|
|
Глава III. «Особый путы«Хотел парить и не мог... а для того в 1779 году избрал он совершенно особый путь», — вспоминал Державин. Пойти по особому, не ломоносовскому пути — это значило, прежде всего, не писать торжественных од. И действительно, хотя еще в 1773—1775 годах Державин оды писал, подражая то Ломоносову, то Петрову1, в конце 1770-х годов он твердо решает од больше не писать и заявляет об этом в стихах: Когда хочу настроить в хвалу богов я струны, Державин хочет воспевать любовь и веселье — радости частной жизни. Он воспевает загородные прогулки («Пикники», 1776): Оставя беспокойство в граде Сочиняет он для своих друзей застольные песни («Кружка», 1777) в форме куплетов с повторяющимся припевом: О сладкий дружества союз, Когда Державин все-таки отзывается на события государственной важности, то пишет не оду, а «Песнь Екатерине Великой» (1779) — настоящую песню из куплетов с повторяющимся рефреном. Но и здесь он не удерживается от полемического замечания в адрес «Пиндаров», т. е. поэтов-одописцев: Пиндарны громы онемеют, Поиски новой поэтической манеры, «особого» пути Державин ведет по разным направлениям. Он смело нарушает теорию трех «штилей» и смешивает в своих стихах слова «высокие» и «низкие»: В садах, бывало, средь прохлад Сочетания слов подобной смелости, какие не полагалось соединять между собой — высокого прохлада и низких бывало, куликать (выпивать), — мы не найдем ни у Сумарокова, ни у Ржевского, которым охотно подражал молодой Державин. Еще важнее, чем сочетания слов разных «штилей», был найденный Державиным способ соединения отвлеченных, условно-поэтических понятий со словами бытового дружеского обихода, сохраняющими аромат «домашности»: Бывало, пляска, резвость, смех, Резвость и смех — отвлеченные, условно-поэтические обозначения определенных душевных состояний, почти аллегорические фигуры (их можно найти на гравюрах XVIII века в виде фигур прекрасных юношей или девушек, украшенных гирляндами цветов), но в сочетании с выражением просторечным, «низким» — «во хмелю... обнимают» они воспринимаются иначе. Поэтическая условность таких слов не исчезает совсем, она соединяется с бытовой конкретностью, смело вводимой Державиным, — в результате возникает новое поэтическое качество: стихотворный образ превращается в картину, в словесную живопись. Таковы, например, сменяющие друг друга картины источника при различном освещении, в разные времена дня в стихотворении «Ключ» (1779). Вот этот источник утром: Когда в дуги твои сребристы вечером: Багряным брег твой становится, ночью: О! коль ночною темнотою Мрачный ночной пейзаж находим и в стихотворении «На выздоровление Мецената» (1781): Кровавая луна блистала Как же пришел Державин к этим «говорящим картинам», которые были подлинным художественным открытием для русской поэзии? Размежевание сфер словесного искусства (поэзии) и искусств изобразительных живо интересовало философов и теоретиков искусства на всем протяжении XVIII века. В массе своей они разделяли убеждение древних, выраженное в категорической форме римским поэтом Горацием, что между поэзией и живописью нет принципиальной разницы и что поэзия может словами выразить содержание картины живописца. Учение немецкого критика Лессинга о различии внутренних законов развития изобразительных искусств и поэзии («Лаокоон», 1766) не получило всеобщего признания. Так, Д. Дидро продолжал считать, что между поэзией и живописью различие чисто техническое и поэзия может и должна воспроизводить словом то, что живописец делает при помощи красок. Державин начал рисовать тогда же, когда начал писать стихи. Профессиональным художником он не стал, но интерес к живописи у него сохранился навсегда. Подобие такой картины мы встречаем уже в оде «На бракосочетание великого князя Павла Петровича с Наталией Алексеевной» (1773): Разбросаны сияньем мраки, Здесь описана одна из «фигур» фейерверка, который был показан после брачного торжества. «Радужный чертог» — это «огненный храм» фейерверочной композиции3. Это стремление Державина воспроизвести словом цвет, создать живописную картину, получило поддержку в том литературном кругу, куда он попал в конце 1770-х годов. Державин сближается с молодыми поэтами Н.А. Львовым (1751—1803), И.И. Хемницером (1745—1784), В.В. Капнистом (1757—1823). Львов был не только поэтом, но и талантливым архитектором, художником, как и Хемницер, хорошо знал современное искусство. Новые друзья были образованнее Державина и, несомненно, помогли его поэтическому самоопределению, хотя по поэтическим дарованиям сильно уступали ему. Сближение с львовским кружком нашло непосредственное отражение в поэзии Державина. Так, очень популярный в XVIII веке портрет Екатерины II — законодательницы, изображенной Левицким в виде жрицы богини правосудия Фемиды, который был создан по «идее» Львова, так описан Державиным в «Видении мурзы» (1783—1789): Сошла со облаков жена, — Никаких царских регалий на Екатерине нет: вместо обыкновенной императорской короны увенчана она лавровым венком: Одежда белая струилась Очень точно и продуманно воспроизводя «содержание» картины, Державин близко держится ее цветовой гаммы. Вместе с ним мы видим и «серебряную волну» наряда, и «сафиросветлые» очи, и детальное воспроизведение ленты Владимирского ордена: Подобный радуге, наряд Цветовую гамму Левицкого Державин использует не только тогда, когда прямо воспроизводит его картины. Так, в духе Левицкого дается описание лунной ночи в Петербурге: На темно-голубом эфире Наряду с живописностью в поэзию Державина вошла и художественная аллегория. Лессинг так объяснял роль аллегории в поэзии и живописи: «Когда поэт олицетворяет отвлеченные идеи, он уже достаточно характеризует их именами и действиями. У художника этих средств нет. Поэтому он должен наделять свои олицетворенные абстракции эмблемами, которые давали бы возможность их распознавать. Эти эмблемы, имея в данном случае особенное значение, превращают абстракции в аллегорические фигуры. Женская фигура с уздой в руке (олицетворение Умеренности) или другая, прислоненная к колонне (олицетворение Постоянства), представляют в изобразительном искусстве аллегорические существа. Между тем умеренность и постоянство являются для поэта не аллегорическими существами, но лишь олицетворенными отвлеченностями». Державина не удовлетворяет «олицетворение отвлеченностей», которое было принятым в русской одической поэзии. Ломоносов мог так изображать распространение наук в глухие области дальнего Севера России: Се мрачной вечности запону5 В оде Ломоносова о конкретных действиях говорится иносказательно, с помощью олицетворения отвлеченных понятий, что по замыслу поэта передает суть тех событий, о которых он пишет. Поэтому у него надежда отверзает (открывает) запону, которой было закрыто для человека побережье Северного Ледовитого океана, а невежество бледнеет, т. е. исчезает, и т. д. Аллегория была одним на тех поэтических приемов, которые помогли Державину преодолеть традицию ломоносовского олицетворения, поддержанную Василием Петровым. Блестящий пример этого — стихи «На рождение в Севере порфирородного отрока» (1779). Державин здесь соединяет аллегорию с «картиной» и помещает аллегорических персонажей своего стихотворения в обстановку, имеющую уже какие-то черты русского пейзажа: С белыми Борей власами Необыкновенно странное, хотя и поэтическое, впечатление производит эта державинская зима, где греческие мифологические персонажи (Борей, сатиры, нимфы) помещены в русскую обстановку, а сама природа изображена уже совсем по-русски: инеи пушисты, пчелы, прячущиеся в дуплах, метели, огни, вокруг которых греются замерзшие, общее ощущение зимнего холода — все это было ново для русской поэзии, впервые воспроизводило русскую зиму, а не зиму вообще. Правда, черты русского зимнего пейзажа у Державина свободно соединяются с фигурами мифологическими, и потому греть руки у огней у него приходят сатиры. Далее в стихотворении развивается аллегорический сюжет (рождение младенца — приход весны на смену зиме), в который вплетаются уже сказочные черты. К младенцу приходят «гении» и приносят свои «дары»; «гром для предбудущих побед», науки, богатство, «сияние порфир», «спокойствие и мир», «душевну красоту» и т. д. Длинный перечень этих «даров» и «совершенств» заканчивается приходом того из «гениев», который приносит самый важный, по мнению поэта, «дар»: Но последний, добродетель Божеством в этом стихотворении он называет только Екатерину II, а через несколько лет, в «Фелице», изобразит и ее человеком на троне. В поисках новых поэтических форм, в стремлении уйти от традиций Державина поддержали его друзья-поэты. Не всегда оригинальность державинских поэтических открытий была им по душе, иногда пугала их. Тогда начинались споры, которые были полезны для обеих сторон и способствовали уточнению творческих позиций. Освоение живописного представления о действительности было важнейшим поэтическим открытием Державина, важнейшим, но далеко не единственным. Идя по своему «особому пути», Державин обратился и к философской тематике, в конце 1770-х годов снова6 привлекшей внимание в связи с распространением в русском обществе учения о религиозно-нравственном самоусовершенствовании и самовоспитании как наиболее действенном пути построения разумного и гармонического миропорядка. Эти взгляды усиленно развивались литераторами, входившими в русские масонские организации. Именно литераторы-масоны стали переводить английского поэта Эдуарда Юнга, в творчестве которого они находили очень близкие им мотивы и мысли. Поэзия Юнга выражала одну из основных идей европейской мысли XVIII столетия — идею одиночества человека, его отъединенности от других людей, его замкнутости в себе самом. Э. Юнг из представления о трагической изолированности человека вывел необходимость обращения к богу и религии как единственной моральной опоре, на которую может рассчитывать человек в условиях современной цивилизации. С точки зрения Юнга, это подготовка к подлинному состоянию блаженства и морального равновесия, которое для бессмертной души человека возможно только после смерти. Смерть близких послужила Юнгу поводом для самых безотрадных мыслей о судьбах человека и человечества. В западноевропейских литературах 1760—1770-х годов юнговская трактовка темы смерти получила очень широкий отклик. Смелость и новизна поэтической мотивировки мыслей и чувств юнговского героя поразили Державина, как только ему стали известны первые песни поэмы Юнга, напечатанные в масонском журнале «Утренний свет». Сходство между первой песнью «Ночей» Юнга и одами Державина «На смерть князя Мещерского» (1779) и «Бог» (1784) замечено было еще его современниками. И действительно, Державин иногда перекладывал в стихи целые отрывки из кутузовского перевода7.
Державин взял у Юнга масштабность его сопоставлений, космизм его мысли, энергию чувств, как бы подчиняющих человеческой скорби весь миропорядок. Личное горе поэта стало у Юнга горем всего человечества, а его поэма — обращением к богу от имени всех людей, всех страдальцев и несчастных. Но Юнг из зрелища бедствий обреченного человечества нашел только один выход, одно утешение — в боге, в надежде на вечное блаженство за гробом: «Жизнь сия есть начало, темный свет, рассветание, утренний свет, преддверие бытия нашего. Закрыто еще позорище жизни, единая смерть, единая многосильная смерть в состоянии поднять тяжелый затвор оных; единая она может истребить грубые препоны бренности и нас, зародышев бытия, учинить свободными». Державин не принял этого юнговского решения проблемы жизни и смерти. Он не захотел рассматривать земное бытие человека как недолгий плен перед истинной жизнью после смерти. Более того, вывод, к которому приходит Державин после мрачных картин владычества смерти, им же самим изображенных в «Оде на смерть князя Мещерского», направлен против Юнга, против его переводчика Алексея Кутузова и, следовательно, против философии русского масонства, важнейшим органом которого был «Утренний свет». В одном из примечаний Кутузова к первой песне «Ночей» Юнга говорится о тех, кого английский поэт называет «весельчаками», о вольнодумцах, отрицающих веру, бессмертие, небо, ад. Они, по его словам, «обыкновенно занимаются... настоящими чувственными веселиями и, живучи во мнимом благополучии, не имеют ни времени, ни терпения предаваться важным и скучным размышлениям о будущем». Державин своих «весельчаков» — Мещерского и Перфильева — не только не осуждает, но даже и оправдывает. По его мнению, их образ жизни таков, каким должен быть. Ведь основная идея Юнга о земной жизни как преддверии истинной жизни за гробом для Державина неприемлема. Обращение его к умершему Мещерскому построено как цепь вопросов, на которые поэт не получает ответа, более того, он убежден, что никакого вразумительного ответа никто дать не может: Сын роскоши, прохлад и пег, И отсюда Державин делает вывод, совершенно противоположный всему пафосу размышлений Юнга: Жизнь есть небес мгновенный дар; Художественное своеобразие этой оды Державина, позднее ставшей одним из самых прославленных и популярных его произведений, не только в антиюнговском решении проблемы жизни и смерти, не только в преданности поэта земной жизни и земным радостям, по и в том, кому адресована эта ода, посвященная величайшим проблемам, над решением которых столетия бились лучшие умы человечества. Державин адресовал оду своему приятелю С.В. Перфильеву; поводом для оды послужила смерть князя Мещерского, служившего в таможенной канцелярии и умершего в чине статского советника. Ни Мещерский, ни Перфильев не отличились какими-либо важными государственными делами или иными заслугами. Это были просто знакомые Державина, люди, по-видимому, любившие и умевшие весело пожить. Ничего другого биографы Державина и исследователи его поэзии не смогли разузнать ни о Перфильеве, ни о Мещерском. Подобно Юнгу, написавшему свою поэму под влиянием скорби по умершим жене и дочери, Державин свою оду о смерти и жизни, о величайших тайнах бытия, создает как отклик на смерть знакомого, милого, хотя, в общем, ничем не примечательного и не знаменитого человека. Но смерть человека — это гибель целого мира мыслей, чувств, радостей, уход в небытие того, что только что жило, существовало, радовалось, скорбело и включало в себя всю вселенную, во всей ее неизмеримости, во всем ее величии и многообразии. Философские вопросы современной общественной мысли Державин, не умаляя их масштабности по сравнению, скажем, с «Вечерним размышлением...» Ломоносова, необычайно приближает к самому себе, к своему дружескому окружению. Общее и частное, судьба человека и судьба человечества в этой оде оказываются равнозначными, подчиненными одному закону; через судьбу одного человека, самого поэта, как бы приоткрываются судьбы всего человечества. Такое сочетание малого и великого требовало и новой, неломоносовской оды. Вместе с сослуживцами и знакомыми адресатами стихов Державина становятся и малознакомые ему люди, обратившие на себя внимание поэта. В 1780 году Державин пишет «Оду к соседу моему господину N», обращенную, как он позднее объяснял, к петербургскому откупщику М.С. Голикову, отданному под суд. Богатство и «роскошная жизнь», на смену которым пришло разорение и бедность, — такова тема этого стихотворения. Очень конкретная, частная тема — разорение как возмездие за непомерную трату денег на «роскошную жизнь» с певицей-итальянкой — раскрывается Державиным в серии картин-описаний. Из семи десяти строчных строф оды первые три посвящены изображению «роскошной жизни» веселящегося и пирующего откупщика. Роскошь жизни передается перечислением тех дорогих предметов, которыми наполнены дом и парк, тех блюд и вин, которыми потчуют гостей: В шатрах персидских златошвенных, Четвертая строфа является переходной от этих картин роскоши, изобилия и наслаждения к строфам пятой-седьмой, где речь пойдет о неизбежности расплаты, которая ждет человека, так неосторожно пустившего по ветру свое состояние. В четвертой строфе говорится о том, что представление соседа о собственном благополучии уже не соответствует действительному положению его дел и что «благополучен» он только во сне, а не наяву: Ты спишь, — и сон тебе мечтает, В этой строфе конкретные образы («Что откуп вновь тебе приносит Сибирски горы серебра») соединены еще с отвлеченной фразеологией и стилистикой нравоучительной оды: Что само небо рассыпает Блаженства вкруг тебя цветы... Частный случай — судьба разорившегося откупщика — становится поводом для умозаключений общечеловеческого характера. Как в «Оде на смерть князя Мещерского» смерть человека послужила отправной точкой для размышлений о «тайнах вечности и гроба», так и в «Оде к соседу моему...» Державин идет от конкретной судьбы к общему выводу, к общему заключению, притом к такому, которое — как это ни покажется странным — совпадает с окончательным выводом «Оды на смерть князя Мещерского»: Пей, ешь и веселись, сосед! «Ода к соседу моему...» соединяет в себе и то, что является «собственно державинским, принадлежит только ему, и то, в чем Державин продолжает и развивает ломоносовскую поэзию общих философско-нравоучительных выводов из конкретных жизненных явлений. Это сочетание новаторства и традиционализма еще более заметно в державинских переложениях псалмов, непосредственно примыкающих к ломоносовским по своему гражданскому пафосу, по общественной смелости. В 1780 году Державин пишет переложение восемьдесят первого псалма. Это стихотворение в первой своей редакции, видимо, показалось Державину слишком смелым, и он его переработал для печати. Переработка носила принципиальный характер: в первой редакции виновниками «бедных стона» и «неправд» являются «безумцы на троне», во второй — причиной всех общественных зол и неустройств оказываются безразличие, равнодушие вельмож, которое угрожает прочности и безопасности трона. И вновь Державин повторяет заключительную мысль «Оды на смерть князя Мещерского» о подвластности всего человечества смерти, которая не смотрит на чины и звания: Цари! Я мнил, вы боги властны, Державин настойчиво и последовательно проводит мысль о сходстве человеческих судеб, несмотря на неравенство социальное, в разумности и справедливости которого он не сомневается. Это, как кажется поэту, должно быть моральным аргументом в защиту его идеи о пользе общественной как мериле заслуг истинного гражданина и государственного деятеля. Между царем и собой, между собой и последним рабом Державин считает возможным установить своеобразное равенство — равенство людей, сознательно выполняющих свой общественно-моральный долг во имя общей пользы. В этой цепи людей особое место принадлежит поэту. Он выступает перед верхами защитникам несправедливо обиженных, провозвестником истины: Ваш долг есть: сохранять законы, Право обращаться с такими словами к тем, кто восседает на тропе и в самой непосредственной близости к нему, к «властителям» и «судиям» надо было завоевать, его нельзя было получить без борьбы, не преодолев сопротивления «вельмож», стоявших у трона и не заинтересованных в появлении независимого поэтического голоса как выразителя общественного мнения. Русские поэты задолго до Державина начали борьбу за свою независимость перед лицом власти, за свое право служить истине, а не трону и вельможной бюрократии. В числе стихов, которые Сумароков и его современники затруднялись отнести к какому-либо определенному жанру, у него есть нечто вроде цикла, посвященного перипетиям и невзгодам общественно-литературной борьбы поэта, его конфликтам с сиятельными бюрократами, руководившими искусством. Когда в 1759 году ему пришлось прекратить издание своего журнала «Трудолюбивая пчела», Сумароков объявил об этом читателям, взывая и сочувствию: Для множества причин Конфликт с московским главнокомандующим П.С. Салтыковым в 1770 году вызвал вновь у Сумарокова взрыв отчаяния и скорби: Сие ли за мои, Россия, мне услуги! Слезами я кроплю, Вольтер, письмо твое. Лишенный муз, лишусь, лишуся я и света. Екатерина, зри, проснись, Елисавета! Екатерина II в этом конфликте поддерживала Салтыкова, и последние годы' жизни Сумарокова были омрачены моральными и материальными тяготами. Он жаловался на бедность: Какая нужда мне в уме, Державин в своих стихотворениях конца 1770 — начала 1780-х годов говорит о себе от своего собственного имени. Ломоносов говорил о себе в стихах только как о певце высоких, государственно значительных тем; все, что не имело отношения к государственным масштабам, Ломоносов не считал нужным вводить в оду. Державин же следовал примеру Сумарокова, заговорив о себе в одах, адресованных царям и вельможам, не как о певце величия и красоты, но как о чиновнике, семьянине, жертве преследований, борце за правду общественную и личную. В его стихи на равных правах с царями и героями входят его, Державина, личные друзья и враги, начальники и сослуживцы, просители и соседи. Мир высокого, мир героических масштабов не уходит из поэзии Державина совсем, как это произошло в творчестве его младших современников, поэтов русского сентиментализма, например Карамзина и Дмитриева. Мир высокого и великого только потеснился, освободив в творчестве Державина место для его частной жизни, его личных и служебных отношений: А если милой и приятной Это совмещение высокой поэзии с поэзией частных интересов и домашних забот сделало возможным новый подход к торжественной оде. Главное в нем — новый облик одического «певца», для которого сочинение стихов только отдых от его служебных обязанностей: Когда от бремя дел случится Державин использовал в торжественной оде разнообразный опыт всей русской литературы послеломоносовского времени. Сатирическое освещение современного быта в баснях Сумарокова и поэмах Майкова, «картинность» од Петрова, искусство злободневного политического намека в прозе новиковских журналов — все это в «похвальных» одах Державина, адресованных царям и вельможам, получило новое звучание, определялось новым обликом одического поэта. У Державина, каким он предстал перед читателями оды «Фелица» (1782), есть свое место в жизни, есть независимость. Он и связан с властью и в то же время он принадлежит другой сфере, миру своей собственной частной жизни. Он слуга государства, но он в то же время человек, имеющий и вне сферы государственно-служебных интересов свои собственные печали и радости, свою особую жизнь. Державин ввел в русскую политическую поэзию понятие о тех, кто находится вне системы власти, вдалеке от трона и двора. Полномочным представителем этого неопределенного целого, которое Державин называл «народом», хотя имел в виду не крестьянство, его заступником, ходатаем за его нужды и чувствовал себя поэт. Такая общественная позиция, смелая и свободная, позволила Державину ввести в торжественную оду тематику политической сатиры, а одическому певцу придать облик, в котором совместились черты смелого оратора, вдохновенного поэта и преданного делу дворянской государственности слуги русского престола с чертами, привычками и предрассудками дворянина-службиста средней руки. И все это не мешало Державину поддерживать традицию уважения к поэзии, как к делу общенациональному, традицию, начатую его великими предшественниками. Вдохновение, которое приходит к поэту, заставляет его пренебречь всем (с характерной оговоркой — «кроме службы») — всеми видами светского времяпровождения и отдаться поэзии: Я праздности оставлю узы, Сквозь мишуру повседневности пробивается поэзия, и тогда «небесный» порыв, божественное вдохновение приходит к поэту, и выражено это таким же высоким слогом — «приидут музы». Державин, сначала представший в этом стихотворении как автор случайно сочиненных стихов, становится поэтом божьей милостью, другом и учеником муз, пророком и провозвестником высоких истин. Примечания1. Уже, как зык в лесах ловцов
(«Ода на день рождения ее величества, сочиненная во время войны и бунта 1774 года»). «Слух», т. е. шум от движения твоих полков, побеждает «срацын» (турок), как робких ланей. 2. Быстропарные — быстро парящие, быстро исчезающие. 3. Е.Я. Данько. Изобразительное искусство в поэзии Державина. — В кн.: XVIII век, сб. 2. М.—Л., Изд. АН СССР, 1940, стр. 168—171. 4. Десного — правого. 5. Запона — занавес. 6. Немало стихотворений философского характера было у Ломоносова и Сумарокова. 7. Кутузов Алексей Михайлович (1749—1797) — видный деятель русского масонства и переводчик. Вместе с А.Н. Радищевым учился в Лейпцигском университете. Дружба и переписка между Радищевым и Кутузовым не прерывалась несмотря на резкое расхождение во взглядах, наступившее после того как Кутузов стал активным деятелем масонства. Он перевел на русский язык «Плач, или Ночные мысли» (1777) Юнга, поэму Клопштока «Мессия» (1785—1787). 8. Персть — пыль, прах. 9. Парки — у древних римлян богини человеческой судьбы; третья Парка перерезала нить жизни человека, которую пряла первая, а вторая проводила сквозь все превратности судьбы.
|
| © «Г.Р. Державин — творчество поэта» 2004—2024 Публикация материалов со сноской на источник. |
На главную | О проекте | Контакты |