья,
В моем что невместимо сердце,
Я здесь изобразить хочу

      (Державин 1864 III: 227).

«Чувство благодаренья» явно не вписывается в ходасевичевскую концепцию Державина, мыслящего в духе Екклезиаста. К тому же, в своих «Объяснениях» Державин ясно дает понять вполне конкретную, земную причину своей благодарности покойному: «Автор изъявляет сим свою благодарность, что он, совсем его <Державина> не знав, взял с собою в комиссию по особым поручениям <...> по единому только с ним разговору, когда он без всякой рекомендации пришел его о том просить и самые важнейшие ему делал препоручения» (Державин 2002: 591).

Далее. Как показал Рональд Вроон, ода «На смерть Бибикова» составляет антитезу к посланию Фридриха к Мопертюи с красноречивым названием, генетически восходящим к книге Екклезиаста, — «Жизнь есть сон». «Мораль стихотворения Фридриха, — пишет ученый, — сводится к тому, что все жизненные успехи, дела и награды — бессмысленны перед лицом смерти. Державин, наоборот, восхваляя заслуги Бибикова, считает, что именно они сообщают ему бессмертие:

Твои заслуги и почтенье
К тебе, от всей твоей страны,
Уже стократно боле стоят,
Как нежели тебя забыть.
У всех, достоинства кто любит,
Твой образ в мысли будет вечен...»

      (Вроон 1995: 191).

Ходасевич игнорирует указанную антитетичность, проявляющуюся на уровне композиции цикла, согласуя смысл и эмоциональный тон державинской оды «На смерть Бибикова» и послания Фридриха к Мопертюи. Противовес мрачным мыслям à la Екклезиаст («девизы для будущего») Державин обретает, согласно Ходасевичу, не в собственных мыслях о заслугах перед отечеством, а в прославленных Фридрихом личной твердости перед лицом бед и непримиримости к порокам. Эти темы развиваются также в подобранных Ходасевичем одах Державина — «На знатность» и «На великость».

Как было сказано выше, в последующем повествовании биографии Ходасевича тема «жизнь есть сон» из послания Фридриха к Мопертюи проходит через все самые значительные стихотворения Державина, вплоть до последнего шедевра поэта — незаконченной оды «Река времен в своем стремленьи...». В этом стихотворении Державин объявляет преходящими и тленными не только все земные деяния, в том числе предполагающие самые возвышенные честолюбивые помыслы и стремления, но и поэзию, то единственное дело, которое до сих пор он считал безусловно бессмертным. Ходасевич полагает, что Державин «отказываясь от исторического бессмертия», в продолжении намеревался выразить «мысль о личном бессмертии — в Боге» (Ходасевич 1988: 232).

Таким образом, аутентичная державинская идея, согласно которой только заслуги перед отечеством могут обеспечить бессмертие, дезавуируется Ходасевичем на протяжении всего повествования.

В смысле игнорирования Ходасевичем семантики циклической композиции «Читалагайских од» также характерна его пренебрежительная оценка стихотворения, замыкающего цикл, а потому обладающего повышенной семантической нагрузкой, то есть «Оды на день рождения Ея Величества, сочиненной на время войны и бунта 1774 года». Этой оде Ходасевич посвятил буквально несколько иронических слов: «В оде императрице по-прежнему больше слов, чем мыслей» (Ходасевич 1988: 80)⁶. Между тем, без этого стихотворения невозможно считать выполненной главную цель всего цикла — «начертание идеала, называние тех черт, которыми должен обладать всякий, кому вручен жезл правления» (Вроон 1995: 196). Очевидно, что эта цель, как и панегирическая установка данного стихотворения, не вписываются в ходасевичевскую концепцию державинской поэзии как варианта екклезиастова дискурса.

В свете темы нашей работы следует обратить внимание на то, что фрагмент оды «На смерть Бибикова» цитировал и Пушкин в «Истории Пугачева». Однако он, в отличие от Ходасевича, выбрал цитату, адекватную основной идее «Читалагайских од», — концовку стихотворения, где перечисляются заслуги Бибикова, обеспечивающие ему бессмертие.

Мы думаем, что Ходасевич цитировал данные стихи из оды «На смерть Бибикова» не без задней мысли, суть которой сводится приблизительно к следующему. Пушкин представил Державина в «Истории Пугачева» честолюбцем в жизни и поэтом, ценящим превыше всего заслуги перед обществом. Однако он проигнорировал присутствующие в этом же стихотворении очевидные автореферентные мотивы, смысл которых противоречит его точке зрения. Державин знал высшую правду. В суете земных дел он никогда не забывал о ней и откликался на нее как умел в своей поэзии. В цитируемых Ходасевичем стихах очевидно полное самозабвение Державина перед лицом горя. Какое уж там честолюбие, какие там высокие мысли о бессмертии, когда близкий человек, друг и соратник в борьбе за Высшую Правду потерян навсегда. Пушкин обошел молчанием эту сторону характера и, соответственно, творчества Державина. Как писал Ходасевич в другом месте, «Пушкин недооценивал общее значение Державина» (Ходасевич 1991: 150). То есть не увидел в нем «родоначальника русского реализма», поэта, который «первым если не понял, то почувствовал, что поэзия должна отвечать реальным запросам человеческого духа» (Ходасевич 1991: 149).

Примечания

1. Реминисценция этого произведения Гоголя в данном фрагменте «Державина» указана в диссертации Юсиф-заде Айгюн Фуаз Кьези. См.: Юсиф-заде 2001: 148.

2. См. примеры из Словаря Даля: «У нас в полку такие усачи, что любо». «Я уса́чек не люблю, они слишком мужествены» (Даль 2002 IV: 517).

3. См.: Алданов 1931: 496.

4. Сравнить: «Он труслив, но хладнокровен и дальновиден». Согласно Словарю Ушакова, хладнокровие — это «спокойное состояние, при котором сохраняется ясность мысли и выдержка» (Ушаков 2004). «Выдержка», или «самообладание», и «боязливость», или «робость», являются взаимоисключающими понятиями.

5. Обсуждается следующий фрагмент биографии Ходасевича: «Дотоле ни одна книга не поражала Державина так, как эта. Здесь, подле пустынного Читалагая, на пепелище недавних надежд, стоические оды "беспечного философа" отвечают чувствам Державина и помогают ему разобраться в мыслях. В этих стихах Державин находит и объяснение своему настоящему, и суровые, но возвышенные девизы для будущего. Его величество король прусский, насмешник и острослов, может быть, усмехнулся бы, если б увидел восторженный пыл дальнего своего поклонника. Но для Державина эти оды сейчас — евангелие. Кто их автор, он, кажется, еще и не знает. Он выбирает из них четыре и переводит, но с таким жаром, как если бы творил сам. Переводит прозою, потому что боится хоть чем-нибудь погрешить против подлинника» (Ходасевич 1988: 81).

6. Может быть, писатель подразумевал, что зато в его оценке «больше мыслей, чем слов».