V. Крепостной

1

Аким Босой живет в Медвежьем логу вдали от деревни Блудовой, что близ Лысой горы, и состоит на винокурне подкурком. Работные люди из крепостных Ушакова и наемные рубят в лесу дрова и подвозят к печам. Другие привозят с мельницы из Тамбова муку и таскают ее в чаны, где настаивается солод. Аким же Босой, по судьбе своей, этих тяжелых работ покуда не знает, он подкурок, вместе с дядей Зиновием, винокуром, дежурит возле медных кубов, под которыми разложен огонь...

Работа, Аким полагает, легкая, ему, кажется, повезло. Не по счастью жизни повезло, а из-за причуды дяди Зиновия. Договариваясь с пайщиками, Ушаковым и Бородиным, о винокурении, дядя Зиновий кроме оплаты выговорил одно непременное условие: в помощь ему хозяева должны подыскать человека молодого, послушного, усердного и такого еще, чтобы играл на бандурке. Усердие — для труда, бандурка — для веселья. Ночная винокурная работа тягостная, в сон долит, — чтоб не перекалить медные кубы, не сжечь глиняные корчаги, необходим развлекалыцик. Господину Ушакову как-то довелось в Блудовой слышать игру Акима на бандурке, и он пообещал Зиновию привезти требуемого человека. И свое обещание исполнил. С той поры и подкуривает Аким дяде Зиновию, и веселит его ночами, играя на трехструнной бандурке. Приходится Акиму исполнять и другую работу: ездить, к примеру, вместо захворавшего работного человека за мукой на мельницу, на речку Студенец, исполнять кучерские работы, как было в начале этого лета, когда по случаю нашел он в лесу диковинную паутинку. Впрочем, такие поездки редки, большую часть времени проводит Аким на винокурне: ночью дежурит совместно с винокуром, днем отсыпается.

Хотя и несложна работа в Медвежьем логу, но Акиму Босому она претит. Работая на барских полях с малых лет, он возрос на хлебе. Ему ведомо: хлеб — божий дар, от хлеба вся жизнь. Без хлеба — погибель. А здесь, в винокурне, божий дар переводится на вино. А вино, всем ведомо, от дьявола. Вот и получается, что Аким, сам того не желая, служит дьявольскому делу...

Само собой разумеется, что мысли свои Аким держит при себе, и в правоте своей у него никаких сомнений нет. А уверенность эта держится на знании жизни. С амвона церкви об этом говорит блудовский священник отец Харитон. Вино погубило отца, Егора, который настолько пристрастился к нему, что ни на какую работу сделался непригоден. А в деревне Блудовой разве один отец его беспросыпный? Много! Напьются мужики во внове открытом трактире — дикими становятся, морды друг другу бьют. А дома баб колотят, за малыми детишками гоняются. И за Акимом отец гонялся... И в городе, Акиму знамо, на каждом углу трактир или винная лавка. Винные торговцы каждого встречного-поперечного зазывают: испейте вина, испейте! Дешевое!..

После ночного дежурства Аким, улегшись на мешки в амбаре, засыпает мгновенно. А пробудясь к обеду, какое-то время лежит недвижимо с закрытыми глазами, думает. Представляется ему Блудова, Лысая гора, у подошвы которой проживает колдун и угад дедушка Бородуля. Видит он будто со стороны, сверху, и Медвежий лог, где винокурня, где он, Аким, робит на великатного господина своего Ушакова. А вот перед ним великий град Тамбов, где множество домов, овинов и церквей. Еще дальше стрельнет мыслью

Аким — белокаменную Москву увидит, далекий Питер, где он никогда не бывал и вряд ли когда побывает. И оттого, наверно, что робит Аким на винокурне, откуда вывозится хлебное вино и в Тамбов, и в Москву, и в Питер, видит он много пьяных. Лежит в амбаре с закрытыми глазами, видит: хмельные люди качаются, дома, и строения, и звонницы хмельные — из стороны в сторону шатаются. Как увидит такое, глупой, так даже один сам с собой рассмеется. И подумает: «Ежли б я был царь, — подумает, — я бы на вино наложил заповедь. Зачем пить? Ведь куда лучше ходить к дьячку и учиться у него грамоте».

Аким не только развлекает дядю Зиновия ночью искусной на бандурке игрой, он и сам стремится к развлечениям, постоянно ищет пищу для ума. Часто расспрашивает винокура о белом свете: где бывал, что видел? Дядя Зиновий не таит, охотно рассказывает. Видел он много, знает много. Так, кроме винокуренного он знает речное, водоливное дело. Доводилось ему перегонять по рекам и каналам барки с хлебом до Питера. В каких только городах он не побывал, сколько сел и деревень проплыл мимо!

Сказок много знает дядя Зиновий. Оно и не удивительно: в дальней дороге чего только от бывалых людей не наслушаешься!..

2

В Медвежий лог неожиданно нагрянул купец Бородин. Точнее, Бородина привезли на винокурню после хмельного загула и оставили под досмотром его младшего сына Арсентия. Проживают Бородины в особной светлице, прислуживают им работные люди. До субботы далеко, но ради прихоти купчины, пожелавшего освежиться, ему протопили баню. Двое работных долго на полке хлестали его березовыми вениками. Потом бросили в пруд, где от подземных живцов вода ледяная, — купец вопил и ржал от восторга и ухал от блаженства. После ледяной купели он был уложен в постель и целые сутки спал, тихий, словно младенец. Все, в том числе и Аким, думали, что купец, выспавшись, уедет. Но этого не случилось. На винокурне он оставался еще несколько дней, похоже, что-то пережидал...

Ночью не спится купчине. Грузный, прохаживается он по подворью, обнесенному со всех сторон, как древний острожек, высоким бревенным палисадом. Присев на бревешке, вслушивается в неугомонный лесной гул, о чем-то думает, наверно, о купецких делах. А не то зайдет в кубовую, где Аким развлекает дядю Зиновия, наигрывая на бандурке, и послушает...

Аким играет — Матвей Петров слушает. Ради купчины Аким играет его любимую «Лизавету Савишну», ловко и мастерски так играет, до умилительных вздохов доводит Бородина и даже чувствительных слез.

— Где ты сей премудрости научился? — приказывает говорить Акиму Бородин. — Вижу, струмент твой тяп-ляп, а за душу хватает.

— Нигде, сам я научился! — хвалится Аким.

— А откуда у тебя бандурка?

— От отца Егора, — охотно отвечает Аким. — А отцу досталась от нашего Сигнеюшки. Вместе они просиживали в трактире, как отец с войны на турка явился. Пили, пили, Сигнеюшка возьми да и помри. Сигнеюшка — безродный, его закопали на погосте, а бандурка осталась. С тех пор я на ней и играю.

— А ты, парень, я гляжу, счастливый, — вглядываясь в лицо Акиму, говорит Бородин. — Простодушный, на дурачка смахиваешь. И опять же играешь хорошо. Скажи, парень, а песни ты поешь?

— Пою, ваше степенство, — отвечает Аким. — Всякие пою. Но любимые у меня ратные. От отца.

— Спой!

Звенят, тренькают струны, Аким запевает:

Как во среду славный праздничек
Турки пьяны напивалися,
Меж собою похвалялись.
Закричал-зарычал Мурхан-паша:
«Мы Россию всю наскрозь пройдем,
Мы Румянцова во полон возьмем!»
Заговорил Румянцов-князь:
«Вы не бойтесь, ребятушки,
Мои храбрые казаченьки,
Мы всех турок перебьем,
А Мурхана с янычарами во полон возьмем»

Незнаемым дохнуло на их купецкое степенство. Всю жизнь он то за прилавком выстаивает, то по торгам да по ярмаркам российским разъезжает, то хлеб в барках в стольный город вывозит, то в Москве с англичанами договаривается о поставке им крупной партии волчьих шкур вкупе с тамбовским медом, который за границами ценится на вес золота. То торгует, то пьет купец Бородин, а пороху-то и не нюхивал, свиста чугунного ядра и не слыхивал. Оттого-то и в интерес ему слушать ратные песни.

Велит: играй-де еще, слушать буду!

Аким играет и поет протяжную, грустную:

Как у нас было за городом за Вендерой,
Не две тученьки, не две грозных выкатались,
Выкаталась сила-армия во чисто поле,
Во чистом поле, в широкое раздолье.
Выходил-от сам-ат батюшка граф Суворов,
Камышовой своей тросточкой он командует:
«Становись вы, солдатушки, по праву фланку,
Вы берите, робята, и не робейте,
Своих белых рук не жалейте!»

— Важнецкая песня! — говорит купец Бородин и вытирает глаза.

Аким, желая угодить купцу, заводит веселую, любимую, ту, которую Матвей Петрович готов слушать до бесконечности. Издалека, исподтишка волосяные струны тихонько так наигрывают мотив, потом все громче, все отчетливей вызванивается: эх, Лизавета!.. Неожиданно струны перестают звенеть, но — чудо! — мотив сам по себе звучит, из каждого угла избы доносится:

Лизавета Савишна,
Ты вчерашня, давишна.

Руки Акима сотворили что-то удивительное, они заставили замолчать звучавшую из углов песню, взамен того струны зазвенели, четко-четко, быстро-быстро выговаривая:

Лизавета Савишна,
Ты вчерашня, давишна...
На печи елозила,
Пятку приморозила...

Буря и радость в душе у купца. Не в силах пособиться с собой, он вскочил с чурбака, на котором сидел, слушая Акима, и заходил вприсядку. Железная кружка на столе в такт пляске постукивала. В печи под медными кубами беспокойно металось красное пламя.

3

Затих, присмирел купец, снова на чурбак уселся, толстый, широко расставив ноги в красных сафьяновых сапогах, в угол недвижимо смотрит, брови на глаза надвинул — думу думает. Аким тихонько наигрывает что-то грустное: не то, кажется, солдатка голосит за холмом, оплакивая погибшего на войне с турками аль со свейскими людьми мужика своего, не то красна девица, кою выдают замуж насильно за немилого, заливается слезами, сидя на лавке под окном. А не то купец «не белы снеги» затянул, едучи в степи на санях по холоду.

Вдруг купчина по колену себя ладонью хлопнул, поднял голову, рявкнул хрипло:

— Хватит, перестань, холоп!

Бандурка смолкла. В винокурне наступила тишина. Слышно, как в топке потрескивают дрова, как в логун одна за другой капают из медного крана хмельные, красные, словно кровь в свете свечи, капли.

— Пусть молчит твоя бандурка, парень! — велит купец. — Наслушаешься тут тебя, торг — побоку, деньги — побоку, ничего купцу не надо, все бросай, в монастырь отправляйся грехи отмаливать. А я не хочу!.. Эй, Зиновий, старик, где ты?

— Тут я, — отвечал винокур, появляясь из-за бочек с вином, где отсиживался, покуда купчина предавался невинным забавам. — Чево угодно, ваше степенство?

— Садись, старый, слушай, купец Бородин говорить с тобой будет!..

— Слушаю... — Зиновий, сухой, жилистый, безбородый, усаживается напротив, готов внимать каждому слову хозяина.

— Что есть душа? — вопрошает Бородин. — Ответь мне: что есть душа купца?

Зиновий пожимает плечами, хочет что-то сказать, но купчина перебивает его:

— Молчи, сам скажу. Душа купца есть сосуд, который беречь надобно, чтоб не повредили его глупые люди. А как повредят аль не тем чем надо наполнят, так и не станет купца. Возьми мово сына Арсентия. Послал я его к дьячку счету да письму поучиться, а что вышло? Дьячок ему вместо цифири про проповедников наговорил с три короба. Сейчас я смотрю на Арсентия — прежний вроде, но что-то в нем другое, лишнее. Вот теперь и жди, что из него получится. Так и все просвещение... Сейчас в Тамбове с легкой руки губернатора новая мода — учеба, да танцы, да манеры, да театры, — все помешались на том. А невдомек, что из этого беда может произойти. Нальют в сосуд души людской не того, что надобно, вот тогда и расхлебывай кашу. Книги, танцы — избалуются людишки, робить не захотят. Про одни наряды станут смышлять, про свои удовольствия. А начнешь им перечить, шуметь, гляди, долой, скажут, старых дураков, в жизни не разбираются! Вот до какого своеволия может дойти!.. Понимаешь, винокур? Беда грядет. От просвещения и грамотейства — беда! Пресечь надобно! Еще не поздно! А помедлим год-другой, зараза вглубь уйдет, тогда ничего уж не сделаешь...

Дядя Зиновий разводит руками в знак согласия, кивает головой, произносит вполголоса:

— Ничего не сделаешь, ничего не сделаешь!..

— Царица дворянам, слышно, выезды за границу разрешила, — продолжает сетовать Бородин. — А сие к чему? Разве такое дело на пользу пойдет? Трюфелей с вустрицами понавезут оттудыва — черт с ними! А вот книг навезут! Подначитаются их наши глупые люди, спор затеют с властными людьми! В хорошем царстве-государстве людей надо в строгости содержать, чтоб без крамолы обходилось!..

Короче говоря, купец Матвей Петров сын Бородина недоволен просвещением. Но невдомек недалекому купчине, что его недовольства и обиды, высказанные вслух, — это тоже плоды просвещения. В иное время до проникновения «Вольтеришки» с его глупыми мыслишками о вольностях и свободах купец Бородин сидел бы на чурбаке да помалкивал бы, не смея при работниках и слова-то вымолвить. А вымолви он хоть словечко про недовольство порядками, тот же винокур Зиновий или отрок Аким вскочил бы живенько с места да бегом-бегом в город. А на площади он крикнул бы: слово и дело! — и повели бы его в Тайную канцелярию, и сгорел бы Матвей Бородин как порох. Без суда и следствия, в связке с разбойниками и лиходеями, в железных кандалах, повели бы его на восток, в страну, зовомую Сибирией. А животы и деньги в казну бы отписали. И тогда, наверное, в душе возник бы ропот, как еще недавно при Бироне: эх, строгости!..

Явный сумбур в голове у купчины, мешанина, каша — все, что проистекает от заскорузлой необразованности, от тамбовской темноты...

Еще несколько дней жили на винокурне в Медвежьем логу Бородины, отец с сыном. Старый купчина либо отсиживался у себя в светлице, мрачно размышляя о текущем дне, либо в беседе с Зиновием ругая все просвещение, всех великатных просветителей, а наипаче того Державина, который обхитрил его с диковинной паутинкой, загнал в медвежью трущобу, где он вынужден отсиживаться и пережидать худое время; Арсентий от нечего делать бродил с ружьем по лесному окрестью.

Как и отец, Арсентий тоже был занят умственными упражнениями. Но думал он о своем. Он удивлялся, почему отец в последнее время сделался так недоволен им. Проиграл Арсентий в карты пятьсот рублей — ругается, словно сам в молодые годы никогда не проигрывал. Затеял Арсентий драку с губернаторским шурином, который у него девицу отбивает, — ворчит, что не намял бока шаркунишке паркетному из Петербурга. Возьмет Арсентий почитать духовную книжку — Евангелие или Иоанна Златоуста — злится, выговаривает: он-де, Матвей Бородин, не попу намерен свое торговое дело передать со временем, а купцу, русскому смекалистому удальцу. «Чем каноны голосить, ты лучше вино пей! — настаивает отец. — Вино пей, да дело разумей!» Как угодить отцу, как сделаться русским удальцом? — вот о чем размышляет Арсентий.

Арсентий думает: отец, кажется устарел, от века отстал. По-другому ныне надо вести купецкие дела. Как — не знает Арсентий, но уверен, надо по-другому. Отец стремится схитрить да обмануть, а это грех. «Я иначе поведу дела, как войду в силу, — думает Арсентий. — В Питере побываю, пригляжусь. А сейчас, чтоб беды не нажить, я ему во всем покорюсь, пусть считает, что я покорный сын. А иначе нельзя: ему ведь ничего не стоит от дел меня отрешить, тогда и придется мне, как Захару, только по домашности, а про торг не смей смышлять...»

5

Над Медвежьим логом синей ниткой вздымается вверх дым. При ветре его в клочья разрывает и разносит повсюду. В тихую же погоду, взвившись вверх, дым вновь опускается к земле и виснет куделей на ветках деревьев. В логу ночами мрачно и глухо. Кричит в темноте сова. В гущине о бородавчатое свое колено ломает сушняк леший. В бурю, бывает, подерутся с лесовиком леший, долго они пластаются на мягких мхах, пока наконец не осилит один другого и не смолкнет все в гущине. На винокурне все по-прежнему. Тренькает ночью бандурка Акима, ручьем струится дяди Зиновия речь; молоденький подкурок не сводит с бывальца-рассказчика очей, впитывая каждое его слово. Все то же в логу, все та же у Акима работа. С внешней стороны никаких изменений. Но в душе у Акима мало-помалу вызревают неясные еще думы. Чудится ему, что вскорости отправится он в дальнюю дорогу. Пешком ли пойдет, на подводе ли его повезут, рекой ли он поплывет в лодке, — непременно он достигнет Питера, где для него начнется иная жизнь. Как это произойдет, Акиму неведомо, он лишь предчувствует, что будет так, а не иначе. До Питера, чудится ему, доберется он благополучно. И государыня его приветит и обласкает, когда он, повстречав ее в саду, падет перед ней на колени и запросит милости. Приветить-то она приветит и обласкает, но после того скажет: возьму-де я тебя, добрый молодец, к себе на службу, но наперед того покажи-ка ты, скажет, мне свой вид-паспорт! Кто знает, может, ты разбойник какой... И Акиму без вида-паспорта оправдаться будет нечем. И тогда поведут царицыны слуги Акима в кутузку, а потом под конвоем препроводят на расправу к господину Ушакову. У барина же разговор с Акимом короткий: на кобылу! А как отлежится он от плетей, забрить лоб!

Как белый день ясно, думает Аким, в дорогу отправляться без паспорта нельзя. Надобно сперва бумагу раздобыть, — а где, у кого? — у господина, может, Ушакова? Нет, к Ушакову ему путь заповедан. «Может, к купцу Бородину?» — думает Аким. И к Бородину тоже нельзя. Купчина недобрый, выдаст его с головой Ушакову, скажет: дай-ка, скажет, своему холопу горяченьких заместо воли!.. Вот и получается, что у Акима выхода нет никакого, сидеть ему под крепостью, быть на подхвате покуда у винокура, развлекать его ночью на бандурке.

«А мне неохота тут сидеть, надоело! — думает Аким. — Хочу в люди выйти. Вот что я сделаю, — вдруг взбрело в голову Акиму. — Схожу-ка я к самому губернатору, господину Державину, в ножки ему паду, может быть, он сдобрится к крепостному. Скажу: ведь я это, Аким Босой, тенёту мизгирную, кою ваша милость, ежли верить купцу Бородину, изволили в поминок царице выслать, в глухом лесу по счастью нашел. Награды и милости прошу, господине! Дайте, прошу, вид, пошлите на службу к государыне!..»

С того дня, как зародилась у Акима в голове эта бредовая мысль, он только об одном и думает. Как бы, думает, у дяди Зиновия выпроситься на Студенец, на мельницу. Поедет Аким с мужиками, им в помощь, на мельницу, в Тамбов, и, улучив час, самовольно сходит во дворец к Державину и поклонится ему, властному человеку, в ноги: не велите, мол, казнить, велите слово вымолвить...