Глава 16. «Река времен...»

В стихотворении «Памятник», написанном в 1796 году, Державин подвел итог пройденному им творческому пути и высказал мнение о своей литературной роли. «Памятник» представляет собой свободный перевод оды римского поэта I века до нашей эры Горация «К Мельпомене» (книга III, ода 20). Державин знал и любил Горация, переводил его стихи, или, вернее, «перелагал» их на русском языке, отнюдь не следуя букве оригинала, а руководясь своими художественными задачами. Например, переводя одну из од Горация (книга эподов, ода 2) и назвав ее «Похвала сельской жизни», Державин вставил в текст описание трапезы поселянина, выдержанное совсем в «русском вкусе».

Горшок горячих, добрых щей,
Копченый окорок под дымом:
Обсаженный семьей моей,
Средь коей сам я господином,
И тут-то вкусен мне обед!
  А как жаркой еще баран,
Младой, к Петрову дню блюденый,
Капусты сочныя кочан,
Пирог, груздями начиненый,
И несколько молочных блюд:
  Тогда-то устрицы го-гу,
Всех мушелей заморских грузы,
Лягушки, фрикасе, рагу¹,
Чем окормляют нас французы,
И уж ничто не вкусно мне.

В вариантах стихотворения называются еще редька, соль, «двоеного бутыль вина» и т. д.; говорится и о том, как происходит насыщение, с каким удовольствием ест эту простую пищу удалившийся от дел и суеты света человек: «И тут-то за ушми трещит!»

Свой «Памятник» Державин также не просто перевел из Горация. Он, в сущности, написал новое стихотворение, положив лишь в его основу оду римского поэта.

«Памятник» Державина дышит уверенностью поэта в своем бессмертии, потому что бессмертно человеческое слово. Эта мысль проходит через ряд стихотворений Державина, но в «Памятнике» она является главной темой и выражена особенно ясно. Важно заметить, что Державин считает себя национальным поэтом. Он говорит:

И слава возрастет моя, не увядая,
Доколь Славянов род вселенна будет чтить, —

и очерчивает географические границы своей славы — «от Белых вод до Черных».

«Хотя мысль этого превосходного стихотворения, — пишет Белинский, — взята Державиным у Горация, но он умел выразить в такой оригинальной, одному ему свойственной форме, так хорошо применить ее к себе, что честь этой мысли принадлежит ему, как и Горацию». Считая, что Пушкин написал свой «Памятник» «по примеру Державина», Белинский далее отмечает, что в одноименных стихотворениях обоих поэтов «резко обозначился характер двух эпох, которым принадлежат они: Державин говорит о бессмертии в общих чертах, о бессмертии книжном; Пушкин говорит о своем памятнике: «К нему не зарастет народная тропа», и этим стихом олицетворяет ту живую славу для поэта, которой возможность настала только с его времени».

Свои заслуги Державин перечисляет лаконично и точно:

Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.

Здесь указаны «забавный русский слог» — новая стилистическая манера, введенная Державиным в русскую литературу, два центральных его произведения «Фелица» и «Бог», подчеркнуты поэтическая искренность, отсутствие позы и аффектации — «сердечная простота», а также гражданская смелость и правдолюбие. Державин не забыл прибавить, что истину царям он говорил «с улыбкой», то есть смягчая резкость нравоучения шутливостью тона, однако не за счет, как мы знаем, Глубины возражений и несогласий.

Н.Г. Чернышевский указывает, что Державин ценил в своей поэзии «служение на пользу общую. То же думал и Пушкин. Любопытно в этом отношении сравнить, как они видоизменяют существенную мысль Горациевой оды «Памятник», выставляя свои права на бессмертие. Гораций говорит: «Я считаю себя достойным славы за то, что хорошо писал стихи», Державин замечает это другим образом: «Я считаю себя достойным славы за то, что говорил правду й народу и царям»; Пушкин — «за то, что я благодетельно действовал на общество и защищал страдальцев».

Стихи Горация помогали Державину формулировать свои мысли, убеждали в правильности взглядов на жизнь, на подлинные достоинства человека вне зависимости от занимаемого им в свете положения. Отталкиваясь от какой-либо мысли Горация, иногда пересказывая ее в своих стихах, Державин затем принимался писать о своем, наболевшем, о том, что наиболее тревожило его в данное время.

В 1808 году вышли из печати сочинения Державина в четырех томах, включавших стихи и драматические произведения поэта. В 1816 году к ним прибавился пятый, дополнительный том, составленный из произведений, написанных после выхода предыдущих томов, то есть после 1808 года. Это издание Державин составлял сам и пересматривал для него свои стихи, часто заменяя длинные названия произведений более краткими.

Издание 1808 года представило читателям творчество Державина в наиболее полном виде, и выход его в свет явился крупным литературным событием.

Дружа со стариками — Дмитриевым, Шишковым и другими писателями старшего поколения, — Державин внимательно следит за молодыми поэтами и поощряет их литературные труды. Многим из них он оказывает радушный прием у себя дома.

Державин давно уже знал Жуковского. Еще в 1799 году Жуковский, тогда еще воспитанник Московского университетского пансиона, вместе со своим товарищем Родзянко перевели на французский язык оду «Бог» и послали перевод автору при почтительном письме. Державин ответил им четверостишием:

Не мне, друзья! идите в след,
Ищите лучшего примеру:
Пиндару русскому, Гомеру
Последуйте, — вот мой совет.

Смысл этих слов — «учитесь не у меня, а у Ломоносова», но вряд ли они были сказаны искренне. Десятью годами позже Державин очень обиделся на Жуковского, когда тот издал пять томов «Собрания русских стихотворений», в которое, естественно, вошло много произведений нашего поэта: Державину сказали, что после выхода такой хрестоматии никто не станет покупать отдельно изданных его сочинений. Однако недоразумение это быстро рассеялось, и Державин, следя за поэтическим развитием Жуковского, отдавал ему должное. Стихи Жуковского «Певец во стане русских воинов» еще более укрепили симпатии Державина к их автору, что отразилось в четверостишии, набросанном на одной из рукописей:

Тебе в наследие, Жуковский!
Я ветху лиру отдаю;
А я над бездной гроба скользкой
Уж преклони чело стою.

Личное знакомство Державина с Жуковским состоялось только весной 1816 года. Его и Петра Андреевича Вяземского представил Державину Карамзин, и все они были приглашены к обеду. Однако в назначенный день Карамзин приехать не смог, и Жуковский с Вяземским отправились одни. Державин встретил их по-домашнему, в халате и колпаке, весьма огорчился отсутствием Карамзина, был сначала сух и неприветлив. Но потом разговорился, показал рукописные тетради стихов с рисунками, приготовленные к печати, и высказался о прежних своих сочинениях — он не придавал им большой цены, увлеченный драматургией.

Однако свою «ветху лиру» Державин передавал не Жуковскому, как пообещал однажды, а Пушкину. Он внимательно следил за успехами юноши-поэта. Литературные новости стекались в его дом отовсюду, и первые стихи Пушкина, известные по спискам и журналам, были высоко оценены Державиным.

— Мое время прошло, — говорил он С.Т. Аксакову, — теперь ваше время. Теперь многие пишут славные стихи, такие гладкие, что относительно версификации уж ничего не остается желать. Скоро явится свету второй Державин — это Пушкин, который уже в лицее перещеголял всех писателей.

Интерес Державина к юному сопернику был настолько велик, что, несмотря на возраст и непогоду, он отправился 8 января 1815 года на переходные экзамены с младшего курса на старший в Царскосельском лицее, куда получил особое приглашение. Испытания эти были публичными, воспитанникам могли задавать вопросы присутствующие гости, а заключительную часть экзамена по русскому языку составляло чтение собственных сочинений лицеистов. Для того чтобы послушать их, Державин и отправился в Царское Село — городок, носящий ныне имя Пушкина.

Пушкин рассказал об этой достопамятной встрече так:

«Державина видел я только однажды в жизни, но никогда того не забуду. Это было в 1815 году, на публичном экзамене в лицее. Как узнали мы, что Державин будет к нам, все мы взволновались. Дельвиг вышел на лестницу, чтоб дождаться его и поцеловать руку, написавшую «Водопад». Державин приехал» Он вошел в сени, и Дельвиг услышал, как он спросил у швейцара: «Где, братец, здесь нужник?» Этот прозаический вопрос разочаровал Дельвига, который отменил свое намерение и возвратился в залу. Дельвиг это рассказывал мне с удивительным простодушием и веселостью. Державин был очень стар. Он был в мундире и в плисовых сапогах. Экзамен наш очень его утомил: он сидел, поджавши голову рукою; лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы. Портрет его (где представлен он в колпаке и халате) очень похож. Он дремал до тех пор, пока не начался экзамен русской словесности. Тут он оживился: глаза заблистали, он преобразился весь. Разумеется, читаны были его стихи, разбирались его стихи, поминутно хвалили его стихи. Державин слушал с живостью необыкновенной. Наконец, вызвали меня. Я прочел мои «Воспоминания в Царском Селе», стоя в двух шагах от Державина. Я не в силах описать состояния души моей: когда дошел я до стиха, где упоминаю имя Державина, голос мой отроческий зазвенел, а сердце забилось упоительным восторгом... Не помню, как я кончил свое чтение; не помню, куда убежал. Державин был в восхищении: он меня требовал, хотел меня обнять... Меня искали, но не нашли».

После экзамена министр народного просвещения граф А.К. Разумовский устроил парадный обед. В числе гостей был, конечно, Державин, присутствовал и отец Пушкина Сергей Львович. За столом Разумовский, вспоминая об экзамене и стихах молодого Пушкина, сказал, обращаясь к его отцу:

— Я бы желал, однако ж, образовать сына вашего к прозе.

Державин услышал это замечание.

— Ваше сиятельство, — возразил он с жаром, обращаясь к министру, — оставьте его поэтом!

Талант Пушкина был для него очевиден и настоящее призвание совершенно ясно.

Пушкин читал на экзамене: «Воспоминание в Царском Селе» — торжественную оду, посвященную военной славе России и победам над армией Наполеона. Он написал ее так, как мог бы или должен был написать Державин такие стихи. С присущей ему способностью перевоплощения, юноша Пушкин заговорил языком поэзии XVIII века и совсем в державинском тоне выразил свое восхищение перед героями-полководцами прежних лет: Орловым, Румянцевым, Суворовым:

  В тени густой угрюмых сосен
  Воздвигся памятник простой:
О, сколь он для тебя, кагульский брег, поносен
  И славен родине драгой!
Бессмертны вы вовек, о росски исполины,
В боях воспитанны средь бранных непогод!
О вас, сподвижники, друзья Екатерины,
  Пройдет молва из рода в род.
О громкий век военных споров,
  Свидетель славы россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
  Потомки грозные славян.
Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам страшась дивился мир;
Державин и Петров героям песнь бряцали
  Струнами громозвучных лир

Пушкин пользуется красками творца «Водопада», его словарем, вводит много старославянских выражений, но не ограничивается только имитацией Державина. В «Воспоминаниях в Царском Селе» сильны элегические интонации Батюшкова, Молодого поэта, которого очень любил Пушкин. У Батюшкова Пушкин взял и образец строфы — разностопного ямбического восьмистишия, как написано стихотворение Батюшкова «На развалинах замка в Швеции». И заканчиваются стихи обращением не к Державину, славному, но старому поэту, а к Жуковскому, автору «Певца во стане русских воинов», патриотического стихотворения 1812 года.

В последние месяцы жизни Державина в доме его часто бывал Сергей Тимофеевич Аксаков, ставший позднее известным писателем, а тогда, в 1816 году, пользовавшийся репутацией отличного чтеца. Державин слышал об искусстве Аксакова и нетерпеливо желал с ним познакомиться.

Войдя в кабинет, как рассказывает Аксаков, он увидел поэта сидящим на диване перед столом с бумагами. В руках у него были аспидная доска и грифель, привязанный к доске ниткой. Увидев гостя, Державин с живостью встал к нему навстречу. Аксакову бросилось в глаза, что Державин был довольно высокого роста, сухощавого сложения. Голову его покрывал колпак, из-под которого небрежно выбивались остатки седых волос. Зеленый шелковый шлафрок был подпоясан шнурком с большими кистями. Портрет Державина работы Тончи, висевший в зале, через которую прошел Аксаков, походил на оригинал, как две капли воды.

— Добро пожаловать, я вас давно жду, — сказал Державин, — наслышался, что вы мастерски декламируете. Ведь мы с вами с одной стороны: вы оренбуржец и казанец, и я тоже; вы учились в казанской гимназии сначала и потом перешли в университет, и я тоже учился в казанской гимназии, а об университете тогда никто И не помышлял. Да мы с вами и соседи по оренбургским деревням; я обо всем расспросил братца вашего.

Нетерпеливо желая послушать гостя, Державин тем не менее выдерживал характер и довольно долго вел беседу о Казани и Оренбурге. Аксаков обстоятельно отвечал на его вопросы и кстати процитировал одно из стихотворений поэта.

— Вы хотите мне что-нибудь прочесть! — воскликнул Державин.

— Всею душою хочу, только боюсь, чтобы счастие читать Державину его стихи не захватило дыханья...

Державин взглянул на Аксакова, понял, что слова эти не пустой комплимент, схватил его за руку и ласково промолвил:

— Так успокойтесь.

Выдвинув несколько ящиков, расположенных по бокам и над спинкой дивана, Державин рылся в них, пока не вытащил две огромные рукописи, переплетенные в зеленый сафьяновый корешок.

— В одной книге мои мелочи, — сказал он, — а о другой поговорим после. .Вы что хотите мне читать? Верно, оды «Бога», «Фелицу» или «Видение Мурзы»?

— Нет, — ответил Аксаков, — их читали вам многие, особенно актер Яковлев. Я желаю прочесть вам оду «На смерть князя Мещерского» или «Водопад».

— А я хотел вам предложить прочесть мою трагедию.

— Сердечно рад, но позвольте мне начать этими двумя стихотворениями.

С первыми стихами оды «На смерть князя Мещерского» Державин превратился в слух, лицо его сделалось лучезарным, руки пришли в движение. Когда Аксаков прочел о том, что смерть

Глядит на всех — и на царей,
Кому в державу тесны миры;
Глядит на пышных богачей,
Что в злате и сребре кумиры;
Глядит на прелесть и красы,
Глядит на разум возвышенный,
Глядит на силы дерзновенны —
И точит лезвие косы, —

Державин содрогнулся.

Едва Аксаков произнес последние стихи:

Жизнь есть небес мгновенный дар;
Устрой ее себе к покою
И с чистою своей душою
Благословляй судеб удар, —

поэт уже обнимал чтеца со слезами на глазах. Потом он молча сел, посадил Аксакова и, держа его за руку, сказал тихим, растроганным голосом:

— Я услышал себя в первый раз...

И вдруг прибавил громко, с какой-то бытовой интонацией, снявшей всю торжественность минуты:

— Мастер, первый мастер! Куда Яковлеву! Вы его, батюшка, за пояс заткнете.

Слова Державина, в чем нет сомнения, верно переданные Аксаковым, очень для него характерны. И на склоне дней, очевидно в лучшие свои минуты, — Аксаков произвел на него большое впечатление — Державин не мог и не хотел выдерживать пафос и приподнятость тона. Произнеся в «высоком слоге» фразу: «Я услышал себя в первый раз», — он тут же добавил, как показалось собеседнику, «с каким-то пошлым выражением», фразу «низкого стиля»: «за пояс заткнете», — резанувшую ухо Аксакову. Но ведь так Державин писал и все свои оды, и было бы грехом на него за это обижаться!

«Водопад» Аксакову читать не пришлось: Державину ужасно хотелось послушать свои трагедии. Он послал за домашними, едва познакомил чтеца с Дарьей Алексеевной и нетерпеливо ждал начала.

Была выбрана трагедия «Ирод и Мариамна». Аксаков знал ее и не считал большим успехом поэта, но находился в таком лирическом настроении, что рад был читать Державину что угодно, хоть по-арабски, — в любых звуках желала вылиться вскипевшая душа.

Аксаков духом прочел трагедию, опасаясь, что восторженность его может охладеть и тогда все пройдёт, ибо стихи ему никак не нравились. Воодушевившись встречей с Державиным, Аксаков читал с увлечением и произвел магическое действие. Поэт не мог сидеть спокойно, часто вскакивал, руки его делали беспрестанные жесты, голова, все тело пришли в движение. Восхищению Державина не было конца. Через несколько минут он схватил аспидную доску и стал писать грифелем. Рука его дрожала, он беспрестанно стирал написанное. Наконец Державин взял у Аксакова трагедию и на первом листе написал четыре строки, посвященные чтению. Книга С надписью затерялась, и, когда Аксаков рассказывал этот эпизод в своих воспоминаниях о Державине, он мог привести только одну сохранившуюся в памяти строку: «Себя услышал в первый раз...»

Зимой 1816 года Аксаков был частым и любимым гостем в доме Державиных. Он прочел поэту вслух его трагедии «Евпраксия», «Атабалибо», «Василий Темный», перевод трагедии Расина «Федра» и два тома мелких стихотворений — басен, картин, надписей, эпитафий и мадригалов. Своих ранних стихов Державин слушать не любил.

Частые чтения очень волновали Державина, нервы его расходились, и он заболел. Дарья Алексеевна, оберегая здоровье мужа, посоветовала Аксакову сказаться больным, в чем, собственно говоря, не было обмана, так как он действительно захварывал. Внезапная болезнь чтеца и слушателя не осталась незамеченной. В Петербурге заговорили о том, что приезжий из Москвы зачитал старика Державина своими сочинениями, да и сам зачитался, сошел с ума, его вывели с полицией из дома и отдали на излечение частному лекарю.

В своих воспоминаниях о поэте Аксаков запечатлел черты его облика:

«Благородный и прямой характер Державина был так открыт, так определенен, так известен, что в нем никто не ошибался: все, кто писал о нем, — писали верно. Можно себе представить, что в молодости его горячность и вспыльчивость были еще сильнее и что живость вовлекала его часто в опрометчивые речи и неосторожные поступки. Сколько я мог заметить, он не научился еще, несмотря на семидесятитрехлетнюю опытность, владеть своими чувствами и скрывать от других сердечное волнение. "Нетерпеливость, как мне кажется, была главным свойством его нрава; и я думаю, что она много наделала ему неприятных хлопот в житейском быту и даже мешала вырабатывать гладкость и правильность языка в стихах».

В конце мая 1816 года Державины выехали в Званку. Дни потекли в обычных занятиях: Державин слушал чтение вслух, музыку, понемногу занимался в своем кабинете, беседовал и шутил с племянницами. Часто, уходя спать, он повторял собственные стихи:

Блажен, кто поутру проснется
Так счастливым, как был вчера.

Державин не жаловался на болезни, но в начале июля почувствовал спазмы в груди, пульс участился, поднялась температура. Через день он стал бодрее, и племянница читала ему из «Всемирного путешествователя» — многотомного сочинения аббата де ла Порт, переведенного на русский язык. Чтица не одобряла этого скучного сочинения, и Державин говаривал ей:

— Ну как же ты можешь не любить этой книги? Сколько тут любопытного, и у кого память хороша, сколько пользы прочесть ее! Но я что прочел, то и забыл; опять за новое читаю.

8 июля Державин провел день как обычно, но после ужина. занемог и был уложен в постель. Боль заставила его стонать. Домашний доктор ничем не смог помочь ему. Вдруг Державин захрипел — и потом все смолкло...

На аспидной доске остались начальные строфы стихотворения, над которым работал поэт в последние часы своей жизни:

Река времен в своем теченья
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.

Державин был похоронен в церкви Хутынского монастыря близ Новгорода.

...За несколько лет до смерти, размышляя о своем жизненном пути, Державин сочинил себе такую надгробную надпись — эпитафию:

«Здесь лежит Державин,
который поддерживал правосудие,
но, подавленный неправдою,
пал, защищая законы».

Он хотел, чтобы потомки знали о борьбе с неправдою, чему была посвящена его жизнь, и требовал к себе уважения именно за это, сказав:

За слова меня пусть гложет,
За дела — сатирик чтит.

Но служебные дела Державина давно утонули в реке времен, а слово его все еще продолжает звучать.

На стихах Державина воспиталось не одно поколение русских поэтов, с ним близко связано творчество Пушкина. Родоначальнику новой русской литературы предшествовал Державин.

Зеленоградская — Москва.

1957 г.

Примечания

1. В этих строках называются изысканные блюда французской кухни. Державин поясняет: «Охотники до устриц и дичи любят с запахом оное кушать, что называется по-французски го-гу или высокого вкуса». Мушель — раковина (нем.).

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница