Разговоры

Вот здесь, на острове Киприды,
Великолепный храм стоял...
Державин. Развалины

1

Ах, как умели развлекаться, как веселились при дворе незабвенныя и, увы! уже почившия в бозе матушки нашей Екатерины Алексеевны! — обрюзглый старик в голубой кавалерии и с анненской звездою говорил с пригнусью, как бы от слез умиления, душивших его. — Помнится, на масленицу 1778 года устроили празднество Азора, африканского вельможи. Накрыты были бархатными коврами три больших стола... На кажном — ящичек, золотая ложка и афишка, где прописано: "Африканский вельможа выложил ящик с бриллиантами не на продажу, а чтоб играть в макао. Кажное "девять" будет оплачиваться камнем в один карат..." Всего роздали в тот вечер из августейших ручек полторы сотни бриллиантов. То-то весело было — словно в волшебной сказке "Тысяча и одна ночь"...

— В Эрмитаже, — перебил его сухой, как мумия, вельможа в пудреной персоне, — имелась в те поры особливая зала — бриллиантовая. Там светлейший князь Потемкин при всех пересыпал груды драгоценных камней...

В первую годовщину кончины Екатерины II комнаты нового дома на Фонтанке, принадлежавшего бывшему управляющему канцелярией Потемкина — Гарновскому, заполнили старцы, большею частик" ровесники покойной царицы. Огромный дом не был вполне отстроен, и потому столы накрыли в первом этаже. Пили не чокаясь, негромко тарабарили. Вопреки известной латинской пословице о мертвой говорили всякое — хорошее и дурное, споминали бесчисленных ее фаворитов: Орловых, Васильчикова, Ланского, Зорича, Ермолова, Мамонова, Зубова и, конечно, могущественного вице-императора России князя Таврического.

— Его светлость князь Потемкин, — продолжал гугнивый анненский кавалер, — преизрядно любил картеж. Ему частенько проигрывали и не платили. А он забывал, но не терпел обману...

— Да кто же в те поры не обманывал! — перебил его забиячливый маленький бригадир — пыжик. — Помню, в присутствии всего двора некий известный вельможа, видя неминуемую гибель своего состояния, принужден был съесть пикового туза, чтоб только игра эта считалась неправильною!

— Ах, дайте дорассказать! — Анненский кавалер поднял сухой палец с золотым перстнем. — Как-то выиграл князь Потемкин у князя Куракина порядочную сумму. Тот, зная, как обожает светлейший бриллианты, отдал долг сими каменьями, которое, однако ж, оказались весьма дурными. Ладно! Потемкин досаду скрыл, пригласил плута на прогулку и завез его подальше от двора, на болото. Подученный кучер вывалил вельможу, а сам уехал. Гость весь в грязи едва выбрался на просуху. Ворочается в хоромы, а Потемкин встречает его громким смехом. На том все и кончилось!..

— Поспейте рюмку, я вам подолью. — Красавец хозяин, сидевший во главе стола в полковничьем екатерининском мундире, откупорил еще одну бутылку италианского "алеатико". — А о светлейшем князе Таврическом можно рассказывать день и ночь. Одни фальшивые деревеньки, им возведенные вдоль берегов Днепра к приезду императрицы для ее любования, чего стоят...

— Как-то раз сел он с незнакомым партнером за карты, — шамкал худой вельможа, тряся пудреною головой. — Хорошо. Просадил тысяч пять и только тогда расчухал, что перед ним ремесленный игрок, и карты бросил. "Нет, братец, с тобой я буду играть только на плевки. Приходи ужо завтра!" Тот не смел ослушаться. Хорошо. Наутро Потемкин встречает его словами: "Ну, плюй на двадцать тысяч!" Оплетало карточный собрал все свои силенки, да и плюнул, как мог. "Выиграл, братец! — молвил князь. — Смотри, я дальше твоего носу плюнуть не могу!" С этими словами князь Григорий Александрович харк ему в рожу — и тотчас отдал проигрыш!..

— Почечуй замучил, спасу нет... — бормотал соседу знаменитый по первой войне с турками генерал, который с тех далеких уже пор обеззубел, обезволосател и стал плюгавец подслепый и перхотун старый.

— А ты, батюшка, вели отварить красавки-то, да и прикладай настой к причинному месту, к грешной дыре... Все как рукой сымет...

— Светлейший князь Потемкин истинно величайший был герой! — Гарновский поднял хрустальный покал, любуясь, как переливается в нем светлое "алеатико".

— И, брат, что ты нам попусту пешки-то точишь, — грубо отозвался через весь стол краснолицый богатырь в генеральском мундире старого образца, расшитом по швам бриллиантами. — Великий деспот был твой Потемкин, да и умер поносно — от безмерного женонеистовства и чревобесия...

То был Николай Зубов, брат последнего фаворита.

— Ну ты, князь, полегче, чать, прошли ваши золотые денечки, — с неуверенностью в голосе сказал Гарновский.

— Не в укор покойной скажу, — невпопад закивал Зубову пудреной головой худой вельможа, — плотолюбие окаянное переполняло двор матушки нашей и умы и сердца ее ближних. А ведь небось наши бабы и прабабы и волоса подпупного у себя не зрели...

Тучный перестарок с бабьим лицом знай накладывал в золоченую тарелку с пышным потемкинским вензелем куски жареной утки. Некогда был весельчак, острослов, ловелас и задира, а ныне рожа старая, что передряблая репа. До преклонных лет проветреничал, теперь же стал прожорою, да так оплошал, что замечалось в нем на людях частое испускание ветров из живота.

Ни к кому не обращаясь, он тихо бубнил:

— Жареные потрошки осетровые и гусиные, да пупочки, да шейки, да ряпицы, да печенцы цыплячьи, да просоль семужный, да спинка осетровая, теша белужья, да прут белужий, да свинина мясная с проросью, да грибочки, в горшке томленные...

— Перво-наперво избранника матушки государыни, — продолжал свой рассказ худой вельможа, — отправляли для осмотру к лейб-медику Роджерсону. Хорошо. По удостоверении его здоровья препровождали Анне Степановне Протасовой на трехнощное испытание. Она доносила государыне о благонадежности испытанного, после чего фаворит обедывал вместе с Марьей Савичной Перекусихиной и камердинером царицы Захаром Константиновичем Зотовым...

— Сами наскоромились вдоволь, а мне и пофриштыкать нечем... — бубнил перестарок.

— Да цыц ты, облава! Все уши пробрюзжал! — накинулся на него гугнивый анненский кавалер. — Хватит тебе жрать-то! На себя погляди, свинья ты отжирелая...

— В десять пополудни, когда государыня была уже в постели, — невозмутимо, словно самому себе, рассказывал сухой старик, — Перекусихина вводила новобранца в опочивальню благочестивейшей. Он был одет в китайский шлафрок, нес в руках книгу. Камер-фрау оставляла его для чтения в креслах, возле ложа помазанницы. На другой день Перекусихина также выводила из опочивальни посвященного и передавала его Захару Константиновичу Зотову. Тот вел новопоставленного наложника в приготовленные для него чертоги. Здесь Зотов докладывал раболепно фавориту, что всемилостивейшая государыня высочайше соизволили его назначить при своей особе флигель-адъютантом, подносил ему мундир, шляпу с бриллиантовым аграфом и сто тысяч рублей карманных денег. Тут же передняя зала у нового фаворита наполнялась первейшими государственными сановниками, вельможами, царедворцами для принесения ему усерднейшего поздравления с получением высочайшей милости...

— Друг мой! — с видимым неудовольствием оттопырил губу анненский кавалер. — Вы изволите так чернить ее величество государыню, что я хочу спросить, уж не принадлежите ли вы к числу мартынистов и вольтерьянцев?

— Всем ведомо, господа, — отозвался перхотун-генерал, — что известный Вольтер был рожден женщиной от черта...

— Ну уж кто был воистину чертом, так это знаменитый грубиян и драчун Григорий Орлов! — возгласил забияка бригадир.

Державин, приглашенный к Гарновскому на правах ближнего соседа, в разговоры не вступал, вина не пил. Наблюдал и думал о том, как столичные жители перемывают косточки покойникам.

Сонм теней витал над роскошным столом. Да и каких теней! Екатерины II, Григория Орлова, светлейшего князя Потемкина. И кто судил их теперь? Те самые, кто ранее подобострастно внимал каждому их слову. И обругавший Григория Орлова бригадир, будучи введен в его спальню, когда тот был в фаворе, почтительнейше поцеловал случайно обнажившуюся мясистую часть его тела...

"Где же слава, власть, блеск миновавшего царствования? Где поклонение и былое могущество? Ах, все скоротечно, все проходит и пожирается жерлом вечности! — говорил себе Державин. — Паук уже ткет свою паутину в роскошных комнатах потемкинского дворца в Яссах, и разваливаются ворота в Херсоне с гордой надписью: "Путь в Византию". Приходит в упадок Царское Село, навсегда покинутое своей хозяйкою. И павильоны и беседки — все зарастает луговым шафраном, безвременным цветом, что прозывается в народе: сын без отца. А Таврический дом?.."

Державин спомнил, что узрел он, зайдя туда недавно. Обломанные колонны, засохшие пальмы, а в огромной зале с колоннадою, украшенной барельефами и живописью, где прежде царствовали утехи, пышность и блеск, где отзывались звуки "Гром победы..."? Что там теперь? Дымящийся лошадиный навоз, хлопанье бичей, а вместо танцоров — лошади бегают на корде. Гатчинцами нового государя зал обращен в манеж. В саду стены и двери беседок и храмов исписаны сквернословными стихами и прозою... И память о сих людях тоже засорили грязью, опачкали непотребным словом...

— ...В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля тысяча семьсот восемьдесят четвертого года сей фаворит Ланской умер в Царском Селе от истощения сил, — тряс пудреною головою вельможа, и тонкая улыбка тронула его сухие губы. — Государыня была безутешна. Она плакала несколько дней, а затем повелела поставить Ланскому памятник в саду. Неподалеку от места, где ею поставлены памятники любимым собачкам...

— Хватит балабонить! — мотая свислой губой, поднялся анненский кавалер. — Не хочу более ничего дурного слушать о великой нашей матушке!

— Великой? — скосоротившись, передразнил его худой вельможа. — Как бы не так! Небось государь наш, Павел Петрович, все воздал матушке, положив ее до Страшного Суда вместе с покойным Петром Федоровичем.

— Что споминать всем известные слабости ее величества! — не унимался Зубов, кидая скоса взгляды на Гарновского. — Вот Потемкин — тот ни одной юбки не пропускал. Петух! Перетопчет всех кур в одном курятнике, да и айда в другой!..

Гарновский был всем обязан Потемкину, служил у него управляющим, заведовал его Таврическим дворцом и нажил огромное состояние. Возводя свое великолепное здание рядом с державинским домом, случайный сей богач с презрением смотрел на скромные перестройки, которые предпринял поэт. Он порешил отгородиться от дома Державина Эрмитажем, где предполагалось разбить тенистый сад и устроить фонтан. Когда вырастали стены его дворца, Державин написал:

Почто же, мой второй Сосед,
Столь зданьем пышным, столь отличным,
Мне солнца застеняя свет,
Двором межуешь безграничным
Ты дому моего забор?
Ужель полей, прудов и речек,
Тьмы скупленных тобой местечек
Твой не насытят взор?..

— Кто не знает, Михаил Николаевич, — оборотился к Гарновскому малорослый бригадир, забиячливый пыжик, — кто не знает, как понагрел ты руки в турецкую войну! Деньги переводил в армию несметные, а кому давал отчет?

У хозяина задергалась сизоватая щека.

— Что глядишь, аки трйзевный цербер? — не унимался пыжик. — Ба-ба-ба! — Он повертел великолепной талеркой гарднеровского сервиза с потемкинским гербом. — А это откудова? Никак, из Таврического дома?

Сразу же после смерти Потемкина Гарновский кинулся перевозить к себе из дворца картины, мебель и даже строительные материалы. Только вмешательство наследников остановило расхищение.

Лицо Гарновского стало избела-черным.

— Ах ты соплюшка! Хайло свое растворил. Да полно тебе смердеть-то! Припятил прямо к обеду, деревенщина! А кто тебя звал?

— Я природою дворянин! — взвизгнул пыжик и вдруг, наклонившись, боднул Гарновского головою в живот:

— Ну и ловкий малый! Истинно скорохват! — радостно отозвался через стол Николай Зубов, наливая себе очередной штоф водки.

Перхотун-генерал возмущенно бросил ему:

— Ишь, поджога! Мало тебе перекоров, так драки захотел!

— Молчать, геморроидальная шишка! — зычно, как бык, проревел Зубов, ударяя кулачищем по столу.

— Никому не дозволю Матушку государыню порочить! — Гугнивый анненский кавалер тряс перед носом сухопарого старца массивным золотым перстнем.

Тот отхлебнул вина, да и прыск ему в лицо.

Гарновский, сперва остолбенев, очухался и дал пыжику такого тулумбаса, что бригадир не удержался на ногах и, ползая, все норовил ударить хозяина серебряным уполовником в подчревье.

— Ах поползень, проныра! — раскатисто кричал Гарновский, ловко уклоняясь от уполовника. Он выхватил у невозмутимо стоявшего позади тафельдекера помойник, надел бригадиру на голову. Помылки потекли по мундиру.

— Экое полудурье! — гугниво вопил анненский кавалер, кружа около старца. Выбрал момент и тюк его в лоб перстнем. Кровь побежала по пудреной щеке. Старец, свдючи на полу, порасхлипался, утирая ее накрахмаленными манжетами.

Пыжик вскочил и, как был с ведром на голове, поприударялся бежать, натыкаясь на стулья. Вместе с помыл ка ми из-под помойника текла брань:

— Откупщик! Растащидомка! Хапуга! Погоди, ужо доберутся до твоих скарбниц! Все твои раскражи раскроют!

Гости повскакали со своих мест. Сухой, как мумия, старец ловко полз под столом, размазывая по лицу створожившуюся кровь. Он выдергивал из-под скатерти длинный нос и кричал обидчику:

— Сцыха! Бесстыжие твои глаза! Крест на толкучке купил!

Но уже кричали что-то все, размахивая руками. Только прожора, который весь уже обсалился, с легкою рыготою спал, положив голову в золоченую талерку с утиными объедьями.

Пьяный Гарновский вскочил на стол:

— Вон! Все вон! Убирайтесь отсюдова! Эй, слуги! Гоните их!

Гостей смело. За ними бросился Гарновский, изрытая непристойные слова.

Оставшись за разгромленным столом, Державин думал об этих вельможах, о сих глыбах грязи позлащенной, о превратностях судьбы, о слепом случае. Ах, все обширное царствование покойной государыни вдруг явилось ему. И славные победы над лунным царством тур-ков и железным царством шведов. И многие гражданские, достойные похвалы дела. И трутни-вельможи в завитых париках и туфлях с красными каблуками — угодники, льстецы, клеветники, стяжатели, переметные сумы. И состояние просвещения в России, когда уже грубое суеверие домовых и кикимор исчезло, а наместо того появился магнетизм, искание философского камня, неуважение любви к отечеству. И игра случая, когда без разбору множество счастливцев жаловано прямо в кавалеры и бригадиры. Распестрились щеголи в шутовских полосатых фраках. Мартышки, или мартынисты, в воображении людском были в силе и разливали свет подобно фонарям. Сама же августейшая правительница упражнялась под именем Премудрости печатно. Зная, что португальский король не месит макаронов, а Людовик XVI не слесарничает, а, напротив того, занимается литературой, писала и она комедии и сказки, где некий Дедушка, видя проказы вельмож покашливал им в назидание: "Хем, хем, хем". Она управляла государством и самим правосудием более по политике или своим видам, нежели по святой правде. Иными словами, царствовала политично, наблюдая собственные выгоды или поблажая вельможам, дабы по маловажным проступкам или пристрастиям не раздражать их и против себя не поставить. Напротив того, кажется, была милосердна и снисходительна к слабостям людским. Не оправдание ли собственных слабостей в своих глазах было тому причиною? Собрала цельный гарем мужчин в случае. Вертела душою придворных, как рулеткой, которая тогда была в моде. Но при всех своих великих слабостях еще принцессою шутя просила доктора выпустить из нее всю немецкую кровь...

— Где я? — хриплый вскрик вернул Державина из его мечтаний.

Прожора поднял голову с талерки и уставился на Державина.

— В капище дьявола! — бросил ему поэт. — В доме откупщика жестокосерда и богата... У горделивого временщика, который не ведает, что сбудется с ним завтра...

Кто весть, что рок готовит нам?
Быть может, что сии чертоги,
Назначенны тобой царям,
Жестоки времена и строги
Во стойлы конски обратят.
За счастие поруки нету,
И чтоб твой Феб светил век свету,
Не бейся об заклад.

Так, так: — но примечай, как день,
Увы! ночь темна затмевает;
Луну скрывает облак тень;
Она растет иль убывает:
С сумой не ссорься и тюрьмой.
Хоть днесь к звездам ты высишь стены;
Но знай: — ты прах одушевленный
И скроешься землей.

В своем послании Гарновскому поэт оказался пророком: в том же 1797 году по подозрению в расхищении казенных денег Павел I повелел посадить его в крепость, а дом за долги продать с публичного торга.

В великолепных этих палатах помещены были конногвардейские конюшни.