18. Литературная деятельность

Как видно из переписки Державина с Мертваго, ода «Водопад» была кончена вскоре после смерти Катерины Яковлевны. К первой половине того же года относятся два больших стихотворения его: «Мой истукан» и «Вельможа». Первое написано по поводу сделанного Рашетом бюста его; второе переделано из пьесы «На знатность», напечатанной им почти за двадцать перед тем лет в книжке «Читалагайских од»: изображая вообще величие истинного достоинства, оно в особенности посвящено похвале Румянцева. По содержанию обе оды в близком между собой соотношении. В первой нельзя не отметить обращения поэта к самому себе и вызванных тем опасений за свою славу в потомстве (строфы 19 и 20); вторая, о которой мы уже говорили при первоначальном ее появлении, замечательна по сатирическим выходкам против недостойных вельмож, по живости образов и множеству счастливых стихов.

В конце 1794 года написана ода «На взятие Варшавы». С появлением ее связано довольно любопытное обстоятельство. И.И. Дмитриев находился на родине, в Сызрани. По одному из тех слухов, которые легко возникают в военное время, он, перед отъездом своим в Астрахань (где у него была известная тяжба), написал оду «На покорение Варшавы», и хотя еще в дороге узнал, что слух неверен, но по привычке сообщать Державину всякое свое сочинение все-таки отправил к нему новую оду. Между тем в Петербурге получено было известие о победе, одержанной Ферзеном над Костюшкой, и Державин по этому случаю представил оду своего приятеля Зубову. Она тогда же была напечатана на счет Кабинета под заглавием «На разбитие Костюшки глас патриота». Весь город и сама императрица приписали ее Державину, хотя на ней и было выставлено имя настоящего ее автора. «Невероятным показалось, — говорит Державин в письме к Дмитриеву, — как в Астрахани сочиненные стихи могли так скоро сюда перелететь» и явиться в печати почти одновременно с известием о победе Ферзена. Чтобы отдать Дмитриеву принадлежавшую ему честь, Державин должен был показать Зубову полученное от Ивана Ивановича письмо. Со своей стороны, и Карамзин в Москве старался вывести любителей поэзии из заблуждения.

Не так посчастливилось оде, написанной вскоре после того Державиным. История ее появления также любопытна. При первом известии о взятии Варшавы Суворовым поэт написал только четверостишие:

Пошел — и где тристаты злобы?
Чему коснулся, все сразил!
Поля и грады стали гробы;
Шагнул — и царство покорил!

Эти стихи тогда же были отправлены автором, при поздравительном письме, к Суворову, который, как читатели помнят, было давно с ним знаком. Но затем Державин решился распространить это четверостишие и написал, по собственным словам его, «в один присест» целую оду. Через несколько времени (уже в 1795 году) эта ода, прочитанная и одобренная императрицей, была напечатана в числе 3000 экземпляров в пользу двух каких-то бедных вдов. Но ей не суждено было тогда же явиться: в печати она, как писал Державин к Мертваго, «не полюбилась» государыне, и все экземпляры были «заперты в Кабинете ее». Причину неудовольствия императрицы поэт объясняет следующим образом. Попов, читая ей оду вслух, поставил не на месте одно ударение; именно прочел:

Бессмертная Екатерина!
Куда и что еще? Уж полно... —

вместо «Уже полна» (великих ваших дел вселенна).

Императрице показалось, что поэт вздумал давать ей советы. Не понравились также слова, в начале оды сказанные на счет государыни и вместе русского народа:

Уж ваши имена
Триумф, победы, труд не скроют времена!

Всего же неприятнее подействовали стихи, обращенные к Суворову, в которых государыня увидела, как ей показалось, отражение мыслей якобинцев:

Трон под тобой, корона у ног,
Царь в полону.

Так рассказывал Державину присутствовавший при чтении граф А.И. Мусин-Пушкин. Независимо от приведенных мест, ода эта и в художественном отношении не могла произвести на Екатерину особенно приятного впечатления: при длинноте своей она содержит довольно того, что Белинский называет риторикою, т. е. стихов хотя и громких, но не согретых жаром чувства или вдохновения. Гиперболические образы, в которые поэт облекает подвиги Суворова как героя, напоминающего сказочных богатырей, были, конечно, согласны с духом народной поэзии, но едва ли могли быть вполне оценены императрицей или очень понравиться ей.

В последние два года жизни Екатерины II Державин, несмотря на встречавшиеся ему неприятности, а может быть и вследствие их, обнаружил особенную производительность. В это время он написал несколько замечательных и отчасти обширных стихотворений в разных родах. Некоторые из них, получившие форму посланий, имеют прямое отношение к его биографии.

В «Приглашении к обеду» он обращается к И.И. Шувалову, к Безбородке и Зубову. Это одна из тех пьес, где типически проявился талант Державина в простоте и сердечности тона, в народности языка, в яркой живописи праздничной обстановки. Ода открывается блестящей картиной накрытого для гостей праздничного стола:

Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В графинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят;
С курильниц благовония льются,
Плоды среди корзин смеются,
Не смеют слуги и дохнуть.
Хозяйка статная, младая
Готова руку протянуть.

При исчислении того, что составляет богатство его дома, поэт отмечает «и твердый свой, нельстивый нрав». В 3-й строфе говорится между прочим:

На русский мой простой обед
Я звал одну благоприятность;
А тот, кто делает мне вред,
Пирушки сей не будет зритель...
И вражий дух да отженется,
Моих порогов не коснется
Ни чей недоброхотный шаг.

В последующих двух строфах поэт философствует, и мы находим тут несколько оригинальных выражений:

И знаю я, что век наш тень,
Что, лишь младенчество проводам, —
Уже ко старости приходам
И смерть к нам смотрит чрез забор.
. . . . . . . . . .
Слыхал, слыхал я тайну эту,
Что иногда грустит и царь;

Ни день, ни ночь покоя нету,
Хотя им вся покойна тварь.
Хотя он громкой славой знатен,
Но, ах! и трон всегда ль приятен
Тому, кто век свой в хлопотах?
Тут зрит обман, там зрит упадок:
Как бедный часовой тот жалок,
Который вечно на часах!

Эта-то строфа и выходка против врагов Державина, вероятно, были причиною, что осторожный Карамзин, получив стихотворение для своих «Аонид», не решился напечатать его и в письме к Дмитриеву заявил: «Приглашение к обеду» останется между моими бумагами и не пойдет в типографию». Кроме того, Карамзин мог опасаться, что похвала Безбородке не понравится первенствовавшему в то время при дворе Зубову, на отсутствие которого намекала последняя строфа: он обещал также быть, но перед самым обедом прислал сказать, что его удержала государыня. Вот почему поэт в заключении говорит:

А если ты иль кто другие
Из званых, милых мне гостей,
Чертоги предпочтя златые
И яства сахарны царей,
Ко мне не срядитесь откушать, —
Извольте вы мой толк прослушать:
Блаженство не в лучах порфир,
Не в вкусе яств, не в неге слуха,
Но в здравьи и спокойстве духа:
Умеренность есть лучший пир.

Державина упрекали в противоречии, оказывающемся между этою похвалой умеренности и описанием довольно прихотливых принадлежностей пира в начале стихотворения. Но уже Белинский, отдававший справедливость красотам оды «Приглашение к обеду», заметил, что понятие об умеренности относительное: и в самом деле, Державин говорит здесь о своем столе по сравнению с того роскошью, которая ожидала гостей в царственных чертогах.

Две маленькие пьесы «Гостю» и «Другу» принадлежат к антологическому роду, к которому наш поэт более и более склонялся с этого времени, и в котором он мог бы создать много превосходного, если бы имел истинное понятие о требованиях художественности в целом и в отделке стиха. Но на той степени эстетического образования, на какой стоял Державин, он мог только инстинктивно и, так сказать, случайно иметь удачу в стихотворениях этого рода. Первое из двух названных особенно посчастливилось ему по затейливости образов и выражений, так верно передающих дух века. В этих стансах поэт предлагает своему гостю уснуть после обеда в его спальне и, рисуя негу этого отдыха, кончает так:

Хоть девушки мои домашни
Рукой тебе махнут, я рад:

Любовные приятны шашни,
И поцелуй в сей жизни клад.

Под гостем разумел он Вельяминова, одного из своих приятелей, отличавшегося оригинальностью и часто упоминаемого в стихах его.

Другая пьеса, «Другу», написана на прогулку в саду принадлежавшей Н.А. Львову дачи близ Невского монастыря. Это стихотворение, так же как и предыдущее, обращает на себя внимание по новости оборота и некоторой шаловливости содержания. И здесь поэт не забывает домашних девушек, очерчивает их наружность и исполняемую ими перед господами пляску. Даша и Лиза были две цыганки, взятые Львовым в дом его. В заключение поэт предлагает выпить за здоровье не друзей только, но и врагов:

...за тех, кто нам злодеи:
С одними нам приятно быть,
Другие же, как скрыты змеи,
Нас учат осторожно жить.

Мысль о пользе, приносимой человеку и врагами его, выражена Державиным также в известном его четверостишии о самом себе:

Кто вел его на Геликон
И управлял его шаги?
Не школ витийственных содом —
Природа, нужда и — враги.

Врагов у Державина было много при жизни, немало и по смерти его людей, готовых принять на веру всякое, как бы ни было голословно, пущенное в ход обвинение против него. Враги этого рода также полезны: они заставляют биографа пристальнее вглядываться во все обстоятельства, чтобы добиться истины. В ряду взводимых на Державина нареканий к последним годам царствования Екатерины относятся толки о той роли, какую он будто бы играл в деле Радищева. Здесь будет кстати рассмотреть эти толки.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница