XVII. Дорога

1

Дела наместнического правления Державин сдал Ушакову. Староста из оренбургского имения и бурмистр из казанской вотчины одновременно прислали оброчные деньги, — рассчитался Гавриил Романович с Казенной палатой, коей он был должен незначительную сложность денег. В типографии наконец было закончено печатание «Графа Вальмонта» в переводе, как значилось на титульном листе, госпожи Ниловой. Больше ничто не удерживало в Тамбове; можно было, как предписывалось в официальном отрешении, зачитанном Гудовичем в губернском правлении, уезжать в Москву — эту обитель всех опальных и отрешенных чиноначальников и дожидаться там решения синедриона сената 6-го департамента. Но Державин медлил, не уезжал. Он ждал вестей из Очакова, которые, как он почувствовал, должны были поступить с юга со дня на день, ибо штурм вражеской крепости не может продолжаться до бесконечности...

Был готов к отъезду и Барзантий. Он уезжал в Воронеж на прежнее место к госпоже Подпрягайловой. Ни Казенная палата, ни Приказ общественного призрения не хотели рассчитаться с машинистом за его службу в театре. Тогда Гавриилу Романовичу пришлось наградить просвещенного умельца из своих. Старик остался доволен. И тем не менее он был несчастлив: с сожалением расставался с домом Державина, к которому привык, где считался своим.

Но вот он уехал, облобызавшись с Гавриилом Романовичем и по-стариковски обливаясь слезами, и поэт остался один.

И еще он ждал несколько дней.

Накануне святок, ночью раздался стук в ворота. Державин наскоро оделся и поспешил поторопить дворовых. Но и без того ворота уже были отворены, на подворье на взмыленном коне въехал всадник, это был курьер Голицыных. Державин с нетерпением ждал, что тот сообщит.

— Виктория, барин! Наши турка побили! — вскричал хриплым с мороза голосом курьер. — Очаков взят. Их сиятельство князь Сергей Федорович домой вернулся!

— Слава богу, слава богу! — Державин стоял на черном крыльце легко одетый и мелко крестился. — То России во благо. А убиенным вечная память...

От Катеньки была грамотка.

«Милый мой Ганя! — писала Екатерина Яковлевна. — Как мы с тобой договорились, я упросила его сиятельство князя Сергея Федоровича послать к тебе в Тамбов нарочного, и он с охотою, как видишь, исполнил. Князь Сергей Федорович прискакал с юга на лошадях, похожих на зверей, смотреть на них страшно. Князь измучен дорогой, но доволен и счастлив: его ждут милости и награды. Я успела его сиятельству поведать (не докучая, не бойся), о наших с тобой неудачах, он изволил выслушать меня со вниманием и сказал: со службой в Тамбове, видно, тебе придется проститься, но вины за тобой никакой нет...»

После долгого сна с дороги человек Голицыных передал через слугу Державину, что в ночь он поскачет обратно в Зубриловку, не будет ли каких поручений? Державин, выйдя уже поздно вечером на подворье проводить курьера, передал ему два пакета: один — для Екатерины Яковлевны, в нем письмо и листы с текстом оды «Осень во время осады Очакова»; другой — письмо к князю Голицыну. В письме значилось: «Я не могу вашему сиятельству описать того удовольствия столь живо, сколь мы его чувствуем, узнав от человека вашего о вашем благополучном возвращении. От всего сердца поздравляю вас с столь преславною победою и с радостью, что приездом вашим оживотворите вы супругу вашу. Гавриил Державин».

2

Выехали за день до святок. Мороз стоял лютый. Воздух застыл, оцепенел, словно во сне; в инее лес. Тишина. Скрип полозьев за версту слышен. На облучке в дубленом тулупе и мохнатой шапке восседал Архип, понукая цуг из трех коней. Да еще для подмены других трех коней вел за собой вершный слуга. Двое дворовых на запятках, двое, кроме Вольки, племянницы Архипа, в четырехместном теплом возке вместе с барином.

Как выехали из города да помчались быстрей, Волькою, племянницею Архипа, разволновавшеюся оттого, что она рядом с самим барином в господской зимней карете едет, завладело стыдное. Она то и дело отодвигала впереди шторку и громким шепотом просила Архипа:

— Дяденька, остановись!

— Тпр-р-р-у, милаи! — Сани с возком останавливались, Волька вываливалась из возка и прогуливалась сбоку его, опасливо и смущенно косясь на господина полковника в черной кавказской бурке. Дядька полковник скакал на рыже-соловом рысаке, короткая шерсть которого была покрыта инеем. Волька стыдилась, но Булдаков ничего не видел, ни до чего ему не было дела. Лицо его отчужденно было обращено куда-то вдаль.

Забравшись снова в карету и устроившись рядом с барином, Волька оглядывалась назад, — снова в заиндевелом окошечке возка перед нею возникало дядьки полковника лицо, круглое, усатое, папаха полковничья на голове, грудь располохнута, концы шерстяного шарфа развеваются, ворс серой шинели заиндевел от холода. Чудно то, замечала в окошечко Волька, что у Булдакова с каждой минутой увеличивались в размерах усы, на них с кончиков вырастали, свешиваясь вниз, льдистые сосульки. Смешно сделалось было Вольке: у такого большого дяди — возгри! Но тут ее детский ум осенило: нет, то не возгри, то дядька полковник плачет...

А зимний возок уносился на полночь в морозную мглу. Визжали полозья, всхрапывали на бегу кони, покрикивал, понукая коней, Архип и для порядка помахивал бичом. Барин сидел, развалясь на подушечке рядом с Волькою, и, кажется, спал. Прислушивалась Волька — дыхание у него ровное, глубокое — спит. «Дремучка!» — отметила про себя Волька, припомнив, что его так называла госпожа.

Волька нетерпеливо ерхала на кожаном сиденье, ее взгляд тянулся к окошечку: все длиннее сосульки с усов, все длиннее... Вольке хоть самой плачь, жалко было дядьки полковника.

Не ошибалась дворовая девчушка. Так оно и было на самом деле: Булдаков, суровый воин, с налета взявший в свое время Берлин, штурмовавший турские крепости, не раз раненный в боях, терпеливый и выносливый, сейчас отдался человеческой слабости. Сосульки с усов росли, но не замечал того Санчо Панса, чувствуя пустоту в своем добром и мягком сердце. Да и как ему было не горевать: куда он без своего рыцаря, куда он без Дон Кишота?!

Кони пошли в гору. Возок скользил по дороге медленно. Волька вновь оглянулась: Булдаков остановил своего рыже-солового, сидел в седле недвижимо, отупело глядя перед собой в одну точку.

Скользнул возок. Вершный становился в размерах все меньше и меньше — исчез. Только перед Волькою было лишь лицо ездового, ведущего за собой на поводу подменных.

Волька нетерпеливо ерзала на месте. Ей вдруг больно стало за дядьку полковника: барин даже проститься с ним из кареты не вылез. Хочет она толкнуть в бок барина, мол, вылезь, простись, но не смеет...

А дремучка спал, закутанный в шубу. А может, не спал, лишь притворился хитрый мурза. Спал бездушный дремучка — Волька на него по-детски гневалась, но что гнев крепостной девчушки перед дубовым, как ей казалось, сердцем великатного барина!

Архип затянул: «Не белы снеги...»