Введение

В новейшем учебном пособии по литературе русского зарубежья ее место и степень изученности в современной отечественной науке определяются следующим образом: «...несмотря на то что в нашей стране в 1990-е гг. изучение "параллельной ветви" русской словесности выдвинулось в число "магистральных линий" литературной науки, многие вопросы пока не только не решены, но и не поставлены» (Смирнова, Млечко 2006: 6). Имеются в виду прежде всего такие глобальные проблемы, как «изучение русской литературы XX в. как сложной, противоречивой, эстетически многообразной целостности с учетом взаимодействия двух составляющих ее потоков (литература диаспоры и метрополии)» (Смирнова, Млечко 2006: 7).

По-видимому, в число таких вопросов входит и изучение биографического творчества В.Ф. Ходасевича, который прежде всего имеет репутацию «очень крупного поэта <...> едва ли не лучшего критика и мемуариста русского зарубежья» (Кормилов, Федорова 1999: 330—331).

При этом нельзя сказать, что эта сторона многообразного творческого наследия писателя осталась совершенно вне поля зрения критиков и историков литературы. К настоящему моменту у исследователя, приступающего к осмыслению соответствующих текстов Ходасевича, имеется в запасе ряд ценных работ, могущих простимулировать и направить его мысль в определенное русло. Статьи и рецензии 1920-х — 1930-х гг., принадлежащие перу П.М. Бицилли, В.В. Вейдле, М.А. Алданова¹ и др.; работы современных ученых Дж. Э. Мальмстада², А.Л. Зорина³, Д.М. Бетеа⁴, Р. Хьюза⁵, И.З. Сурат⁶ и др. представляют собой в указанном смысле неоценимый вклад в развитие ходасевичеведения. Однако во всех этих работах рассматриваются отдельные аспекты биографической концепции Ходасевича, не ставится задача целостного анализа его историко-биографической прозы.

Между тем, данный анализ не просто возможен, но и необходим, ибо, как заметил Юсиф-Заде, автор недавней диссертации, защищенной в МГУ им. М.В. Ломоносова, литературно-критические и историко-биографические произведения Ходасевича составляют единый текст: их объединяет «система устойчивых внутренних тем/мотивов», «универсальные теоретические установки и сходные методологические принципы», в конечном итоге, «общий авторский замысел» (Юсиф-Заде 2001а: 5, 7). В этой связи глубоко обоснованными представляются такие задачи, поставленные диссертантом перед собой, как «выявление концептуального единства литературно-критической/историко-биографической прозы» Ходасевича; «определение инвариантной для литературно-критических и историко-биографических произведений теоретико-литературной базы, системы универсальных методологических установок» (Юсиф-Заде 2001а: 6).

Установка Юсиф-Заде на «вычленение методологических принципов, которыми определяется специфика воссоздания литературной эпохи, культурного контекста, мира творческой личности в историко-биографической прозе В. Ходасевича», является для нас родственной и во многом определяет направление нашего исследования.

Одним из таковых универсальных методологических принципов, организующих единый историко-биографический текст, является, как мы полагаем, дифференцированное применение биографического подхода⁷ к личности того или иного писателя, героя Ходасевича. Можно сформулировать это положение и по-другому: концепции определенных писательских личностей в историко-биографических произведениях Ходасевича были созданы в значительной мере как результат полемического отталкивания от крайностей биографического метода, и, как таковые, исследуются нами в плане существовавшей в отечественной науке и литературе 1920-х — 1930-х гг. антибиографической тенденции⁸.

Хотя методология Ходасевича-биографа традиционно считается генетически родственной психолого-биографическому подходу к литературным произведениям, однако этот взгляд базируется на анализе главным образом его пушкинистских работ. Если же перейти к рассмотрению тех сторон биографического дискурса Ходасевича, которые имеют отношение к личности других русских писателей⁹, то здесь уже в отзывах первых критиков можно увидеть проблемность. Так, В.В. Вейдле и М.А. Алданов находят, что Ходасевич в биографии «Державин» (1931) недостаточно учитывает биографический статус художественных произведений Г.Р. Державина¹⁰. А.Л. Бем критикует его за подобную методологию в отношении личности Н.С. Гумилева¹¹. Современный американский ученый Джон Э. Мальмстад указал в своей статье «Ходасевич и формализм: несогласие поэта» (1985) на возможную связь данной проблемы с неоднозначным отношением Ходасевича к формализму. Его анализ программной в этом смысле статьи критика «Памяти Гоголя» (1934) вплотную подводит нас к одному из основных положений нашего исследования: о релевантности понятия «литературной личности»¹², впервые введенного в научный оборот формалистами, для ходасевичевской концепции личности писателя.

В данной статье Ходасевич применяет генетически формалистское понятие «эволюции стилей» к личности Гоголя, Пушкина, Жуковского и русских писателей XVIII века¹³. Другими словами, Ходасевич, предварительно оговорив разницу в целевых установках (не изучение приема ради приема), реализует формалистское понятие «литературной личности» для характеристики духовного мировоззрения названных писателей.

Для нашей работы особенно важен следующий тезис Ходасевича о сущностном различии биографической и литературной личности русских писателей XVIII века, прежде всего — Державина. Он, по словам критика, руководствуясь своими эстетическими взглядами на природу соотношения искусства и действительности («метод художнических суждений о мире» (Ходасевич 1996 II: 293), хотел быть «наблюдателем, созерцателем, остающимся в стороне от наблюдаемого, как бы стоящим выше и с высоты своей живописующим должное в противоположение сущему» (Ходасевич 1996 II: 294). Хотя идеальный поэтический образ «какого-то крепкого мужа» (здесь Ходасевич цитирует определение Гоголя) «влиял на жизненные поступки Державина, <...> связать свою судьбу с участью этого образа Державин не намеревался, — по крайней мере, сознательно» (Ходасевич 1996 II: 294).

Мы полагаем, что в данном случае Ходасевич сформулировал структурную модель своей художественной биографии «Державин»¹⁴, и поэтому руководствуемся ею в нашем исследовании концепции личности главного героя этого произведения.

Критиками 1920—1930-х гг. и, вслед за ними, Мальмстадом была отмечена еще одна методологическая установка Ходасевича, во многом определяющая, в конечном итоге, иерархическую структуру системы персонажей-писателей в его биографических произведениях в целом. Имеется в виду полемичность Ходасевича по отношению к распространенным взглядам на личность Державина как конструктивный фактор ходасевичевской концепции этой личности. Так, П.М. Бицилли и Мальмстад¹⁵ указали на пушкинскую концепцию личности Державина как на один из конкретных адресатов полемики Ходасевича как в биографии «Державин», так и в историко-биографических и литературно-критических статьях и очерках, которые по своей тематике примыкают к этому произведению, то есть являются, так сказать, его «спутниками».

Сам Ходасевич открыто полемизировал с пушкинской концепцией личности Державина как персонажа «Истории Пугачева» в статье «Пушкин о Державине», опубликованной в парижской газете «Возрождение» 7 сентября 1933 года. Эта статья Ходасевича еще не служила предметом специального анализа. Между тем, она не только является ключевой для понимания антипушкинского полемического дискурса Ходасевича в биографии «Державин», но в ней затрагивается целый ряд проблем, актуальных как для пушкиноведения, так и для державиноведения¹⁶. Мы имеем в виду прежде всего проблему фактической достоверности «Истории Пугачева» в целом и державинского сюжета этого произведения в частности. Решение этой проблемы, в свою очередь, напрямую связано с подобной проблемой в рецепции «Записок» Державина.

Вопрос о фактической достоверности «Истории Пугачева» впервые был серьезно поставлен во второй половине XIX века. В это время соответствие исторического изложения документам было доведено до педантизма и ценилось превыше всяких других достоинств подобного рода исследований. Я.К. Грот в статье «Занятия Пушкина» (1862), специально посвященной работе поэта с источниками «Истории Пугачева», посчитал нужным оправдать допущенные им фактические неточности недоступностью многих документов, а также ограниченным количеством времени и историографической неопытностью¹⁷. В таком же смысле высказывались П.М. Щебальский, автор монографии «Начало и характер пугачевщины» (1865), и Н.Н. Фирсов, редактор академического издания «Истории Пугачевского бунта» (1914)¹⁸. Л. Поливанов в специальном издании сочинений А.С. Пушкина, предназначенном «для семьи и школы», поместил в виде корректирующих сносок к основному тексту «Истории Пугачевского бунта» документально подтвержденные сведения, почерпнутые им из новейшего к тому времени труда Н.Ф. Дубровина «Пугачев и его сообщники» (1884)¹⁹.

К концу 1920-х гг., когда Ходасевич приступил к написанию биографии «Державин», в которой полемика с пушкинской интерпретацией действий Державина в эпоху пугачевщины играет конструктивную роль, подход к «Истории Пугачева» как к историческому, научному труду стал традиционным и, соответственно, отмечаемые в ней фактические ошибки объяснялись, вслед за Гротом, объективными причинами (недоступность источников, недостаток времени и т. д.)²⁰. Так что понадобилась специальная работа Е.А. Ляцкого²¹ (разделившего эмигрантскую судьбу Ходасевича), чтобы поднять вопрос о фактической достоверности «Истории Пугачева» на качественно иной уровень, а именно — решать его с учетом художественного задания, которое ставил перед собой автор в этом произведении. Для нас особенно важен следующий вывод исследователя по поводу принципа работы Пушкина с документами, продиктованного его поэтическими устремлениями, а не научной целью в ее чистом виде: «...в изложении пугачевщины он имел в виду по преимуществу только Пугачева и в официальных документах искал не внутренней связи событий, но следов эпохи, отражений ее бытового склада, мятежного мировоззрения и языка. С этой точки зрения Пушкин легко мог бы отвести упреки, делаемые позднейшими историками²²: он интересовался не историей в ее прагматическом построении, но действием своего воображения, возбуждаемого историческими источниками»²³ (Ляцкий 1929: 270).

В настоящее время благодаря главным образом исследованиям А.А. Карпова²⁴ и В.М. Блюменфельда²⁵ вопрос о целесообразности подхода к «Истории Пугачева» как прежде всего к произведению с художественным авторским заданием, по-видимому, решается однозначно²⁶. В этом достижении, безусловно, есть заслуга и Ляцкого, поскольку Карпов в своих изысканиях во многом отталкивался от его наблюдений. При этом имя Ходасевича как одного из авторов современного подхода к «Истории Пугачева» даже не упоминается.

Между тем, Ходасевич поставил вопрос о художественном задании как о единственно адекватном авторскому замыслу в этом произведении, на наш взгляд, даже более остро, чем Ляцкий. Анализ биографии «Державин», а также статей-«спутников» этого произведения («Пушкин о Державине» (1933), «Дмитриев» (1937), «Война и поэзия» (1938) и т. д.) показывает, что Ходасевич видел в фактических «ошибках», допущенных Пушкиным при изложении державинского сюжета «Истории Пугачева», функциональное (художественное) задание, обусловленное его концепцией личности Державина.

Вообще говоря, отсутствие ссылок на Ходасевича в современных научных работах представляется несправедливым по отношению к его дару исследователя русской литературы и истории. Знал ли на самом деле Пушкин «Записки» Державина? в чем смысл иронического изображения фигуры Державина в «Истории Пугачева»? чем же занимался Державин в Малыковке, прав ли он был в саратовских пререканиях и неужели все-таки бежал из-под Петровска и затем из Саратова перед самым нашествием Пугачева? — более специальные вопросы: как соотносятся «Записки» Державина с другими автобиографическими текстами поэта, прежде всего — с «Объяснениями» к стихам? как эти последние соотносятся со стихами? — еще более специальный вопрос: как реципировал Я.К. Грот стихотворное и прозаическое наследие Державина? — все эти проблемы и еще многие другие из числа активно обсуждаемых современными учеными²⁷ так или иначе решались Ходасевичем; некоторые из вышеперечисленных вопросов, особенно по теме «Пушкин и Державин» и «Действия Державина в эпоху пугачевщины», имеют давнюю традицию изучения²⁸, и ответы Ходасевича на эти вопросы объективно являются, таким образом, связующим звеном между «минувшим» и «нынешним» состоянием их изученности. Обращение к историко-литературному наследию Ходасевича, таким образом, весьма стимулировало бы исследовательскую мысль в поисках однозначного решения перечисленных выше проблем.

В связи с указанным игнорированием современными учеными взглядов Ходасевича особенно тревожной представляется ситуация в державиноведении, где, как будет подробно показано ниже, исследователи, допуская, казалось бы, элементарные фактические ошибки, не могут придти к единому мнению по поводу формулировки малыковского задания Державина или того хуже — комментируя действия поэта в Саратове, фактически обвиняют его в трусости и дезертирстве.

Особняком в нашей работе стоят проблемы фактической достоверности «Записок» Державина и руссоистской модели как культурно-исторического образца конфликтного поведения поэта, имеющие фундаментальное значение для ходасевичевской концепции личности Державина.

Первая из обозначенных проблем возникла сразу же после публикации державинских «Записок» в 1858 году. Я.К. Грот и Н.Ф. Дубровин обратили внимание на несоответствие многих сведений, передаваемых мемуаристом, с документами эпохи пугачевщины. Многие рецензенты и критики отмечали субъективные моменты при передаче Державиным в «Записках» собственных действий, а также в характеристике поведения своих врагов. Однако в целом «Записки» Державина были рассматриваемы как полноценный фактологический источник по истории России второй половины XVIII — начала XIX веков. Данное положение сохраняется до сих пор.

Между тем, Ходасевич подошел к проблеме достоверности державинских «Записок» с принципиально новой точки зрения, акцентировав внимание читателя на фикциональной²⁹ стороне этого произведения. Так, в биографии «Державин» он провел литературные параллели между «Записками» Державина и «Записками о галльской войне» Цезаря, «Мертвыми душами» Гоголя, «Войной и миром» Л.Н. Толстого. Он показал, что организация повествования «Записок» во многих отношениях предвосхищает достижения классиков XIX столетия. На наш взгляд, подход Ходасевича к «Запискам» Державина как прежде всего к произведению с художественным авторским заданием заслуживает самого пристального внимания со стороны современных исследователей, требует своего развития и доведения до логического конца. Как будет показано в нашей работе, такой подход может дать многое и для понимания пушкинского изображения действий Державина в «Истории Пугачева».

Что касается проблемы руссоистской модели как культурно-исторического образца конфликтного поведения Державина, то в нашей работе она рассматривается во многом в гипотетичном плане. Принято считать, что конфликтным, или, другими словами, горячим, неуживчивым Державин был от природы. Культурно-исторических образцов для такого типа поведения не искалось ни в дореволюционной, ни в современной науке. Правда, справедливости ради надо сказать, что все-таки попытка постановки данной проблемы фиксируется в статье В.А. Западова «Державин и Руссо» (1974). Хотя исследователь решает здесь проблему рецепции философского и художественного творчества Жан-Жака Руссо в поэзии Державина, однако попутно высказывает ряд ценных для нашей концепции наблюдений, касающихся возможного влияния взглядов французского философа на поведение поэта в быту. Например, по мнению В.А. Западова, руссоистская концепция «естественной религии» напрямую повлияла на решение Державина не вступать в масонскую организацию (Западов В.А. 1974: 59). Кроме того, исследователь обратил внимание читателя на мнение Г.П. Макогоненко³⁰, считавшего, что выбор Державиным для перевода так называемой «Ироиды, или Письма Вивлиды к Кавну» был обусловлен влиянием просветительской литературы руссоистского типа и свидетельствует о близости поэту «идеала свободной личности» и идеи противопоставления сердца разуму³¹. В конце статьи В.А. Западов указал на одно из писем Юлии, главной героини романа Руссо «Юлия, или новая Элоиза», как на образец стихотворения Державина «Письмо к супругу в Новый 1780 год», тем самым доказав, что этот «катехизис» руссоизма был поэту отлично известен.

В нашей работе мы исходим из убеждения, что изображение в «Истории Пугачева» саратовских действий Державина целесообразно рассматривать в аспекте критического отношения Пушкина к руссоистской модели поведения и что Ходасевич, в свою очередь, акцентирует в позитивном плане грибоедовский код в поведении главного героя биографии «Державин» в целях полемики с антируссоистским пушкинским дискурсом.

Если до публикации «Записок» Державина реноме Державина как поэта и как человека в общественном мнении стояло на недосягаемой, абсолютной высоте, и Пушкин, по выражению Д.Д. Благого, «в своем отношении к Державину <...> один против всех отважно вступил в бой, пошел "против течения"»³² (Благой 1959: 218), то их обнародование, состоявшееся в 1859 году, произвело эффект разорвавшейся бомбы и, как казалось, навсегда подорвало репутацию поэта. Так что выход в свет в 1864 году первого тома собрания сочинений Державина, подготовленного к печати Я.К. Гротом, только закрепил сложившееся мнение. Критики, печатавшиеся в самых различных изданиях, в один голос заговорили о ничтожности Державина как человека, о его честолюбии, самомнении, необразованности и т. д. Как до сих пор биографическая личность поэта отождествлялась с его лирическим героем³³ и, соответственно, превозносилась до небес, так теперь герой «Записок» был понят как «истинный» Державин. В результате, произошло растождествление биографической и литературной личности Державина, однако не в плане поэтики, а в плане, так сказать, нравственном: идеальная поэзия Державина объявлялась лицемерной; ее возникновение объяснялось карьеристскими видами автора на продвижение по служебной лестнице. Кажется, самое поразительное мнение по этому поводу высказал известный педагог В.И. Водовозов, который провел причинно-следственную связь между созданием серафической оды «Бог» и назначением Державина на должность олонецкого губернатора³⁴.

В современной науке на тему концепции личности Державина в критике 60-х годов XIX века известны только две обзорные статьи А.В. Западова и Г.Г. Елизаветиной³⁵. А.В. Западов рассматривает полемическую позицию некрасовского «Современника» по поводу целесообразности академического издания сочинений Державина и объясняет ее требованиями социально-общественной борьбы, которую вели разночинцы с официозной наукой и критикой. Г.Г. Елизаветина выделяет из общего потока отрицательных отзывов на державинские «Записки» упомянутую рецензию В.И. Водовозова и статью Н.Г. Чернышевского «Прадедовские нравы» (1860) как «спокойные» и «исторически объективные» (Елизаветина 2007: 237) и в концовке статьи утверждает, что «только усилиями собственно историков литературы устанавливалась в эту эпоху некая объективность в отношении к культурному наследию XVIII века» (Елизаветина 2007: 239). Ни тот, ни другой исследователь не сомневаются в объективности сведений, приводимых в державинских «Записках», и мотивируют низкие оценки личности и творчества Державина, зафиксированные в критике 1860-х годов, либо внешними причинами (А.В. Западов), либо субъективностью восприятия (Г.Г. Елизаветина).

Ходасевич подошел к данной проблеме с принципиально других позиций. Прежде всего, он не считал взгляды Грота и других историков второй половины XIX века по поводу личности и творчества Державина до конца объективными и, как таковые, не подлежащими критике. В этой связи напомним хотя бы преамбулу писателя к своей биографии «Державин», где «колоссальная исследовательская работа, совершенная Я.К. Гротом в течение пятидесяти лет» (Ходасевич 1988: 30), обозначается как тот материк, от которого ему предстоит оттолкнуться в попытке «по-новому рассказать о Державине и <...> приблизить к сознанию современного читателя образ великого русского поэта — образ отчасти забытый, отчасти затемненный широко распространенными, но неверными представлениями» (Ходасевич 1988: 30).

Не осталась без внимания со стороны Ходасевича и критика 1860-х гг., прежде всего — концепция Н.Г. Чернышевского, представляющая собой, вопреки утверждению Г.Г. Елизаветиной, типичный образец распространенных негативных взглядов как на личность и творчество Державина, так и на эпоху Екатерины Великой в целом. Развенчанию положительных взглядов Н.Г. Чернышевского как главного идеолога шестидесятничества Ходасевич посвятил статью с символическим названием «Лопух» (1932)³⁶. Как мы полагаем, трактовка Ходасевичем в биографии «Державин» некоторых эпизодов в карьере ее главного героя полемически направлена против их интерпретации Чернышевским и другими критиками-шестидесятниками.

Далее. В статье «Пушкин о Державине» Ходасевич указывает на пушкинскую концепцию личности Державина в «Истории Пугачева» как на источник некоторых взглядов Я.К. Грота и других историков. Точно так же у него были все основания считать, что именно антидержавинские выступления Пушкина повлияли на негативную оценку в критике 1860-х гг. личности и творчества Державина, поскольку в ней содержатся частые ссылки на их авторитет. В нашей работе мы рассматриваем концепции этих критиков и исследователей как генетически родственные пушкинской концепции личности Державина.

В творчестве Ходасевича «антибиографична» не только концепция личности Державина. Напомним, что в упомянутой выше программной статье «Памяти Гоголя» Ходасевич заявлял о сущностном различии биографической и литературной личности не только Державина, но и русских писателей XVIII века в целом. Из них Ходасевич особенно выделил Н.М. Карамзина, как писателя, чьи взгляды на «отношение человека к художнику в себе самом» (Ходасевич 1996 II: 294) аналогичны державинским. По словам критика, Карамзин, так же как и Державин, «стремил<ся> остаться сторонним наблюдател<ем> мира» (Ходасевич 1996 II: 294).

В нашей работе мы анализируем концепцию личности Карамзина, представленную Ходасевичем, как один из возможных, в контексте его биографического творчества в целом, вариантов соотношения литературной и биографической личности писателя. В таком же плане устанавливаются системные связи между образами Карамзина и И.И. Дмитриева, Карамзина и А.Н. Радищева.

В качестве материала для анализа берется в первую очередь вершинное произведение писателя, созданное в историко-биографическом жанре: художественная биография «Державин» (1931). Кроме того, рассматриваются очерки, статьи, заметки Ходасевича, тематически связанные с данным произведением.

Актуальность работы заключается в том, что в ней предпринимается попытка ввести в широкий научный оборот достижения Ходасевича в области истории русской литературы последней трети XVIII — первой половины XIX веков; заново поставить вопрос об отношении Ходасевича к формализму.

При изучении художественного творчества Ходасевича мы исходили из презумпции метаязыковой функции научных работ писателя. Другими словами, анализируя биографию «Державин», мы руководствовались прежде всего методологическими указаниями его автора, выраженными в предметно-логической форме. Однако при этом приходилось «делать скидку» на возможный фикциональный статус, часто лишь по форме предметно-логических, метакомментариев Ходасевича.

Кроме того, методология исследования основана на сочетании структурного, внутритекстового, анализа текста с «экстроверсивным» подходом, подразумевающим обращение ко всему контексту творчества Ходасевича, соответственно, — как в интратекстуальном (установка на имманентный «единый текст»), так и в интертекстуальном планах.

Этот труд я хотел бы посвятить памяти моего незабвенного учителя профессора Валентина Ивановича Фатющенко. Возникновению книги я обязан проницательным замечаниям моего научного консультанта профессора Алексея Николаевича Варламова. Духовная поддержка и любовь моей мамы позволили мне в течение трех лет посвятить всего себя собственно исследовательским задачам.

Примечания

1. Бицилли П.М. Державин <Рецензия на биографию Ходасевича «Державин»> // Ходасевич В.Ф. Державин. М.: Книга, 1988, 314—316. (Статья впервые опубликована: Россия и славянство. Париж. 18.04.1931).; Вейдле В.В. «Современные записки»: Книга XXXIX // Возрождение (Париж). № 1493. 4 июля 1929, С. 3; Вейдле В.В. В.Ф. Ходасевич. О Пушкине. «Петрополис». 1937 <Рецензия> // Современные записки (Париж). 1937. № 64, 467—468; Алданов М.А. В.Ф. Ходасевич. Державин. Издательство «Современные Записки». Париж, 1931 г. <Рецензия> // Современные Записки (Париж). 1931. № 46, 496—497.

2. Мальмстад Джон Э. Ходасевич и формализм: несогласие поэта // Русская литература XX века: Исследования американских ученых. СПб.: Петро-РИФ, 1993, 284—301; Мальмстад Джон Э. По поводу одного «не-некролога»: Ходасевич о Маяковском // Тыняновские сборники Выпуск 9 Седьмые тыняновские чтения: Материалы для обсуждения. Рига — Москва, 1995—1996, 189—199; Malmstad John E. The Historical Sense and Xodasevic's Derzavin // Ходасевич В.Ф. Державин. München: Wilhelm Fink Verlag, 1975, V—XVIII.

3. Зорин А.Л. Начало // Ходасевич В.Ф. Державин. М.: Книга, 1988, 5—28.

4. Bethea D.M. Khodasevich, his life and art. Princeton university press, 1983.

5. Хьюз Роберт. Белый и Ходасевич: к истории отношений // Вестник Русского Христианского Движения. 1987. № 151, 144—165.

6. Сурат И.З. Пушкинист Владислав Ходасевич. М.: Лабиринт, 1994.

7. Ученые, придерживающиеся биографического метода либо родственного ему психолого-биографического подхода к литературным произведениям, исходят в своих исследованиях из презумпции каузальности, якобы существующей между художественными высказываниями писателя и теми или иными внелитературными рядами (собственно говоря, настоящими объектами их исследования), которые прямо или косвенно связаны с биографической личностью того же писателя. Под «биографической личностью» писателя мы понимаем его конкретную, «человеческую», индивидуальность.

8. Вопрос о существовании в отечественной науке и литературе 1920-х — 1930-х гг. антибиографической тенденции рассматривается в Первой главе монографии.

9. Педалирование Ходасевичем специфичности концепции личности Пушкина в ряду концепций других писательских индивидуальностей чутко уловил, правда, в негативном плане, Айхенвальд в отзыве на программную статью исследователя «О чтении Пушкина (К 125-летию со дня рождения)» (1924): «...слишком невинным и бесспорным оказывается тот вывод нашего биографа, согласно которому и лирика и эпос Пушкина глубоко автобиографичны. О каком поэте этого сказать нельзя? <...> Кто из поэтов, в большей или меньшей степени, не претворяет своей жизни в свое творчество? Здесь нет специфичности <курсив наш — В.Ч.>, и не такими соображениями должна бы оправдываться та ценная работа над Пушкиным-человеком и Пушкиным-поэтом, которую мастерски проделывает Ходасевич» (Айхенвальд 23.07.1924).

10. См. указанные выше статьи.

11. См. статью Бема «Еще о Гумилеве» (1931) в издании: Бем 1996. Подробный анализ высказываний Вейдле, Алданова и Бема см. ниже.

12. Согласно исчерпывающей формулировке Оге А. Ханзен-Лёве, «литературная личность» — это «персонификация имманентной произведению авторской перспективы и реализуемого в воображении "образа поэта" — иллюзии, позволяющей реальному автору (Автор 1) выступать одновременно и как "лирическому герою" (персонификация "лирического Я"), и как творцу произведения, в котором фигурирует лирический герой» (Ханзен-Лёве 2001: 404).

13. Таким образом, выясняется, между прочим, литературоцентричность и жизнетворческих моделей в ходасевичевской концепции писательской личности, в частности, — Пушкина. Как тонко писала по этому поводу современная исследовательница Е.М. Петровская: «Мир культуры был для Ходасевича более осязаемым и, как кажется, более прочным, нежели мир исторической реальности. Его "умственный взор" совершал движение от уже осмысленных культурой явлений — к их "естественному" бытованию. Ходасевич распознавал вещи литературного ("культурного") порядка прежде всего, отсюда уже происходило обратное движение к миру реальностей» (Петровская 1998: 152—153). В качестве примера такого хода мысли — от эстетической рецепции живописного портрета к восприятию личности человека, послужившего моделью для этого портрета — Петровская приводит заметку Ходасевича «Памяти баронессы В.И. Искуль фон Гилленбанд».

14. До сих пор непревзойденное изложение творческой истории этого ключевого для нашей работы произведения Ходасевича, подаваемой, к тому же, на широком фоне историко-биографических интересов критика, см. в упомянутой работе А.Л. Зорина «Начало» (Зорин 1988), опубликованной в виде приложения к популярному изданию «Державина» (1988).

15. См.: Бицилли П.М. Указ. соч.; Malmstad John E. The Historical Sense and Xodasevic's Derzavin, P. VII. Подробное обсуждение наблюдений Бицилли и Мальмстада см. ниже.

16. Ввиду важности данной статьи Ходасевича для нашего исследования, а также ввиду ее труднодоступности, мы посчитали необходимым поместить ее текст в «Приложении» к монографии.

17. «Недостаток знакомства с самыми важными источниками не мог не отразиться на этом сочинении, и надобно еще удивляться относительному обилию верных и точных сведений, собранных Пушкиным, если вспомним как мало времени он употребил на всю эту работу, и как мало имел навыка в исторических исследованиях» (Грот 1862: 644).

18. П.М. Щебальский, в частности, писал: «Возбужденное Пугачевское движение принадлежит к числу самых крупных народных движений в XVIII веке; между тем мы имеем о нем лишь одно общее, более или менее полное и удовлетворительное сочинение — Пушкина. Но Пушкин не знал очень многого, что в настоящее время опубликовано в специальных изданиях; он не имел в виду различных явлений чисто-народной, не государственной жизни, соприкасавшихся с Пугачевщиной и ее объясняющих; наконец, по условиям, в которых находилась печать в 30-х гг., Пушкин не мог коснуться некоторых вопросов, более доступных писателю нашего времени. И вот почему его весьма почтенный, впрочем, труд уже не удовлетворяет людей нашего времени» (Щебальский 1865: 6). Фирсов буквально повторил упреки Грота. В сжатом виде его критика представлена в статье «Пушкин как историк (Общая характеристика)», которая была опубликована в 6 томе собрания сочинений А.С. Пушкина под редакцией С.А. Венгерова (1915 г.). См.: Фирсов 1915.

19. См.: Пушкин А. С. 1888.

20. Даже В.Я. Брюсов, остроумно высмеявший педантскую критику Фирсова, в общем остался в рамках подхода к «Истории Пугачева» как к научному трактату. Отмеченные им художественные достоинства этого произведения касаются только внешних вопросов стиля. Сравнить: «Мы любим и чтим Пушкина, как великого поэта. Но все же "История Пугачевского бунта" занимала почетное место в собрании его сочинений, как живое и яркое повествование. Историческая ценность работы ограничивалась тем, что она была исполнена добросовестно и тщательно. Было известно, что Пушкин многого не знал о Пугачеве, уже потому, что следственного дела об нем не было в руках поэта» (Брюсов 1916: 110). Вывод Брюсова: «...Пушкин, как историк, вполне стоял на высоте своей задачи, не только взял на себя трудное дело, но и исполнил его так хорошо, как немногие могли бы его исполнить в то время. <...> Пушкин сделал все, что может сделать в истории человек добросовестный, образованный, умный, не одаренный только особым "историческим гением", пролагающим в науке новые пути. Но гениальность Пушкина сказалась в другом. Он написал свою "Историю Пугачевского бунта" тем ясным, сжатым и простым языком, который навсегда должен остаться образцом для такого рода повествований. И, конечно, "Историю" Пушкина, независимо от ее исторических несовершенств, будут читать и тогда, когда почтенный труд академика Дубровина будет известен лишь самым ярым библиографам, а критика проф. Фирсова — лишь самым ярым пушкинистам, собирающим курьезы, которые имели какое-либо отношение к великому поэту» (Брюсов 1916: 122—123).

21. Эта работа называется «Пушкин-повествователь в "Истории Пугачевского бунта"» (1929). См.: Ляцкий 1929.

22. По-видимому, Ляцкий имеет в виду упреки Пушкину прежде всего со стороны Я.К. Грота и Д.Г. Анучина в том, что тот не воспользовался в должной мере документами, имеющимися в его распоряжении. В связи с этим ученые едва ли не обвиняли автора «Истории Пугачева» в небрежности и легкомысленном отношении к теме. Грот, указав на незнание Пушкиным многих источников как на одну из главных причин допущенных им фактических ошибок, оговаривается: «Впрочем иногда заметно, что он не вполне пользовался и теми материалами, какие были в руках его, и довольствовался легкими, хотя и мастерскими очерками, когда можно было развить предмет с большею подробностью. Даже некоторые из документов им самим напечатанных остались у него как будто без приложения к делу» (Грот 1862: 644). С аналогичной позиции критиковал пушкинское изображение начальных событий пугачевщины Анучин: «История Пугачевского бунта, написанная Пушкиным, хотя гораздо подробнее говорит о начале мятежа, чем о второй его половине, однако далеко не разъяснила сомнений и не выставила дела в настоящем его виде, чего нельзя, впрочем, отнести к недостаточности документов, по которым Пушкин писал свою историю. Имея в руках все официальные бумаги, находившиеся у Пушкина, мы убедились, что материалы эти совершенно достаточны для подробного и всестороннего изложения начала восстания, и непонятно, почему Пушкин ограничился только ничтожною их частицей, оставив без внимания едва ли не самые существенные данные» (Анучин 1869в: 5).

23. Между прочим, Ляцкий указал на тот факт, что современники Пушкина (в отличие от последующих историков) заметили «двойственный, другими словами, не чисто исторический характер "Истории Пугачевского бунта"» (Ляцкий 1929: 279). В качестве примера он привел указание В.Б. Броневского «на не вполне научный способ пользования материалами», в частности, ссылки на сомнительные исторические источники (Ляцкий 1929: 281).

24. См.: Карпов 1978. Для нашей работы особенно ценно установочное утверждение Карпова по поводу проявления художественного начала в «Истории Пугачева» не только на стилистическом (языковом) уровне, но прежде всего в содержательном плане. По словам исследователя: «Художественное начало проявляется и в подходе автора "Истории Пугачева" к отбору источников, и в методах их исторической критики, и в способах их использования в тексте. Оно обнаруживает себя в широком применении принципов художественной типизации, в символике реалистических деталей. Наконец, интерес Пушкина-поэта к теме народного восстания определяет самую специфику видения событий в их связи с судьбами отдельных участников, проявляется в стремлении соединить изучение исторических фактов с исследованием человеческих характеров, — стремлении, зафиксированном уже в заглавии пушкинского труда» (Карпов 1978: 51).

25. См.: Блюменфельд 1968.

26. Этот подход позволяет избежать и тактики замалчивания фактических ошибок Пушкина, применяемой из лучших побуждений. Впрочем, этот подход к «Истории Пугачева» находится в одной плоскости с критикой этих самых фактических ошибок: и в том, и в другом случае оценке подлежит «научность» пушкинского изложения. Мы имеем в виду монографию А.И. Чхеидзе, специально посвященную работе Пушкина-автора «Истории Пугачева» с документами. Рефреном в книге Чхеидзе звучит утверждение: «Он сообщает в "Истории" лишь те факты, которые в том или ином виде засвидетельствованы находившимися в его руках материалами» (Чхеидзе 1963: 55). Соответственно, исследовательница считает, что изображение событий петровской экспедиции соответствует показаниям ее участников — казаков В.И. Малохова и И.Г. Мелехова (Чхеидзе 1963: 190—191), хотя уже Щебальский, впервые обнародовавший данный рапорт, отметил отсутствие в нем имени Державина как офицера, спасшегося бегством от погони Пугачева (Щебальский 1865: 107).

27. Вопрос о степени знакомства Пушкина с «Записками» Державина рассматривается в работах американских славистов Д. Бетеа и А Бринтлингер (см.: Бетеа, Бринтлингер 1995; Бетеа 2003). «Более специальные вопросы» поставлены И.Ю. Фоменко (Фоменко 1983) и С.В. Паниным (Панин 2007). «Еще более специальный вопрос» обсуждался В.А. Западовым и А.Л. Зориным (Западов В.А. 1980; Зорин 1986).

28. Краткий, но содержательный обзор основных точек зрения на значение державинского творчества для Пушкина содержится в работе Г.С. Татищевой «Пушкин и Державин» (1965). См.: Татищева 1965: 106—107.

29. От английского слова fiction — вымысел, выдумка. Под фикциональными мы понимаем тексты с установкой на вымысел, в отличие от документальных текстов с установкой на корректную передачу информации.

30. Данное мнение Макогоненко высказал в 1969 году в книге «От Фонвизина до Пушкина» (с. 370).

31. Приводим соответствующий фрагмент статьи В.А. Западова полностью: «В 1773 г. в журнале В.Г. Рубана "Старина и новизна" был опубликован державинский перевод "Ироида, или Письмо Вивлиды к Кавну" (автор немецкого оригинала пока не установлен). По справедливой оценке Г.П. Макогоненко, который впервые обратил внимание на это произведение (не включенное Гротом в собрание сочинений Державина), выбор "Ироиды" о Вивлиде для перевода носит принципиальный характер. Он свидетельствует о том, что Державин был отлично знаком с просветительской литературой руссоистского типа, ему близок идеал свободной личности. Пока эта свобода рассматривается лишь с нравственной точки зрения, как свобода чувства. Но уже здесь отчетливо выражен мотив противопоставления сердца разуму. Эта идея будет усвоена Державиным. "Языком сердца" будет он говорить в пору своей зрелости...» (Западов В.А. 1974: 60).

32. Цитируется статья Д.Д. Благого «Пушкин и русская литература XVIII века», датируемая 1941 годом.

33. См., например, впечатления П.И. Шаликова, посетившего Державина на Званке летом 1810 года и реципировавшего личность поэта в соответствии с образом героя его «горацианской» лирики: «Никто из посетителей не был обойден приветливостью доброго Вельможи; — блеск и грубость здесь совсем неизвестны; он так же говорит, так же поступает, как пишет, как чувствует, думает. Его желанья — скромно жить, / Не с завистью, с сердечным миром; / А злату не бывать души его кумиром!». (Цит. заметка «Министр, Поэт, доброй человек, Патриот» (1810) по: Курилов 2007: 35). В думе К.Ф. Рылеева «Державин» (1822) биографическая личность поэта отождествляется, в соответствии с декабристскими идеалами, с лирическим героем обличительных стихотворений «Вельможа» и «Властителям и судиям»: «Таков наш бард Державин был, — / Всю жизнь он вел борьбу с пороком; / Судьям ли правду говорил, / Он так гремел с святым пророком... <далее цитируется "Властителям и судиям">» и т. д. (Рылеев 1983: 197).

34. «Поэзия была занятием в свободное время от дел, т. е. во время отставки, — рассуждает В.И. Водовозов, — и служила к тому, чтобы получить новое место. Даже самая ода "Бог", оконченная в одно время со стихами "Видение Мурзы", как-то странно совпадает с получением губернаторского места в Петрозаводске» (Водовозов 1860: 24).

35. См.: Западов А.В. 1964; Елизаветина 2007.

36. См.: Ходасевич 13.07.1932.