Поэт-губернатор

Я знаю, должность в чем моя.
Под ней сокрывшись, я, как будто не нарочно,
Все то, что скаредно и гнусно и порочно,
И так и сяк ни в ком не потерплю.
Не в бровь, а в самый глаз я страсти уязвлю.
И буду только тех хвалою прославлять,
Кто будет нравами благими удивлять.
Себе и обществу окажется полезен...
Будь барин, будь слуга, но будет мне любезен.
Державин

1

Определенный в Олонец губернатором, Державин вместе с женою отправился повидать старуху мать, которой было уже за шестьдесят лет. Но им не суждено было застать ее в живых: Фекла Андреевна скончалась за три дня до их приезда. Державин и Катерина Яковлевна и несколько лет спустя без слез не могли вспоминать о том, как откладывали-откладывали эту поездку, да и прибыли слишком поздно...

Олонецкая губерния вместе с Архангельскою составили новое наместничество, во главе которого Екатериною II был назначен генерал-поручик Тимофей Иванович Тутолмин. Прекрасный собою, большого росту Мужчина, он получил образование в царствование Елизаветы Петровны в шляхетском корпусе и, участвуя в Семилетней и первой турецкой войнах, пользовался особливым расположением знаменитого Румянцева. Он командовал Сумским гусарским полком, который до того хорошо был выучен маневрировать, что после замирения с Фридрихом II Румянцев хвастался всегда перед приезжавшими к нему пруссаками, посылая их смотреть ученья этого полка. Однако Тутолмин, умевший довесть своих гусар до желаемого им совершенства, по части сражений был не великий охотник. Полк его дрался отлично; турки узнавали сумцев по желтым мантиям и бежали вспять. Тутолмин всегда бывал с полком, но сзади, а не впереди гусар своих. Румянцев ожидал, ожидал, не попривыкнет ли он к бою, не ободрится ли, и наконец сказал:

— Ты знаешь небось, Тимофей Иванович, сколь много я тебя уважаю и сколь мне будет прискорбно расстаться с тобою. Но говорю тебе дружески: не годен ты для войны. Вот тебе всеподданнейшее письмо мое ее величеству. Всемилостивейшая государыня соизволит употребить тебя на поприще службы гражданской. Уверяю тебя, мой друг, в непродолжительное время ты достигнешь высоких чинов и приобретешь полное доверие монархини...

Проницательный Румянцев в плохом воине разглядел дельного администратора. Через год Тутолмин был тверским вице-губернатором, через два — тверским губернатором, через три — губернатором екатеринославским, а затем — архангельским и олонецким наместником, кавалером ордена Александра Невского и Владимира 2-й степени. Сверх возложенной должности управлять губерниями Тутолмин имел от государыни наказ устроить в Олонце чугуноплавильный завод для литья на флот пушек. Славный мастер Гаскони, англичанин, был переманен и украдкою вывезен из Лондона, Скоро и неожиданно завод был хорошо устроен; литье пушек из чугуна превосходило отливку из меда на питербурхском заводе, что очень пригодилось в начавшейся вскорости войне со Швецией.

Сам Державин отзывается о Тутолмине лишь как о сумасброде, но здесь поэту верить трудно. Другое дело, что, считая себя первым администратором России, Тутолмин был страстный охотник до реформ, проектов и нововведений. Все, что императрице случалось высказать в качестве желательной реформы в будущем, он немедленно приводил в исполнение у себя в виде пробы, отчасти, чтоб угодить императрице, а отчасти, чтоб прослыть просвещенным человеком.

К началу царствования Екатерины II в России насчитывалось всего шестнадцать губерний, учрежденных Петром Великим. После подавления Пугачевского восстания было образовано еще двадцать четыре. В каждой из сорока назначался правитель или губернатор, а над ним ставился наместник царицы или генерал-губернатор, которому подчинялось две-три губернии. Таким путем Екатерина II стремилась укрепить администрацию на местах. Однако пределы власти наместника И губернатора не были в точности означены, что уже могло содержать в себе источник недоразумений и раздоров.

Вновь организованная Олонецкая губерния существовала пока что лишь на бумаге. Непроходимые леса и болота, тысячи озер покрывали этот малолюдный, никогда не знавший помещичьего произвола край. Олонецкие крестьяне платили подати государству, и лишь часть их работала на Петровском и Кончезерском железных заводах. По числу населения (206 тысяч) новая губерния уступала прочим, зато обширностью превосходила многие.

Новая должность представлялась Державину очень важной. Он полагал искоренить злоупотребления чиновников, строго блюсти законы, держать в узде хищную ораву присяжных и насаждать просвещение. Зная, что в губернском правлении нет еще ни столов, ни стульев, новый губернатор понакупил мебели и вместе со своею обширною библиотекой отправил все это по Неве, Ладожским каналам и Свири. Чтобы набрать нужную сумму, Державину пришлось заложить некоторые женины и свои драгоценности и, между прочим, табакерку, пожалованную ему за "Фелицу".

В начале октября 1784 года он прибыл в Петрозаводск вместе с семьей, а также канцелярскими служителями, в числе которых был Андриан Моисеевич Грибовский, весьма образованный выходец из Малороссии. Державин занял один из шести имевшихся в городе деревянных, обложенных кирпичом домов на Английской улице, названной так потому, что на ней жили выписанные для завода мастера-англичане. 9 декабря 1784 года губерния торжественно была открыта; празднества продолжались целую неделю.

Вскоре Тутолмин объявил, что желает осмотреть присутственные места, и начал с губернского правления. По чрезвычайному честолюбию и тщеславию своему желалось ему, чтобы его, словно императора, губернатор и все присутствующие чины встречали на крыльце. Державин принял его точно по регламенту, в зале. Тутолмин принялся делать разные придирки, привязывался даже к новой мебели. А когда Тутолмин выехал из правления для освидетельствования палаты, Державин, в свой черед, проявил строптивость и не почел за нужное провожать его. Это показалось Тутолмину вовсе оскорбительным. Ввечеру на беседе и в присутствии многих чиновников наместник громко выхвалял казенную и уголовную палаты и относил свое неудовольствие на присутственные места, подчиненные Державину:

— Я готовлюсь к отъезду в Питербурх и буду непременно жаловаться ее величеству на губернатора, не помогающего мне...

— Не помогаю, ваше высокопревосходительство, когда вы вперед забегаете! — ответил Державин.

— Как это понимать? — вспетушился Тутолмин, бросая на него угрозливый взгляд.

— А так! Вдруг потребовали сбора таковых податей, о которых только еще слышно как о проектируемых в будущем. Да и то в более людных и богатых областях империи.

— А вы... вы изрядный стихотворец, но, видно, худой губернатор! — вспылил Тутолмин.

"Ах ты притворщик! — пронеслось в голове Державина. — Рази ты сам не кропал стишков? Не восхвалял, будучи в Екатеринославе, в дурных виршах князя Потемкина? Ты наш брат, только с тою разницей, что и стихоткач негодный, и законодатель дурной!"

— Пусть я делаю стишки, зато вы схватываете вершки! — отрезал он, меж тем как чиновники, столпившись, образовали род круга, словно на кулачных боях. — Ваше вредно в важных делах, а мое — немного.

— Вы отъемлете у меня главную мою добродетель — быть миролюбивым человеком! — Тутолмин нагнул пудреную голову, будто и в самом деле собираясь драться.

— Я бы мог изобразить картину кроткого и миролюбивого вашего нрава! — встретил его Державин. — Пристойнее почитаю не делать того. За меня все скажет храбрый Сумский полк...

Тутолмин стал в пень и замолчал.

При отъезде Тутолмина из Петрозаводска в Питербурх, когда он уже откланивался в зале собравшимся на его проводы чиновникам и гражданам и был готов садиться в карету, Державин подал наместнику преогромный незапечатанный куверт с надписью: "Всемилостивейшей государыне императрице в собственные руки".

— Что это такое, Гаврила Романович?

— Донос на ваше превосходительство!

— Гаврила Романович! — повысил голос Тутолмин. — Вы знаете правила почты и то, что доносчики обязаны изветы свои посылать запечатанными. Слуга! Огня, сергуч, печать! Гаврила Романович, вы приложите вашу!

Державин хладнокровно запечатал куверт и подал его Тутолмину за своей печатью.

— Ваше превосходительство, — сказал Тутолмин, — можете быть в том совершенно уверены, что донос ваш будет представлен всемилостивейшей государыне императрице. Прощайте, Гаврила Романович, но еще повторяю вам, как начальник, высочайшею властью поставленный, в продолжение отсутствия моего соблюдать тот же порядок в отправлении дел, какой мною введен и производится. В противном случае вы будете подлежать ответственности.

Он притворно обнял Державина и пошел усаживаться в поданную к крыльцу карету.

Приехавший в столицу наместник, или губернатор, всенепременно обязан был на другой же день явиться во дворец к ее величеству. Поутру в шесть часов Тутолмин уже был во дворце. Екатерина II пожаловала поцеловать свою руку и с видом беспокойства спросила:

— Это что у вас, Тимофей Иванович?

— Всемилостивейшая государыня! Гражданский олонецкий губернатор Державин в минуту отъезда моего вверил мне всеподданнейше иметь счастие поднесть вашему величеству...

— Да что такое?

— Донос на меня, государыня.

Ничто не дрогнуло в лице императрицы:

— Прочту. Садись, Тимофей Иванович.

По истечении долгого, трехчасового беседования о губерниях, управлению его вверенных, Екатерина II отпустила Тутолмина без обычного приглашения явиться к обеденному столу. Наместник вышел с сокрушенным сердцем, почитая себя уже в опале, и поспешил как можно скорее уехать из дворца.

Вечером к Тутолмину явился гоф-фурьер с приглашением быть назавтра у государыни в шестом часу пополуночи.

В пять наместник уже стоял перед дверью кабинета Екатерины II. Через минут десять — пятнадцать появился Захар Зотов:

— Государыня императрица изволит ожидать вас...

Екатерина II занималась варением кофе, подкладывая под кофейник изорванные куски бумаги.

— Тимофей Иванович, — обратилась она к нему, — садись-ка поближе, ты ведь не боишься камелька: я чаю, у вас в Олонце огонь в чести, холодно бывает...

Тутолмин, удивленный столь милостивым приемом, поспешил усесться. Государыня, продолжая подкладывать под кофейник изодранные листы, изволила сказать ему:

— Спасибо тебе, Тимофей Иванович! Ты мне привез прекрасную подтопку. Смотри, как кофий мой хорошо и скоро варится. Это вчерашний куверт...

2

По отъезде наместника на Фоминой неделе заседатель земского суда Молчин шел поутру в присутственное место мимо генерал-губернаторского дома. К нему пристал живший во дворе медвежонок, который был весьма ручен и за всяким ходил, кто только его не приласкивал. Приведши его в суд, Молчин отворил двери и сказал своим товарищам:

— Вот вам, братцы, новый заседатель — Михайла Иванович Медведев!..

Чиновники посмеялись и тотчас выгнали медвежонка, а Молчин, зайдя к губернатору отобедать, рассказал ему глупое сие происшествие. Державин тоже посмеялся, но заметил, что в присутственных местах так шутить дурно и ежели дойдет это до наместника, то он сильный сделает напрягай. Но и губернатор не мог предвидеть последствий сей невинной шутки. Заседатель Шишков, наушничавший Тутолмину, рапортовал в Питербурх, будто Молчин привел медвежонка и посадил его в генерал-губернаторское кресло, что один из секретарей клал мишке на стол листы бумаги, а Молчин окунал мишкину лапу в чернильницу и заставлял как бы подписываться. Якобы Шишков с компаниею, оскорбясь таковою насмешкою над главным своим начальником, приказывали сторожу медвежонка выгнать, а Молчин кричал: "Не трогайте! Медвежонок сей, чать, не простой, а генерал-губернаторский!"

Тутолмин сейчас же дал этой истории обвинительное толкование. Когда дело о заседателе Мишке, взявшем на себя роль наместника, дошло до Сената, всего более радовался князь Вяземский. Генерал-прокурор сам показывал рапорт и скрипуче говорил прочим сенаторам:

— Вот, милостивцы, смотрите, что наш умница-стихотворец делает! Медведей назначает председателями!..

Вскоре пришел указ Сената, требовавший от Державина объяснений по поводу оскорбления наместника; тот немного смутился. Однако ответил губернатор довольно искусно: говоря о просвещенном веке Екатерины, он и не предполагал "странного сего случая за важное дело и не велел произвесть по оному следствия, как по уголовному преступлению, а только словесный сделал виновному выговор, ибо даже думал непристойным под именем Екатерины посылать в суд указ о присутствии в суде медведя, чего не было и быть не могло!".

В Сенате дело было замято. Но по возвращении Тутолмин придумал мщение за все, и в законной форме. Он предписал губернатору открыть новый уездный город Кемь у берегов Белого моря. Дело было очень трудное, потому что в Олонецкой губернии по чрезвычайно обширным болотам и тундрам проехать можно было только зимою или в начале лета, когда богомольцы отправляются в Соловецкий монастырь. Ближе к осени начинается сильный ветер, и переезд водою делается крайне опасен. Тем не менее Державин отправился в нелегкое путешествие, взяв с собою самых образованных чиновников — Грибовского и экзекутора Эмина, сына известного писателя. В дороге они вели поденную записку — о состоянии края, положении крестьян, о природных условиях, — которая дополнялась сведениями, истребованными от местных властей.

Отплыв из Питербурха водою, путешественники заночевали в деревушке на берегу Онежского озера и на другой день отправились в маленьких лодках по несудоходной реке Суне. Могучая своеобразная карельская природа восхищала поэта. Приближался, напоминая о себе ревом, водопад Кивач. Хотя до основанного Петром Великим Кончезерского железоделательного завода оставалось верст двадцать, слышно было и действие заводских машин, все сливалось в какую-то дикую гармонию.

Под сводом дерев вода, покрытая пеной, лилась, как молоко или сливки. Чем ближе к водопаду приближалась лодка, тем пена сия делалась плотнее, наседая на берега и как бы унизывая их белыми каменьями. В версте от порогов показался дым, который по мере приближения сгущался. Наконец путешественники пристали к берегу и поднялись на каменный утес.

Между страшными крутизнами черных гор, состоящих из темно-серого, крупнозернистого кнейса, они увидели жерло глубиной до восьми сажен. С великим шумом обрушивалась в это жерло вода, разбиваясь в мелкие брызги. Пары, восставшие столбом, достигали вершин двадцатипятисаженных сосен и омочали их.

Алмазна сыплется гора
С высот четыремя скалами;
Жемчугу бездна и сребра
Кипит внизу, бьет вверх буграми;
От брызгав синий холм стоит,
Далече рев в лесу гремит.

Шумит — и средь густого бора
Теряется в глуши потом;
Луч чрез поток сверкает скоро;
Под зыбким сводом древ" как сном
Покрыты, волны тихо льются,
Рекою млечною влекутся.

Седая пена по брегам
Лежит клубами в дебрях темных;
Стук слышен млатов по ветрам,
Визг пил и стон мехов подъемных:
О водопад! в твоем жерле
Все утопает в бездне, в мгле!..

— Чернота гор и седина бьющей воды наводит некий приятный ужас и представляет прекрасное зрелище! — воскликнул Державин.

Он приказал срубить сосну и бросить ее в стремнину. Через несколько минут выплыли из жерла одни щепы. Полюбовавшись игрою света, которую производит отражение солнечных лучей в поднятых, как стеклянная пыль, водяных каплях, путешественники отправились далее.

Они направлялись теперь к Белому морю. Рекою Сумою добрались до Сумского острога, стоявшего у ее устья. Оставалось самых трудных 95 верст до Кеми.

Конечно, Тутолмин, посылая Державина столь далеко и в такое неудобное время, надеялся, что тот откажется и это поможет ему отделаться от строптивого губернатора. Но решительный и отважный поэт-губернатор не думал сдаваться. 19 августа на больших лодках Державин с Грибовским и Эминым отправились далее берегом Белого моря. Переночевав на Туманском острове, в хижинке для промышляющих ловом тюленей, они добрались до устья реки Кеми. Отсюда было еще десять верст до селения того же имени.

Предписывая отправиться в Кемь и открыть город, Тутолмин объявил Державину, что тот найдет уже готовым и здание для присутственных мест, и чиновников, и все необходимые мелочи. Губернатор, однако, увидел пустую и бедную деревушку.

Прежде всего понадобился священник, но и того насилу сыскали через два дня на островах, где он косил себе сено. Единственной улицей губернатор с кучкой обывателей следовал за священником, совершавшим таинство водосвятия. Окропили закоулки святою водой, и Державин рапортовал Сенату об открытой города Кеми.

Против устья реки Кеми, верстах в шестидесяти, лежит в Белом море Соловецкий остров. Державин решил побывать в знаменитой обители, хотя и опасался покидать пределы своей губернии: монастырь принадлежал уже к Архангельской. Под вечер выехали на шестивесельной парусной лодке, и тут же поднялся противный ветер. Губернатор приказал направлять лодку к синеющим впереди камням. О Соловецком монастыре он уже и не помышлял.

Но восстала страшная буря с молнией и громом. Стало так темно, что только вспышки молнии позволяли различать предметы. Лишь по домёкам лапландец-лоцман узнал, что камни уже справа и лодка почти миновала их. Что делать? Свернуть к ним — можно попасть под боковой ветер или, как мореходцы называют, бедевен; идти по ветру — он угонит в середину Белого моря, а не то и в окиан! Державин приказал держать к камням. Но лапландцы сей маневр произвели неудачно. Повернули руль — упали паруса, лодка накренилась, заливаемая волной. Секретарь Грибовский и экзекутор Эмин лежали на дне лодки, оцепенели и гребцы. Державин поднялся, стараясь перекричать бушующую стихию:

— Ребята, не робейте! Поднять весла! Лодка выровнялась и вдруг, словно по волшебству, очутилась за камнем, который препятствовал ее залить:

Судно, по морю носимо,
Реет между черных волн;
Белы горы идут мимо;
В шуме их надежд я полн.
Кто из туч бегущий пламень
Гасит нап моей главой?
Чья рука за твердый камень
Малый челн заводит мой?..

Переночевав на пустых камнях, путешественники поутру тоже не без опасностей, но благополучно добрались до города Онеги Архангельской губернии, а оттуда через Каргополь воротились в Петрозаводск. Они привезли "Поденную записку" о состоянии края, весьма расходившуюся с письменным мнением генерал-губернатора.

Тутолмин высокомерно и презрительно отзывался об олонецких крестьянах, найдя, будто "наклонность к обиде, клевете и обману суть предосудительные свойства обитателей сей страны". "Все сие о нравах олончан кажется не очень справедливо, — возражает Державин. — Ежели б они были обманщики и вероломцы, то за занятый долг не работали бы почти вечно у своих заимодавцев, имея на своей стороне законы, их оборонить от того же могущие; не упражнялись бы в промыслах, гае нередко требуется устойка и сдержание слова; не были бы терпеливы и послушны в случае притеснений и грабительств, чинимых им от старост и прочих начальств и судов, в глухой сей и отдаленной стороне бесстрашно прежде на всякие наглости поступавших. По моему примечанию, я нашел народ сей разумным, расторопным и довольно склонным к мирному и бесспорному сожительству. Сие по опыту я утверждаю. Разум их и расторопность известны, можно сказать, целому государству, ибо где олончане по мастерству и промыслу своему незнакомы?"

Убедившись в том, что ему с Тутолминым не ужиться, Державин с обычною своею настойчивостью принялся через близкого ему Львова воздействовать на графа Безбородко, с каждым днем игравшего все более важную роль при дворе. Державин давно уже мечтал о кресле казанского губернатора и теперь начал постепенно приводить в порядок свои казенные бумаги для сдачи их.

Но, осматривая приказ общественного призрения, губернатор нашел в денежной ведомости, поданной Грибовским, неверные итоги. Сличение со шнуровыми книгами показало, что купцам заимообразно выдано семь тысяч рублей, в наличных недоставало еще тысячи.

3

— Знаю я, братец, что ты ветрен. И так как тебя люблю, хочу услышать от тебя всю правду...

Разговор губернатора с Грибовским происходил в державинском флигельке, лицо на лицо. Секретарь сидел, упнув глаза в землю.

— Тебе же ведомо, что наместник всяческими безделицами подыскивается под меня и легко сказать может, что деньги похитил я!..

— Каюсь, Гаврила Романович! Тысячу эту проиграл в вист с вице-губернатором, губернским прокурором и председателем уголовной палаты...

— Все любимцы наместника! — вставил Державин. — А что же ссуды купцам?

— Просил у них денег на покрытие карточного долга. Обещали дать, но если сами возьмут у казны без расписки.

Державин ободряюще положил ему руку на плечо:

— Изложи все на бумаге, как письмо губернатору.

Что делать! Сам небось был таким же. И чрез проклятые карты сколько мучений пережил!

По уходе Грибовского Державин велел пригласить к себе сперва вице-губернатора, затем прокурора и председателя палаты. Вице-губернатор был известный плевака. Скажет — сплюнет, переспросит — снова. Он был до крайности удивлен поздним приглашением, каковое последовало в семь пополудни. Поговорив с ним сперва о посторонних материях, Державин в виде дружеской откровенности объявил ему о несчастии.

— Посоветуй, батюшка, что же мне делать?

Услышав сие, плевака принял важный вид и стал вычислять многие свои замечания насчет неосторожности губернатора:

— Грибовский не стоил доверенности вашей. С ним надобно поступить по всей строгости как с беспутным расхитителем и картежником!

— Возьмите-ка бумагу со стола да прочтите, — спокойно сказал Державин.

Вице-губернатор, увидя свое имя между игроками, даже плеваться перестал. Сперва он взбесился, потом оробел и в крайнем замешательстве уехал домой. Затем Державин пригласил прокурора и председателя палаты. Испугавшись ответственности за картеж, они уже не могли предпринять со своей стороны доносов или других шиканов.

С купцами было проще. Собрав их, Державин представил дурной поступок сей во всей ясности и сказал, что отошлет всех тотчас в уголовную палату, коль скоро не распишутся они в книгах. Купцы все без всякого прекословия исполнили. Недостающую тысячу рублей Державин внес свою и теперь мог спокойно ожидать враждебных противу себя действий. И они не замедлили последовать.

На другой день в губернское правление явился прокурор.

— Вот, ваше высокопревосходительство, — сказал он Державину, — мой протест, как вами был я призван в необыкновенное время ночью для прочтения бумаги, в которой я умышленно замешан в карточной игре...

Губернатор со смехом сказал ему:

— Да полноте! Что это вы затеваете пустое? Я вас никогда к себе не призывал! Да и в приказах никакие деньги не пропадали. Впрочем, вам, как говорится, и карты в руки. Ступайте да освидетельствуйте денежную казну по документам.

Прокурор удивился, сходил в приказ и, нашед все в целости, воротился к губернатору. Державин на его глазах изодрал поданный им протест:

— Возвращаю его вам как вашу сонную грезу... — Он оборотился к бывшему в правлении Грибовскому: — Андриан Моисеевич! Вели-ка подать шампанского, и выпьем за скорый мой отъезд в Питербурх!

Державин сам ототкнул бутыль, налил всем, в том числе и прокурору, по рюмице, выпил свою и тем завершил недолгое пребывание в Олонце.

Указом Правительствующему Сенату от 15 декабря 1785 года он был назначен губернатором в Тамбов и 5 марта 1786 года вступил в управление новой губернией.

4

"Мне сорок три года — возраст почтенный; я уже не средовек, а подстарок. Но мнится, только начинаю жить. Толь свежи чувства, толь жаден разум, толь много сил ощущаю в себе.

Был нищ и наг — стал знатен и с порядочным состоянием. Был безвестен — сделался знаменит; все питерские журналы — "Зеркало света" и "Лекарство от скуки и забот" Туманского, "Новые ежемесячные сочинения" Дашковой, "Новый С. — Петербургский вестник" Богдановича наперебой просят о сотрудничестве. В семье, с драгоценной Катюхой щастлив, и безмерно, хоть детей не прижили. Посвыклись, но по-прежнему горячо любим друг дружку. Чего ж еще желать?

Конечно, мечталось мне сесть губернатором на Казани, вблизи священного праха предков. Но как сего добиться, ежели нынешний казанский губернатор генерал-майор Татищев кресла своего покидать не намерен!

Зная недовольство его своим наместником князем Мещерским, старался я в Питере мимоходом шуточным образом склонить его переехать в Тамбов; он почти с досадою отозвался, что местом своим доволен. А опосля разнес по городу, что я усиливаюсь искать его поста..."

Державин спомнил прощание свое с двадцатитрехлетним Александром Петровичем Ермоловым. "Правда ли то, что вы хотите поменяться с Татищевым?" — спросил его напоследок юный фаворит, бывший поручик Семеновского полка. Державин понял, что ответ его в тот же вечер станет известен царице.

Слова пришли сами собой: "Нет! Вверенными мне постами как не собственными мне вещами меняться не могу. Я обязан быть признательным за то, что имею, и быть готовым туды, куды послан!.."

Искренне сказал. Хоть и мечтал о Казани, но новым своим постом он очень ублаготворен. Здесь тысяча выгод перед Петрозаводском: площадь губернии чуть не втрое меньше Олонецкой, а населением превосходит в четыре с лишком раза. Дом изрядный, общество хорошее, подчиненных всякого рода довольно. Была бы охота, а работать есть с кем. Наместник генерал-поручик Иван Васильевич Гудович, не в пример Тутолмину, везде ссылается на законы и их одних берет за основание.

Державин крупным косым почерком писал в Питер письма друзьям и покровителям:

"Был у нас Иван Васильевич и пробыл неделю. Будучи предшествуем благодеяниями, которые он многим исходатайствованием чинов сделал и ко мне признательными по делам отношениями, он встречен был здесь с нелицемерною от всех радостию; кроткое его, простое и снисходительное со всеми обращение, образ мыслей благородный и поступки на истинных правилах чести основанные усугубили к нему внутренным всех благорасположением то почтение, которое по наружности начальникам отдается... Весьма он счастлив, и мы все, ежели возможем удержать навсегда таковые между нами расположения и спокойную жизнь, отчего и служба, конечно, будет иметь свои успехи..."

...Камердинер Кондратий, скороногий, сметливый ярославец, доложил:

— До вас советник Бельский...

Державин поморщился. Бельский сей был когда-то судим, сослан на каторгу, но затем освобожден одним из милостивейших манифестов. И хоть велено было после того не определять его ни к каким местам, он служил советником уголовной палаты и открыто делал разного рода беззакония.

— Вызвал я вас, господин Бельский, — медленно начал губернатор, — дабы указать на невозможные дела ваши...

Рылястый чиновник спалым голосом возразил:

— Чист, чист, ваше высокопревосходительство! Все наветы вражьи!

"Ишь, как осип, — подумалось Державину, — небось до утра занимался игрою, которая именуется пьянством..."

Он поднялся из-за стола:

— А кто ездил недавно в уездный город Козлов и открыто сделал себе денежный сбор, будто по приказанию генерал-губернатора и на его имя? Кто, я вас спрашиваю? Советник уголовной палаты Бельский. За таковые чудеса полагается вас немедля исключить из службы!

Бельский не дрогнул пористым лицом.

— Обнесли меня! Я все подробно прописал о том, вот и бумага заготовлена...

Державин, все более распаляясь, повысил голос:

— Видать, к каверзам своим приплели вы и невинных людей! Идите да подумайте на досуге, как вам впредь поступать надлежит.

Надобно прогнать эту негодь прочь из Тамбова, да сие сделать непросто. Пользуется Бельский протекцией княгини Вяземской, А. И. Васильева и шпыня Нарышкина. Как быть, коли все они прашивали покровительствовать жулику, вследствие чего Державин понужден ограничиваться токмо выговорами и пристращиваниями! Может, подействует?

Но после такого напрягая Бельский невинно спросил:

— Ваше высокопревосходительство! Не будет ли милости вашей послать меня для сбора недоимок в Моршанск?

— Во-он! — сорвал голос губернатор и затопал ногами.

Вельского смело. Державин накинулся на ухмыляющегося Кондратия:

— А ты что стоишь статуй статуем? Порядок забыл? Вона час пополудни било... Почту небось привезли!

— Вы же велели сперва его благородие позвать...

— "Сперва, сперва"! Вечно ты пререкаешься. Барин лучше тебя знает, с чего начать!

Камердинер все-таки заметил, уходя:

— Бить яйцо с пуги аль с тельца — кака разница...

Неисправим, околотень! Ни на час без побасенки.

Державин, остывая, принялся за бумаги, все еще ворча себе под нос:

— По каковски это сделано? Что за тарабарский почерк!.. Опять кляуза!..

Он откинулся на спинку кресла с потяготой: устал письма сочинять, разбирать жалобы, составлять прожекты по благоустройству города.

— Наконец-то! Экой ты, братец, право, рахманный! — уже миролюбиво встретил Державин Кондратия, замешкавшегося с почтой.

Огромный ворох разноцветных кувертов с сергучными печатями лег на губернаторский стол. Писали сенаторы, секретари императрицы и светлейшего князя Потемкина, придворные, купцы, издатели, чиновники-просители и просто искатели поживы, авантюристы, каких было множество в бурный екатерининский век. Звезда Державина на государственном небосклоне взошла уже достаточно высоко. В нем совместились пра-витель, умный и образованный гражданин и радушный хозяин. Он выписывал из Москвы с одинаковой заботливостию и канцелярских служителей для губернского правления, и балетмейстеров, и машинистов, и архитектора для постройки театра, тюремного замка и кирпичного завода.

Державин быстро просматривал конверты.

— Ба! — не удержался он. — От Капниста ответец? От дорогого полтавского помещика. Кликни-ка, Кондратий, Катерину Яковлевну...

Он в волнении поднялся. Ах! распался их незабвенный кружок. Львов сидит в столице и творит там чудеса. Взялся найти каменный уголь и нашел — где! — у себя под боком, в Валдае. "А сколько сего угля нашел, — писал он, — скажу только, что если ваш тамбовский архитектор возьмется сделать над светом каменный свод, то я берусь протопить вселенную". Да и зачем Львову какой-то тамбовский архитектор, когда сам он первый зодчий России, заполонивший ее своими проектами — образцовых почтовых дворов для провинции, дворянских усадеб и сельских церквей, собора Борисоглебского монастыря в Торжке, почтового стана в Питере. Но, любимец всесильного Безбородко, и он мечтает сбросить оковы "дворской жизни", искать душевного освежения и бодрости в сельских трудах и утехах...

Бедняга Хемницер уже не мечтает ни о чем. Отправился с посольством в Оттоманскую Порту, тяжко захворал в Смирне и опочил там 1784 году...

А Капнист, неугомонный Капнист удалился от столичной суеты в свое украинское имение Обуховку с милейшей Сашулей. Растит детишек — старшего назвал Гаврилой! — пишет стихи, воспевает природу, изучает науки, а крестьян своих приятельски именует соседями...

Едва завидя пригоженькое личико жены, Державин чуть не бегом поспешил ей навстречу:

— Ангел мой! Письмо от Васеньки с Сашулей!

Губернаторша и в Тамбове не сидела сложа руки: вязала, плела искусно корзинки, вышивала, рисовала, собирала девиц, занимаясь с ними разучиванием ролей для театра, шитьем костюмов и расписыванием декораций.

— Наконец-то! Дорогие Копиньки! — с нежною улыбкой откликнулась она. — Получили ли корзиночку моей работы?

— А как тебе удались, Катюха, силуэты на медальонах! — воскликнул Державин, — Капнист вылитый, да и тамбовский губернатор получился неплохо.

Катерина Яковлевна милостиво подставила щеку для поцелуя и села в низкие кресла.

Медленно, дабы продлить удовольствие, Державин принялся читать написанные знакомою рукою строки:

— "Милостивая государыня моя, Катерина Яковлевна. Любезный друг Гаврила Романович. Как вы обрадовали меня последним письмом вашим, уведомляющим, что вы избавились начальства Тутолминского и переведены в Тамбов. Вы не можете себе представить, как я тронут был етим приятнейшим известием. Вы приближились ко мне. Я от вас теперь буду только с лышком 500 верст. Следовательно, я не отчаеваюсь вас посетить... Благодарю вас, милостивая государыня Катерина Яковлевна, за жену и за себя, за прекрасный подарок корзинки и силуетов. Неоцененный подарок, а найпаче когда воображу, что все то работали прекрасные ваши ручки, которыя тысячу раз мысленно целую. Ах! ежели б удалось хоть сотую часть сей суммы в самом деле их поцеловать; а то в мыслях так целую, как голодный во сне ест. Только зубами воздух кусает. Так то и я. Но надеюсь, что Бог позволит мне удовольствие вас, любезнейших мне людей, видеть, а следовательно и ручки ваши поцеловать; сиречь, ваши, сударыня, а не ваши, господин кривой мизинец..."

Державин в сем месте не удержался, заколыхавшись от смеха и подняв растопыренную пятерню.

"Ганюшка мой кланяется вам, а Катенька нет, за тем, что вся слилась и склеилась оспою. Итак и за нее вам кланяюсь, и за жену, которая так засуетилась около дочери своей, что не отстает ни на минуту и не может и к вам теперь писать. Но уверяет чрез меня, что несказанно вас любит и почитает и желает, чтоб вы ее столько ж любили. Прощайте. Я пишу затем так коротко сие письмо, что не надеюсь, что оно застало вас в Питере и будет следовательно вояжировать по всей России и приидет к вам в Тамбов как горчица после ужина. Прощайте. Желаю вам всевозможных благ. Еще целую ручки ваши, Катерина Яковлевна, а ваше губернаторство дружески обнимаю..."

— Как живого вижу Василья Васильевича! — Катерина Яковлевна встала с кресел, положила голову на плечо мужа.

— Катюха, давай ему послание сочиним. Пособляй!

— Кто же лучше тебя, Ганюшка, в сем свете сочинить сумеет!

Она с кроткою улыбкой следила за быстрой рукой мужа.

— Изволь, готово! — Державин поднялся с листком:

"Гаврила, тамбовский губернатор, и Екатерина, тамбовская губернаторша, здравия вам желают и нарочного курьера наведаться о здравии вашем отправляют, и о себе объявляют, что они очень весело и покойно поживают и всю петрозаводскую скуку позабывают, и вас к себе в гости приглашают, и бал для вас и пир сделать обещают, и более писать теперь чего не знают..."

— Весело справлено! — Катерина Яковлевна сделала приписку и самолично законвертовала письмо. — А что наш губернатор? Ужли намерен седни всю эту почту прочесть?

— А это зависит от приказаний дражайшей госпожи губернаторши! — в тон ей ответствовал Державин.

— Тогда иди-ка, Ганюшка, я тебе лучше спиночку почешу...

5

28 июня 1786 года, в годовщину восшествия на престол императрицы Екатерины Алексеевны, в зале Тамбовского дворянского собрания состоялось празднество, особая пышность которого объяснялась присутствием генерал-губернатора. На сцене представлен был греческий храм. В подражание древнему афинскому обычаю из него вышли попарно дети в белых туниках, с цветочными перевязами. Во время их шествия хор исполнил сочиненный Державиным к сему случаю "Гимн богине":

Премудрая Афина!
Всещедро божество!
Ты нам покров едина,
Ты наше торжество!
Благоволи прибавить
Щедроту к нам свою,
Почтить того, прославить,
Кто только лишь твою
Одну святую волю
И твой закон хранит...

Дети остановились перед наместником, поднесли ему венец, сплетенный из дубовых листьев, и корзину цветов, а юноша обратился к Гудовичу:

— За оказанные благодеяния здешнему обществу подносим искренние знаки нашей вам благодарности и почтения.

— Позволь, -добавила девушка, -да радость нашу изъявим мы плясками и играми...

Празднество завершилось балом и иллюминацией...

Гудович был в восторге от оказанной ему чести. Отъехав в Рязань, он там столь часто повторял подробности празднества, что каждый знал о них, словно был сам свидетелем торжества. Рязанский губернатор Волков прямо говорил, что если и поправится Тамбов, так только Державиным.

Между тем дела в губернии были в расстройстве. Плачевное положение усугублялось тем, что за шесть лет Тамбов сменил уже четырех губернаторов. За это время недоимка по губернии выросла громадная. В ведении дел и во всех присутственных местах царил полный беспорядок: некоторые дела были запутаны, заброшены, а другие и вовсе исчезли без следа. Не хватало канцелярских служащих, а те, что были, следуя примеру Вельского, щеголяли и хвастали друг перед другом своими познаниями и ловкостию в науке лихоимства и крючкотворства...

Державин уже много старался и хлопотал о переводе в Тамбов на службу нескольких своих прежних сослуживцев и вообще любимых им лиц из Петрозаводска, Питербурха и Москвы. Переманивал он Грибовского, которого собирался сделать директором училищ. Звал Эмина, затем переводчика Тацита — Поспелова, и все покамест напрасно.

Самый город был в жалком положении: присутственные места разваливались без ремонта, а частные здания строились как попало — без планов и архитекторов.

Сами границы Тамбовской и смежных с нею губерний были еще совершенно не определены и не ведомы никому. Производство уголовных дел тянулось бесконечно; все без исключения лица, находившиеся под судом, невзирая на род преступления, содержались в тюрьмах. Да и каких тюрьмах! Новый губернатор самолично убедился в их непригодности.

В сопровождении коменданта Булдакова, Вельского и других чиновников уголовной палаты Державин обозрел эти смердящие, вросшие от времени в землю, без света, без печей избы или, лучше сказать, скверные хлевы. Под самым потолком находились нары, на которых лежали колодники. Из мрачных нор едва-едва белели лица, слышались жалобные стоны, сопровождаемые звоном цепей.

— Сколько ж тут несчастных? — пришепеливая от волнения, спросил губернатор у коменданта.

— Более ста пятидесяти, ваше высокопревосходительство! — бодро, зычным военным голосом отвечал полковник Булдаков.

Потрясенный Державин только и молвил:

— Беспорядок сей надобно отвратить, и немедля!

— По делу сидят! — высунул свое пористое лицо Бельский.

— Молчите, вы! — распаляясь, прикрикнул губернатор. — Из-за вас-то и вся волокита! Медлите в уголовной палате, не подписываете дел и не отзываетесь никаким голосом!

Он приказал, не дожидаясь разрешения наместника, разломать несколько ветхих строений приказа общественного призрения и, перебрав их, сделать пристройку к кордегарде близ острога для колодников, которые не в тяжких винах судятся. А для больших преступников очистить и исправить в остроге избы. Одновременно он распорядился, дабы производство дел о колодниках было ускорено и преступников разделили по степеням виновности, а некоторых выпустили на поруки.

Через год в городе уже существовал настоящий тюремный замок с кухней и лазаретом, содержащийся чисто и опрятно, что по тем временам было диковинкой. Но, воюя с беззакониями и нарушениями государственных уложений, губернатор внезапно для себя обнаружил, что в Тамбове не было законов! Иными словами, во всем городе не имелось ни одной книжки избранных собраний законов, и сотни подьячих, десятки высших чиновников руководствовались всякий раз чем Бог на душу положит. Вследствие этого один из вице-губернаторов даже разрешил иеромонаху жениться, вспомнив какую-то несуществующую статью.

Державин попросил своего московского родственника Арсеньева купить и выслать несколько экземпляров собраний законов. Но, видно, провидение не благоволило к Тамбову или же Арсеньев принял Тамбовскую губернию за плавающий по волнам корабль или стрелковый батальон. Прибывшие для управления краем книги были: "Регламент адмиралтейства" и "Полковничья инструкция". Оказалось, что в столице ничего нельзя было найти, кроме этих двух книг. Так и продолжал Державин управлять краем без законов, но это не умерило его энергии и пыла.

Он обратился к князю Трубецкому, другу и сподвижнику знаменитого книгоиздателя, просветителя и масона Новикова, одного из основателей Типографического общества с просьбою продать типографский станок, известное количество литых букв, а также подыскать мастеров, которые согласились бы приехать в Тамбов. До этого целая куча копиистов занималась в наместническом правлении размножением одинаковых административных предписаний. Вскоре из Москвы явилось все нужное для типографии, и предписания стали печататься. Кроме того, заведены были "Губернские ведомости", в коих сообщалось о проезжих именитых людях, о проходе воинских команд, о цене на хлеб и на товары первой необходимости. Вслед за тем в Тамбове обнаружились свои переводчики и переводчицы, затеплилась литературная жизнь.

В губернаторском доме — помимо вечеров, балов и концертов, которые давались почти ежедневно, — стараниями Державина заведены были классы для детей и молодежи. Здесь преподавались грамматика, арифметика, геометрия, а раз в неделю — уроки танцевания, для чего был выписан танцмейстер.

Первый год державинского губернаторства в Тамбове совпал с появлением указа об учреждении в российских городах народных училищ. В самом Тамбове до того не было учебных заведений, кроме жалкой гарнизонной школы и духовной семинарии. Открытие училищ намечалось ко дню коронации Екатерины II -22 сентября. Времени оставалось в обрез, но Державин со всем своим пылом принялся за дело. Для помещения наняли дом купца Ионы Бородина, а его брат Матвей в день открытия училища довольствовал народ питием и обедом на городской площади перед наместническим домом.

Но самым примечательным событием стала речь Свободного поселянина — однодворца Захарьина.

После торжественного молебствия приглашенные собрались в училище, где под пушечную пальбу учитель Роминский сказал благодарственное слово императрице. Публика направилась было к выходу, ее остановил у самой двери Захарьин. Губернатор попросил всех воротиться в залу, и Захарьин произнес речь перед портретом Екатерины II: "По воспитанию моему и по рождению я человек грубый: я бедный однодворец и теперь только от сохи; но, услыша, что государыня благоволила приказать в здешнем городе открыть народное училище, почувствовал я восхитительное потрясение в душе моей..."

Публика прослезилась. Приятели сообщали Державину, что, когда выступление Захарьина было напечатано в столице, жители забыли "магнетизм, до нее занимавший весь город". Тронута была и сама Екатерина II.

Державин торжествовал: взволновавшая всех речь однодворца была написана им самим.

Помимо хлопот об обществе, которое губернатор старался забавлять и веселить и в этих забавах по возможности образовывать и поучать, он не забывал и о нуждах самого города, нуждах почти неотложных. При Державине был составлен подробный план Тамбова, городская земля стала продаваться участками с обязательством строить на ней известным законным порядком, а не так, как кому вздумается.

С особым усердием заботился новый губернатор о судоходстве реки Цны. По его указанию землемер обследовал берега и проследил, удобен ли по ней путь от Тамбова до Морши, от Морши до Мокшны и даже до самой Оки. Державин желал таким образом улучшить торговлю Тамбова и облегчить как привоз строевого и дровяного леса, так и камня, имевшегося в большом количестве по берегам реки Цны ниже Морши. Он мечтал об устройстве шлюзов на Цне и даже передал в Питербурх на рассмотрение инженерной комиссии специальную записку.

В самую середину зимы 1786/87 года в Тамбов для ревизии приехали по высочайшему повелению сенаторы Воронцов и Нарышкин. Результатами обследования они остались вполне довольны, и впоследствии Тамбовское наместничество получило высочайшую благодарность. Однако именно с этой поры, по словам Державина, Гудович стал к нему заметно холоднее. Впрочем, Гудович все-таки представил Державина к ордену и заявил, что тот, найдя губернию в полном беспорядке, все устроил к лучшему и быстро и успешно. По этому представлению в сентябре 1787 года Державин получил орден святого Владимира 3-й степени при письме Воронцова, который объяснял награждение не крестом 2-й степени только тем, что значение ордена хотят поднять.

6

Однажды, выходя из наместнического правления; Державин увидел на крыльце мальчика лет семи или восьми, с цепью на шее. Он вернулся с ребенком в присутствие и расспросил его.

Мальчик рассказал, что он сын крепостного человека из села Борщевки, принадлежащего помещику Дулову, что он был приставлен барином пасти свиней и однажды одну из них нечаянно упустил из поля в село. Помещик наказал его "езжалами, кнутьями и палками", надел на него цепь и приковал к стулу, с тем чтобы на другой день повторить наказание. Цепь оказалась надломленной, и мальчик бежал в город.

Державин вызвал Кондратия и поручил ему отвести мальчика в приказ общественного призрения.

— Ишь, как его припрыснули! — ахнул Кондратий. — Вся спина в рубцах!..

— Вели моим именем штаб-лекарю описать имеющиеся на нем боевые знаки, — приказал губернатор.

Для того времени явление это было вполне обыкновенное, но, к чести Державина, все доходившие до него жалобы подобного рода не оставались без последствий. Он обратился к предводителю дворянства, предложив ему собрать сведения о состоянии и поведении Дулова. Соседи помещика, не желая выносить сор из избы, отнеслись неведением, уездный же суд донес о двух жалобах на него за побои. В конце концов мальчика пришлось вернуть Дулову, однако Державин строго предписал ему обращаться со своими рабами снисходительно, угрожая в противном случае отдачей под суд.

На том история с пастушонком кончилась. Надо думать, что Дулов был барином мелким, который не мог и не посмел войти в открытую борьбу с губернатором. Но случай этот послужил началом широкой неприязни провинциальных помещиков к Державину, посмевшему остановить их произвол. Упрямо воюя с жестокостью крепостников, губернатор все более убеждался, что ему трудно рассчитывать на легкую победу. Свои огорчения Державин изливал в домашних разговорах с верной Катериной Яковлевной, в письмах к друзьям — Львову, Капнисту, Гасвицкому, который вышел уже в отставку и побывал оренбургским и бузулуцким предводителем дворянства.

Осенью 1787 года Гасвицкий собрался к старому своему другу в гости. Жил он теперь не так далеко от тамбовских земель, в своем курском имении Сорокине Старооскольского уезда. Добирался долго. Всю осень было погодливо, дороги раскисли, и даже на буграх блестела водой потная земля. Средь пожелклой листвы сиротливо выглядывали красные ягоды волчьего лыка, не надобного ни человеку, ни птице.

Низкий губернаторский дом походил на осажденную крепость. Гасвицкий стретил у дверей камердинера Кондратия, дежурившего со сломанной фузеей; в людской, обнявши орясины, вповалку спала челядь. Сам Державин в халате наопашку расхаживал по комнатам, проверяя готовность фортификаций.

— Да ты, никак, турка в Тамбове ожидаешь? — удивился Гасвицкий, немного робея перед высоким положением своего друга.

— Куда там! — махнул рукою губернатор. — Если бы турка! Вишь, объявил мне войну по всем правилам сего искусства некий грозный генерал...

— Так принимай испытанного воина в свою дружину! — ни о чем более не спрашивая, воскликнул Гасвицкий. — А где же драгоценная Катерина Яковлевна?

— Готовится отъехать в недоступные противнику земли-к тамбовским нашим знакомым Ниловым или к другу моему Степану Данилычу Жихареву.

За скромным по случаю поста столом друзья выпили по рюмице, спомянув пережитое.

— Расскажи, Гаврила Романович, что за генерал на тебя войной идет? — полюбопытствовал Гасвицкий. — Да и кто может поднять руку на первого в губернии человека?

— Ах, Петруха! — понурно отвечал Державин. — Глушь и дикость тамбовцев мне надоедать стали. Местное дворянство так грубо и необходительно, что воистину ни одеться, ни войти, ни обращения, как должно благородному человеку, не имеют. А осеневать тут и вовсе тошно. Веришь, не успеваю одно неприятное дело кончить, как другое наваливается. Только-только помирил дикого старца, известного у нас буйною и нетрезвою жизнью, — Михайлу Сатина и незаконных его детей с другими наследниками. И на тебе! Появился генерал-майор Загряжский. Он давно уже избрал для постоя своего полка собственное имение Куровщину и разорил незаконными поборами соседских государственных крестьян и однодворцев. Кормил полк на их счет и насильно забирал провиант и фураж за три года вперед, что не позволено войскам даже и в чужих землях...

— Что ж, он теперь пустил против тебя боевыми порядками полк свой? — густым голосом отозвался Гасвицкий.

— Нет, полк его выведен на Кавказскую линию. А он, вишь, выпросился в отпуск и начал новые проделки. Приказал всем своим крестьянам, а также чужим соседним собраться и строить ему дом. Насильник! Кажный должен был к нему являться со всем инструментом и необходимым материалом...

— А у кого не было лесу?

— Те сами оставались под открытым небом: гренадеры и бомбардиры из свиты генерала разбирали избу несчастного мужика в час времени. И тот сам вез свои лесины Загряжскому. А сейчас генерал и до меня добрался. Веришь ли, взял из театра казенного машиниста и увез к себе в имение. Я, ссылаясь на то, что в нем нужда, потребовал его присылки. Генерал преспокойно объяснил, что не выпустит. Тогда... -Державин смял салфетку и бросил на стол. — Тогда я приказал взять у него машиниста насильно, через полицию, что и было исполнено...

Гасвицкий оглушительно захохотал, отчего и без того красное его лицо налилось сизой кровью. "Эх, Петруха! Смерть примешь от апоплексического удара", — невольно подумал Державин и, пришепеливая от волнения, сказал:

— Но не на того он напал! Меня ему не съесть!..

— Проварилось ли белужье звено? — решив отвлечь мужа от неприятного разговора, осведомилась Катерина Яковлевна.

Гасвицкий вместо ответа только зачавкал набитым ртом, а Державин подцепил кусок и поморщился:

— Кушанье солоненько состряпано! Али ты, хозяюшка, в кого-то влюблена?

— Ах, милый суевер! Влюблена — и сколько лет! — в тон ему ответствовала Катерина Яковлевна, залившись нежным румянцем. — Да все в тебя, в тебя, Ганюшка!..

— Ну ладно, — посветлел губернатор. — Тогда попотчуй нас к чаю сдобинками. Да вели подать на стол сахару и колотого и толченого...

Рев, гиканье и свист заполнили площадь. Нерадивый отставной бомбардир, спавший в приворотной будке, кинул алебарду и прыснул вдоль улицы. Против окон в сопровождении двух штаб-офицеров остановил коня Загряжский — тучный, пучеглазый, длинноносый, в зеленом генеральском мундире. Он размахивал шпагою и кричал дискантом:

— Эй, губернатор! Выходи, обидчик, потолкуем!

Кондратий побежал было в людскую за ополчением, но, убедившись, что прямой опасности губернатору нет, воротился, покачал сивеющею головой:

— Ишь пялится пучеглаз, ровно сирин ночной! Спородила его мать, а ума не вложила...

Державин не выдержал, вскочил на высокое окно:

— Пошто ж ты сильничаешь, ирод? Уважай государынину власть!

Загряжский еще пуще выпучил глаза:

— У меня, вишь, никому спуску нет! И ты для меня не губернатор, а... — И он похлопал себя по широкой заднице, обтянутой голубыми рейтузами.

Гасвицкий побагровел:

— Ну погоди, я тебе сошник твой длинный переломаю!

Он выхватил у Кондратия фузею и на тяжелых ногах

кинулся к двери. Но Загряжский стрекнул шпорами лошадь и полетел центральной улицею, выкрикивая срамные слова.

— Ну что с ним прикажешь делать! — сокрушенно сказал Державин вернувшемуся другу. — Ведет себя татски, да и тверезым никогда не бывает.

Проводив Катерину Яковлевну, старые друзья сидели за ужином. Им прислуживал Кондратий, который рассказал об услышанном от соседской кухарки:

— Наш-то енерал с двумя пистолетами ворвался в обед к господину Арапову при больших гостях. Слуги попадали, как сноповье. Стращал разными угрозами ваше высокопревосходительство. Грозился, что дождется ночами вашего выезда...

Сержение генерала не испугало Державина. Бесило другое: опять секретарь Гудовича Лаба, проворный, умеющий подольщаться к разного характера людям, вместе с вице-губернатором Ушаковым зачнет плесть свою паутину. А Гудович, видать, человек слабый или, попросту сказать, дурак, набитый барской пышностию. И наушничанье сие он воспримет как новый знак неблагополучия в губернии Тамбовской...

Внизу раздались тяжелые удары в дверь. Губернатор поднялся:

— Кондратий! Ежели это давешний безобразник — впусти, мы с ним объяснимся.

Один из офицеров, сопровождавших днем Загряжского, развязно вошел в кабинет:

— Имею честь, ваше высокопревосходительство, передать вызов от его высокопревосходительства генерал-майора Загряжского на дуэль. Как благородный дворянин он предлагает вам кровью смыть нанесенное ему оскорбление.

— Гаврила Романович! — медведем поднялся Гасвицкий. — Дозволь я вместо тебя отправлюсь на дуэль. Могу на шпагах, могу и на пистолетах, а могу... — он растопырил огромную свою пятерню, — и на кулачки вызвать...

— Постой, братуха, дело сурьезное! — усадил его Державин и оборотился к офицеру: — Я как губернатор дурачества такого совершить не могу! — он повысил голос так, что слова его были слышны за окном, где в темноте прятался Загряжский. — Но если господину генералу угодно объясниться со мной по какому-то частному делу — прошу его к себе. Если же у него дело официальное — приглашаю его как правитель в наместническое правление во время присутствия. Честь имею!..

Офицер растворился в темноте, а затем двенадцать копыт, высекая из булыжника искры, загремели по площади.

Загряжский ускакал в Рязань к Гудовичу, а когда и там не нашел поддержки, поехал жаловаться на Державина в Киев Потемкину.

С тяжелым сердцем покидал Гасвицкий своего друга. Он подметил за ним не только обычное любление правды.

Окруженный большею частию чиновниками корыстными и коварными, губернатор порою попадал в неловкое положение. Спасский капитан-исправник Рогожин беззастенчиво грабил крестьян и, собирая подати, вместо положенного законом рубля брал десять. Кто-либо осмеливавшийся противодействовать его алчности тотчас подвергался жестокому наказанию. Приказчик полковника Мельгунова Ульяновский, просвещенный и гуманный человек, описал подвиги Рогожина, послав бумагу губернатору. Однако спасский нижний земский суд обвинил во всех грехах самого Ульяновского.

Во время разбирательства в Спасск приехал Державин. Губернатора поджидала депутация. По наущению Рогожина восемь стариков подали Державину жалобу на Ульяновского, выхваляя капитана-исправника как примерного начальника. Когда Гудович решил поступить с преступником по всей строгости законов и отправить его в уголовную палату под суд, за Рогожина вступился Державин, и капитан-исправник позднее поплатился одною отставкой.

Одним из главных виновников неприятностей, выпавших на долю тамбовского губернатора, был местный купец Матвей Петров Бородин.

7

Этот первый богатей Тамбова взялся по подряду поставлять кирпич и тем выручить город из тяжелого положения.

Явившись в наместническое правление, он заявил, что имеет готового кирпича на складах в Тамбове и под Лебедянью более миллиона штук. Были назначены чиновник и губернский архитектор, чтобы освидетельствовать количество и качество кирпича, и оба заявили, что действительно кирпичу найдено 1 миллион 140 тысяч 500 и что он самой лучшей выжиги. Прошла зима 1787/88 года, но кирпич так и не был доставлен. Весной же, по проведенному следствию, оказалось, что кирпича у Бородина едва полмиллиона, из коего числа четверть, если не половина, никуда не годится. Однако миллионщик вышел сухим из воды и, к крайнему неудовольствию губернатора, продолжал свое плутовство.

Когда в казенных палатах происходили торги на винный откуп, тамбовская палата отдала этот откуп Бородину. Как полагал Державин, в сговор с Бородиным вступил вице-губернатор Ушаков. Считая Бородина "хитрым и совершенным плутом", он прямо заявил об этом генерал-губернатору. Но Гудович и Ушаков под защитою князя Вяземского и родственника Гудовича Завадовского оказались сильнее, и сила одержала верх над правдой.

Событием, окончательно подорвавшим репутацию Державина-губернатора в Питербурхе, было так называемое "провиантское дело".

В августе 1787 года Турция объявила войну России. Испытывая острую нужду в продовольствии для двух действующих армий, главнокомандующий Потемкин в начале следующего года отправил по губерниям специального комиссионера — воронежского купца Гарденина с открытым указом о содействии в покупке и доставке провианта для армии. 23 марта 1788 года он явился к Державину и сообщил, что закупил большое количество хлеба в Тамбовском и Симбирском наместничествах, уплатив помещикам в задаток до 50 тысяч рублей. На доплату за этот хлеб и отправку его было ассигновано 35 тысяч рублей из тамбовской казенной палаты.

Державин направил Гарденина к Ушакову как к председателю казенной палаты, но тот объявил, что необходимой суммы в наличии еще нет. Губернатор порешил идти напролом. Он повелел коменданту с советником правления и секретарем освидетельствовать находившуюся в ведении палаты казну. Ревизия была проведена, остаточных наличных сумм за 1787 год оказалось 177 тысяч рублей и в том числе 17 тысяч, которые были ассигнованы для провиантской комиссии. Губернатор потребовал эти семнадцать тысяч выдать Гарденину.

Этот поступок, в самом деле превышавший полномочия губернатора, оказался для Державина роковым. Все его недруги в губернии и столице подняли шум, требуя снятия Державина и даже предания его суду. Возмущенный Гудович писал князю Воронцову: "Злость, властолюбие, неумеренное пристрастие заводить по партикулярной злобе следствия, угнетая почти всех живущих с ним без изъятия, довели его до того, что он себя совсем и против начальника позабыл..." Порицали Державина даже его питербурхские друзья.

Повторилось пережитое им в Петрозаводске, только в несравненно больших размерах. Теперь обвинения были серьезнее, последствия ожидались более решительные.

Державин тяжко страдал, подумывал уехать в действующую армию или даже навсегда покинуть Россию. К обвинениям в самоуправстве, в дерзкой попытке "целую палату обесчестить" прибавились новые беды. Отравив из Моршанска для питербурхских казенных магазинов большое количество хлеба водою, он узнал, что много барок погибло в пути, на других хлеб вымок и сгнил.

У богатого помещика Арапова в субботу вечером собрался, как всегда, весь тамбовский почет. Тут было семейство секретаря наместника Лабы, его родственника вице-губернатора Ушакова, председателя гражданской палаты Чичерина, обиженные Державиным незаконные дети Михаилы Сатина — подпоручик Емельян и корнет Василий Марковы. Все были в родстве между собою, и местный чиновник, быстро сживаясь с таможильцами, становился местным помещиком. Это были люди сомнительной честности или честные по снисходительным понятиям того времени, когда пользоваться казенными суммами и пускаться с ними в разные доходные предприятия, например давать взаймы под проценты, считалось делом самым обыкновенным. И всяк, кто задел несколько личностей из администрации, вооружал противу себя целую губернию.

За карточными столами только и говорили, что о Державине. Его дерзкие попытки пресечь злоупотребления воспринимались как самовольство, особенно нетерпимое при отсутствии сильных связей в Питере и большого богатства.

Корнет Марков, почитавшийся в Тамбове за самого образованного человека, так как был исключен за нехождение из Московской гимназии, рассуждал:

— И-и, братцы, не след виршеплетов высоко подымать... Спомните, что первый наш стихотворец Тредиаковский был высечен розгами на конюшне вельможей. А известный пиит Сумароков на пути из кабака домой частенько лежал пьяный в халате на Кудринской площади в Москве...

Рылястый Вельский толкнул его в бок. В залу вошла губернаторша. Когда все отвернулись от Державина, Катерина Яковлевна порешила посещать все вечера и балы, словно бы ничего с ее мужем не приключилось. Хозяин, резвунчик, хоть и в возрасте, подскочил к ней и провел к дамам, сидевшим на другом конце залы. Умолклые было разговоры возобновились. Толстая Чичерина громко сказала женам Лабы и Ушакова:

— И правду говорят! Стихами поднялся, так и сиди смирно. А то хочет все на свой лад вершить!

— Неблагодарная! — вырвалось у Катерины Яковлевны, не понимавшей, что ей устроена засада. — Не твоего ли мужа облагодетельствовал Гаврила Романович по приезде в Тамбов?

Ответом ей было только улыбание.

— Да не будь его, — продолжала губернаторша, увлекаясь гневом, — последовал бы твой муженек в отставку, если не куда подальше!

— Ничего! — заколыхалась Чичерина. — Убрыкается ее супруг — тише будет!

Катерина Яковлевна поднялась. Лицо ее вмиг стало мраморно-белым.

— Скурёха бесстыжая!

Задев Чичерину по лицу опахалом, губернаторша выбежала вон. В ту же ночь она занемогла. В Питер на высочайшее имя полетела жалоба оскорбленного Чичерина, обвинившего Катерину Яковлевну в учинении драки.

"...Погубернаторствовал, правдолюбец? Рыцарь Печального Образа? У Сервантеса губернаторствовал Санчо-Панса, а в Олонецкой да Тамбовской губерниях — никак, Дон-Кишот. Ах, воистину, все начинай сызнова, доказывай, что чист и невинен. И кому? Все блудникам и мздоимцам! От этой беды мне, кажется, не унырнуть. Ну что ж, привыкай, коровка, ко ржаной соломке. Пусть я дурен, худое имею воспитание и бешеную голову, но рассудка от меня, думаю, никто отнять не может! Трудился честно, даже о стихах позабыл. За все-то губернаторство в Тамбове и написал кроме немногих мелочей только две порядочные пиесы: "На смерть графини Румянцевой" и "Осень во время осады Очакова". Не до того было. И вот: я приехал сюда огурчиком, а теперь похож на вялую репу..."

Отрешенный от должности и преданный суду Сената, Державин выехал в январе 1789 года в Москву.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница